Тагу (Рассказы и повести)

ПОРВАННЫЙ МЯЧ

В семье Бебуришвили была большая радость: они получили новую квартиру. К этой радости прибавилась другая: приехал на побывку сын — Тенгиз. Тенгиз учился в Суворовском училище и домой приезжал раз в год.

Бебуришвили были моими соседями, и я охотно вызвался помочь им перенести вещи. Когда мы с Тенгизом отодвигали от стены шкаф, что-то глухо шлепнулось на пол. Это был пестрый резиновый мяч, сморщенный и полинявший. Видимо, он когда-то давно застрял между стеной и шкафом.

Тенгиз бережно поднял мяч и с тревогой глянул в сторону родителей — они были заняты укладкой посуды и ничего не заметили. Тенгиз повернулся к ним спиной, рукавом стер пыль с мяча, затем поднял глаза на портрет брата, висевший на стене.

Из простой деревянной рамки смотрел на нас мальчик лет девяти. Миндалевидные глаза, прямой правильный нос, высокий упрямый лоб и непокорный вихор… В памяти моей внезапно ожил, будто сошел с портрета, Арчил.

Он был ровесником моего сына. Жили они в одном доме, учились в одной школе. Арчил был мальчиком неразговорчивым и замкнутым. Никто не назвал бы его красивым, но было в нем что-то, невольно привлекавшее сердца.

Отец Арчила работал на вагоноремонтном заводе, мать хозяйничала дома. В семье было трое детей — Арчил, Тенгиз и Тамара.

Отец любовно заботился о семье. Вставал он затемно и отправлялся на базар. Когда мы просыпались, он уже возвращался с базара, нагруженный покупками. Не сидел он сложа руки и после работы: вечно что-нибудь мастерил, чинил, помогал жене по хозяйству.

Когда Бебуришвили переселились в наш дом, мы не сразу свели с ними знакомство и поначалу только здоровались. Окна и балконы наших квартир выходили на двор. У них была одна комната, и семья большую часть времени проводила на балконе. Здесь они ели, пили, принимали гостей и соседей. Мы жили на третьем этаже, они — против нас на втором, мы были невольными свидетелями всей их жизни.

Нельзя сказать, чтобы им жилось тяжело, но и достатка особого не было. Однако на судьбу они не жаловались: были довольны тем, что имели.

Арчил и мой мальчик Отиа познакомились друг с другом странным образом. Однажды жарким летним вечером, когда стар и млад высыпали на двор и на балконы, Арчил уронил свой мяч за перила балкона. Он быстро сбежал по лестнице и, выйдя во двор, направился к мячу.

— Вон там, у крана! — крикнул сверху мой сын.

Он был ослеплен красотой мяча. Мяч был совсем новенький, с одного боку красный, с другого синий. Посередине — зеленая и золотая полоса, а между ними — белая.

— Без тебя знаю где! — отозвался Арчил, взял мяч и подчеркнуто гордо пошел обратно.

Отиа не мог оторвать глаз от мяча. Несмотря на недружелюбный ответ Арчила, он не удержался от соблазна и громко предложил:

— Сыграем?

— Сыграем, почему нет. Мяч на то и создан, — басовито ответил Арчил.

Отиа сломя голову ринулся во двор, откуда-то мгновенно приволок два кирпича, положил их по обе стороны от себя и стал в этих "воротах".

— Бей!

— Пенальти?

— Пусть будет пенальти. Только честно отмеряй, без обмана. Эй, эй, шире шаг!

Арчил честно отмерил расстояние от ворот до места пенальти, положил мяч, покосился украдкой на балконы и окна — смотрят на него оттуда или нет, — отступил назад, потом неторопливо, с очень уверенным видом подошел к мячу, сделал обманное движение, будто посылает мяч в левый угол, и вдруг сильным ударом послал его в правый. Мяч "запутался в сетке". Отиа, падая, сильно ободрал локоть об асфальт.

Арчил поднял мяч, ногой отшвырнул к стене кирпич и с насмешливой улыбкой посмотрел на запыленного вратаря.

— Потренируйся сначала, чтобы играть со мной, — сказал он и добавил насмешливо: — Хотя Дорохов из тебя все равно не выйдет.

— А из тебя Пайчадзе не выйдет, — отрезал Отиа.

Арчил пропустил это замечание мимо ушей и с победоносным видом стал подниматься по открытой лестнице.

