Тагу (Рассказы и повести)

ФЕВРАЛЬ (повесть)

В горах еще стояли лютые морозы, и февральские вьюги заметали перевальные тропы, а здесь, в приморских долинах Одиши, весна уже набирала свою силу, и если шли дожди, то они были похожи на бурные ливни, а в ясные дни солнце чуть ли не по-летнему припекало набухшие почки алычи и мирабели.

Все говорило человеку о наступающей весне: оживленный птичий гомон, звонкие голоса вырвавшихся на волю ручейков, мощный рев разбушевавшихся рек, блеяние новорожденных ягнят, озабоченное кудахтанье наседок.

Воздух был напоен запахами весны, и сама пробуждающаяся земля тоже пахла весной. И от всех этих запахов у человека радостно, по-хорошему кружилась голова.

Солнечные лучи влились в распахнутое окно деревянного здания двухклассной школы и упали на ветку мирабели. Ветку держал в руках учитель Шалва Кордзахиа, сутулый, долговязый человек лет шестидесяти. Седая бородка клинышком удлиняла и без того длинное лицо учителя, делала его еще более узким. Учитель стоял у доски, то и дело поправляя накинутое на плечи потертое пальто. Он с удовольствием прислушивался к чистому голосу мальчугана, читающего нараспев строки народного стихотворения о весне.

выпевал мальчуган, и все товарищи слушали его, не смея шелохнуться, словно это была молитва. Чудесные лица были сейчас у этих крестьянских детей — усыпанные веснушками и уже тронутые первым загаром весенние лица.

Учитель подошел к передней парте, приподнял ветку мирабели так, чтобы ее было видно всем, и потрогал пальцами набухшую почку. Учитель был взволнован, но старался, чтобы ученики не заметили этого.

— Весной у растений появляются все условия для роста, — сказал учитель, продолжая урок. — А ну, Джгереная, скажи-ка нам, какие условия необходимы растению для успешного развития?

— Тепло и влажность, учитель, — бойко ответил Гудза Джгереная. Когда Гудза поднялся для ответа, сразу стало видно, что он явно вырос из своей бедной одежонки, и рукава стали такими короткими, будто их нарочно подрезали, и подол тоже будто кто-то обкорнал, — из-под рубахи был виден голый живот. Гудза был бос и походил на стройного жеребенка — такие у него были тонкие и, видно, крепкие ноги. "Слава богу, всесокрушающая колхидская лихорадка пощадила Гудзу", — подумал учитель.

— Учитель, а правда, что деревья наполняются соками? — спросил Гудза учителя.

Шалва любил этого прилежного и любознательного мальчика и с таким же теплым чувством относился и к сидящему на парте рядом с Гудзой Гванджи Букиа, сыну Беглара Букиа, младшему брату сгинувшего на германском фронте Вардена.

— Да, наполняются соками. От тепла соки растекаются и дают пищу почкам. Сядь, Гудза, сядь, не мешай товарищам слушать… Итак — почки набухают, растут и уже не вмещаются… — учитель вопросительно посмотрел на ребят, приглашая их продолжить эту мысль.

— В стенках они не умещаются, учитель, — выпалил Гванджи Букиа. Он был очень бледен, и глаза его запали. Мальчик с трудом сдерживал дрожь, боясь, что учитель заметит, как его лихорадит.

— Внутренним давлением почка разрывает стенку, — продолжал учитель, не отводя взгляда от трясущегося мальчугана, — освободившись, она начинает расти. — Учитель подошел к Гванджи, — Опять тебя лихорадит, мой мальчик.

— Нет, ничего, учитель.

— Садись! — Учитель снял с себя пальто и накинул на мальчика. — И шапку надень.

— У Гванджи нет шапки, учитель, — сказал Гудза.

— Да, нет шапки, — вспомнил Шалва. — Знаю, знаю. Дай ему свою, Гудза.

— Сейчас, учитель! — Гудза вытащил из парты свою шапку и нахлобучил ее на Гванджи.

Шалва подошел к доске, взял мел.

— Почка распускается и превращается вот в такой листок, — учитель нарисовал лист мирабели, вытер выпачканные мелом руки о тряпку и некоторое время неподвижно стоял у доски, словно прислушиваясь к щебету птиц на дереве за окном. Но думал он совсем о другом. Дети смотрели на учителя затаив дыхание. Никогда они не видели своего учителя таким взволнованным и задумчивым.

— Продолжим урок, — отмахнулся от своих дум Шалва. — Вы знаете, дети, когда у нас начинается пахота?

— Сегодня начинается, учитель, — снова поднялся измученный приступом лихорадки Гванджи. — Сегодня отец ушел еще до зари.

— Чью землю собирается пахать Беглар? — спросил учитель.

Гванджи потупился, едва сдерживая подступившие к глазам слезы.

— Землю Чичуа, учитель… Отец не послушался нас… Мама не пускала его… я тоже просил… и соседи просили, — сказал Гванджи и, не сдерживаясь, заплакал.

По проселочной дороге быстро, очень быстро, прежде никто не видел, чтобы так он спешил, шагал учитель Шалва Кордзахиа. Он был без пальто, и в другое время люди крайне удивились бы этому — учителя всегда знобило, и он не расставался со своим старым пальто даже в иные летние дни… Но сейчас все знали, куда и зачем идет учитель, и другие мысли, другие тревоги и заботы владели теми, кто следил за почти бегущим по улице Шалвой.

Учитель Шалва Кордзахиа пользовался в селе безусловным уважением, слово его было для большинства крестьян законом, но послушается ли теперь Беглар Букиа и его отчаявшиеся соседи учителя — вот что волновало сейчас жителей деревни.

Беглар Букиа, Эсебуа, Филиппа, Коршиа, Квиквиниа и Джгереная арендовали у помещиков, братьев Чичуа, их заречные земли. Половину урожая арендаторы отдавали Чичуа, от другой половины же после уплаты налогов и неизбежных долгов не оставалось почти ничего, и издольщики едва дотягивали до весны. И вот крестьяне не выдержали, терпение их лопнуло, чаша горечи переполнилась. В прошлом году они отказались засевать поля, надеясь, что Чичуа согласится на треть, но помещики даже не ответили на их письма. Тогда Беглар Букиа решил отнять эту землю у Чичуа силой. Другие арендаторы — Эсебуа, Коршиа, Квиквиниа, Филиппа, Джгереная и Эсванджиа — поддержали его.

Окна местной аптеки выходят на главную сельскую улицу. Провизор Эстате Начкебиа стоит у окна с какой-то склянкой в руках и, порывисто взбалтывая мутную жидкость, не открывает глаз от идущего по улице учителя. Женщины, ожидающие за перильцами лекарства, знают, к кому приковано внимание аптекаря, и вполголоса судачат.

— Этот Беглар Букиа подбил Иванэ Эсебуа и Нестора Филиппа, погубит он их, ни за что погубит.

— Погубит! Он смутьян известный, этот Беглар.

— Проклятые большевики сводят с ума таких вот бедняков, как Нестор и Иванэ.

— Накликает Беглар на наши головы беды.

Провизор повернулся к женщинам:

— Вы говорите, беды? А может, добро?

Женщины переглянулись и умолкли.

Учитель Шалва Кордзахиа, не сбавляя шага, шел по проселочной дороге, и сотни глаз провожали его с тревогой и волнением. Господи, что же будет? Что будет? — горестно вопрошали женщины, зная, впрочем, по давнему опыту, что такие дела никогда не кончаются хорошо. О, господи, лишь бы кровь не пролилась, лишь бы не было крови.

В отличие от возбужденных, встревоженных людей, природа была спокойна: над деревней и окружающими ее полями стояла ничем не нарушаемая тишина.

На широком балконе почты сидели фельдшер Калистрат Кварцхава и почтмейстер Еквтиме Каличава. Еквтиме был так тучен, что едва дышал. Скрещенные руки его, словно опухшие, лежали на вздувшемся, как бурдюк, животе.

— Так вот, больше века прошло после смерти царя Георгия, — говорил, отдуваясь, почтмейстер, — да, милый мой, больше века прошло, как русский царь отнял у Грузии независимость… Сто шестнадцать лет ходили мы в царском ярме. Но сейчас, когда Грузия завоевала независимость… и когда Англия, Франция, Италия и даже далекая Канада признали ее, — Еквтиме перевел дух, носовым платком отер пот со щек и лба и уже хотел продолжить свою речь, но тут фельдшер сам продолжил его мысль:

— И мы объявили всему миру, что Грузия суверенное государство, такое же, каким оно было при Вахтанге Горгасале, Давиде Строителе, царице Тамар… И вот теперь, когда мы свободны и независимы, когда у нас есть свое грузинское учредительное собрание — высочайшее учреждение, избранное народом…

— Прости меня, дорогой, — прервал фельдшера Еквтиме, — не народом избранное… В учредительном собрании заседают те, кого назначила ваша меньшевистская партия…

— …когда у нас есть свое грузинское правительство, — как ни в чем не бывало, продолжал Калистрат. Он давно научился пропускать мимо ушей такие колкости своего друга. — Именно в это время красный дракон хочет проглотить нас, — с таким пафосом продекламировал Калистрат, что Еквтиме лукаво улыбнулся.

— Подавится, — сказал Еквтиме и приложил руку к груди, в которой что-то хрипело и булькало. — Отбросим, как отбросили деникинские банды.

— Да, крепенько пощипали Деникину хвост, — хихикнул фельдшер.

— Деникин все же лучше красных, — сказал почтмейстер. Он знал, что волноваться ему вредно, но ненависть к большевикам была так сильна, что Еквтиме махнул рукой и на свое благоразумие и на запреты врача.

— Ты прав, Еквтиме, — подтвердил фельдшер.

— О, погляди на нашего учителя, — перебил его Еквтиме. — Интересно, куда это он так спешит? И без пальто…

— Наверное, к разбойникам этим идет Шалва, — сказал фельдшер. Румяное его, всегда чисто выбритое лицо лоснилось. Он был облачен в белый китель, галифе и желтые ботинки с высокими желтыми крагами. Из жестко накрахмаленного высокого воротника рубахи торчала тонкая, жалкая шея. Но Калистрат носил только такие рубахи, с жесткими неудобными воротниками, потому что всеми силами старался походить на иностранца. Более года служил фельдшер Кварцхава в Египте, пока какой-то купец-араб чуть не убил его из ревности. Калистрату пришлось бежать из Египта. Два года он пробыл в Париже, но на другой же день после начала мировой войны был вынужден оставить Париж и вернуться на родину. Перед односельчанами Калистрат хвастался, что окончил Сорбонну, и объявил себя врачом, хотя в этом, пожалуй, не было и особенного преувеличения — он на самом деле не уступал иному врачу. Но в деревне Калистрат Кварцхава был популярен не столько как врач, сколько как франт и знаток французского языка. Правда, франтил он почему-то не на парижский манер, а на колониальный — широкополые шляпы и краги носили в то время в жарких странах белые плантаторы. И в самом деле, шляпу эту и краги, с которыми Калистрат не расставался ни зимой, ни летом, он привез из Египта. Парижской у Калистрата была только толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога. Калистрат был не просто щеголем, а выдающимся щеголем, и даже манерой сидеть на стуле или на скамье резко отличался от своих односельчан. Он и сейчас сидел на лавочке не так, как его друг почтмейстер, — тот просто развалился, деревенщина, — а прямо, опираясь руками на трость, закинув правую ногу на левую, небрежно, как бы по забывчивости болтая ею и любуясь носком желтого ботинка.

— Ты послушай, что я тебе скажу, — с трудом преодолевая одышку, сказал почтмейстер, — красная Россия разбила наших соседей Азербайджан и Армению, и сейчас… сейчас она угрожает нам. И что же мы видим в такое трудное время у себя в Грузии? Мы видим, что наши доморощенные большевики тычут нам копьем в спину… Крепость разваливается изнутри, вот что я тебе скажу. Ты слышал когда-нибудь о таком, мой Кали-страт?

— Я слышал и то, что крепости нужны двери, а дверям сторож. А у нас нет ни дверей, ни сторожа.

— Тут ты прав — не было и нет, — сказал Еквтиме. — У вас, меньшевиков, никогда не было национального чувства.

— Как ты смеешь, Еквтиме, — оскорбился фельдшер.

— А что, неправда? Вы, меньшевики, всегда говорили: — "Наша родина там, где можно набить себе желудок".

— Клевета!

— Вы всегда были космополитами.

— Если ты не замолчишь, я… я не отвечаю за себя, — теряя самообладание, прошипел Калистрат.

— Национальное чувство в вас пробудили большевики. А впрочем, еще не пробудили. Вы боитесь, что большевики отнимут у вашей партии власть, и вы хорошо знаете, что народ за вас не заступится… вот вы и играете на его национальных чувствах.

Еще недавно такая прозрачная, до голубизны, и мирная река сейчас тащила на своих высоких, мутных и недобрых волнах деревья, коряги, кусты, доски от домов и кукурузников, затонувших где-то в верховьях овец и кур, деревянную посуду и разную утварь из каких-то разоренных человеческих гнезд.

На высоком берегу реки стояли и сидели те, кого любопытство или тревога привели сюда из деревни. Они не смотрели на реку, не прислушивались к ее реву, никто не мог оторвать глаз от заречного поля, где крестьяне под предводительством Беглара Букиа распределяли землю, нарезали плугами межи и запахивали уже выделенные им участки.

Иванэ Эсебуа, босой, обросший мужик, пахал выделенную ему землю. Буйволов погоняла его дочь Инда, а сам Иванэ шел за плугом. Буйволы Лома и Буска легко тащили плуг — земля здесь была мягкая, рассыпчатая. Иванэ не верилось, что он пашет собственную землю. Прежде чужую, а отныне собственную. Иванэ вдруг отпустил плуг, лёг в борозду, вытянул ноги и стал осыпать себя землей. От наслаждения он весь дрожал и взвизгивал:

— Земля! Моя земля! Моя собственная земля! Люди, соседи, Беглар, Нестор, Коста, Гайоз, поглядите на мою землю! Да поглядите же!

И те, кто был занят разделом земли, и те, кто уже пахал ее, и те, кто наблюдал за всем этим событием с другого берега, теперь глядели с печалью, с состраданием и страхом на обезумевшего от счастья Иванэ.

— Моя земля! — уже во весь голос кричал ошалевший Иванэ. — Моя! Собственная! — Он прижимался к земле грудью и, задрав рубашку, растирал землей истощенное от тяжелого труда и голода тело. — Моя земля, люди! Моя земля! Инда, это наша земля, дочка! Так почему же ты не кричишь? Почему не пляшешь от радости, почему не прыгаешь до неба?!

Инда словно окаменела от страха. Неужели отец лишился рассудка? Девушка хотела броситься к отцу, обнять его, успокоить, но ноги не подчинялись ей. Она попыталась сказать отцу что-то ласковое, но язык отказался ей служить.

Беглару Букиа поведение Иванэ не понравилось. Он решительно направился к Иванэ, чтобы поднять его с борозды, но Инда опередила его.

— Встань, отец! — твердо сказала девушка. — Встань!

— Она нагнулась, схватила отца за руку.

Иванэ покорно поднялся.

— Ты пойми, Инда, теперь это наша земля, наша, — шептал Иванэ. Губы его посинели. Он бессмысленно ворочал глазами. — У меня теперь своя земля, дочка, своя. Он всхлипнул, и вдруг из гортани его вырвался неудержимый смех — отрывистый, больше похожий на рыдание. Иванэ смеялся и всхлипывал, всхлипывал и смеялся.

Среди тех, кто наблюдал за этой сценой с противоположного берега, выделялся седобородый старец в поношенной, но опрятной одежде. Он сидел у самой воды, ковыряя палкой землю, и громко, стараясь перекричать рев взбунтовавшейся реки, говорил, ни к кому прямо не обращаясь. Он просто по старческой привычке вслух выражал свои мысли.

— Из-за земли убивался мой отец, — говорил старик, — из-за земли погиб мой дед, из-за нее страдали все мои предки, весь наш род Коршиа, все наши близкие и далекие, вся деревня наша, весь округ, все крестьянство Одиши. Вот, — он показал палкой в сторону поля, — вот тут стояло войско Уту Микава, и, когда офицер генерала Колюбякина приказал ему положить оружие и расходиться, народ сказал — нет.

— То был офицер русского царя, то было царское войско, дед Зосиме, — сказал парнишка лет пятнадцати, сидевший рядом с дедом Коршиа и с восторгом смотревший на то, как ‘ крестьяне делят помещичью землю. Мальчик уже давно был бы с ними, но мать удерживала его. Она стояла над ним, облаченная в черное, худая, желтолицая, изможденная, и мальчик не решался ее покинуть, не осмеливался ее ослушаться.

— Молчи, чтобы у тебя язык отсох! — воскликнула мать, а про себя подумала: "Не твой, а мой, мой язык пусть отсохнет".

Зосиме посмотрел на паренька, покачал головой.

— Без крови никто не уступит, парень. Так было при Дадиани, так было при русском царе, так и сейчас. Я всю свою жизнь засыпал и пробуждался с мыслью о земле.

— Почему же ты не взял землю, дед Зосиме? Испугался крови? — спросил мальчик.

— Молчи, чтобы у тебя язык отсох, — опять рассердилась мать, но тут же погладила сына по голове.

Старик заколебался, голос у него изменился:

— Взятая ценой крови земля не даст счастья, мальчик. Нет, не даст. А ты кто? Мне лицо твое знакомо. Не сын ли ты Авксентия Коршиа?

Парень кивнул головой.

— Разве проклятый людьми и богом Джогориа не убил из-за клочка земли твоего отца?

Мальчик помрачнел. Мать нагнулась к сыну и взяла его руку в свою.

— Пусть годы твоего отца прибавятся тебе, — сказал Зосиме мальчику.

Мальчик осторожно высвободил руку из рук матери.

— Их не смогут убить, дед Зосиме, их много, — кивнул он на поле.

— Войско Уту тоже было большое, — вздохнул Зосиме.

— Не слушай его, Зосиме, — сказала старику мать и стерла слезу, — дитя он, глупый еще.

— Сын покойного Авксентия Коршиа не может быть глупым, — возразил Зосиме, — ума Авксентия на десятерых хватило бы. Как тебя зовут, парень? Ах, да, вспомнил. Ты Кочоиа.

Парень кивнул головой.

— Хорошее имя Кочоиа. И ты, видать, хороший парень. Но ты должен стать таким, как отец. Настоящим мужчиной ты обязан стать. Понял?

Люди вокруг зашептались. Все обернулись к дороге.

— Учитель!

— Глядите, Кордзахиа идет!

— Без пальто, без шапки.

Шалва шел к парому. Казалось, он не видит собравшихся на берегу людей.

— Кого это вы увидели? — всполошился Зосиме.

— Учителя Шалву.

— Умный человек Шалва. Кордзахиа — знает, что без крови никто землю не отдаст.

Паромщик Бахва Бахиа издали увидел идущего к парому учителя и, конечно, сразу понял, куда тот спешит. Бахва нахмурился. Он едва сдерживал привязанный паром, вода поминутно грозила оторвать его. Как же он перевезет Шалву? А перевезти его на тот берег придется.

Бахва Бахиа был старым человеком, но жизнь на открытом воздухе у самой реки удивительно молодила его. Он был хорошим рыбаком, в его лодке всегда были сазаны, лососи, усачи и сомы. Не имея земли, он кормил семью весьма скромным заработком перевозчика и рыболовством.

— Совсем спятила нынче река, Шалва, — сказал паромщик после того, как приветствовал учителя. — Того и гляди, оторвет паром. Смотри, как тащит. Эта сумасшедшая вода ничего в горах не оставила, целые деревни, говорят, начисто смыла.

Бахва хотел напугать Шалву: может, все-таки откажется от переправы. Но учитель даже слушать об этом не захотел.

— Ты должен перевезти меня, — строго велел учитель и, не ожидая ответа Бахвы, ступил на паром.

Бахва последовал за ним.

— Никогда не видел реку такой буйной, — не унимался Бахва, но и на этот раз учитель не услышал его предостерегающих слов.

Учитель пристально вглядывался в поле. Он чувствовал, что руки его начали дрожать, и, чтобы сдержать дрожь, стиснул зубы. Никогда с ним не бывало такого, а ведь всякое с ним уже случалось в жизни: и беды, и печали, и вспышки гнева, и приступы гнетущего страха.

— Вода унесет паром, как лист, — ужаснулась какая-то женщина.

— Боже, они разобьются о камни!

— Верните их, не пускайте их, люди!

— Бахва! Опомнись, Бахва! — крикнули мужчины.

Ни Бахва, ни учитель не повернули головы. Паром уже отчалил, и Бахва мог думать только о том, как удержать его на этой бешеной воде, а учитель обдумывал слова, которые он скажет Беглару и крестьянам.

Учитель не дождался даже, пока паром причалит, и с не свойственной ему резвостью спрыгнул на берег. Все и на этом и на том берегу вздохнули с облегчением.

— Нет, никто не отдаст землю без крови, — бормотал Зосиме.

"Никто не отдаст землю без крови", — думал учитель.

Бахва привязал паром и пошел за Шалвой.

Увидев учителя, крестьяне оставили свои дела. Даже Иванэ остановил в борозде своих быков. Но Беглар Букиа сделал вид, что ничего не происходит.

Шалва с трудом шел по свежевспаханной земле, он шатался от усталости, по лицу его струился пот, несколько раз учитель прикладывал руку к груди, должно быть, начинало сдавать сердце.

Беглар искоса поглядывал на учителя и вдруг, не выдержав, закричал на крестьян:

— Почему вы остановились?! Эй, Иванэ, Нестор, Гайоз, Петре, вы слышите, я вас спрашиваю, почему вы бросили работу?

Никто из крестьян не ответил ему, и Беглар еще больше встревожился. Он знал, что крестьяне беспрекословно послушаются учителя. Потому и бросили они пахать и повернулись к нему, Беглару, спиной.

Беглар быстро зашагал навстречу Шалве, решив поговорить с ним один на один и вернуть его назад — нечего сейчас учителю вмешиваться в это дело, без него разберемся. Беглар легко, без труда, шагал по пахоте — это была его земля, им, Бегларом, вспаханная. Ему принадлежащая. В этом теперь не смогут переубедить его не только учитель, но даже сам господь бог, если бы он сошел с неба на это, отнятое у помещиков поле.

И когда учитель и Беглар стали лицом к лицу на борозде, на влажной, теплой земле, что черно блестела под солнцем и дышала тусклым паром, они долго молчали: один высокий и широкоплечий, уверенный в себе, в своем деле, упрямый и непреклонный, правдивый и открытый, готовый к бою за свою правду человек; другой — худой, слабый, но не менее правдивый, не менее открытый, заступник мира, колеблющийся и растерянный…

Беглар знал, что должен сказать учителю. Учитель же не знал, что сказать сейчас Беглару: увидев вспаханную, размежеванную землю и крестьян, глядевших на него с угрюмством и надеждой, Шалва забыл те слова, что приготовил в дороге.

Бахва поглядывал то на учителя, то на Беглара и удивлялся: ну чего они молчат? Хотя… пусть лучше молчат. Беглар упрямец, не послушается учителя, но и учитель не послушается Беглара. Понурые крестьяне за спиной Беглара думают о том же, о чем и Шалва, и я, но Беглар стоит между учителем и крестьянами, Беглар привел их сюда, и только он может увести их отсюда. Но он не сделает этого. Беглар не отступится от своего.

Лицо Беглара было спокойно, и только пылающие глаза выдавали его волнение. Это заметил Шалва.

— Рано приступил к пахоте, Беглар.

— Нет, не рано — другие могли опередить нас, — ответил Беглар.

— Кто это другие? — спросил учитель.

— Ревиа из Чаладиди. Он предложил хозяевам половину урожая. Нет, эту землю без крови мы никому не уступим, Шалва.

— Но эта земля принадлежит Чичуа, Беглар.

— С сегодняшнего дня она наша, Шалва.

— Кто вам дал на нее право?

— Право? Мы сами себе его дали.

— Этого недостаточно, Беглар.

— Право та же сила, Шалва.

— Силой счастья не добьешься, Беглар.

— Добьешься!

— Не лезь на рожон, Беглар.

— У нас нет пути назад, Шалва.

— Ты переходишь за роковую черту, Беглар.

— Я не один ее перехожу, — Беглар показал на крестьян, — вместе с народом.

— Нет, Беглар, ты и твои люди еще не народ.

— Сегодня мы отобрали землю у помещиков, завтра другие это сделают — весь народ.

— Вот и подожди, пока весь народ это сделает, Беглар.

— Нет, Шалва, ждать нам больше нельзя.

— Уведи отсюда своих людей, Беглар.

— Это невозможно, Шалва.

— Беглар… — худые плечи учителя дрожали, он не знал, куда деть руки, — Беглар, разве этому учил я твоих детей, — Вардена и Джвебе?

— Ты учил их, Шалва, честности, правде, справедливости, человечности… и я тоже этому учил их, Шалва. Но кто скажет, что я сейчас делаю нечестное, несправедливое дело?

Люди на том берегу не слышали, конечно, этого разговора, но они знали Беглера, знали учителя и потому знали, о чем идет речь.

— Нет, никто не уступит землю без крови, — продолжал бормотать Зосиме. — Почему бог не видит нашу нужду?

— Бог ничего не видит, дед Зосиме, — сказал Кочоиа.

— Мальчик, молчи, чтоб у тебя язык отсох, — снова всполошилась его мать.

— Не мешай ему, Цабу, — сказал Зосиме. — Правду говорит парень. Будь у бога глаза, разве не увидел бы он нашу нужду?

— Бога вовсе нет, дед Зосиме, — сказал Кочоиа, — бога придумали те, у кого много земли. Врут они, что на небе есть бог. Зато на земле есть такой человек, который видит все страдания народа.

— Мальчик, молчи, говорю тебе, — всплеснула руками Цабу.

— Где, ты говоришь, есть такой человек? — Дед склонился к Кочоиа и приложил ладонь к уху.

— На земле.

— На земле был Христос, парень. Он все видел, потому и распяли его на кресте.

— Нет, я не про Христа говорю, дед Зосиме. Я говорю о человеке.

— Человек не может помочь нашей беде, сынок.

— Смотря какой человек, дед Зосиме. А этот человек делает человечье дело. И я знаю его имя, дед.

— Говорил я тебе, Цабу, что сын Авксентия Коршиа не может быть глупым. Слышишь, как он рассуждает… как настоящий мужчина. Ну, говори имя того человека, мальчик. Говори, я слушаю.

Кочоиа придвинулся к старику:

— Ленин его зовут. Только смотри, никому не проговорись, дед Зосиме.

— А ты откуда это знаешь, парень?

— Беглар Букиа сказал моему дяде.

— Беглару нельзя верить. Он настоящий большевик. Видишь, какое опасное дело затеял.

— Ленин тоже большевик, большевик бедняков всего мира.

— И ты думаешь, мальчик, он видит наши беды?

— Видит, дед Зосиме. Он скоро и нам поможет.

— Ну, и кто он родом, этот человек, из каких мест?

— Из Москвы. Русский.

— Эх, хе, хе! Что русскому беды грузина? Чужая беда никого не трогает.

— Нет, Ленин не такой, дед Зосиме. Он всем бедным хочет помочь, и он нас не оставит в беде, дедушка Зосиме. Вот увидишь, не оставит.

Учитель и Беглар все еще стояли лицом к лицу. Паромщик Бахва пристроился за спиной Шалвы. Чуть поодаль от Беглара стояли Иванэ, Нестор, Коста, Петре, Гаху и другие. Солнце светило учителю прямо в лицо, он то и дело жмурился, но глаз от Беглара не отводил.

Крестьяне не отрывали глаз от Беглара и Шалвы.

— Нет, Шалва, мы с тобой не можем встать на один путь, не может впрячься в одно ярмо, — сказал Беглар.

— Почему? Мы все тянем одно ярмо… Только ты слишком торопишься, Беглар.

— Да, тороплюсь, тороплюсь сбросить ярмо. Вставай — гляди на беду, садись — гляди на веселье.

— Не к месту эта пословица, Беглар.

— Вовремя посеявший, вовремя и пожнет, Шалва.

— Иногда лучше вовремя упасть, Беглар, иногда — вовремя бежать. Всему свое время.

— От нашего дела мы не убежим, — решительно сказал Беглар, давая понять, что хочет закончить на этом бесполезный спор.

Шалва обошел Беглара и направился к крестьянам.

Сейчас лицом к лицу остались Беглар и Бахва. Беглар не предполагал, что учитель и Бахва единомышленники, и потому немало удивился, когда паромщик сказал ему с укором:

— Время не канавка, его не перепрыгнешь, Беглар, Взять хотя бы мой паром: если река поднялась, я в мгновение ока переправлю тебя на тот берег. Ну, а если вода мелкая, приходится плыть дольше. Обернись, Беглар: народ на том берегу, а вас горстка. Недаром говорят: один человек поднял икону, да не мог поставить назад. Поверь Шалве.

— У Шалвы свой ум, у меня свой.

— Ум есть у всех, но некоторые его применяют с пользой, другие же и себе и людям во вред. За Шалвой весь народ, разве тебе это не понятно?

— Так ведь и они скоро перейдут на мою сторону.

— Возможно, и перейдут. Но правильно сказал тебе Шалва, что для всего нужно время. Ум проявляется в деле, Беглар. Одумайся, пока не поздно.

— Пойди-ка лучше погляди за своим паромом, — огрызнулся Беглар и повернулся к крестьянам: — Ну, что рты разинули?

Крестьяне промолчали. Они ждали, что скажет учитель. А Беглар уже знал, что скажет Шалва, и не хотел больше ждать. Он вырвал из рук Иванэ бич и, замахнувшись на буйволов, крикнул:

— Вперед, Иванэ! Вперед! Мы должны сегодня же вспахать эту землю. Сегодня же!

— Постой, Беглар, — глухо сказал Иванэ. — Сердце мое чует, Беглар, что нам грозит опасность.

— Однако ты не из храбрых.

— Малые дети у меня, Беглар.

Инда вздохнула с облегчением и заслонила отца:

— Не хотим мы чужой земли, дядюшка Беглар, оставь нас в покое. Нет, не хотим чужой, чтоб она сгорела, чтоб она провалилась, чтоб ее море поглотило, — она отобрала у Беглара бич и выгнала буйволов из борозды. — Пойдем отсюда, отец, нечего нам тут делать!

Она была очень хороша в эти минуты, девятнадцатилетняя Инда. И хотя по щекам ее, не задерживаясь на гладкой, упругой коже, текли слезы, действовала девушка решительно и твердо.

Беглар понимал, что, выгоняя своих буйволов из борозды, Инда может помешать тому, на что он и крестьяне решились после долгих и мучительных раздумий. Не надо было брать в поле эту девчонку, не надо было, — подумал Беглар, но рассердиться на Инду так и не смог.

Земля, которую Беглар и его товарищи так и не успели еще поднять, лежала у их ног. Там, где ее успели вспахать, она была влажной, черной, как уголь, и дразняще поблескивала под солнцем. Но крестьяне, которые полчаса тому назад уже считали ее своей, теперь смотрели на нее так враждебно, словно земля эта сама была виновата в том, что она чужая, что без крови ее никто не уступит.

По дороге Сенаки — Зугдиди шел отряд народной гвардии. Впереди его гарцевал на капризном скакуне капитан Вахтанг Глонти. И хотя посторонней публики вокруг не было, капитану все время хотелось выглядеть как можно красивее. В какой-то мере это ему удавалось: надвинутая на самые брови папаха из золотистого каракуля, лихо закрученные усы, сабля в отделанных серебром ножнах, наган в новенькой кобуре, похрустывающая новая портупея на новом, короткополом, коричневого цвета бушлате, руки в новых кожаных перчатках — одна рука натягивала поводья, другая — левая, изогнутая кренделем, — упиралась в бок… и все это завершалось самодовольной, нагловатой улыбкой на губах.

Справа от капитана ехал лейтенант Амиран Аршба, слева — младший лейтенант Николай Гардабхадзе, а за ним в первой шеренге гвардейцы Джвебе Букиа, Юрий Орлов, Закро Броладзе и негр Ричард Болдуин.

Ричард Болдуин год тому назад пришел в Потийский порт на американском сухогрузе и, сойдя в тот же день на берег, не вернулся на свое судно. Вскоре Ричард принял грузинское подданство и вступил в народную гвардию. Гвардейцы сразу полюбили чернокожего парня бежавшего ют несправедливости, унижения, нужды и нашедшего приют в свободной, как они сами думали, Грузии. А Ричард был счастлив: никто не попрекал его цветом кожи, никто не оскорблял его за это. Для него это была истинная свобода. В несколько месяцев Болдуин научился говорить по-грузински, в чем ему немало помог его друг Джвебе Букиа. Джвебе относился к Ричарду, как к брату, всегда держался рядом с ним: на марше они ехали стремя в стремя, в казарме спали бок о бок, курили табак из общего кисета.

Внешне отряд похожего на лубочную картину капитана Глонти мало чем напоминал регулярную воинскую часть. Гвардейцы были одеты кто во что горазд и вооружены тоже неодинаково. Лишь на некоторых гвардейцах были форменные бушлаты народной гвардии, на остальных же были кожаные куртки, гимназические шинели, давно потерявшие свой первозданный цвет черкески с газырями, на ком-то была измазанная, вся в пятнах, белая куртка, на другом — летняя солдатская гимнастерка… На головах у гвардейцев были башлыки, папахи, у одних обыкновенные солдатские, а у других пастушечьи — лохматые, длинношерстные.

Разнообразна была также и обувка гвардейцев. Лишь у немногих на ногах были сапоги или английские ботинки с крагами.

Многие из гвардейцев были еще очень молоды и бесшабашны — таким, как говорится, и море по колено, но служили в отряде и люди более взрослые — некоторые из них пришли в грузинскую народную гвардию из идейных побуждений, других привела жажда приключений, третьих — безденежье и безработица. Но все же эти люди — все, кроме самых отпетых негодяев и самых бесшабашных мальчишек, уже начинали задумываться над тем, что с ними будет завтра. Иные уже понимали, что ничего хорошего это завтра не сулит, ни им лично, ни делу, за которое они, как солдаты, обязаны были сражаться.

— Вон справа от этого красного моста моя деревня, ребята, — сказал Джвебе Букиа своим товарищам и привстал на стременах, чтобы получше разглядеть знакомый мост из-за широких плеч капитана Глонти. — Моя мать с ума сойдет от радости, когда я так неожиданно появлюсь у ворот.

— Представляю, Джвебе, что с твоей девочкой будет, — перебил его Болдуин.

— С Индой? Она, конечно, рада будет меня видеть. Забудьте, ребята, что я вам говорил об Инде, В жизни она в тысячу раз лучше. Скоро вы сами это увидите. А словами ее красоту не описать.

— Люди говорят, что красивее мегрелок во всем свете не сыщешь, — сказал Орлов.

— Правду говорят. Моя Инда — это сошедший с неба ангел. Дай-ка я попрошу капитана разрешить мне поехать вперед, чтобы мать успела накрыть на стол до нашего прихода.

На сельской улице, по которой недавно шел учитель, показался всадник. Собаки с неистовым лаем кинулись под ноги его коня и, когда он их обогнал, помчались за ним еще более разъяренные и злые.

По улице мчался Джвебе Букиа. Наконец-то он в своей деревне. Наконец-то он дома. От радости и восторга Джвебе не видел высыпавших к воротам и плетням любопытных. Джвебе весь ушел в свои думы: перед его глазами стояли мать и отец, брат, а ближе всех Инда.

Никто не узнал Джвебе. Все удивленно провожали взглядом "сумасшедшего всадника". Кто он? Куда и к кому едет?

А между тем на дороге Сенаки — Зугдиди, там, где от нее ответвлялся проселок, капитан Глонти остановил отряд и приказал артиллеристу Дзигвава выпустить несколько снарядов по деревне. Капитан нервно покусывал губы, ему не очень хотелось отдавать такой приказ, но он выполнял только то, что ему самому приказывали.

Орлов, Броладзе и Болдуин не отрывали глаз от Дзигвава. До этого они не знали, что едут карать и устрашать родную деревню их друга Джвебе.

Переправив Инду с ее буйволами на тот берег, Бахва вернулся к учителю. Рядом с учителем уже стоял Иванэ. На Беглара он даже не глядел. Он изменил Беглару, не пошел с ним до конца, а другие все еще пахали. Одни из упрямства, другие из стыда перед Бегларом.

— Если три человека скажут тебе, что ты слеп, ты проведешь рукой по глазам, — проговорил стоящий за спиной Шалвы Бахва. — Если же Беглару скажет это сам бог, он все равно не поверит.

Шалве не понравились слова Бахвы. Сегодня ему все не нравилось. И люди, и их поступки, и их дела. Не нравился он сам себе, не нравилось ему все, что он говорил. Он никогда еще не был так смятен, расстроен, подавлен…

Услышав позади топот коня, Инда согнала буйволов с проселка и сама остановилась на обочине. Мимо пролетел всадник, густая пыль на мгновение скрыла его от Инды, затем всадник неожиданно повернул коня. Когда пыль развеялась, девушка увидела Джвебе и услышала его голос.

— Инда, Инда!

Джвебе спрыгнул с коня и подбежал к девушке.

— Здравствуй, Инда!

Инда узнала Джвебе только по голосу. Она не поверила глазам своим: неужели это Джвебе? В такой бедной одежде? Нет, не может быть! Она тихо заплакала, и Джвебе, увидев ее слезы, встревожился:

— Что случилось, Инда? Почему ты плачешь?

— Ничего не случилось, Джвебе!

А в самом деле, что случилось особенного? Разве только то, что Джвебе, гвардейца Джвебе, Инда представляла себе совсем другим. Она думала, что увидит его в красивой форме: в бушлате, в блестящих сапогах, с каракулевой папахой на голове, с саблей и револьвером, с коротким карабином, перекинутым через плечо. На фотокарточке, которую прислал ей Джвебе из Зугдиди, где стоял его отряд, он был именно таким красивым, в красивой форме, и писал он ей красивые слова: "У меня нет ни в чем недостатка, одет я, как офицер, даже получаю небольшое жалованье, и кормят нас досыта". Не могла же она знать, что чужая форма и чужое оружие были тогда на Джвебе. С каким трудом выпросил ее Джвебе у знакомого офицера только для того, чтобы сфотографироваться и порадовать Инду, убедить девушку что, когда он вернется с военной службы, она, Инда, заживет, как царица. Сейчас он стыдился своего мальчишеского поступка.

— Джвебе! Это ты, Джвебе?! — спрашивала Инда, но могла и не спрашивать об этом. Ее милый, глупый Джвебе был в той же одежде, которую сшила ему мать перед его вступлением в гвардию: в блузе из домотканой шерсти. Только шапка на Джвебе была другая — мохнатая пастушья папаха из овечьей шкуры. Потому и не узнала его сразу Инда, потому и не узнали соседи. Шерсть свисала ему на лоб и совсем изменяла лицо. Через плечо Джвебе было перекинуто ружье адамовских времен, на бедре — сабля в обтрепанных ножнах.

Зачем он так обманул Инду, зачем внушил ей несбыточные надежды? Рано или поздно она все равно узнала бы правду. Как он радовался тому, что едет домой. Неужели он не знал, что должен предстать в таком виде перед Индой, перед отцом с матерью, перед всей деревней? Почему он не послушался отца? Беглар знал, что она собой представляет, эта гвардия, и не хотел отпускать сына. Говорил он мне, что никакая она не народная, что это меньшевики ее так назвали, а на самом деле она служит только интересам их партии. Сбылось все сказанное отцом. А он не отцу поверил, а вербовщику. Чем только не сооблазняли меньшевики, набирая в свою гвардию и армию людей: у вас будет новое оружие, говорили рекрутам, у вас будет красивая форма, а еды — сколько угодно. Антанта нам ни в чем не откажет, и Грузия скоро станет могучим государством.

Гвардейцам сулили и жалованье. Джвебе вступил в гвардию еще и потому, чтобы как-то подсобить родным. Джвебе внушали, что народная гвардия служит народу и стоит на страже родины. Обманулся Джвебе. То, что иногда сделает сам себе человек, ни один враг ему того не сделает.

…Они стояли посреди дороги и глядели друг на друга, не произнося ни слова. Они не слушали даже неистового лая собак, не умолкавших с той минуты, как на улице показался Джвебе. Не слышали они и удивленных возгласов односельчан:

— Кто этот полоумный?

— Он совсем загнал коня.

— На нашего не похож.

— Шальной какой-то.

Инда забыла о буйволах, о проклятой земле, об отце и Бегларе, об учителе и крестьянах. Сейчас во всем мире у нее не было никого, кроме Джвебе. "Что это я молчу, как немая. Нужно сказать что-нибудь, улыбнуться, засмеяться…"

— Как хорошо, что ты приехал сейчас, Джвебе. Будто нарочно сейчас, Джвебе.

— Ехал, а сердце вперед рвалось, Инда!

— Джвебе, милый Джвебе!

— Как я мог жить столько времени без тебя, Инда.

— Ты день и ночь стоял у меня перед глазами, Джвебе.

— Хоть бы совсем не уезжал я.

— Хоть бы…

— Почему я не послушался отца?

— Нужно было послушаться, Джвебе.

— Да, зря не послушался отца.

— Джвебе, Джвебе!

— Что, Инда?

— Беглар… — Инда хотела рассказать Джвебе обо всем, что произошло на заречном поле, но не успела. Где-то позади молодых людей раздался грохот Инда невольно посмотрела вверх откуда, мол, гром среди ясного неба? Но Джвебе сразу понял, что стреляют из пушки. Когда послышались новые выстрелы, Инда сообразила, что это не гром не молния, не землетрясение.