— Не очень-то воображай, это случайный гол! — кричали вслед Арчилу ребята. — Он не считается! Ты обманул Отиа — с близкого расстояния ударил! Чего удираешь, а ну-ка, забей еще раз, если ты такой молодец!

Отиа почти с мольбой глядел на Арчила.

— Иди же, ну! — позвал он его, торопливо положил обратно кирпичи и снова встал в ворота.

Но Арчил даже не оглянулся.

— Гляди, Отиа, он струсил!

— Сбежал Арчил!

— Ну-ка, пусть еще забьет, если он такой герой!

Тщетно пытались ребята своим криком подзадорить Отиа. Потерпевший поражение, посрамленный, мой сын, не поднимая головы, прошел через двор, ступил на лестницу и скрылся из глаз. Я понял, что, подавленный своей неудачей, с ободранным локтем, он не покажется мне, и ушел в свою комнату.

На другой день, возвращаясь с работы, я увидел, что ребята нашего дома собрались во дворе и наблюдают за поединком между Арчилом и Отиа. Я вошел как раз в ту минуту, когда гол был забит в ворота. Мяч ударился о водопроводный кран метрах в трех от ворот, вернулся обратно и попал Отиа в голову. Хотя симпатии ребят были почему-то на стороне вратаря, никто не мог удержаться от смеха. Отиа не обратил на это внимания, поднял мяч и швырнул Арчилу:

— Бей!

Мяч снова влетел в ворота. Видимо, это был не второй и не третий гол: мой сын был забрызган грязью, вид у него был измученный, с лица стекал пот. Но он, что называется, держал марку, возвращал мяч Арчилу и повторял с вызовом:

— Бей!

Ребята больше не смеялись. Сочувственно и даже с некоторым почтением смотрели они на противников, которые с такой самоотверженной неутомимостью пытались посрамить друг друга.

Так продолжалось несколько дней. Проходя через двор, я делал вид, что не замечаю своего сына. Теперь уже не только ребята, а весь дом с острым интересом наблюдал за схваткой.

Не знаю, сколько дней продолжалась эта непримиримая борьба. Я уехал в командировку и вернулся в Тбилиси только через две недели. Подходя к своему дому, я услышал пронзительный громкий свист, возгласы ребят. Я ускорил шаг, уверенный, что снова увижу знакомую картину, но нет! Арчил бил по воротам, а Отиа, безошибочно угадывая направление мяча, всякий раз ловил его и возвращал Арчилу.

— Бей! — повторял он еще настойчивее, чем прежде.

Арчил бил, а Отиа с неизменным проворством ловил угловые, прямые, низкие и высокие мячи. Арчил нервничал, удары его становились все более неточными и несмелыми. Наконец он поднял мяч, подошел к вратарю и протянул ему руку:

— Я зря сказал тогда, Отиа, что из тебя Дорохов не выйдет.

Ребята с радостным удивлением бросились к недавним противникам и окружили их… Я понял, что я тут лишний, и поднялся по лестнице.

Так подружились Арчил и Отиа. С тех пор не было дня, чтобы Арчил не забежал к нам. Он оказался совсем иным, чем я поначалу представлял себе по его игре в мяч с Отиа. Он был добр, застенчив, очень любознателен. Его невозможно было оторвать от сказок и приключенческих повестей. Но особенно ему нравились в книгах и журналах рисунки и цветные репродукции: он и сам увлекался рисованием.

Когда моего сына не было дома, Арчил присаживался к столику с журналами и газетами и часами их разглядывал. А рисовать он больше всего любил птиц и животных…

Прошли годы.

Когда началась война, Арчил и Отиа были в четвертом классе. Отца Арчила в первые же дни призвали в армию, вскоре ушел и я. На третий год войны я был ранен под Керчью.

Долгое время меня перевозили из одного госпиталя в другой. Наконец выяснилось, что солдатом я уже быть не смогу, и осенним вечером тысяча девятьсот сорок третьего года я вернулся домой.

Тбилиси показался мне мрачным, неприютным. Небо было застлано тучами, моросил холодный дождь. Мокры были обобранные осенью деревья, дома, замусоренные улицы. На каждом шагу я видел печальные лица женщин, одетых в черное, очереди у магазинов и на трамвайных остановках, пустые витрины, запряженные тощими лошадьми повозки.