— Что это, Джвебе?

Джвебе не ответил. Он был потрясен — зачем его отряду понадобилось стрелять из пушки, да еще по его родной деревне?

Пока растерянный Джвебе размышлял об этом один из снарядов упал неподалеку, посреди крестьянского двора. Началась паника. Испуганные женщины бросились кто куда, заплакали дети, собаки залаяли еще неистовее заметались по дворам куры…

Несколько снарядов упало на заречном поле, на свежевспаханную землю. Взвились к небу черные столбы земли и мелкой пылью осыпались на пахарей В одной упряжке буйволы сломали ярмо и побежали по пахоте к реке. Встревоженные крестьяне сбились в кучу и зашептались.

Когда после взрыва снаряда на плечи Шалвы упала превратившаяся в пыль земля, он отряхнул ее и с укоризной посмотрел на Беглара. Сбылось то, чего он Шалва, так боялся… Напрасно, напрасно не послушался его Беглар. А Беглар и не шелохнулся. И укоризненный взгляд учителя выдержал, и, судя по всему ничуть не испугал его артиллерийский обстрел. Беглар знал, на что он идет, когда посягнул на помещичью землю.

Полевой сторож Павле Каджаиа мчался по дороге на неоседланном коне. Видно было, что он скачет уже долго: и лошадь и всадник изнемогали. Высоким прерывающимся голосом он кричал высыпавшим на дорогу женщинам и мужчинам:

— Скорей, народ, спасайся! Из пушек палят Гвардейцы идут! Кавалерия! Тьма войска идет!

Кто-то бросился наперерез всаднику, ухватил за удила и с трудом остановил разгоряченного коня.

— Ты с ума сошел, Павле!

— Куда ты скачешь, Павле?

— Чего хотят от нас гвардейцы, Павле?

— Почему палят по нас из пушек, Павле?

— Перебить нас хотят. Спалить нашу деревню хотят, — отвечал Павле.

— Зачем?

— Что мы им сделали?

— Что ты говоришь, Павле?

— Черт бы тебя побрал, Павле!

— Ну, говори, Павле! Почему они хотят перебить нас?

— А за то, что вы захватили чужую землю, за то, что связались с разбойниками, — тут же сочинил Павле. С гвардейцами он не говорил, видел их только издалека, но человек этот обладал удивительной способностью: он твердо верил во все, что сам сочинял, во все, что сам говорил. — Ни одного человека не выпустим живым, говорят они, ни женщин не пощадим, ни детей. Эй, народ, спасайся! Гвардейцы уже близко. Бегите! Две пушки они волокут, а пулеметов у них больше, чем у нас бичей. Страшный суд настал, люди. Спасайтесь!

В обычное время, зная, что Павле мастер преувеличивать, односельчане шутили: если Павле сказал девять, раздели эти девять на девять, и не ошибешься.

Знали односельчане и то, что трусливый и жадный Павле побоялся пойти за Бегларом, а когда соседи стали делить землю Чичуа, чуть не лопнул от зависти. Словом, трусишка, лгун, завистник этот Павле, но сейчас он, похоже, правду говорит. Некоторые еще по привычке сомневаются:

— При чем тут деревня, Павле?

— Мы ничего дурного не делали, Павле!

Но Павле не сдавался:

— Я свое сказал — остальное сами увидите.

— Он, как всегда, из мухи слона делает, — крикнула какая-то женщина.

— Ладно, мне не верите и не верьте. Ну, а пушке тоже не верите? Или у вас уши ватой забиты? — злорадно усмехаясь, сказал Павле, и все задумались, приумолкли. И в самом деле: с Павле еще можно было спорить, в его словах можно было сомневаться, но то, что по деревне стреляли из пушек, было неоспоримо. А вот кто стреляет и за что стреляет, этого еще никто толком не знал. И словам Павле о том, что гвардейцы стреляют, по-прежнему не верили.

Инда взглядом спрашивала Джвебе: почему палят по нашей деревне и о чем это толкует Павле? Неужели он правду говорит о гвардейцах?

Что мог ответить Джвебе? Он сам не знал. Когда отряд отправляли в поход, гвардейцам сказали, что по уезду рыщут большевистские банды, грабят деревни, громят общины, убивают женщин и детей. И Джвебе был рад, что идет защищать своих земляков от разбойников. Но почему же тогда пушка его отряда бьет по его родной деревне?

У Инды глаза расширились от удивления и страха. Гвардеец стоит перед ней, гвардейцы бьют по деревне из пушки, гвардейцы грозятся не пощадить ни одного человека, ни женщин, ни детей. И все из-за той проклятой, помещичьей земли.

— Отец… Наши отцы там, Джвебе.

Джвебе был так расстроен, что даже не понял, о чем это говорит Инда.

Инда повернулась и побежала туда, откуда пришла, побежала к парому, к отцу. "Гвардейцы… Джвебе гвардеец… Джвебе хочет разорить деревню, — подумала она и, чтобы не закричать об этом вслух, зажала рот рукой. — Джвебе, Джвебе! Твой отец заставляет нас пахать землю Чичуа, чужую землю, проклятую землю, пусть она сгорит! Беглар никому не поверил. Учителю не поверил, никому. И всех нас погубил… всех погубил!"

Она побежала к реке. Паром был привязан у того берега, и Инда, не задумываясь, бросилась в бурлящую воду. Течение подхватило ее, но девушке все же удалось выбраться на берег.

Пахари видели, как Инда борется с рекой, что ее сносит вниз по течению, что, выбравшись на берег, она и шагу не может сделать от усталости, и побежали ей навстречу. Наверное, Инда знает, что там стряслось, в деревне, знает, на чей дом упали снаряды, знает, кто стрелял, с какой стороны пришла беда.

Впереди всех бежал Иванэ. Его испугал необычный поступок дочери. Может, дома что случилось, может, с детьми? Только Шалва и Беглар не сдвинулись с места. От взрыхленной земли поднимался и медленно, словно нехотя, таял в прозрачном воздухе теплый и влажный пар.

Иванэ подбежал к дочери и вовремя подхватил ее. Она уже не держалась на ногах.

— Что с тобой, дочка? Что стряслось? Да говори же!

— Гвардейцы, — задыхаясь, проговорила Инда. — …Хотят перебить нас за то, что мы пашем помещичью землю. Спасайтесь! Они стреляют по деревне из пушек… Грозят, что не пощадят ни женщин, ни детей… И Джвебе…

— Какой Джвебе, дочка?

"Гвардеец Джвебе, — хотела сказать Инда. — Нет, не Джвебе, — и помутневшими от слез глазами оглядела отца и крестьян. — Нет, не Джвебе", — Перед глазами Инды возникло бледное, как полотно, лицо Джвебе. Инда зажмурилась.

— Нет, это не он, отец! Не Джвебе!

Когда Инда побежала к парому, Джвебе бросился к Павле, стащил его с лошади и вцепился в горло:

— Повтори, что ты сказал, поганец? Убью! Душу из тебя вытрясу!

Павле корчился, старался высвободиться из рук Джвебе, но это ему не удавалось. Джвебе все крепче и крепче сжимал его глотку. У Павле глаза на лоб полезли, и он слова не мог вымолвить, а Джвебе все требовал: "Повтори, повтори!"

Люди с недоумением глядели на Джвебе: никто не мог понять, откуда он здесь появился и что ему нужно от Павле. Наверно, потому, что парень был в обычной, бедной деревенской одежде, односельчане не сразу вспомнили, что он теперь не просто Джвебе Букиа, а гвардеец. Но, прежде чем люди вспомнили об этом, Джвебе оттолкнул Павле, кинулся к своей лошади, вскочил в седло и сорвался с места. Люди отбежали к краю дороги и, когда Джвебе проскакал и скрылся в проулке, снова сгрудились.

— Откуда здесь взялся Джвебе Букиа?

— Что ему нужно от Павле?

— Господи, да он чуть не задушил Павле.

Подбежали к Павле, стали приводить его в чувство. Кто-то отер с его лица пот, кто-то стал растирать шею, кто-то принес воды и плеснул в лицо. Павле сперва никак не мог вздохнуть, он все облизывал посиневшие губы и моргал глазами, затем, немного придя в себя, несмело огляделся и, убедившись, что Джвебе поблизости нет, пробормотал со злостью:

— Вот кто хочет вас перебить — сын большевика Беглара Букиа.

— Что ты болтаешь, проклятый Павле?

— Сын нашего Беглара, Джвебе, хочет вас перебить.

— Беглар там за наши права хлопочет, а ты тут на него наговариваешь, балаболка?

— Да он не хотел пускать сына в гвардию.

— Ох, и ядовитый у тебя язык, Павле!

— Твоей правде и то не поверишь, Павле!

Все загалдели, отвергая слова Павле, не принимая их, отбрасывая прочь. Не может сын Беглара Букиа пойти против народа.

— Ой, чтоб мне ослепнуть, как же это я не узнала Джвебе? — воскликнула женщина с младенцем на руках.

— Не в своем ты уме, Павле, — укоризненно покачал головой тот, кто остановил его лошадь.

— Слава богу, что Беглар не слышит, как ты говоришь о его сыне. Он бы тебе язык вырвал.

— Человека с таким языком и придушить не грех.

— Не человек ты, а чирий на теле, Павле.

— А что я такого сказал? — подскочил Павле, ворочая жилистой, как у петуха, шеей. — Прочистите-ка уши, люди! Из пушек палят, убивают вас, а вы, черт вас побери, все еще не верите мне.

— Сын Беглара не станет нас убивать, — сказал крестьянин, остановивший лошадь Павле.

— Сын Беглара такой же солдат, как и другие, — сказал Павле. — Солдату что прикажут, то он и исполняет. Солдат присягу дает, — расхрабрился Павле, — за нарушение присяги его могут повесить или расстрелять. А черт! — Павле провел рукой по шее. — Чуть не задушил меня, проклятый! Как клещами сжал… Я, милые мои, пять лет был в солдатах, не вам меня учить, что такое солдатская доля.

— Я тебе не про солдатчину, а про Джвебе толкую, — спокойно возражал крестьянин, остановивший лошадь.

— Что это мы тут галдим, народ! — крикнул один из крестьян. — Айда в поле, помогать Беглару.

— Пушки грудью прикрыть хотите, дурачье! — возмутился Павле. — Пусть подставляет грудь тот, кто виноват.

— Нужда виновата, а не веселье…

— Мне тоже не до веселья, Ипполит, но я у тебя ничего не отнимаю, — огрызнулся Павле.

— Как можно отнять то, чего нет, — рассмеялся Ипполит. — Беглар отнимает у тех, у кого есть.

— Идемте, люди, бросимся в ноги гвардейцам. Это же не солдаты русского царя, это же наши дети.

— Наши дети! — хихикнул Павле и, закашлявшись, схватился рукой за горло. — Чуть не задушил меня этот наш сын. Сыновья пуля, по-вашему, слаще? Да?

— Молчи, чтоб на тебя божий гнев свалился, — сердито прикрикнула на Павле женщина с ребенком на руках. — Не думаешь, что плетешь.

— Что слышу, то и плету, — сказал Павле. — Я ни от большевиков, ни от меньшевиков не жду добра. Пропади они пропадом — и те, и другие. Вот как я думаю, милые мои односельчане. А что касается земли — так помещичью землю пахал мой дед, мой отец, да и сам я пашу чужую землю, но ни дед, ни отец не померли с голода. И я, слава богу, живу. Не слышали разве — чужое впрок не пойдет. Я и половиной урожая довольствуюсь. Чем есть чужой сдобный хлеб, лучше лизать золу в своем доме. Награбленное в горле застрянет. Нет, не хочу чужого. Боже меня от него сохрани. Кто трудится, тот себе кусок хлеба найдет. А вы идите, заслоняйте грудью пушку.

Павле выкрикивал эти слова, но никто уже не слушал его. Все ушли в поле, туда, где, как понимали люди, решалась судьба всей деревни. Павле остался на дороге один со своей пузатой кобылой. Односельчане не поверили его недоброй вести, не поверили и потому, что снаряды ничего не повредили, — так может, это просто шальные снаряды. Да и потому не поверили, что вообще не пожелали верить Павле.

На заречное поле перебрались кто на пароме, кто вплавь. Когда нужда прижмет, ни воды не боишься, ни огня, и, если надо помочь близкому или соседу, река не преграда. В другое время никому и в голову не пришло бы переплывать бурную реку. Еще недавно многим казалось, что учитель Шалва идет на страшный риск, переправляясь на пароме, а сейчас многие готовы были на бревнышке переправиться, лишь бы помочь Беглару. Множество людей собралось сейчас на заречном поле, на которое только недавно они со страхом смотрели издалека. Среди тех, кто решительно стал сейчас плечом к плечу с Бегларом, были и те, кто только недавно клял его, и те, которые еще час назад страшились крови и громко кричали, что отобранная у Чичуа земля ляжет тяжким проклятием на всю деревню. Они стояли теперь плечом к плечу с Бегларом и Иванэ, с Нестором и Гайозом. Они стояли рядом с теми, кто бесстрашно посягнул на помещичью землю и не боялся сейчас ничего. Вместе с ними был и Шалва, неестественно спокойный, словно вошедший в сговор с Бегларом. Они стояли рядом — Шалва и Беглар, как единомышленники, хотя единомыслия еще не было. Но грозящая деревне беда не могла не сблизить их.

Люди стояли насторожившись и все смотрели в ту сторону, откуда могла прийти беда, откуда она известила о себе грозным голосом пушки. Неужели придут? Неужели еще будут стрелять? Тишину нарушало лишь частое дыхание тех, кто только что переплыл реку. Скоро и они притихли. И вот тогда, когда народ уже подумал было, что отряд, в котором служит сын Беглара и Маки, не станет стрелять в него, на поле появились гвардейцы.

Никто из крестьян не сдвинулся с места. Только Зосиме ударил о землю палкой. На этот раз осторожно, тихо ударил.

— Говорил же я — без крови землю никто не уступит.

Кочоиа Коршиа, который сегодня тенью следовал за дедом, а дед все никак не мог запомнить его имени, тихо, почти шепотом сказал:

— Ты правду сказал, дед Зосиме, без крови землю нам никто не уступит.

— Не слышу, говори громче, — попросил Зосиме.

Пока Кочоиа собирался повторить, Мака и Инда протиснулись вперед и стали позади Беглара и учителя.

Гвардейцы медленно приближались к толпе. Джвебе снова ехал рядом с Закро Броладзе, Юрием Орловым и Ричардом Болдуином. Инда сразу заметила Джвебе и сказала Маке:

— Вот, тетя, ваш Джвебе.

— Мой Джвебе, мой сынок, — забыв обо всем на свете, воскликнула Мака, но тут она увидела негра и испуганно повернулась к Инде:

— Этот черный, кто он, Инда? Человек? Или сам черт?

Инда пожала плечами, что она могла ответить Маке? Конечно, это не черт. Но она сама впервые увидела такого черного-пречерного человека, и невольный страх закрался ей в душу. Теперь уже и другие заметили Болдуина — шепот удивления, что-то вроде "Ах, боже мой", пробежал по толпе и тут же утих… Нет, не "черный человек" был самым большим удивлением для односельчан Джвебе Букиа… Что черный человек, когда на свете столько черных дел.

Сколько раз пахал, засевал, мотыжил эту землю Джвебе, сколько раз носил в кукурузник Чичуа собранное на этом поле зерно, а самих Чичуа ни разу не видел. Джвебе не знал, кому доставалась кукуруза. Один из Чичуа был членом меньшевистского правительства и проживал в Тбилиси, другой был профессором Петербургского университета, третий жил во Франции. Джвебе не помнит, чтобы Чичуа когда-нибудь приезжали в деревню. Кто знает, может быть, они и забыли об этой земле, такой желанной и недосягаемой для Джвебе, Беглара, Нестора, Иванэ, для всей деревни.

Река часто меняла русло, но для Джвебе река и поле всегда были такими, какими он их увидел в первый раз, в тот памятный день, когда вместе с матерью впервые отнес полдник отцу и Вардену.

Мы нередко забываем, что было вчера и позавчера, но память наша мгновенно, без усилий рисует перед нами картины далеких дней. И такие подробные картины, что только диву даешься. Она удивительно своенравна и капризна — наша память. Джвебе мог закрыть глаза и увидеть это Поле, эту реку и нависшие над ней ясени и ивы такими, какими они были во времена его детства, когда он с Индой и другими своими сверстниками нагишом прыгал в воду с высокого берега. Они плавали наперегонки и состязались в бросании камушков — а ну, кто дальше всех бросит, или — а ну, кто дольше всех пробудет под водой. И девчонка Инда не хуже мальчишек ныряла, и не хуже мальчишек бросала плоские камушки… Почти на тот берег забрасывала — такая это была ловкая и сильная девчонка. Но она, к сожалению, слишком быстро росла и вдруг, к великому удивлению мальчишек, стала их стесняться и, купаясь, уже не снимала рубашки. А потом наступило время, когда Инда вообще перестала купаться с мальчишками — она смущалась теперь и краснела под взглядами сверстников. Раньше мальчишки не смотрели на нее такими глазами. Но то было раньше, а теперь она уходила далеко от деревни и плыла вниз по реке, ничуть не боясь бурной, холодной, как лед, воды. Река словно звала ее, соблазняла, дразнила. Инда выходила из воды лишь для того, чтобы немного отдохнуть. Высокая грудь ее вздымалась, сердце неистово колотилось, девушке сразу становилось холодно, и, чтобы унять дрожь, она начинала бегать по берегу, затем снова прыгала в реку. Волны мягко подхватывали девушку, обнимали ее, словно руки Джвебе, и она забывала обо всем на свете, обо всем, кроме Джвебе. Милого, желанного Джвебе. Мутные, холодные волны казались ей светлыми и теплыми. Отдавшись их быстрому течению, она плыла вниз, к морю. Море было близко, но девушка не доплывала до него. Неподалеку от моря Инда выходила на берег. Там, в лесу, у нее было заветное местечко. Лес был дремучий и болотистый, его населяло множество птиц, зверей и пресмыкающихся. Инда не боялась их. Выйдя на берег, она выжимала платье, развешивала его на ветвях и ложилась на спину. Над нею было синее чистое небо. Над ней высоко пролетали ястребы, ниже летали фазаны и лебеди, а журавли и чайки чуть ли не касались крыльями ее лица. Должно быть, они изнемогали от любопытства, эти птицы.

В лесу стоял неумолчный щебет, клекот, шипение, сопение, рев и визг его обитателей. Инда лежала взволнованная, возбужденная, но не этими голосами, не шумом леса: она глядела на небо, а с неба глядел на нее большими черными глазами ее Джвебе. Он был по пояс выпачкан в болотной тине, а через плечо его была перекинута богатая охотничья добыча. Джвебе шел к ней, к Инде, и она, ожидая его, испытывала необыкновенную радость и волнение.

Инда не отрывала от него глаз до тех пор, пока Джвебе не спускался с неба и не склонялся над нею. Затем он заглядывал ей в глаза, сбрасывал дичь на землю и ложился рядом с девушкой.

Они лежали молча, вытянувшись, и между ними было пространство длиною в руку, но вот рука Джвебе осторожно и несмело касалась плеча Инды. Инда лежала с закрытыми глазами, будто не чувствуя прикосновения, но когда рука Джвебе соскальзывала ей на грудь, она вскрикивала: — Что ты, парень! — вскакивала и хваталась за платье.

Все это было ее мечтой, ее ожиданием, ее желанием, и не больше. Все это было только видением. И сердце ее падало, когда Джвебе не оказывалось рядом. Но и в них тоже была немалая радость, в этих видениях. Когда солнце начинало спускаться к морю, Инда одевалась и со спокойной, счастливой улыбкой на губах возвращалась по прибрежной тропинке домой. В пути она не раз останавливалась, целовала пестрые цветы и крепко прижимала их к груди, или ловила бабочку, сажала ее себе на ладонь и нежно касалась губами пестрых крылышек. Наслаждаясь прикосновением ее губ, ароматом ее тела и волос, бабочка замирала, до тех пор, пока Инда, осторожно подув на нее, не помогала ей взлететь. Бабочка улетала, а Инде казалось, что она только что целовала Джвебе, прижимала к груди Джвебе, своего любимого Джвебе.

На следующий день Инда снова уплывала вниз по реке к лесу. Она знала, что Джвебе нередко охотится в том же лесу, и надеялась, что как-нибудь встретится с ним там — не в мечтах встретится, а наяву. И однажды они действительно встретились на узкой прибрежной тропинке. Встретились и смутились, больше того — испугались, так далеко от дома и наедине… Некоторое время они молчали, и не глядя друг на друга, шли по тропинке, ведущей в деревню. Инда не решалась заговорить первой, первым все же заговорил Джвебе. Преодолев робость, он спросил Инду:

— Зачем ты так далеко зашла, тебе не страшно, Инда?

— А чего мне бояться! Я уже давно не ребенок, Джвебе.

— И все же… в лесу полно зверей, Инда.

— А я о них и не думаю, Джвебе.

— А о чем же ты думаешь, Инда?

— Не знаю… Мало ли о чем.

— О чем все же?

— Ты болота опасайся, Джвебе! Не только человек — и зверь обходит болото, Джвебе.

— Не бойся за меня, Инда.

— Я не боюсь, а все же лучше обходи болото, Джвебе. Леший не спит.

— А я о тебе думаю, Инда.

— Что ты! Зачем обо мне думать, Джвебе?

— Не знаю. Но вот думаю, беспокоюсь о тебе, Инда. Зверей много в лесу.

— А я не боюсь зверей, Джвебе.

— Зверь все же зверь, Инда.

— Да, Джвебе, зверь он, конечно, зверь… Но я тебя боюсь, Джвебе.

— Зачем меня бояться, Инда?

— Не знаю, но боюсь…

— Я и сам боюсь тебя, Инда.

— Что ты! Не прикасайся, не то закричу так, что небо услышит.

— Ну, чего ты боишься? Хочешь, я совсем не буду ходить в лес, Инда?

— Нет, зачем же! Здесь зверей много.

— Да, зверья много.

— Чего же тебе больше?

— Не знаю…

— Ну, чего же тебе больше, Джвебе? Ты же охотник.

— В лесу один прекрасный зверь, Инда!

— Один?

— Он не дает мне покоя, Инда.

— Что это за зверь, Джвебе?

— Прекрасный зверь. Погибаю я из-за него, Инда.

— Не дай бог тебе погибнуть, Джвебе.

— Погибну я из-за него, Инда.

— А не из-за тебя ли ходит тот зверь в лес, Джвебе?

— Не знаю, Инда.

— Чего же ты ждешь, Джвебе? Поймай этого зверя. А ну! — вскрикнула Инда и помчалась как ветер.

Джвебе никак не мог угнаться за Индой — тяжелые охотничьи трофеи мешали, — да и как за ней угонишься, когда у нее такие тонкие и высокие, как у олененка, ноги.

— В кандалах ты, что ли, Джвебе? — крикнула, обернувшись, Инда. Она громко смеялась, качала головой, и длинные блестящие волосы ее рассыпались по плечам, и сияющее лицо ее, и горящие глаза были так призывны, что Джвебе остановился, завороженный и ошеломленный. И Инда тоже остановилась, потому что голова у нее закружилась от счастья, и, прижав левую руку к груди, она подождала Джвебе, и затем они уже вместе пошли по узкой тропинке к деревне. Потом они еще несколько раз встречались в том же лесу, и чаще всего они молча шли к деревне. Местами тропинка суживалась так, что молодые люди чуть не касались друг друга, и тогда они шли напряженно затаив дыхание. Иногда на тропинку выпрыгивал кузнечик, или пробегала ящерица, или выскакивала прямо к ногам лягушка, но молодые люди ничего этого не замечали, ничего не видели Не замечали они и того, как подходили к деревне. Здесь их выводили из задумчивости или лай собаки, или мычание теленка, или блеянье козы. Тогда молодые люди расходились, чтобы никто их не видел вместе, и пробирались в деревню разными дорогами, чуть ли не с разных сторон. Они и сами не понимали, зачем им нужна такая таинственность…

…Джвебе исподлобья оглядел поле. Сколько раз бегали они здесь с Индой. Сколько раз гонялись друг за другом. Сколько раз валили они высокую кукурузу, и пыль от метелок облепляла их потные лица, и острые, как бритва, длинные листья царапали им руки, а когда они, запыхавшиеся, вдруг останавливались и оглядывались, их словно громом поражало: вокруг них расстилались полегшие на землю стебли. Медведи и те не могли бы их так примять. Молодые люди переглядывались, убегали с поля и опять разными дорогами уходили в деревню. Разными дорогами. Все еще тайно…

И сейчас Инда на этом же поле. Так вот куда она убежала от меня, подумал Джвебе. Девушка стояла в первом ряду хмурой, тяжело молчавшей в ожидании толпы. Джвебе увидел Инду издали. Джвебе уже знал, почему в Поле собралось столько народу, почему его отряд стрелял по деревне из пушки, знал, почему так напряженно молчат односельчане, почему Беглар и учитель стоят впереди всех, почему отряд направляется прямо к народу. Нет, нет! Не дай бог! Джвебе пожелтел от страха. Господи, пронеси! Сердце его гулко билось. На лицах Болдуина, Броладзе и Орлова застыло незнакомое Джвебе, странное выражение не то отвращения, не то страха. Джвебе хотел спросить их, что делать, но не мог вымолвить ни слова.

Инда и Мака не отрывали глаз от Джвебе. "Ох, ослепнуть бы моим глазам. Не видеть бы всего этого, — думала Мака, — с пушкой и ружьем идешь ты убивать мать и отца, убивать родню и соседей! Ты хочешь прогнать нас с земли, которая вскормила тебя. Горе мне, горе моему сердцу! Почему земля не разверзнется и не поглотит меня".

Беглар не видел сына и не знал, что Джвебе идет с гвардейцами. Не знал он и того, как ему встретить гвардейцев, что делать, что сказать им и односельчанам. Беглар понимал, что гвардейцы пришли, как враги, чтобы прогнать отсюда всех, кто разделил помещичью землю и вспахал ее. Это он, Беглар, поднял своих односельчан на раздел помещичьей земли, и он один должен дать ответ. Ну, что ж, — Беглар не боится ответственности. Он никогда не испытывал страха, свершая правое дело. Крепче камня бывал Беглар в пору тяжких испытаний. И сейчас он тоже не дрогнет.

Отряд приблизился к народу.

Инда взяла за руку Маку.

— Джвебе! — прошептала девушка дрожащими от волнения губами.

Беглар услышал голос Инды и тотчас же увидел Джвебе. И сразу увидел, в каком состоянии его сын, каким огнем горит. Прячет взгляд от отца и от людей, мальчишка. Стыдно ему. А мне разве не стыдно за него? Зря отпустил я его в гвардию! Почему не привязал его на цепь! Мака виновата. На женщин в таких делах нельзя полагаться.

Отряд полукольцом обхватил толпу и остановился. Вахтанг Глонти пришпорил коня, поднял его на дыбы и загарцевал, красуясь перед народом. Но лошади быстро надоела эта бесцельная пляска, и она остановилась и недовольно заржала. Коню претил бешеный нрав хозяина, и он часто не подчинялся ему, Глонти привык к его капризам, но сейчас, чтобы народ не успел заметить этого, громко крикнул:

— Эй, кто тут у вас Беглар Букиа?

— Я Беглар Букиа.

— А-а, — капитан прикусил уголок нижней губы. — Это ты делил землю?

— Я делил.

— Ишь ты! — Глонти чуть приподнялся на стременах и прикусил другой уголок нижней губы. — Ты к какой партии принадлежишь?

— К большевикам принадлежу.

— Ишь ты! Я так и думал, что к большевикам. Кто же, как не большевики, грабят чужое добро. Это наше правительство виновато, что так распустило большевиков. Будь я на месте Джугели, я бы всех большевиков трах-трах! В расход! В распыл! — Тут капитан понял, что не должен был этого говорить, и, смутившись, заревел еще грознее: — Чью землю пашете?

— Свою землю пашем, — ответил Беглар.

— Свою или Чичуа?

— Свою.

— Ишь ты! Свою! А ты знаешь, по чьему приказу мы пришли? По приказу самого начальника штаба народной гвардии. И чтобы ты знал, Букиа, мне приказано камня на камне не оставить от вашей большевистской деревни. — Этого тоже не следовало сейчас говорить, и капитан, сердясь на свою болтливость, больно прикусил всю губу.

— Плохое приказал ваш начальник штаба, — сказал Беглар.

— Что-о? — заорал, приподнявшись на стременах, капитан. — А ну, убирайтесь отсюда!

Никто не шевельнулся, потому что Беглар и учитель стояли спокойно.

— Убирайтесь, говорю! — капитан заметил, что все смотрят не на него, а на Букиа и учителя. — Уведи народ с этой земли, пока я не исполосовал тебе всю спину! — крикнул он Беглару.

— А зачем народу уходить с этой земли — это его земля, — возразил Беглар.

— Народу уже дали все, что ему причиталось.

— Нет, не дали.

— Дали!

— Отрезки величиной с бурку дали… Как милостыню. Глонти знал, что так оно и было.

— Все вам мало, большевикам, все на чужое заритесь! — опять закричал Глонти. Он кричал потому, что боялся этого спора. Да и не хотел он спорить. Он офицер, солдат, и всякие разговоры и уговоры не его дело. — Проклятые большевики, столько стран уже проглотили и все еще не наполнили желудка, а сейчас и Грузию хотят проглотить.

Беглар не ответил, только горько вздохнул.

Учитель стоял, опустив голову. Каждое слово Глонти попадало ему в сердце, но учитель сдерживался. Он и сам думал так же, как Беглар. Он непоколебимо верил, что земля принадлежит народу, но также непоколебимо верил, что насилием хорошего не добьешься.

Капитан гневно сверкал глазами, на запястье капитана висела нагайка, рука его лежала на нагане. Изогнутая бровь капитана от злости выгнулась еще больше, чуть не втиснувшись под папаху.

Зосиме Коршиа вышел вперед и не спеша оглядел капитана:

— Ты грузин, сынок?

— А почему спрашиваешь, разве сам не видишь?!

— Потому спрашиваю, что так вот стояли на этой земле друг против друга наше крестьянское войско и войско русского царя. Впереди крестьянского войска стоял наш Уту Микава, а впереди царского — царский офицер. С тех пор прошло шестьдесят четыре года. Тогда я был ребенком, а помню все… Хорошо помню.

— Ничего ты не помнишь, старик! Сказки все это.

— Нет, помню, тот русский офицер тоже так нам угрожал. Он тоже пришел к нам с войском и пушкой.

Глонти закашлялся от смущения.

— Мы стреляли, чтобы напугать вас, и только.

— А русский офицер даже для этого не стрелял.

— Ишь ты! Ну, говори, чего тебе надобно, старик. Не рассусоливай.

— Землю хотим мы. Из-за нее тогда стояло здесь войско Уту. Из-за нее и мы сейчас стоим.

Глонти был сыном безземельного крестьянина. И его отец сказал бы то же самое на месте Зосиме. Совесть вдруг заговорила в капитане — ну, что ему нужно от этих людей? Он смотрел на крестьян, как виноватый. И его отец арендовал помещичью землю и полурожая отвозил на своей арбе хозяину поместья. И его отец мечтал о земле. Мечтал, ночи не спал, думал о ней.

— Мне приказано прогнать вас отсюда, — сказал Глонти.

— Кто тебе приказал, сынок? Царя уже нет, и владетеля Мегрелии тоже нет… Тогда русскому офицеру приказали царь и владетельница Екатерина.

— А сейчас ваше родное правительство мне приказало.

— Если правительство наше родное, то как же оно приказало тебе бить по нас из пушек?

— Ишь ты! Я же тебе сказал, что мы только так стреляли, чтобы напугать.

— А мы не испугались.

Народ приободрился, зашумел, поддержал Зосиме:

— Нет, не испугались.

— Не уступим землю.

— Наша земля.

— Нашим потом полита.

— Слышишь, сынок?! — сказал Зосиме капитану. — Нашим потом она полита, понял, потом. И только мертвыми ты можешь унести нас отсюда. Живыми мы не уйдем.

И народ снова поддержал Зосиме:

— Не уйдем.

— Не уйдем. Ляжем здесь костьми, а не уйдем.

Беглар с удивлением посмотрел на Зосиме — это ведь он день и ночь твердил, что кровью отнятая земля не пойдет впрок человеку.

Какую большую правду говорит сейчас Зосиме, думал учитель. Не только Зосиме, весь народ. А он, учитель Шалва, стоит молча, как будто все, что здесь происходит, его не касается. Какими глазами глядеть ему теперь на односельчан? Чего он молчит? Всем сердцем и душой он с крестьянами, хотя все еще хочет верить, что насилием ничего хорошего не добьешься. Насилие может породить только насилие. Только насилие, — твердил про себя учитель.

Капитан вышел из терпения. Народ, стоявший до сих пор в покорном молчании, теперь смотрел на него смело, высоко подняв головы. Так стоял бы и его отец. Но Глонти солдат, и, будь сейчас перед ним родной отец, он, Глонти, все равно должен был бы действовать, как велит приказ.

— Отряд, вперед! — крикнул Глонти срывающимся от волнения голосом и, заломив назад папаху, тронул с места коня.

Отряд двинулся. Народ не сразу понял, что значило это "вперед", и стоял не шевелясь. Только Зосиме Коршиа поднял палку и крикнул:

— Остановитесь! Что вы делаете?

Отряд надвигался прямо на народ, но крестьяне все еще стояли неподвижно, и гвардейцы поневоле остановились.

— Вперед! — заорал Глонти. Он, казалось, потерял рассудок. Ему мерещилось, что на месте Зосиме стоит его родной отец. Босой, худой, измученный работой и заботами, иссушенный лихорадкой. Отец глядит на капитана удивленно, с укором. Казалось, не Зосиме, а отец говорит ему: "Что ты делаешь?" Говорит молча, без слов, и желтые от лихорадки глаза его все расширяются и расширяются. Эти глаза жгут капитана и мутят его рассудок. "Вперед! Вперед!" — отчаявшись, кричит Глонти.

Джвебе никак не мог остановиться и повернуть назад коня. Он был в строю — он накрепко зажат справа и слева, а сзади напирает другая шеренга. Лошадь его прошла мимо отца и учителя. Джвебе снова попытался сдержать и повернуть ее, и опять ему это не удалось. Лошадь его уже было надвинулась на Маку, но тут мать подхватила ее под уздцы.

— Джвебе, сын мой!

Джвебе ничего не слышал и ничего не понимал, ничего не видел — он был слеп, он был глух, он был нем. Только первый возглас капитана стоял в его ушах: "Отряд, вперед!" Задние ряды все напирали на передние, — Мака не отпускала поводья, лошадь поволокла ее, женщина споткнулась и упала на свежевспаханную землю. Джвебе все еще ничего не слышал, ничего не понимал, ничего не видел, он все еще был слеп, он все еще был глух и нем. Вместе с другими гвардейцами он, выполняя приказ капитана, двигался вперед.

Мака лежала на вспаханной земле.

Гвардейцы теснили толпу к переправе. Шагом продвигались гвардейцы, шагом отходил к переправе народ.

Остались на поле лишь упавшая в борозду Мака, и еще Беглар и учитель.

Учитель и Беглар неотрывно глядели друг на друга: Шалва сочувственно и укоризненно, Беглар — сурово и упрямо.

У парома отряд тесно окружил людей, оставив лишь узенькую дорожку к причалу…

Вечерело. Тускло поблескивали ослабевшие лучи солнца на почках алычи и мирабели. Уже не щебетали на ветках птицы. Задул пахнущий морем, все еще по-зимнему холодный ветер.

Окно школы распахнуто настежь, но в классе уже нет парт — они выброшены во двор. И школьников уже нет в классе, и учителя Шалвы. В классе стоял круглый накрытый стол. За ним сидели председатель сельской общины приземистый рябой Миха Кириа, фельдшер Калистрат Кварцхава, лейтенант Амиран Аршба и младший лейтенант Николоз Гардабхадзе. Неподалеку от них устроился взводный Татачиа Сиордиа. Закинув ногу на ногу, он бренчал на гитаре и пел тонким бабьим голосом:

На полу валялись книги, тетради, школьные чернильницы-непроливайки. Криво, на одном гвозде, висела на стене полуразорванная карта Грузии. В классе клубился густой табачный дым, и красные, как бурак, лица присутствующих тоже были окутаны дымом.

Офицеров угощал председатель сельской общины Миха Кириа. Капитан Вахтанг Глонти стоял с расстегнутым воротом, со стаканом вина в руке и, медленно покачиваясь в такт песне, без слов, хрипло подпевал взводному, не отрывая взгляда от прибитого к стене, выцветшего плаката. На плакате большими черными буквами было напечатано "номер 5" и слова: "Голосуйте за номер 5!" Под номером и призывом был нарисован рабочий, опирающийся правой рукой о наковальню и держащий в левой руке ту же цифру 5. Слева от рабочего был нарисован крестьянин, поставивший ногу на сноп пшеничных колосьев, с серпом в левой руке и цифрой 5 — в правой. У ног рабочего и крестьянина были напечатаны цифры 2, 3, 4, 6 и 8 и чуть ниже слова "Революционная партия грузинских социал-федералистов". Помимо всего этого, на плакате и слева и справа были напечатаны мелким шрифтом обширные выдержки из партийной программы социал-федералистов.

— Все голоса за номер пять! Все голоса социал-федералистам! — заплетающимся языком читал Глонти. Он повернулся к столу и спросил у Кириа: — Растолкуйте мне, пожалуйста, господин председатель, сколько партий в нашей маленькой Грузии?

— Сколько свихнувшихся людей, столько и партий, — ответил Кириа и, довольный своим остроумием, осклабился. — Здравый ум сохранился только у нас, у социал-демократов, не сомневайтесь, господин капитан, только у нас.

— Ишь ты? Разве? — Глонти криво усмехнулся. — Это по вас что-то не видно, господин Кириа.

Капитан подошел к плакату, ткнул пальцем в номера и принялся считать: два, три, четыре, шесть, пять… — Капитан сбился со счета.

— Погодите, где же первый? — удивился капитан и принялся считать сначала. И опять сбился. — Ну и чертовщина! — рассердился Глонти. — На весь мир хватит столько партий. Большевики под каким номером идут?

— Большевики? Большевикам пуля в лоб, — сказал Кириа и хихикнул. Он считал остроумие своим главным талантом.

Глонти вытащил из кобуры наган, прицелился в нарисованный Шалвой на доске лист мирабели и выстрелил. Пуля попала в самую середину рисунка, пробила доску.

— Так, да?

— Так, так его! — расхохотался взводный Татачиа Сиордиа.

— Да, это и называется прямо в лоб, — похвалил капитана Миха Кириа.

Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе не обратили внимания на выстрел. Человеку хочется стрелять, ну и пусть себе стреляет. Человеку хочется петь — пусть поет. Спорить человеку хочется — пусть спорит, а нам какое до этого дело? Они были сейчас ко всему безразличны — офицеры народной гвардии Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе. Им уже и за столом не хотелось сидеть, но куда пойдешь… И здесь скука, и там скука, повсюду скука и скука. И потому никуда они не спешили, и ни о чем не тужили, и ничему не радовались. Так что можно сидеть и за этим столом, все равно где сидеть, и хотя уже съедено много и выпито немало, надо от нечего делать, так сказать со скуки, снова пить и снова есть, словом пировать надо, если только такое скучное застолье можно назвать пиром…

— Значит, как вы говорите, прямо в лоб, господин Кириа? — обернулся Глонти к председателю общины и неожиданно направил на него дуло револьвера.

Обычно багровое лицо Миха Кириа стало бледным, как у мертвеца, оно как бы мгновенно ссохлось и уменьшилось в размере.

Он хотел крикнуть: отведи, безумец, наган, — но челюсти его словно одеревенели.

— Ишь ты! В лоб, да? — Глонти держал наган на высоте лба Миха Кириа, и палец его лежал на спусковой скобе.

Взводный Татачиа Сиордиа перестал петь и уставился на этот готовый спустить курок палец. Фельдшер Калистрат Кварцхава бросил поверх очков быстрый взгляд на курок и невольно зажмурился — председатель общины был его другом, и фельдшеру не хотелось видеть его с пробитым лбом.

Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе и на это тоже не обратили внимания, по-прежнему ко всему безучастные, они равнодушно дымили папиросами. Полжизни эти офицеры слышали стрельбу, полжизни участвовали в кровопролитиях, и мог ли их удивить еще один пробитый лоб или простреленная грудь?

"Большевикам или меньшевикам пуля в лоб?" — никак не мог решить Вахтанг Глонти, все еще держа на прицеле председателя общины. Но капитан не видел Миху. Видел он своего отца — босого, худого, изможденного работой и заботами, пожелтевшего от лихорадки. Отец глядел на капитана с удивлением и укором. Я тут ни при чем, отец. Мне приказали — сгони их с чужой земли. Начальство мое мне приказало, что же мне было делать, отец. Я ведь солдат.

Шалва вошел в распахнутые ворота школы. Двор школы был превращен в военный лагерь. Солдаты ставили палатки, кормили и чистили привязанных к изгороди лошадей. Перед зданием стояли пушка и пулемет, а кашевар в грязном фартуке совал в топку полевой кухни куски порубленной парты.

Несколько озябших гвардейцев играли в петухов, с выкриками: "гоп, гоп!" они подскакивали друг к другу на одной ноге, нацелившись плечом или грудью на противника, и если удар был удачным — противник падал. Это вызывало оглушительный хохот, похожий на конское ржание.