В трамвае была страшная давка, и я отправился домой пешком. Уже темнело, когда я добрался до подъема улицы Цулукидзе. Впереди меня шел мальчик лет тринадцати в широкой, перешитой со взрослого гимнастерке. Его худое тело казалось каким-то беспомощным в этом просторном одеянии. Я сразу узнал Арчила, хотя он заметно вытянулся. Я догнал его, положил руку на плечо.

— Дядя Леван! — произнес он растерянно и посмотрел на меня с усталой улыбкой. — Вы приехали! Как обрадуются ваши! Они все здоровы…

— Что слышно о твоем отце?

— Как уехал, так ничего и нет. Ни одного письма…

Взгляд Арчила, его худое лицо были необычно серьезными. Он казался старше своих лет, всегда живые глаза его притушила внутренняя печаль. Некоторое время мы шли молча.

— Отиа перешел в седьмой класс, — нарушил молчание Арчил.

— А ты?

— Я уже год не учусь.

— Почему?

— Мать все болеет…

Что я мог ответить? Почувствовал укор совести: я возвращаюсь к своей семье, а этот мальчик принял на свои слабые плечи всю тяжесть отцовских забот.

Только сейчас заметил я, что Арчил, промокший с головы до ног, бережно прикрывает рукой от дождя краюху черного хлеба.

— Сегодня поздно привезли хлеб, — сказал он. — Большие очереди.

— Это весь ваш паек? — удивился я: хлеб показался мне таким маленьким!

— Разве это мало на четверых?

Мы подошли к дому, у ворот Арчила ждали Тенгиз и Тамара. Они не заметили меня, так загляделись на краюху…

На следующий день прояснилось, над городом блистало солнце, но Тбилиси казался мне все таким же холодным и сумрачным. Война проникла и сюда, нужда свила прочное гнездо и в моей семье.

Через несколько дней я вернулся на старую службу. Уходил я из дому рано утром, возвращался с наступлением темноты.

Арчила я встречал редко. Но где бы я ни увидел его — на балконе, на дворе, не улице, в магазине, в трамвае, — он всегда был занят делом: ухаживал вместо больной матери за братом и сестрой, готовил скудный обед, помогал продавцу выгружать из машины бидоны или ящики, стоял в очередях для соседей, перетаскивал или перевозил чужой багаж. Он не пропускал случая сколько-нибудь подработать. И надо было видеть, с какой гордостью нёс он домой купленные на заработанные деньги яйцо, яблоко, банку мацони, горстку муки…

К нам он заходил редко. Не знаю, что делал он по вечерам, — город был затемнен, из нашего окна уже нельзя было увидеть балкона Арчила. Видимо, уставший после дневных трудов, Арчил попросту засыпал вместе с Тенгизом и маленькой Тамарой.

Однажды вечером, когда жена снимала с кеци[36] горячую кукурузную лепешку, вошел Арчил. Отиа очень обрадовался ему и глазами попросил мать угостить друга.

— Я не голодный, тетя Кето, — надтреснутым голосом сказал Арчил, покраснел до ушей и по привычке шагнул к столику для журналов и газет. Хотя там уже не было ни газет, ни журналов, он все же присел к столику и добавил: — У нас еды хватает, тетя Кето. Сегодня даже мясо было.

Я взглянул на сына: он был красен не меньше Арчила. Не просидев у нас и пяти минут, Арчил сослался на какое-то дело и ушел.

В следующий приход Арчила мой сын вдруг попросил есть, хотя совсем недавно пообедал. Жена было удивилась, но тотчас все поняла и быстро накрыла стол.

— Садись, Ачико, — сказал Отиа так спокойно и небрежно, словно они каждый день сидели за одним столом.

После этого, когда бы ни пришел Арчил, Отиа тотчас начинал чувствовать голод и просил мать накрыть стол.

Однажды я должен был дежурить ночью по дому. Немного поспав, я тихо поднялся, надел плащ и вышел на улицу. Полная луна плыла в облаках. Накрапывало. Все окна были наглухо закрыты, город казался мертвым. Каково же было мое удивление, когда у ворот, на месте дежурного, я заметил скрюченную от холода фигурку Арчила. Прижав к груди кошку, мальчик спал на скамье. Откинутая назад голова его уперлась в железную створку ворот.

Когда я подошел, кошка приоткрыла глаза, взглянула на меня и, лениво зевнув, свернулась поудобнее.

На лице Арчила застыла болезненная улыбка. Спал он неспокойно, затем, словно ощутив, что я смотрю на него, вздрогнул, проснулся и вскочил на ноги.