Учитель был поражен всей этой картиной. Он шел мимо гвардейцев, придерживая на груди накинутое на плечи пальто. Гвардейцы глядели, как ковыляет старик, кто просто так, без особого интереса, кто с некоторым любопытством, а кто и с насмешкой. А когда у самых ног учителя растянулся сбитый "петухами" долговязый гвардеец-осетин, многие рассмеялись. Учитель наклонился к упавшему, но не смог, конечно, его поднять. Куда там! Осетин с удивлением посмотрел снизу вверх на странного старика.

— Извини, дорогой, кто ты есть? — насмешливо спросил он на ломаном грузинском языке.

— Я учитель, — растерянно пробормотал Шалва, намереваясь продолжать путь.

Осетин вскочил на ноги и преградил ему дорогу:

— Извини, пожалуйста, значит, ты учитель, а я Джамбулат. И я тебя прошу, поучи уму-разуму этого болвана, — рассмеялся осетин и показал на Болдуина, — Это он повалил Джамбулата Бестаева.

Негр был еще более дюжий, чем осетин. Белая мохнатая папаха, надвинутая на лоб, подчеркивала его черноту.

Шалва оглядел гвардейцев — он впервые видел их так близко. И это грузинская, народная гвардия, — подумал учитель. — Народная. — Он вздохнул, плотнее запахнулся в пальто и заковылял к школе.

слышалось из его класса.

Учитель поднял голову и увидел выброшенные из школы парты. Джвебе вырывал парту из рук кашевара, а тот, держа в одной руке топор, другой тянул парту к себе.

— Пусти! — не отдавал парту Джвебе.

— Отстань от меня.

— Эта парта из моего класса.

— Плевать я хотел на твой класс!

— Пусти, говорю! — Джвебе ударил кашевара кулаком в грудь.

Кашевар качнулся и, не удержавшись, плюхнулся на землю.

— Ах ты, собака, — заревел кашевар и, вскочив, бросился с поднятым топором на Джвебе.

Джвебе увернулся, и занесенный над ним топор так вонзился в парту, что кашевар не смог его сразу выдернуть. Ругаясь, кашевар принялся тянуть его к себе, как вдруг перед ним встал учитель.

— Что ты делаешь, сынок? Зачем парты жжешь?

— А на чем же мне варить кашу?

Пристыженный Джвебе чувствовал себя таким виновным, будто сам рубил и жег парты.

— Учитель… — Джвебе стянул с головы шапку. — Учитель Шалва… — тихо сказал Джвебе, прося глазами прощения.

Но Шалва был так возбужден, что не обратил на Джвебе внимания. Господи, что же это творится в школе. Нет, нет! Неправдоподобно все это! И поверить невозможно в такое!

Учитель вдруг резким неожиданным движением выхватил топор из рук кашевара.

Эти порубленные, разбитые парты были куплены на деньги крестьян и, что уж таиться, на деньги самого учителя. На такие же трудные, трудовые гроши построена и сама школа. Шалва ходил от двора к двору, вымаливая, выпрашивая копейки и рубли, брал, что мог, даже у неимущих голодал сам и других оставлял голодными, Слабый, болезненный, он собственноручно помогал каменщикам и плотникам. Он отдал постройке школы всю свою молодость, пожертвовал полжизни ради покупки вот этих парт, и тут пришли варвары. Занятый школой, заботами о ней, Шалва не знал личной жизни — все эти годы он снимал комнатушку в чужом доме. Всю жизнь до самой старости — ни одного хорошего дня, и все же Шалва был доволен своим делом и жизнью — потому что была школа, были ученики.

Порубленные, разбитые валялись перед учителем парты. Кто сочтет, сколько учеников сидело за ними, сколько крестьянских ребят приобрели знания. А сейчас эти парты выброшены из класса их сжигают в топке полевой кухни, а из класса доносятся пьяные выкрики.

Учитель двинулся к лестнице. Топор остался у него в руках, но он не заметил этого. Гвардеец, стоящий у дверей класса, преградил путь незнакомцу с топором и знаком приказал ему остановиться. А когда учитель не понял этого его приказа, часовой взвыл, застучал ногами, вскинул винтовку.

Шалва подумал, что гвардеец притворяется немым, чтобы, как и его товарищи посмеяться над старым человеком, но движения гвардейца, вой и пылкость его тут же развеяли подозрение Шалвы. Нет, он и в самом деле немой. Шалва остановился, не зная, как объяснить немому гвардейцу, что это его класс, что он здешний учитель.

Джвебе незаметно пошел за учителем и из-за его спины знаками показал немому: пусти, мол. Немои понял товарища улыбнулся Шалве и, отобрав у него топор, разрешил пройти в класс. Он даже сам открыл дверь перед Шалвой. Из класса вырвались песня и табачный дым. Шалва перешагнул порог и остановился. Немой притворил за ним дверь.

Учителю сразу бросились в глаза пробитая пулей доска, разбросанные на полу книги, тетради, чернильницы, пьяные лица сидящих за столом, капитан с поднятым револьвером и мертвенно бледный председатель общины.

— Социал-федералисты говорят, что такой раздел земли гибель для нашего народа, — продолжал Глонти комментировать изложенную на плакате партийную программу социал-федералистов. — У нас так мало земли, говорят они, что ее не хватает и грузинским крестьянам. Так говорят господа социал-федералисты… — Какая-то мысль осветила лицо капитана, и он отвел наган от лба председателя общины Миха Кириа и прицелился в пятый номер: — Ишь ты, опять земля! Не хватает ее грузинскому народу! Кому не хватает? Народу? Ха, ха! — Капитан прищурил глаза, прицелился в одну из пятерок. — Грузинская земля — собственность народа, — и перед глазами капитана снова возник отец. — Кто дал землю народу… народу… народу… — От горечи и злости голос капитана сорвался. — Кто поверит социал-федералистам? Они врут, лишь бы получить голоса. Все врут. Врут бедным, обездоленным, безземельным, бездомным — народу лгут. Врут все партии, все номера. Нужно пробить головы всем номерам.

Капитан выстрелил, и пуля пробила одну из пятерок.

— Ура! Ура! — закричал взводный Татачиа Сиордиа и грянул на гитаре туш.

Стоявший у дверей учитель зябко поежился.

— Федералисты не врут, господин Глонти, — Миха Кириа преодолел наконец страх, лицо его вновь обрело подвижность. — Я — социал-демократ, но в вопросе о земле поддерживаю социал-федералистов.

— Ишь ты! Ты, меньшевик, председатель сельской общины, держишь сторону федералистов?! — закричал Глонти и снова прицелился в Миха Кириа. — Лгун поддерживает лгуна, и оба дружно обманывают обездоленный народ. О, это просто замечательно, что я не принадлежу ни к одной партии, что я всегда смеялся и смеюсь над всеми вашими партийными программами. Конечно, вы можете сказать: ты, Глонти, офицер правительства… Ну, что же, я отвечу: я наемный офицер! Вот кто я!

Лицо председателя общины снова застыло, мертвенно бледный цвет разлился по нему, глаза расширились. Дуло нагана глядело ему прямо в лоб.

Учитель кашлянул.

Все обернулись к нему.

Повернулось и дуло пистолета.

Председатель общины вздохнул с облегчением.

— Это учитель… этой школы… Шалва Кордзахиа, — сказал он Глонти.

— А, учитель! Пожалуйте, господин Кордзахиа. В ваш класс, как видите, нагрянули непрошеные гости. Ну-ка, туш, Сиордиа! — приказал он взводному.

Татачиа Сиордиа ударил по струнам гитары. В такт музыке стал постукивать по гетрам тростью с набалдашником в виде головы бульдога фельдшер Калистрат Кварцхава.

Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе равнодушно оглядели учителя. Обливающийся потом Миха Кириа сидел не двигаясь, обессиленный страхом.

— Хватит, Сиордиа! — воскликнул Глонти, довольный столь эффектным исполнением. — Господин Кордзахиа, это бесспорно лозунг вашей партии? — показал он наганом на стену. — То есть вы принадлежите к пятому номеру, а раз так, то простите — я тут слегка повредил вашу пятерку… Пуля в лоб, как сказал господин Кириа. Пуля в лоб! — Капитан рассмеялся и поднял наган на высоту головы учителя.

Учитель усмехнулся и посмотрел капитану в глаза. В упор. Капитан, не выдержав, отвел взгляд и поспешно, даже слишком поспешно, сунул наган в кобуру.

— Я вас спрашиваю, господин Кордзахиа, — уже более или менее спокойным голосом обратился Глонти к учителю. — Вы принадлежите к пятому номеру?

— К пятому, — ответил учитель.

— Ишь ты! Значит, вы федералист?

— Федералист.

— Значит, вы боретесь за землю. И, если я не ошибаюсь, я видел вас сегодня утром на земле Чичуа?

— Да, вы не ошиблись.

— Так, значит, вы большевик, а не федералист.

— Я федералист.

— А почему вы стояли там, на чужой земле, вместе с большевиками?

— А почему вы находитесь здесь, в школе? — сурово спросил учитель.

— Ишь ты! — натянуто улыбнулся Глонти, собираясь с мыслями. — Почему мы здесь, в этой школе, спрашиваете вы? А для того, чтобы встретить вас хлебом-солью, — сказал он с нескрываемой насмешкой. Вино все больше и больше одолевало его. — Сиордиа, рог господину учителю. Это замечательно, что вы учитель, господин Кордзахиа. Но плохо, что вы не научили уму-разуму свой народ. Это очень плохо, господин учитель. Правильно я говорю, господин Кириа?

— Как вам сказать, господин Глонти, — смутился председатель общины.

— Не увиливайте, господин Кириа, я вас спрашиваю — правильно ли я сказал господину учителю?

— Правильно, господин капитан!

Сиордиа насильно сунул в руки Шалве огромный, наполненный до краев рог.

Учитель едва сдерживал нервную дрожь, но Глонти, как ни хотелось ему этого, так и не увидел учителя униженным — наоборот, он показался ему спокойным и даже гордым. Это раздражало Глонти, мысль его лихорадочно работала над тем, чтобы поскорее продумать, сказать или сделать что-нибудь такое, способное сломить учителя, вывести его из равновесия. Капитан смотрел на учителя пристально, вызывающе и откровенно враждебно.

— Хотите, я вам скажу, господин учитель, чему вы научили народ? Грабить, захватывать чужие земли вы его научили.

— Это неправда! — сказал Шалва.

— Правда, — перебил его Глонти. — Рог полон, Сиордиа?

— Так точно, господин капитан. Полный.

— Земля народу — за такое доброе дело выпейте до дна, господин федералист, — капитан расхохотался. — Земля народу, только народу! Земля — собственность народа! Ха, ха! Как вы наивны, господин учитель. У моего отца от голода сводит желудок. Он состарился, собирая деньги на покупку земли. Клочка земли, понимаете, клочка… А вы говорите — земля народу! А кто ее даст народу? Кто?

Сиордиа снова взял гитару, сел и продолжал свою нескончаемую песню:

Ему подтянули Миха Кириа и фельдшер Калистрат Кварцхава. Офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе налили себе по бокалу и молча выпили.

Капитана Глонти нельзя было назвать злым человеком, но его нельзя было назвать и добрым. Он довольно часто не отдавал отчета в своих поступках, особенно когда бывал пьян. Так было и сейчас: Глонти почти полностью потерял контроль над своими поступками и словами — вино омрачило его рассудок.

У Шалвы дрожала рука. Вино из рога проливалось на пальто. Это пальто Шалва носил уже десять лет, а то и больше. Оно прикрывало его зябнущее тело зимой и летом, оно было для него не просто одеждой, но и защитником, другом, свидетелем многих его печалей и немногих радостей. Учителя никто не видел, да и не мог представить себе без пальто. Оно как бы срослось с ним.

Шалва старался не глядеть на Глонти. Куда его деть, рог? Выплеснуть вино в лицо Глонти? Тогда он будет мстить не только ему, но и всей деревне. Шалва мог и осушить рог. Но нет. Он ни капли не выпьет, он не даст порадоваться этому заносчивому капитану.

Некоторое время капитан терпеливо ждал, затем желчно усмехнулся и затянул застольную песню. Сиордиа приготовился ему аккомпанировать, но капитан махнул рукой: "Помолчи!"

Песню подхватили Миха Кириа, фельдшер Кварцхава и взводный Татачиа Сиордиа. Офицеры Амиран Аршба, Николоз Гардабхадзе все так же безучастно дымили своими папиросами.

Глонти пел, не отрывая взгляда от учителя. Выпьет? Нет — не выпьет. Выпьет, выпьет — заставлю. И вдруг Глонти понял, что если даже будет петь до хрипоты, до полной потери голоса, Шалва все равно не прикоснется к вину.

И когда учитель решительным шагом направился прямо к нему, капитан сразу оборвал песню. Умолкли и остальные. Подняли головы офицеры Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе. Учитель подошел к Глонти. Лицо у Шалвы было не только спокойным, но и гневным. И рука его уже не дрожала, и вино из рога не проливалось на пальто.

В классе стало тихо, и лишь со двора доносились ржание лошадей и смех гвардейцев.

Глонти протрезвел. Он стоял перед учителем пристыженный, внезапно оробевший, как нашаливший ученик.

— Возьмите! — велел Шалва.

Глонти послушно принял рог.

Шалва повернулся и быстро вышел из класса.

Амиран Аршба и Николоз Гардабхадзе зааплодировали:

— Браво! Браво!

Казалось, что эти два офицера все делают одновременно, словно заведенные одним ключом.

Комната учителя была узкой и длинной, как вагон. И окошко в этой комнате было тоже какое-то вагонное — узкое, маленькое. Одного стекла в окошке не было, и вместо него аккуратно подклеен газетный лист, но все равно холодный воздух свободно проникал в комнату сквозь щелистую раму. Мебели в комнате совсем немного: у стены тахта, а на ней короткий тюфяк, короткое одеяло с пестрым, потертым верхом, но в белоснежном пододеяльнике, и такая тощая подушка в изголовье, что она перевешивалась через мутаку, как тряпка.

У другой стены, поближе к окну, стоял письменный стол, рядом с ним три венских стула и набитый книгами обшарпанный шкаф. На столе газеты "Эртоба", "Сакартвелос республика", "Клде", "Сахалхо пурцели". В центре стоял портрет председателя меньшевистского правительства Грузии Ноя Жорданиа в деревянной рамке.

На закопченное стекло жестяной лампы был надвинут для притенения листок бумаги — пожелтевший, а местами даже почерневший от жара, и потому тень, которая падала от этой бумаги на склоненную голову учителя, делала его и без того худое и бесцветное лицо еще более худым и бесцветным — почти безжизненным.

Никогда еще Шалва не сидел у своего стола таким разбитым и беспомощным. Сколько ученических тетрадей исправлял он за этим столом за годы учительства, сколько статей написал для газет за годы своей общественной деятельности, но не помнит, чтобы мысли и рука его были так немощны. Смятые листы бумаги валялись на столе и на полу. Худыми, выпачканными чернилами пальцами учитель писал и зачеркивал. Нет, ничего не получается, не получается! Мелькнула отчаянная мысль — раз ничего не получается, надо бежать из этой тесной комнаты, от этого ненужного уже стола, от удручающего своего бессилия бежать, но и на это у него не было сил. К глазам учителя подступили слезы, он стиснул зубы, чтобы не заплакать, и снова принялся писать.

"Председателю демократического правительства Ною Жорданиа!

Позорные события, которые происходят в нашей стране…"

Опять не то! Шалва зачеркнул написанное с таким ожесточением, что перо заскрипело и разорвало бумагу. Он смял ее и отбросил. Взял другой лист.

"Сегодня в Грузии свободный народ сам стал хозяином и господином своим и своей страны…"

— Хозяином страны! — повторил он вслух и удивился, уловив в голосе горечь.

— Хозяином! Нет, этого я не напишу, — пробормотал учитель и, смяв бумагу, швырнул ее под стол.

За окном моросил дождь, но ветер притих, и в комнате стало как будто немного теплее.

Издалека, со школьного двора, доносилась песня гвардейцев:

Шалва поднялся и подошел к окну. Некоторое время он прислушивался к песне, затем снова сел за стол, но к ручке и бумаге на этот раз и не притронулся.

пели гвардейцы.

В комнату вошел Гванджи. Должно быть, он долго был под дождем. Все на нем промокло, и посиневшие губы мальчика дрожали. Шалва не заметил, как вошел Гванджи, и мальчик, оробев, остановился посреди комнаты.

пели гвардейцы.

Шалва вздохнул и тут только увидел Гванджи. Учитель хотел улыбнуться мальчику, но не смог.

— Я уже два раза был у Джвебе, — тихо сказал мальчик.

— Ну и что он? — спросил учитель.

— Я просил его пойти домой, а он сказал: не могу, Гванджи, не проси.

— А он не сказал тебе, почему не может?

— Сказал. Как, говорит, я покажусь на глаза матери и что, говорит, я скажу отцу.

— Это верно — что он скажет отцу, — учитель посмотрел на Гванджи и покачал головой. — А у тебя опять приступ, мой мальчик. И ты весь промок. Быстро снимай рубаху, я тебя разотру.

Учитель снял с гвоздя полотенце, уложил мальчика на тахту и принялся с силой растирать покрытую пупырышками кожу.

— Отец не хочет даже слышать имени Джвебе, — заплакал Гванджи. — И мать не пускает меня к нему. Я ведь без спроса хожу. Сам.

— Одевайся! — сказал учитель мальчику.

— Джвебе не знает, что делать… он так страдает.

— Вот и хорошо, что страдает.

— А что в этом хорошего, учитель?

— Когда человек понимает, что ошибался, что поступал необдуманно, и потом переживает из-за этого, это хорошо.

— Джвебе говорит, что он чуть было не затоптал своим конем мать…

— Да, чуть было не затоптал.

— Что же теперь делать Джвебе, учитель?

Гванджи уже надел на себя рубаху и, застегивая пуговицы, с надеждой смотрел на учителя: кто еще может дать Гванджи добрый совет, если не учитель!

— Что делать? — переспросил учитель. — Джвебе должен все хорошо обдумать… Понял? Человек, прежде чем принять какое либо решение, должен подумать… Хорошо должен подумать, Гванджи.

Гванджи не понял, что это значит, "хорошо подумать", но все же кивнул головой:

— Да, учитель.

— Джвебе есть о чем подумать, — сказал учитель. Он снял с вешалки пальто и накинул себе на плечи. — Что-то мне стало холодно. А ты, похоже, уже согрелся?

— Согрелся, учитель. Спасибо вам.

Шалва запахнул пальто на груди и, кивнув на смятые, разбросанные повсюду листы бумаги, сказал:

— Вот видишь, сколько я исписал бумаги. И все зря… Никогда нельзя ничего решать необдуманно. Джвебе и сам не подумал, и Беглара не послушался. За грошовым жалованьем погнался. И что же… Сейчас он жалеет об этом. И хорошо, что жалеет.

Гванджи смотрел на смятые листы бумаги и не понимал, почему учитель раскидал их. Шалва перехватил его взгляд:

— Хотел написать всю правду… да вот, не получилось…

— Кому вы хотели написать, учитель?

— Ною Жорданиа.

— А кто такой Ной Жорданиа, учитель?

— Председатель правительства. Я хотел написать ему о гнусных делах его гвардии.

— А Жорданиа разве не знает об этом, учитель?

— Думаю, что не знает, — неуверенно ответил Шалва.

— Но ведь он должен знать, учитель!

— Да, должен знать, — сказал Шалва и подумал про себя: "А может, и знает…"

А дождь все усиливался. Джвебе уже промок насквозь. Он был без шапки, и вода, стекая с головы, легко проникала за ворот распахнутой рубашки. Он шел по проулку, не обходя лужи, с трудом вытягивая ноги из липкой грязи. Он шел по проулку растерянный, и вода стекала с его головы за воротник, под рубаху, но он не ощущал ее обжигающего холода. Джвебе прошел мимо своего дома. Он уже не мог сосчитать, сколько раз в эту ненастную ночь он прошел мимо своего двора.

В комнате Маки все еще горел свет. Значит, мать не спит. А раз не спит мать, значит, и отец не спит. Это Джвебе запомнил с детства: когда не спит Мака, и Беглар бодрствует. И сейчас они не спят. И хотя они не спят, но все равно не знают, что их сын Джвебе стоит за плетнем напротив окна и за ворот его рубашки затекает вода. Не знают они, с каким раскаянием, с какой болью смотрит он на этот приманчивый свет в окошке отчего дома.

В окне мелькнула тревожная тень матери. Одеревеневшие губы Джвебе дрогнули, и он чуть не крикнул: "Мама!", но спохватился и зажал рот ладонью.

И опять принялся он вышагивать по проулку, шлепая по лужам, увязая в размокшей глине. Все, что Джвебе увидел сегодня в деревне, на дороге и в поле, казалось ему чудовищным, кошмарным сном. Никогда еще в один день не менялась с такой головокружительной быстротой его жизнь. Вчера и сегодня утром все казалось ему таким привлекательным, прекрасным, полным ожидания счастья — ожидания встречи с Индой, ожидания встречи с родителями, с Гванджи и учителем Шалвой, с друзьями юности, с соседями и родственниками… И все это было до въезда в деревню, до встречи с Индой, до выстрела пушки, до нападения на беззащитных односельчан. Все это было, а сейчас ничего нет, кроме тоски, сожаления и беспомощности. Между Джвебе и веселым, беззаботным счастьем опустился черный непроницаемый занавес.