— Я на секундочку задремал, дядя Леван, — пробормотал он смущенно и спустил кошку на землю.

— Кто обязал тебя дежурить, Ачико?

По моему тону он понял, что я сержусь.

— Но ведь должен же кто-то дежурить и из нашей семьи, дядя Леван!

Я отправил его домой, кошка последовала за ним.

На некоторое время Арчил перестал заходить к нам. Я решил, что он очень занят, да так оно, верно, и было: он работал теперь больше, хотя военкомат часто оказывал помощь его семье. Людям приходилось все труднее. Цены на базаре росли, ни к чему нельзя было подступиться. Не то что Арчилу, даже мне, взрослому человеку, не под силу стало содержать семью. Мы оба работали, я и жена, и все же едва сводили концы с концами.

Однажды в воскресный день на проспекте Руставели, под платанами, я вдруг увидел Арчила. Держа наготове рогатку, он оглядывался по сторонам, затем быстро прицелился в одного из щебетавших на ветвях воробьев.

Я был поражен; Арчил, который когда-то с такой любовью рисовал воробьев, целился теперь в них из рогатки, чтобы убить. Я хотел окликнуть его, но слово привета застряло у меня в горле: к моим ногам упала подстреленная птица.

Арчил бросился к воробью и лишь тут заметил меня. Он вздрогнул от неожиданности, и некоторое время мы оба стояли недвижно. А воробей беспомощно трепыхался на асфальте, потом широко открыл клюв, будто ему не хватало воздуха, вытянулся и окаменел.

Я с упреком покачал головой, но тотчас же пожалел об этом. Нет, Арчил не мог делать это для забавы. Мальчик стоял, опустив голову, как обвиняемый, подавленный тяжестью совершенного им преступления.

— Я больше не буду, дядя Леван, — с трудом выговорил он и бросился бежать.

Я долго следил за его щуплой фигуркой с бессильно опущенными плечами, хотел окликнуть его, сказать, чтобы он забрал воробья, но почему-то не смог. Я нагнулся, взял мертвую птицу и положил ее в тени платана. Неужели он ест их?

Через несколько дней я опять увидел Арчила с рогаткой в руках, теперь уже на нашей улице, под акацией. Он заметил меня, сунул рогатку в карман и пустился наутек.

После этого он стал обходить меня стороной. Я тоже избегал встречи с ним, но мне часто вспоминалось его бледное, взволнованное лицо там, на проспекте, под платаном… Я испытывал острую боль, словно был в чем-то виноват перед ним.

Мать его поправилась, начала работать на ткацкой фабрике. Однажды, отправляясь на работу, мы вместе вышли со двора. Я упрекнул ее за то, что Арчил совсем забыл нас.

— Он так много работает, мой мальчик, — печально сказала женщина. — Если бы не он, я бы, наверно, не выжила. Он спас Тенгиза и Тамару. Но теперь нам уже легче, получить бы только от мужа весточку…

В тот день я рано вернулся с работы. Войдя в ворота, я остановился пораженный. Весь дом был в смятении и горе. На дворе, на балконах, в окнах — всюду видел я плачущих людей, и все они не отводили глаз от балкона Арчила.

— Что случилось? — с испугом обратился я к дворнику. Он ударял себя кулаком в грудь и, горестно качая головой, повторял: "Ай, ай, наш Ачико!"

Из его отрывистых слов и восклицаний я понял, что сегодня утром, на проспекте Руставели, Арчил подстрелил воробья и, боясь, как бы тот не ушел, бросился за ним через улицу. Тут и сбила его проезжавшая машина.

— И что же? Он тяжело ранен? — Я схватил дворника за плечи.

— Скончался… Там же, на месте…

Я с трудом поднялся к себе по лестнице. Толкнул дверь, вошел в комнату и встретил полный муки взгляд Отиа. Я присел рядом с ним и молча обнял его за плечи. Так мы и сидели, не говоря ни слова. Затем Отиа высвободился из-под моей руки, будто стеснялся моего сочувствия, и, не поднимая головы, сказал:

— Знаешь, отец, — губы его задрожали, — ведь Арчил отдавал свой хлеб Тенгизу и Тамаре…

Тенгиз отвел взгляд от портрета брата.

— Ты помнишь, дядя Леван, этот мяч? — спросил он тихо.

Откуда было знать Тенгизу, что я помнил не только мяч…

Перевод О.Романченко