Джвебе не заметил, как подошел ко двору Иванэ Эсебуа. Вот оно, окно Инды. Освещенное окно. Значит, Инда тоже не спит. Вот мелькнула в окне тень Инды. Милой Инды. Любимой Инды. Джвебе не хотел сейчас приходить к этому дому. Он страшился сейчас встречи с Индой… но сердце привело его сюда. Нет, не рассудок — сердце привело. Тень Инды снова мелькнула в окне. Рассудок может подождать, а сердце не ждет. И, не отдавая себе отчета в том, что делает, Джвебе перепрыгнул через плетень и подошел к окну.

— Инда! — прошептало сердце. И тень мгновенно возникла за окошком. — Инда! — повторило сердце. Тень подняла руку и коснулась стекла. — Инда! Инда!

Инда отворила окно. Свет из комнаты упал на Джвебе, и девушка с радостью и страхом увидела печальное, измученное лицо любимого.

— Джвебе!

Джвебе умоляюще протянул к девушке руки:

— Инда!

— Джвебе!

Инда подобрала подол платья и стала на подоконник. Теплое тело девушки скользнуло в руки Джвебе. Он с силой прижал ее к себе, боясь опустить на землю, страшась, что Инда уйдет, исчезнет, что ее сейчас отберут от него, потому что теперь вся деревня против него, вся деревня. Но девушка всем телом отдалась его рукам, и, хотя дождь все усиливался, вода уже не затекала Джвебе за ворот, — теперь дождь падал на плечи Инды, на волосы Инды, на спину Инды. А Инда прижалась лицом к лицу Джвебе, грудью к груди Джвебе, — Инда прикрыла его от дождя.

Джвебе упал на колени, обхватил руками ноги Инды.

— Инда, Инда! — шептал он, словно не было других слов в его языке. Да и не нужны были ему сейчас другие слова.

Рука Инды лежала на его голове, пальцы ее скользили по его мокрым волосам.

— Встань, Джвебе!

— Инда, Инда!

— Встань, Джвебе!

— Инда, Инда!

— Ты уже был дома, Джвебе?

— А разве я могу показаться дома, Инда?

— Почему же нет, Джвебе?

— С каким лицом я появлюсь дома, Инда?

— Пойди домой, Джвебе. Мать пожалей. Она так тоскует по тебе, Джвебе.

— Как мне показаться на глаза матери, Инда?

— Встань, Джвебе, — Инда попыталась поднять его. — Разве ты виноват, Джвебе?

— Так кто же виноват, Инда?

— Чтоб земля поглотила того офицера, Джвебе.

— Дьявол меня, видно, попутал, когда я вступил в гвардию. Не иначе, как дьявол.

— Нужда завела тебя в гвардию, Джвебе.

— Кто не нуждается в наше время, Инда?

— И кто не ошибается в наше время, Джвебе?

— Я сгонял свою родную мать с земли Чичуа, Инда!

— Джвебе, Джвебе!

— Я чуть не растоптал родную мать своим конем, Инда!

— Успокойся, Джвебе!

— Я прогнал отца с земли Чичуа, Инда!

— Успокойся, Джвебе!

— Я и тебя прогнал с земли Чичуа, Инда!

— Ну и что же, Джвебе?

— Я и твоего отца гнал с земли Чичуа, Инда!

— Отцу совсем не нужна эта проклятая земля, Джвебе. И мне она не нужна, Джвебе.

— Я и учителя Шалву сгонял с земли Чичуа, Инда!

— Но и учителю Шалве не нужна та проклятая земля, Джвебе. Шалва все тебе простит, Джвебе!

— А мать, Инда?

— И мать простит тебе, Джвебе!

— А отец, Инда!

— Джвебе, Джвебе!

— Отец не простит меня, Инда!

— Отец не простит, Джвебе!

— Мне жалко Гванджи, Инда!

— Бедного Гванджи всю зиму трясла лихорадка, Джвебе!

— Да, совсем извела мальчугана эта проклятая лихорадка, Инда!

— Гванджи очень любит тебя, Джвебе!

— И я люблю Гванджи, Инда. Мальчик дважды приходил ко мне и все звал домой. А что я ему мог сказать, Инда?

— Надо было пойти домой, Джвебе.

— Но я не могу пойти домой, Инда!

— Гванджи так гордился, что ты народогвардеец, Джвебе.

— Народогвардеец… Ах, если бы ты только знала, Инда!

— Успокойся, Джвебе!

— Хоть ты прости меня, Инда!

— Пусть твое горе на меня падет, Джвебе!

— Инда!

— Ты совсем вымок, ты простынешь, Джвебе.

— Инда!

— Ты совсем замерз, Джвебе!

— Инда!

— Пойдем в дом, Джвебе!

— Иванэ не пустит меня в дом, Инда.

— Отец не хотел этой проклятой земли, Джвебе.

— И все же он не пустит меня в дом, Инда!

— А мы влезем в окно, Джвебе!

— Инда!

— Успокойся, Джвебе.

Дождь прекратился, очистилось небо, и деревню залил лунный свет, но у Маки по-прежнему горела лампа. Мака еще не ложилась спать — как присела на тахту, так и осталась сидеть. На другой тахте спит Гванджи — он спит неспокойно, все время ворочается и что-то бормочет невнятной скороговоркой.

"Бедный Гванджи", — думает Мака, не отрывая глаз от лежащей перед ней фотокарточки Вардена и Джвебе.

Братья стоят, тесно прижавшись друг к другу, — плечом к плечу, Варден рослый, красивый юноша с черными, только-только пробившимися усиками, девятилетний Джвебе худенький, слабенький.

Фотограф вставил обоим вместо глаз мелкие круглые стеклышки. Братья улыбались, но улыбались только их лица, а глаза нет, потому что стекло улыбаться не умеет. Улыбались братья неловко, неестественно, как улыбаются на многих фотографиях малыши, которым обещали, что из объектива вылетит птичка. И стояли братья напряженно, навытяжку. Но мать видела их сейчас такими, какими они были в жизни: веселыми, озорными, беспокойными, добрыми, а главное — любящими друг друга.

"Хоть бы убила меня твоя лошадь, Джвебе. Хоть бы поглотила меня та проклятая земля, сынок! До чего я дожила. Отец не пускает тебя в дом! Родной отец не пускает! Безбожник", — горестно шептала Мака пересохшими, шелестящими губами.

А "безбожник" Беглар лежал на своей тахте в соседней комнате и тоже не спал. И думал Беглар о том же, что и Мака: "За что же так надругалась над ним судьба? Ведь это же беда, да еще какая — он, Беглар, не пустил в дом сына, любимого сына, заветного сына".

— Где ты, Варден? Хоть бы ты был здесь, мой умный сын, — шептала пересохшими губами Мака. — Джвебе послушался бы тебя, Джвебе не пошел бы в гвардию, если бы ты был рядом, Варден! Где ты, Варден? Как терпит сердце твоей матери такую долгую, бесконечную разлуку? Десять лет не видели тебя мои глаза — чтобы они ослепли. Тебя не видели, мой первенец, мой ненаглядный сынок.

Беглар не слышал шепота жены, но знал, и как было не знать ему этого, что она делает и что шепчет.

"Но, может, зря я так поступил с Джвебе? Ошибся мальчик… по молодости ошибся — поверил красивой меньшевистской брехне… Поверил, что их народная гвардия за народ… теперь, наверное, открылись у него глаза на горькую правду, да какой ценой… А мог бы сразу меня послушаться. Но он упрямец, Джвебе, да еще какой. И Варден у нас был упрямый, но от разумного отцовского совета Варден не отмахивался. Они оба — Варден и Джвебе — из рода Букиа, в обоих течет кровь Букиа, бьется сердце Букиа, оба они — мои сыновья. Плохо, конечно, очень плохо что Джвебе не послушался меня. Но Джвебе уже не ребенок. У него свой ум. Каждый человек сам выбирает себе путь. Чтобы выбрать правильный путь, нужны и опыт и знания. Невзгоды и радости тоже подсказывают человеку его путь. Моего сына привела на его путь безвыходная нужда. Я пытался внушить ему надежду, я говорил ему: "Потерпи еще немного", — но он не послушался. Ну что ж — это его дело. У каждого человека свой ум, свои мысли, свой путь. Жизнь еще много раз заставит Джвебе задуматься. Жизнь и только жизнь может изменить его мысли…"

Было далеко за полночь, когда Беглар уснул.

А Мака все сидела на тахте, и карточка Джвебе и Вардена все лежала перед ней. Когда же в окно заглянула заря, Мака встала, набросила на голову платок, вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь.

Заря выкрасила небосклон в фиалковый цвет.

Люди еще спали, но на ветвях деревьев уже зашевелились, начиная свой новый день, птицы. Где-то лаяла собака, где-то мычал буйвол и спросонья орали петухи. Во дворах лежали ощетинившиеся от холода буйволы, спали прямо на земле коровы, и чей-то бык, подняв лобастую голову, большими умными глазами проводил быстро идущую по проулку Маку.

У лагеря гвардейцев Маку остановил часовой. Как ни молила Мака, сколько ни просила, он не пустил ее во двор. "Назад! Назад!" — вот и весь его разговор. И Мака медленно, то и дело вздыхая и глотая слезы, направилась тем же проулком домой.

Сейчас заря уже окрасила небосклон в розовый цвет. В темном проулке стало светлее. В некоторых домах уже проснулись люди, со скрипом отворялись двери кухонь, плакал чей-то недовольный ребенок, и надсадно кашлял после первой затяжки какой-то заядлый курильщик. Лежавшие во дворах быки, коровы, буйволы поднялись, расправляя затекшие за ночь члены и негромким мычанием напоминая о себе хозяевам. Недовольно захрюкали, ища хоть какую-нибудь лазейку в изгороди, проголодавшиеся за ночь свиньи, но что даст им лазейка, все одно ни в какую щель не пролезешь, все одно не уйдешь со двора; на коротких шеях у свиней небольшие треугольные ярма, чтобы не шастали шкодливые по соседским садам и огородам.

Рассвет быстро набирал силу.

Мака вдруг остановилась, прижав руки к груди. По переулку бежал Джвебе. Он спешил от Инды в свой лагерь — не дай господи опоздать к подъему: изведет взводный. Увидев мать, Джвебе остановился. Что делать? Повернуть назад? Прыгнуть в чей-нибудь двор? Бежать, спрятаться от глаз матери? Нет, сердце сына отбросило эти мысли, и Джвебе, опустив голову, шагнул навстречу матери.

Когда Беглар вошел в комнату Маки, Гванджи еще спал беспокойным сном — мальчику и во сне было холодно, и он, скрючившись, натянул одеяло до подбородка.

Беглар взял с тахты карточку Вардена и Джвебе. Сыновья глядели на него, напряженно и неестественно улыбаясь. В полутьме рассвета стеклянные глаза их казались пустыми, потухшими.

Лоб Беглара нахмурился, в углах губ и на лбу собрались морщины. Он долго, пристально смотрел на сыновей, и морщины понемножку разбежались. Лоб разгладился. "Наверное, Мака пошла к Джвебе", — подумал Беглар, и от этой мысли лицо его посветлело.

Гванджи проснулся сразу, как только вошел Беглар, и, чуть-чуть приоткрыв глаза, смотрел на отца. Когда лицо отца смягчилось, на губах мальчика появилась улыбка.

— Доброе утро, отец! А ты знаешь, учитель Шалва сказал — хорошо, сказал он, что Джвебе переживает.

— И что еще сказал твой учитель? — рассеянно спросил Беглар.

— Учитель говорит, что человек, прежде чем решиться на что-нибудь, должен хорошо подумать.

Беглар улыбнулся:

— Чтоб потом не жалеть, да?

Гванджи, немного робея, спросил отца:

— Ты не послушался учителя Шалвы, а теперь жалеешь?

— Не послушался потому, что сто раз обдумал все, сто раз, а то и больше, прежде чем решить.

— Почему же ты сейчас такой озабоченный?

— Потому что Джвебе наш пришел с этой проклятой гвардией.

— Но ведь тебе все равно не дали взять землю Чи-чуа, отец.

— Сегодня не дали, завтра дадут. Счастье само не приходит, Гванджи. Хорошо запомни это, сынок, — счастье надо завоевать.

— Силой?

— Если прав, то силой, — сказал Беглар. — У правды большая сила. Счастье никто не уступит добровольно. Так было прежде, так будет и впредь. Труженик со дня рождения своего борется за правду и счастье.

— Почему же он не завоевал его, если у правды большая сила?

Беглар присел на тахту рядом с сыном:

— Завоевал. В России труженики уже завоевали свое счастье.

— Утуиа Тодуа сказал мне, отец, что счастье человек обретает только на небе.

— Человек должен добиться счастья здесь, на земле, сынок. Говорю же я тебе — труженики в России уже добыли себе счастье.

— А ты откуда знаешь, отец?

— Знаю, — улыбнулся Беглар, — одна птичка принесла мне эту новость на хвосте.

Гванджи не поверил шутке отца.

— Джвебе ведь пошел в гвардию из-за денег, отец, — сказал Гванджи, вспомнив слова учителя. — Ведь Джвебе хотел, чтобы и нам легче стало. Из-за этого он и пошел в гвардию, отец. Он тоже ищет счастья.

— Ну, и нашел он его? — спросил Беглар. — Счастья деньгами не достигнешь. — Беглар остановился взглядом на желтом от лихорадки, изможденном лице сына, и жалость охватила его. — Эх, Гванджи, Гванджи, и так нам плохо, а твой брат, как стадо, согнал деревню с земли Чичуа…

— Это не Джвебе, отец, — у Гванджи от волнения задрожали губы. — Ты правда не пустишь Джвебе в дом?

— А где мать? — уклонился от ответа Беглар. На глазах Гванджи блеснули слезы, и, чтобы отец не увидел их, мальчик натянул на себя одеяло.

— А Варден слушался тебя, отец? — спросил Гванджи из-под одеяла.

— Врать не буду, кое в чем и не слушался.

— Учитель говорит, что Варден был такой же упрямый, как и ты, отец.

— Он так и сказал, твой учитель? — Беглар откинул одеяло с лица Гванджи.

— Да, так и сказал… Он сказал, что ни ты, ни Варден от своего слова не отступаете.

— Да, не отступаем, — подтвердил Беглар.

— Ну, так чего же ты от Джвебе хочешь?

Беглар не сразу ответил сыну. Не хотел ответить сразу, да и не мог. Он снова с нежностью и жалостью оглядел пожелтевшее от лихорадки лицо Гванджи. "Как много знает мой мальчик, — подумал он, проникаясь в то же время благодарностью к Шалве, — Гванджи его ученик, и Варден и Джвебе были его учениками". И тут Беглар вспомнил, как учитель стоял перед ним в поле. Ничто не выражало его волнения — ни голос, ни лицо, ни глаза, — вот только дрожащие свои руки учитель не знал, куда деть. Кроме Беглара, никто не заметил бы этого, но Беглар знал Шалву, как самого себя. Вот и сейчас Беглару слышится знакомый — среди тысяч других Беглар мгновенно узнает его — голос учителя. "Насильем никто не добьется счастья, Беглар", — сказал учитель, и еще он сказал: "Не лезь на рожон, Беглар". "Не переступай роковой черты, Беглар", "Беглар, разве этому учил я твоих сыновей — Вардена и Джвебе?" Этому учил ты их, Шалва. Этому учил и Гванджи. Этому пытаешься учить и меня.

— И я буду таким, как Варден и Джвебе, отец, — твердо сказал Гванджи, утерев слезу уголком одеяла. Беглар очнулся от своих дум. — И я буду с Гудзой Кор-шиа и Кочоией Коршиа, — продолжал Гванджи, — и я буду таким, как ты, отец! — Гванджи отбросил одеяло и посмотрел отцу прямо в глаза.

Почтмейстер Еквтиме Каличава и фельдшер Калистрат Кварцхава сидели на балконе, греясь в лучах уже подобревшего солнца. Калистрат сидел, заложив правую ногу на левую, выставив краги, хотя тут некому было любоваться ими. И толстая трость с набалдашником в виде головы бульдога тоже, конечно, была с ним, и фельдшер опирался на нее обеими руками, словно боялся, что иначе свалится со стула. Одним словом, фельдшер, как всегда, выглядел "европейцем", и кто-нибудь другой, может быть, и восхитился бы его парижским видом, но Еквтиме было не до этого — он непрерывно отирал лоб огромным, пропитанным резким запахом пота платком — багдади, затем принимался вытирать шею, но не успевал, потому что на лбу снова выступали частые, крупные капли пота. Когда же Еквтиме снова добирался до лба, пот уже стекал с лица. Вытереть мокрую грудь под распахнутой рубахой почтмейстер и не пытался — куда уж там, все равно не поспеешь. Так всю зиму и все лето обливался Еквтиме Каличава потом. Запах пота отравлял фельдшеру все удовольствие от встреч с почтмейстером, поэтому он всегда садился на почтительном расстоянии от Еквтиме. Но запах достигал его повсюду, и фельдшер научился разговаривать с почтмейстером, прикрыв рукой нос. Делал он это так ловко, что Еквтиме ничего не замечал.

Рубашка Еквтиме от пота всегда была такая мокрая, что облепляла огромное, как стог, тело и мешала и без того затрудненному астмой дыханию. Еквтиме всегда не хватало воздуха, и он жадно и шумно заглатывал его, как выброшенный из воды сом.

Вот уже много лет Еквтиме ежедневно ждет смерти. Он уже махнул рукой на жизнь — какая это жизнь, — но где-то в дальнем уголке его сознания все еще теплилась надежда — а вдруг наступит исцеление, а вдруг…

Еквтиме принадлежал к национально-демократической партии и решил все дни и часы, которые ему оставалось жить, отдать ей. Он служил своей партии словом, потому что из-за своей немощи, стоя на краю могилы, никаким делом уже помочь партии не мог. Ну, что ж, он был рад и этому, рад, что может помогать своей партии хотя бы так, и думал, что и партия тоже довольна им.

А Калистрат Кварцхава был социал-демократом и, понятно, стоял совсем на иной точке зрения, чем Еквтиме. Калистрат был непримиримым врагом Еквтиме в политике, а как фельдшер считал своим долгом каждый день приходить к больному. Но едва он входил к почтмейстеру, как тут же начинался спор о политике — о внутренней и мировой. О событиях в мире они были так же хорошо информированы, как и о событиях в родной деревне. Даже больше. Оба получали десятки газет и журналов и нередко пописывали, каждый в газеты своей партии.

Калистрат знал французский и английский, Еквтиме — турецкий, оба — русский. Сами они, вовсе не в шутку, говорили, что вся внутренняя и внешняя политика Европы, Америки, Азии и Африки им знакома, как таблица умножения.

Спорили они друг с другом так горячо и страстно, что, не будь у Еквтиме хвори и огромного, как бурдюк, живота, которые мешали ему двигаться, он бы одним ударом пригвоздил к стене тощего, как кукурузный стебель, долговязого социал-демократа в желтых крагах.

И не будь у фельдшера Калистрата Кварцхава чувства жалости к больному национал-демократу, он бы переломил у него на голове толстую трость с набалдашником в виде головы бульдога.

В политике они были непримиримыми противниками, но это не мешало им любить друг друга — врозь они не могли прожить и одного дня.

Обессиленный спором и одышкой, Еквтиме прикладывал одну руку к животу, другую к груди, и, бледнея, поскольку кровь, как он сам утверждал, у него от споров высыхала, умоляюще смотрел на фельдшера. Калистрат мгновенно забывал о политических разногласиях, об изводившем его остром запахе пота и, накапав на кусок сахара сердечные капли, сам своей рукой совал его Еквтиме в рот.

Когда приступ проходил, Еквтиме смотрел на Калистрата, которого минуту назад готов был убить, с чувством благодарности, а Калистрат, в свою очередь, глядел на друга-врага сочувственно и прощающе.

Когда-то давно Еквтиме решил, что жить осталось ему не больше минуты, но с той минуты прошли часы, месяцы и годы, и почтмейстеру временами уже стало казаться, что жизни его не будет конца, и, следовательно, не будет конца политической вражде и политическим спорам между ним и фельдшером.

И сейчас, сидя на балконе, они тоже спорили.

— Послушай… ты плохо поступил, — продолжал Еквтиме спор, начатый еще в момент встречи. — Послушай… ты сидел в классе, пил с ними… вы выбрасывали за окно парты, пьяные, вы швыряли за окно бутылки… Вы целились в учителя из револьвера. Вся деревня, вся община знает об этом вашем позорном поступке. Скажи, как ты теперь будешь глядеть в глаза людям? Ну, где у вас, меньшевиков, чувство совести, и сохранили ли вы хоть крупицу чести?

— Еквтиме! — вспыхнул Калистрат, и правая нога его подпрыгнула вверх. — Во-первых, не касайся моей партии. Во-вторых, я не выбрасывал парт, не швырял в окно бутылки, Не целился из револьвера в этого твоего господина Кордзахиа. Что же касается чувства стыда, то прошу прощения — бог не дал и йоты его национал-демократии. Да какие вы демократы, вы самые настоящие националисты.

— Калистрат! — с угрозой загремел почтмейстер.

— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.

— Калистрат! — снова вскрикнул почтмейстер, но тут силы покинули его. Одну руку Еквтиме быстро прижал к животу, другую к груди. Бледный, без единой кровинки, он умоляющими глазами смотрел на фельдшера, но Калистрат делал вид, что и не замечает всего этого. Он сидел непоколебимый, неподвижный, высоко подняв голову, холодный, как камень, несгибаемый, как железо, неумолимый, как тигр. Похоже было, что он и не собирается капать на сахар сердечные капли. От волнения и от обиды у фельдшера дергалось правое веко, а закинутая на ногу нога нервно подрагивала.

— Послушай… завтра, оказывается, приезжают член учредительного собрания Евгений Жваниа и председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, — сказал потерявший надежду на медицинскую помощь Еквтиме. Нет, не даст ему сейчас Калистрат сахара с сердечными каплями. Ну, и черт с ним, и без его капель мне, слава богу, стало лучше. — Это я тебе говорю, Калистрат, ты слышишь? Завтра приезжают…

— Знаю, что приезжают, — не поднимая головы, сказал фельдшер.

— Ну так вот… оказывается, Россия хочет объявить нам войну.

— Россия или большевики?

— Большевистская Россия… Во все уезды посланы члены учредительного собрания, и знаешь зачем?

— Знаю, для проведения мобилизации.

— Да… для проведения мобилизации. И в это время ваша хваленая народная гвардия вытворяет такое, чему позавидовали бы царские казаки, — желчно сказал национал-демократ.

— Так говорить о нашей славной народной гвардии может только большевик.

— Калистрат! — с угрозой загремел почтмейстер.

— Еквтиме! — с угрозой взвизгнул фельдшер.

И снова смертельная бледность проступила на лице Еквтиме…

И в этот день тоже шел дождь. В феврале такие погоды здесь не редкость — они сулят хороший урожай. На проселке, вокруг увязшего в грязи экипажа, суетятся гвардейцы. Взмыленные, избитые, замордованные лошади фыркали, вздрагивали, стонали и все же никак не могли стронуть с места застрявший экипаж. Лошади так устали, что, кажется, уже едва стоят на ногах. Обозленный кучер нетерпеливо поглядывал с козел на гвардейцев, которые, по его мнению, слишком медленно припрягали к его замученным коням своих верховых лошадей. Позади экипажа стояли четыре гвардейца и ждали команды, чтобы налечь плечом, — кони у гвардейцев сытые, сильные, но не поможешь — не вытянуть чертовку колымагу.

Юрий Орлов не участвовал во всей этой суете. В отряде он был известен как "конский заступник" — не дай бог при нем обидеть коня. Вот и сейчас Юрий не отходит от загнанной упряжки — то погладит измученного коня, то скажет ему в самое ухо какое-нибудь ласковое слово. А товарищам Юрий как будто не собирается сейчас помогать, но гвардейцы не обижаются на него за это. Только взводный Татачиа Сиордиа готов наброситься на Орлова и не делает этого лишь из страха перед сидящим в экипаже начальством.

Сиордиа лебезил и ползал перед всеми начальниками чуть ли не на четвереньках и "топтал ногами" всех подчиненных. Это было его жизненным принципом.

В экипаже, на задней скамье, скорчившись сидели промокшие до ниточки член учредительного собрания Грузии Евгений Жваниа и председатель уездной общины Иродион Чхетиа, а перед ними — начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа и председатель сельской общины Миха Кириа. Лицо члена учредительного собрания сурово и хмуро. Если бы не неразлучные очки в руке, он бы стукнул этого подобострастного болвана Миха Кириа.

Жваниа нервно вертел очки, а другой рукой опирался на палку. Евгений Жваниа чеповек суеверный, и то, что они застряли в дороге, казалось ему дурным предзнаменованием. Если бы он ехал по личному делу, то непременно вернулся бы назад.

Экипаж увяз уже давно, грязь доходила до ступиц. Несколько раз пассажиры пытались выйти, но кругом стояла непролазная топь.

Капитан Глонти предложил Жваниа пересесть на его коня. Член учредительного собрания отказался. Не позволил он и перенести себя на руках. Но ждать больше нет сил — Жваниа надел очки и, презрительно оглядев Миха Кириа, жестко сказал ему:

— Это преступление так запустить дороги. Неужели вы не знаете, что бездорожье…

— Не уследили, господин Жваниа, нет мастеров, — поспешно перебил его Кириа.

— Мастеров, мастеров, — уж и вовсе разъярился Жваниа. — Во всех деревнях и городах слышишь об этом! Господин капитан, — окликнул он Глонти, — я вас последний раз спрашиваю, господин капитан, — долго мы еще будем здесь стоять? Вы понимаете, что это значит, или не понимаете?

— Сейчас двинемся, господин Жваниа. Сию минуту двинемся, — заверил его капитан и крикнул в темноту. — Сиордиа!

— Здесь Сиорд, ваш благ… господин капитан, — выпалил взводный и вытянулся перед капитаном. Безбородое лицо его было по уши в грязи, одежда тоже. Весь мокрый, заляпанный, этот тощий карлик похож на голодную крысу. По-крысиному настороженный и готовый к прыжку, он скалит мелкие, острые зубы. — Заканчиваем, господин капитан. Вот-вот закончим. — Взводный обернулся к гвардейцам. — Пошевеливайтесь, чтоб вас… Эй, ты, русский, что ты все кобылу оглаживаешь как влюбленный, — крикнул он Орлову и, отодвинув его плечом, ударил кулаком по глазам лошади, которую тот ласкал. — Гей! — крикнул Сиордиа бабьим, пискливым голосом лошадям и четырем гвардейцам позади экипажа. Что-то в коляске хрустнуло и звякнуло, но выбоина, в которой она застряла, осталась позади. Теперь коляска катилась по сравнительно ровной дороге. Взводный Татачиа, размахивая руками, бежал рядом с экипажем.

— Вот вам, господа, дорога! Гладкая, как зеркало, дорога! Ездите себе, сколько душе угодно, господа! — кричал Татачиа сидящим в экипаже и в эти минуты еще больше стал похож на крысу.

— Дорога! — презрительно усмехнулся Евгений Жваниа. — И это у вас называется дорогой! На плохую дорожку стали вы, Кириа.

Кириа вздохнул. Он выехал навстречу Евгению Жваниа, чтобы оказать ему уважение, а тот… При встрече Жваниа даже не ответил на приветствие Миха Кириа и за все время ни разу не поглядел на него.

Евгению Жваниа еще вчера доложили о стычке гвардейцев с крестьянами на заречном поле Чичуа и о пьяном дебоше, учиненном гвардейцами в школе.

— Подумать только, храм просвещения, нравственности и чистоты вы превратили в казарму, устроили там гнусную попойку, — не выдержал Жваниа, когда экипаж поравнялся со школой.

— Что мне было делать, господин Жваниа, — сказал Миха Кириа. — Гвардия пришла к нам с пушкой, и, чтобы спасти деревню, мы встретили ее хлебом-солью.

— И этот позорный кутеж вы называете хлебом-солью?!

— Я выставил обычное угощение.

Лошади несли экипаж по ухабистой, грязной дороге во весь опор. По левую сторону экипажа ехал Глонти на своем скакуне, по правую бежал кривоногий карлик Татачиа Сиордиа. Его все время обдавало водой и грязью из-под колес экипажа, но взводный не обращал на это внимания.

— Гей! Дорога, как зеркало! Ездите, сколько вашей душе угодно! — выкрикивал взводный Татачиа Сиордиа.

Давно перевалило за полночь. Над деревней впервые за последнее время ясное звездное небо.

Деревня спала.

Тишину нарушало фырканье и позвякивание подков лошадей, привязанных к плетню. Дом и двор правления сельской общины охраняли гвардейцы. Лагерь Глонти со школьного двора благоразумно перевел сюда. Гвардейцы спят в своих палатках — бодрствуют, как это и положено, только дневальный и часовые. Не спит и взводный Татачиа Сиордиа. Он неустанно снует по балкону, вдоль освещенных окон общинной конторы.

Откуда-то с дороги доносится песня аробщика.

У ворот стоят в карауле Юрий Орлов и Закро Броладзе.

— Слышишь, аробщик будто плачет, — сказал Броладзе.

— Будто поет о печали народа, — сказал Орлов.

— Да, о печали, о печали народа. А мы защищаем вот этих, — сказал Броладзе и кивнул на окна конторы.

В кабинете председателя общины, за длинным столом и на скамье вдоль стены, сидели председатель уездной общины Иродион Чхетиа, начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа, Миха Кириа, Калистрат Кварцхава, Еквтиме Каличава и еще несколько разбуженных среди ночи и перепуганных этим членов правления общины. Тут же был и капитан Глонти. Все глядели на Евгения Жваниа, а он стоял во главе стола и смотрел на собравшихся сверху — чуть сверху, и потому, что он стоял, а остальные сидели, и потому, что у него такой взгляд. У Жваниа чуть морщинистое, чуть утомленное лицо, римский нос и светлые глаза. На первый взгляд, это было лицо человека, чем-то взволнованного и настороженного, но, присмотревшись, можно было увидеть лицо обманувшегося в надеждах, разочарованного, свыкшегося с поражениями уже немолодого мужчины.

— Судьба нашего отечества висит на волоске, — патетически начал Жваниа. — Большевистская Россия и ее сателлиты готовятся напасть на Грузию. — Он делал большие паузы, чтобы отдышаться и выиграть время для обдумывания последующей фразы. Делал он это с таким мастерством, что казалось, будто эти паузы вызваны какими-то очень глубокими переживаниями. — Главари этого дела, изменники нашего народа, продавшие свою родину Сталин, Орджоникидзе, Махарадзе, Орахелашвили, Цхакая и их приспешники, грузинские большевики, называют нас, истинных социал-демократов, лакеями империализма, предателями, тогда как они сами только презренные лакеи Ленина, сами продают родину, и кому — варварской красной России! Варвары хотят освободить грузинского крестьянина, грузинского рабочего. Вы слышите, товарищи?! Это невиданный цинизм — они нас хотят освободить…

Песня аробщика слышалась все ближе и ближе.

— Нам говорят, что мы защищаем Грузию, — сказал Броладзе Юрию Орлову. — Нет, Юрий, судьба Грузии решена. А мы защищаем призрак, обманываем самих себя… Защитники Грузии — мы плетками и прикладами сгоняем ее народ с земли…

— Говорят, народ уже не верит своему правительству, — сказал Орлов.

— Сегодня в Грузии никто ни во что не верит. Правительство не верит народу и армии, а народ и армия — правительству. Мы живем, как призраки, Юрий.

Оба умолкли, прислушиваясь к песне.

— И у нас в России поют так же печально. Был у нас там сосед Андрей Степанович, запоет, бывало, так поверишь, слез нельзя было сдержать. — Он помолчал немного и продолжал: — У моего отца тоже не было своей земли, Закро. Он ее у помещика арендовал. Да и какая это была земля — тощая, неродящая. А помещику давай, ему дела нет, уродило или не уродило… Пухли мы от голода, не вынес этого отец. Мне было десять лет, когда он решил искать счастья в чужих краях. Приехали мы всей семьей к вам, в Грузию, поселились в Кахетии, но и в Кахетии земля помещичья. Хорошая, правда, земля, щедрая, но чужая… Эх, дорогой Закро. наша крестьянская доля везде одинакова.

Член учредительного собрания надел очки:

— От большевиков можно ждать чего угодно. Сейчас в мире немало таких, что боятся большевистской России. Но нас Россия не запугает. Слышите, товарищи?! Нет, не запугает! Однажды она вошла к нам обманным путем, но силой не войдет — не пустим. И потому мы решили объявить тотальную мобилизацию. Как говорили наши предки — каждый, кто носит шапку, должен пойти в ополчение. Грузия — страна Вахтанга Горгасала, Давида Строителя, царицы Тамар, Георгия Блистательного, Цотнэ Дадиани, Ираклия Второго. Вспомните, как бывало в нашей истории, — на одного грузина бывало нападало сто врагов, и все же грузины побеждали. Победим и мы. Народ не меняется, его дух, его сила, его любовь к родине непреходящи. Слышите, товарищи?!

Все слушали, как разглагольствовал Евгений Жваниа.

— Как вам известно, крепость рушится изнутри. Внутренний враг иной раз страшнее внешнего. Этот внутренний враг наш — грузинские большевики. Большой ошибкой нашей партии была легализация партии большевиков. Сейчас нам придется бороться с двумя врагами — внутренним и внешним, — Жваниа остановился, вынул платок из кармана брюк и отер со лба пот. За окнами послышалась песня аробщика. Горькая и тоскливая песня. Жваниа прислушался, вздохнул и сказал: — эту песню народ наш пел во время турецкого владычества, пел во времена российского владычества, но больше никогда иноземцы не будут господствовать над нами.

— Не будут! — вскинув голову, сказал Калистрат Кварцхава.

— По всей Грузии началась мобилизация. Как я уже говорил вам, это тотальная, да, тотальная мобилизация. Слышите, товарищи? Вместе со мной приехал начальник уездного военного ведомства Варлам Хурциа. Вы должны оказать ему всемерную поддержку. Боюсь, что здесь это будет нелегким делом. А почему? Потому, что вы, капитан Глонти, так подорвали авторитет нашей национальной гвардии, что теперь его нелегко будет восстановить. Слух о вашем нападении на школу большевики разнесли по всей губернии. Вы стреляли из пушки в народ, капитан… И это в то время, как к границам нашей родины подступил враг.

— Штаб прислал меня сюда не для того, чтобы гладить по голове большевиков! — вскочил было капитан, но тут же сел, ему не хотелось оправдываться. Да и не обязан он оправдываться перед каждым штатским, даже если этот штатский член учредительного собрания.

— Прекрасно! Может, вы скажете, капитан, что вас послали сюда жечь школьные парты? Послали целиться из револьвера в учителя? Сядьте, — велел Жваниа капитану, хотя тот уже сидел. Слово "сядьте" часто срывалось у Жваниа, когда он с кем-либо спорил.

— Мы стреляли лишь для острастки.

— Сядьте! — снова вырвалось у Жваниа. — Кого вы пугали? Подумайте, кого? Свой народ.

— Не народ, а большевиков.

— Большевики не такие трусы, чтобы испугаться выстрела в воздух. Сядьте! Завтра вы явитесь к учителю, капитан Глонти, и вы… Кириа… И вы извинитесь, — Жваниа сел, расстегнув пуговицу пиджака. — Да, да, извинитесь перед учителем… И так извинитесь, чтобы об этом узнала вся деревня. Кроме того, до рассвета вы расставите парты в классах. Разбитые почините, а за сожженные уплатите школе. — Жваниа внимательно оглядел членов местной общины. — А вас я прошу передать народу о том, что тут говорилось. — Жваниа снял очки. — Простите, но я крайне устал, не спал три ночи. Надеюсь, что вам все ясно и вопросов не будет. До свидания, товарищи. Желаю вам успеха в деятельности на благо родины.

Шумно отворилась дверь, и, не спросив разрешения, в кабинет вбежал Татачиа Сиордиа.

— Ваш… бла… господин капитан, срочный пакет из штаба, — выпалил взводный и, передав капитану запечатанный пакет, скрылся за дверью.

Вахтанг Глонти распечатал пакет.

Все уставились на него.

Капитан нарочно читал медленно и про себя — пусть лопнут от любопытства эти штатские. Затем многозначительно кашлянул и, делая вид, что колеблется, все же встал и передал полученную бумагу члену учредительного собрания.

Теперь собравшиеся уставились на Евгения Жваниа, но и он не лознакомил их с содержанием письма, а вернул его Глонти.

— Действуйте! — сказал Жваниа и, сняв очки, которые надел, чтобы прочесть бумагу, нервно завертел их в руках.

Капитан Глонти щелкнул каблуками и быстрым шагом вышел из кабинета.

— Будьте здоровы, товарищи, — сказал собравшимся Евгений Жваниа. — Вы все свободны.

Но никто не спешил уйти. Всех интересовало, что было написано в полученной из штаба бумаге. Выражение лица Евгения Жваниа и торопливый уход капитана говорили о том, что Татачиа Сиордиа принес недобрую весть. Было непонятно, почему это Евгений Жваниа не объяснил, в чем дело.

Первым из-за стола встал председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, давая этим самым понять и другим, что пора расходиться. Поодиночке, молча, разошлись члены местной общины.

Спустившись по лестнице во двор, все сразу оживленно заговорили:

— Скрывают от нас… Наверное, в бумаге какая-нибудь тайна.

— Может быть, война началась.

— Я тоже так думаю, что война… Пакет пришел на имя капитана.

— Значит, это не просто тайна, а военная тайна.

— Да, может быть, и военная… Может быть. Все может быть.

Калистрат Кварцхава вел под руку почтмейстера.

— Слушай, почему у вас, социал-демократов, все покрыто тайной? — сказал Еквтиме фельдшеру.

— Ложь! Клевета! — воскликнул Калистрат и поднял над головой палку.

— Нам, национал-демократам, нечего скрывать, — спокойно продолжал Еквтиме. — А ну, опусти свою палку.

— Еквтиме! — прошептал с угрозой фельдшер и не опустил, конечно, палку.

— Калистрат! — прошептал с угрозой Еквтиме и отер платком лицо.

На этом их взаимные угрозы прекратились. Оба устали, и обоим не хотелось спорить. Фельдшер и почтмейстер вышли на дорогу. Под ногами хлюпала грязь и вода. Еквтиме и Калистрат жили в другом конце деревни, так что до дома им нужно было пройти чуть ли не всю длинную сельскую улицу.

Деревню объезжал конный патруль.

— Это что за новость такая? — удивился Еквтиме.

— Похоже на военную тревогу, — сказал Калистрат.

— Эй, кто идет? Стой! — Патрульные преградили друзьям путь.

— Это мы — врач и завпочтой, — сказал Калистрат.

— Пропустите их! — послышался из темноты пискливый бабий голос Сиордиа. — Пожалуйста, господа.

Еквтиме и Калистрат прибавили шагу, но одышка скоро сдержала порыв Еквтиме.

— Может, и вправду началась война? — сказал фельдшер.

— Возможно, — сказал Еквтиме. Он уже не отирал пот — пыхтя и вздыхая, он едва тащил по грязи и воде толстые, как бревна, непослушные ноги.

Узкой, чуть приметной лесной тропинкой Варден Букиа спускался по склонам горы. Он спешил домой. После первого ранения на Западном фронте старший сын Беглара Варден был направлен в Харьковское военное училище, успешно окончил его и в чине прапорщика вернулся на передовые позиции. Февральская революция застала Вардена в Петрограде, и классовое чутье подсказало ему, какой выбрать путь, — в апреле Варден Букиа вступил в партию большевиков. Вскоре его выбрали делегатом на Второй Всероссийский съезд Советов. Декрет о земле обрадовал крестьянского сына.

Тогда же Варден узнал, что первая часть декрета о земле была составлена Лениным, вторая же была выработана на основе принятого на Первом Всероссийском съезде крестьян "Примерного Устава". Крестьянские требования были сформулированы решительно и бескомпромиссно: безвозмездно отбирать у помещиков землю, вместе с движимым и недвижимым имуществом. Безвозмездно и навеки вечные.

Теперь, по поручению Ленина, большевистский комиссар Варден Букиа возвращался домой. Он вез грузинским крестьянам ленинский декрет о земле. От Пойлинского пограничного между Грузией и Азербайджаном моста то пешком, то верхом на лошади, то на попутной арбе, а немного даже и на поезде, пробирался Варден сюда, в родные места. В пути было всякое — и голодно и холодно, но какое это имело значение? Главное было — дело, а забот и дел у Вардена было много. В Шулавери Варден встретился со вновь созданным большевистским правительством Грузии, в Тбилиси — с послом Советской России Шейманом, который только что сменил Кирова.

Начиная с границы с Азербайджаном, повсюду в горных и долинных деревнях Грузии встречался Варден с большевистскими ячейками, городскими и уездными комитетами. Ничего не приукрашивая, ничего не приуменьшая, рассказывал Варден товарищам о встрече демобилизованных из Красной Армии коммунистов-грузин с Владимиром Ильичем Лениным, о ленинском поручении разъяснить грузинским крестьянам декрет Советского правительства о земле.

Долго Варден Букиа нигде не задерживался — короткая встреча, недолгая беседа, и без отдыха дальше. Букиа спешил — время не ждало, время торопило его.

В лесу было темно. Внизу, в долине, среди спокойной черной земли тускло серебрилась река. На востоке медленно светлело небо. Захлопали на деревьях крыльями проснувшиеся птицы, с реки повеяло прохладой. И вдруг Вардену открылась освещенная еще совсем неярким утренним светом родная деревня. Он знал в ней все дома, все проулки и закоулки, знал, где находится аптека и почта, школа и церковь, кузница и мастерская сапожника, где духан и мельница, где живут Коршиа, Филиппа, Эсванджиа, Каличава, Кордзахиа, Начкебиа, Кварцхава, Эсебуа. По этим переулкам бегал Варден босой, по этим переулкам ходил он в школу, шел в поле на повседневную крестьянскую работу и усталый возвращался с поля домой. Здесь все было его родное, близкое: дома, плетни, виноградники и озорной, внезапно набегающий с моря дождик…

Деревня была большая, но отсюда, с горного склона, Варден видел ее всю — целиком. Тысячи — так, конечно, только говорится — тысячи, а кто сочтет, сколько в действительности раз поднимался Варден в детстве в лес за хворостом, потом уже в юности за дровами, тысячи раз собирал он здесь грибы, буковые орешки, сотни раз играл в разбойники с соседскими мальчишками и много раз приводил сюда девушку, которую любил со школьной скамьи.

Тут они бегали, играли в прятки, скрываясь друг от друга за деревьями, искали, находили, валялись в густой траве на поляне и готовы были отдать весь мир за одно прикосновение, за один поцелуй, хотя и не осмеливались на него, любя друг друга застенчивой, целомудренной любовью.

Свет понемногу одолевал тьму, и лес уже засверкал многими своими красками — неподвижный, но живой лес. Лес дышал, и это дыхание его окутывало Вардена много раз испытанным теплом, придавая ему бодрость. Он ощутил это теплое дыхание родного леса и родной земли всем телом, всем сердцем, всем существом своим.

Все чаще захлопали крыльями птицы на деревьях и кустах, все громче их щебет и клохтанье… Как знакомы Вардену голоса обитателей леса — нигде, наверное, во всем мире не щебечут так весело и не перекликаются так оживленно по утрам птицы.

Варден быстро шел под гору, скользя по мокрому мху. Бывало, не раз падал он здесь на мягкую, влажную землю, на ковер из полусгнивших листьев и мха и не чувствовал боли. Он хотел бы еще раз испытать это, но уже был не молод, и не было с ним той девчонки, той милой, любимой девчонки…

Эка, где ты, Эка? Может, ты вышла замуж, Эка! Может, уже и не живешь в нашей деревне? И наверное у тебя уже семья, дети? А ты счастлива, Эка, довольна? Ну, скажи — счастлива? И помнишь ли ты Вардена и этот лес, этот дубняк и эту мягкую теплую землю? Вдруг всей душой захотелось Вардену, чтобы вернулась юность. Та незабываемая пора, то счастливое время, та любовь. Варден печально улыбнулся. Юность! Юность он оставил здесь, в этом лесу, у подножия этих дубов, на этой мягкой теплой земле, и она, увы, не встретила его, вернувшегося из дальних и нелегких странствий. Кончается юность, уходит, не оглядываясь, а любовь остается, меняется, но остается. Он чувствовал, что любовь к Эке с ним, что он не растерял ее… Как хочется ему увидеть Эку, как хочется хоть издали взглянуть на нее. Варден шагал все быстрее и быстрее, но душа обгоняла его.

Он рассчитывал войти в деревню еще до рассвета, но не успел. Варден знал, что с того дня, как он ступил на грузинскую землю, за ним следят.

Варден прошел еще немного и тут увидел поле — угольного цвета вспаханное поле и над ним прозрачную утреннюю дымку. И Вардену захотелось посмотреть на это поле поближе, насладиться запахом свежевспаханной земли, потрогать ее руками. И всегда такой осторожный Варден вышел из лесу и направился к полю.

"Рано нынче начали пахать, — подумал он, — хотя почему рано? Февраль наступил, деревья наполнились соками, значит, и пахать можно". Он и сам много раз пахал эту землю. Сначала он ходил в помощниках пахаря-отца, погоняя буйволов, и когда отец разрешал, сам брался за рукоятки плуга.

Варден вспомнил один из таких дней, когда он, мальчишка, принес отцу обед и Беглар вдруг позволил ему пройти за плугом от межи до межи… Какое ни с чем не сравнимое счастье испытал тогда Варден… Потом они с отцом уселись под деревом, и отец принялся за обед… Ел отец с удивительным аппетитом… Мальчик удивлялся тогда отцовскому аппетиту, потому что сам не испытал еще, что такое труд пахаря, не испытал еще, что такое, не разгибая спины, мотыжить в поле от зари до зари… Не понимал он еще тогда мальчишеским своим умом, какие для этого нужны терпение и силы, и потому думал, что Беглару просто нравится, как готовит мама. А она у нас мастерица — такое лобио готовит, пальчики оближешь.

Когда отец кончил есть, Варден собрал посуду и отнес к реке мыть. Река, как всегда, соблазнила его, и, закатив штанины, Варден вошел в воду и, добравшись до отмели, принялся за любимое свое занятие — лов мелкой рыбешки. Ловил он ее руками. Он так быстро и ловко совал руку под камень, что камень даже не шевелился, а рыбешка не успевала ускользнуть.

Кончив работу, отец позвал его, и они вместе отправились домой. Отец нёс на плече связку травы для коровы, а Варден свою добычу. Вымокший, усталый, но довольный уловом, Варден сиял от счастья: еще бы, смотрите, люди, как они вдвоем с отцом возвращаются с работы. Кормильцы! Мать почистила рыбу, вымыла ее, посыпала солью, бросила на раскаленные сковороды. Рыба так аппетитно трещала, с таким смачным треском лопалась тоненькая ее шкурка и по всему дому распространился такой аромат, что Варден и малыш Джвебе чуть ли не щелкали зубами от нетерпения, так им хотелось поскорее отведать лакомую еду. Джвебе очень любил рыбу, и мать подкладывала ему на тарелку побольше, чем другим, но мальчику и этого не хватало, и он отнимал вкусную рыбешку у Вардена.

Потом, когда отец полностью доверил Вардену плуг и дал ему в руки мотыгу, Варден понял, почему Беглар съедал целый горшок лобио, целый пучок зеленого лука и несколько тарелок гоми. Понял тогда Варден и сладость и горечь лобио и гоми. Горечь потому, что половина добытого их трудом урожая кукурузы забирали Чичуа.

…Вот и паром. Бахва, наверное, спит. У Вардена ноги увязли в пашне, он всей грудью, всем телом, всей кровью вдыхал неповторимый запах земли. Эта земля полита и его потом.

"Хорошо вспахали, — одобрил Варден. — Скоро эта земля будет твоей, отец. Скоро вашей будет эта земля, мои дорогие односельчане".

Из деревни сюда, в поле, отчетливо донеслась утренняя перекличка петухов. Варден пошел к реке. Еще издали услышал он плеск воды и подумал о том, что помнил, как шумит эта река его детства, всегда — и на фронтах, и в лазаретах, на всех своих нелегких солдатских дорогах. Запах вспаханной земли, голоса деревенских петухов и плеск быстрой волны, казалось, вернули Вардену уплывшие безвозвратно десять лет. И было такое ощущение, будто бы он снова тот Варден, который жил когда-то здесь, на берегу реки.

Варден вдруг успокоился и сказал себе: я уже никуда не спешу, за мной никто не следит, ничто меня не печалит. Он сказал это себе, и его охватила головокружительная беспечность. Варден замедлил шаг, чтобы подольше сохранить это давным-давно позабытое ощущение, и даже зажмурился от непривычного блаженства.

Плеск воды становился все громче. Это набегающие волны разбивались о борта парома. И этот звук был знаком Вардену. Сколько раз давал ему Бахва багор и рулевое весло, сколько раз переправлял Варден паром с одного берега на другой.

Бахва спал, но, как только Варден вступил на паром, старик тотчас же проснулся.

— Кто это? — спросил он у выросшего перед ним человека в бурке.

— Чего ты испугался, Бахва? Варден я!

— Какой Варден?

— Букиа.

— Сын Беглара?! — изумился паромщик. — Жив?! Ну, слава богу, слава богу… Никто уже не надеялся, что ты вернешься, парень. — Бахва обнял Вардена и расцеловал. — Молодец, парень! Ну и молодец, что вернулся домой.

— Какой я уже парень. Мне уже за тридцать, Бахва!

— Ну и что же, зато живой вернулся.

— Живой. А как у нас дома, Бахва?

— По тебе все тоскуют, извелись.

— Все еще тоскуют?

— А как же иначе, Варден… Тоскуют, скучают, ждут. А так дома у вас все в порядке, — сказал Бахва, но по тону его чувствовалось, что это далеко не так. — Да вот в деревне неспокойно, Варден.

— В чем дело?

Тут паром крутануло на быстрой волне, и Варден схватился за багор. На этом пароме переправлялся Варден, когда десять лет тому назад уходил в армию, но тогда река не бесновалась так, тогда река была тихая, голубоватая, и был не рассвет — был солнечный день, и Варден избегал печального взгляда матери, хмурого взгляда отца и заплаканных глаз Джвебе.

Паром еще раз крутануло, и Варден еще раз удержал его. Одна из лодок парома жалобно затрещала под ударом волн, но Варден не испугался. Он любил бешеный натиск волн, он мог долго любоваться их белыми гривами.

— Погоди, Варден! — Бахва отобрал у него багор. — Все входы в деревню перекрыты гвардейцами.

— Гвардейцами?

— Да, гвардейцами. Потому и беспокойно в деревне, что к нам гвардейцы пришли. Усмирители. А сейчас они говорят, что разбойника ловят, Чучу Дихаминджиа.

— Назад, Бахва! — велел Варден. — Давай, давай, назад!

— Вот это верно.

Паром уже был на середине реки, когда со стороны деревни к ней подскакало три всадника.

— Эй, куда ведешь паром? — закричал Татачиа Сиордиа. — А ну, давай сюда. Слышишь, сюда, а то стрелять буду. Сиорд я, Татач! Копейку на лету пробиваю.

Взводный сорвал с плеча карабин, но Варден уже успел скинуть бурку и броситься в воду так, что и всплеска не было.

— Эй, чтоб тебя. Не то что человек, сам черт не уйдет от Татач Сиорд… — крикнул взводный и выстрелил. — Знаю я, кто это пожаловал, знаю…

Выстрелили и прискакавшие со взводным Закро Броладзе и Юрий Орлов.

Варден, глубоко ныряя, плыл по течению. Татачиа Сиордиа стрелял без передышки. Пули его ложились все ближе и ближе к голове Вардена, когда она появлялась над водой. Закро и Юрий стреляли, как говорится, в "белый свет". Они не собирались убивать человека, да и за что? Мало ли кого теперь называют разбойником.

Паром причалил к берегу.

— Ничего, не уйдет, мы его там, внизу, перехватим. Ты, Орлов, оставайся здесь, арестуй этого сукиного сына паромщика, а ты, Броладзе, за мной! — крикнул взводный, пришпоривая коня.

— Кто это был у тебя на пароме? — спросил Орлов у Бахвы.

— Цаленджихский разбойник Чуча Дихаминджиа, — сказал Бахва.

— А зачем ты взял на паром разбойника?

— Под дулом револьвера взял, — сказал Бахва.

— Ловко отвечаешь, — похвалил Орлов.

— Я правду говорю. А ты русский или казак? — спросил Бахва.

— Не все ли равно, русский или казак, старик?

— Тебе все равно, сынок, да нам не все равно. Казаки Алиханова пожгли нас в девятьсот пятом.

— То были казаки Алиханова, старик.

— А ты чей казак, сынок?

— Я народогвардеец!

— Царские казаки стреляли по нас из пушек, огнем жгли. Народогвардейцы тоже из пушки стреляли, с земли нас сгоняют. Как же это получается? — спросил Бахва.

— Я и сам не понимаю, как это получается, — ответил Орлов, — привяжи паром и пошли.

— Куда пошли?

— Как куда? Ты же разбойника перевозил, Чучу Дихаминджиа, ну и поторапливайся.

Варден слышал звуки выстрелов, слышал, как шлепаются в воду пули. Он обманул поскакавших за ним карателей — отстал от них, и когда они, по его расчетам, скрылись за излучиной реки, вынырнул, осмотрелся и, набрав в легкие воздух, снова нырнул. Так плыл он вниз по течению. Сапоги Варден, прыгая с парома, сразу же сбросил с ног, но отяжелевшая одежда все же мешала ему плыть.

Левый берег реки был совершенно голым — ни деревьев, ни кустика. На него Варден не мог выйти, если б даже повернул назад — на левом берегу он был бы как на ладони. Правый же берег у леса снижался, там были сплошные заросли: у самого берега камыш, а чуть подальше — кустарник. Варден знал это и плыл к зарослям. Конные гвардейцы туда не полезут — там не то что конь, там сквозь заросли и топи даже мышь не проберется.

Варден вышел из воды и залег в камышах. Некоторое время лежал он неподвижно — устал и боялся привлечь внимание преследователей. Только одно движение позволил себе Варден, он провел рукой по груди: за пазухой у него лежал завернутый в кожу сверток с ленинскими "Ответами на вопросы крестьян" и Декретом о земле.

Гвардейцы промчались по противоположному берегу, уже не стреляя. Варден подождал еще немного, потом приподнялся на локтях. Что-то обожгло его шею. Варден притронулся рукой и брезгливо поморщился — это была пиявка. Пиявки впились ему в руки, в лицо, в грудь, а он до сих пор и не чувствовал этого, потому что думал о другом, думал только о том, как уйти от преследователей.

Варден сбросил пиявок, вышел из болота и побежал к лесу. Там, в лесу, — спасение. Но и достигнув леса, Варден не остановился. Он шел качаясь, колени у него подкашивались, и он хватался руками за деревья, потому что не хватало дыхания — что-то стискивало ему горло, казалось, будто какой-то горький, как яд, комок застрял в нем. Варден с трудом откашливался, боясь, что выплюнет кровь и желчь. Но все же он шел, пока не споткнулся о какой-то корень и, теряя сознание, упал ничком.

Было уже около полудня, когда Варден очнулся. Он с большим трудом снял с себя одежду и белье, выжал их, расправил и развесил на ветвях. Закончив эту работу, Варден принялся растирать свое тело, затем бегать вокруг дерева, вернее думал, что бегает — на самом же деле едва передвигал ноги. И все же ему удалось унять противную дрожь, удалось немного согреться.

Когда одежда подсохла, Варден оделся и медленно пошел вверх по течению реки. Как только стемнеет, он должен обязательно проникнуть в деревню. Пусть на каждом шагу там стоят гвардейцы, все равно Варден обязан пройти. Он всегда помнил отцовское наставление: "Начатое дело нужно доводить до конца, сын. Нельзя останавливаться посреди пути. Победа человека начинается с победы над самим собой".

В деревне никто не удивлялся таким проникнутым крестьянской мудростью суждениям Беглара. Многое видел этот умный человек, многое испытал дурного и хорошего, и односельчане дорожили его советами. А Варден вдвойне дорожил ими, они не раз помогали ему в его полной опасностей и лишений жизни.

У очага, за низким столиком-табаки, сидели Мака и Джвебе. Свет луны, проникавший в хижину сквозь распахнутую дверь, и яркое пламя очага освещали лица матери и сына и табаки с угощением — желтым горячим гоми из кукурузной муки, золотистой поджаренной рыбкой, красной от бурачного сока квашеной капустой, грудой зелени и большой, белой, как сахар, головкой сыра-сулгуни. Единственное, что было маленьким за этим столом, — это рыбешка. Миски с лобио и острым соусом — сацебели были большие, стаканы и кувшины для вина — большие… Беглар не любил вещи-недомерки…

Джвебе расправлялся с материнским угощением, как долго голодавший человек, — все казалось ему необычно вкусным, и он никак не мог насытиться.

— Помнишь, мама, сколько такой рыбки ловил Варден?

— Для тебя ловил, дорогой мой мальчик.

— Помнишь, мама, как я отнимал ее у Вардена?

— Конечно, помню, сынок, как не помню.

— А помнишь, как Варден радовался, мама, что я отбираю у него мальков?

— Помню, сынок.

— Та рыбка, что ловил Варден, была вкуснее этой, мама.

— Все, что делалось рукой Вардена, было хорошее, сынок.

— А эту рыбку кто наловил, мама?

Мальков наловил Гванджи, но Мака сказала:

— Отец.

— Ты почему ничего не ешь, мама?

— Я потом поем, сынок.

— Ешь, мама! Сколько времени мы не сидели вместе за столом. Я так соскучился по нашему очагу, по твоим лобио и гоми, по малькам Вардена. Не плачь, мама, Варден вернется.

— Вернется…

— Мальков в самом деле наловил отец, мама?

— В самом деле, сынок, — опять слукавила Мака. Она хотела убедить Джвебе, что отец уже не сердится на него: — Отец две ночи не спал, сынок.

— Знаю, мама.

— Он о тебе думает, сынок.

— Знаю, мама!

Джвебе налил из кувшина вина и, не переводя дыхания, выпил.

— У отцовского вина совсем особый вкус, мама.

— Все сделанное отцом не сравнится ни с чем другим, сынок.

— А Варден похож на отца, мама?

— Варден вылитый отец, мой дорогой мальчик.

— А все же рыбка, выловленная Варденом, была вкуснее, мама.

— Боже, не сведи меня в могилу прежде, чем я увижу Вардена. Помилуй меня, боже.

— Не горюй, мама! Вернется Варден. Сколько людей уже вернулось с фронта и даже из германского плена. И Варден обязательно вернется, мама.

— Твоими устами мед пить, сынок. Ослепла я, ожидая Вардена.

— Вернется Варден, мама. Чует мое сердце, скоро вернется.

— О, господи! Хоть бы поскорее.

С улицы послышалась песня аробщика:

— Я помню, как Варден хотел учиться в гимназии, мама.

— Очень хотел, родной мой… да вот не довелось.

— Не плачь, мама, Варден скоро вернется. Чует мое сердце, мама.

С улицы послышался выстрел.

Джвебе насторожился.

— Похоже на карабин Сиордиа.

— Кто это Сиордиа, сынок?

— Чертова нога! Чума! Наш взводный этот Сиордиа. Снова послышался выстрел, затем второй, третий.

— В кого это стреляют, сынок?

— В Чуча Дихаминджиа.

— Еще не родился человек, который поймает этого Дихаминджиа, сынок.

Джвебе встал, надел шапку и взял стоявшее у стены ружье.

— Не уходи, Джвебе.

— Я должен идти…

— Как бы с тобой не случилось чего, сынок.

— Не бойся, мама! — сказал Джвебе, выбегая во двор.

— Будь осторожнее, Джвебе! — крикнула ему с порога мать.

…Перебравшийся через чей-то плетень Варден оказался в узком проулке. Он не ел уже более суток, и от голода и от усталости у него кружилась голова. Варден провел по груди — кожаный сверток на месте.

Когда с наступлением темноты Варден входил в деревню, он не думал, что так сразу столкнется с засадой гвардейцев. И вот — просчитался. Пронырливый, обладающий нюхом и настойчивостью Татачиа Сиордиа учуял, кажется, даже минуту, когда это произойдет. Гвардейцы пропустили Вардена к центру деревни и, замкнув вокруг него кольцо, открыли огонь, чтобы вынудить сдаться. Выхватив револьвер, Варден, не отвечая на огонь, — он берег патроны, — побежал. Перескочив через плетень, он оказался во дворе Иванэ Эсебуа, оттуда попал в загон Зосиме Коршиа, а затем через лаз в изгороди проник в виноградник Еквтиме Каличава. Пули свистели над головой Вардена. Ему давно знаком этот свист, и Варден, словно заранее предугадывая, откуда и когда будут стрелять, бежал то пригнувшись, то выпрямившись, то зигзагами.

Но преследователей сбить со следа не удавалось.

— Не уйдешь! — шипел взводный. — Татач я, Сиорд!

Деревня переполошилась. Собачий лай волнами перекатывался от одной околицы до другой. Редкие прохожие сворачивали с дороги и забегали во дворы. Хозяева поспешно запирали ворота и двери.

В кабинете председателя общины ходил из угла в угол Евгений Жваниа. Заложив одну руку в карман, другой он вертел очки. Перед ним в кресле, кутаясь в накинутое пальто, сидел учитель Шалва Кордзахиа. У окна стоял Миха Кириа, курил папиросу за папиросой и, ловко пуская вверх маленькие колечки дыма, лениво провожал их взглядом. После приезда Евгения Жваниа он словно онемел. Да и говорить ему в общем-то не приходилось — все время говорил Жваниа, и Миха благоразумно решил: "Спросит о чем-нибудь — отвечу, а так лучше помолчать. Нечего попусту тратить слова". Ничто уже не волновало Миха. Он знал, что не сегодня-завтра меньшевистская власть сменится большевистской. Покорный судьбе, он как равнодушный наблюдатель собирался постоять в сторонке и посмотреть, что из всего этого выйдет.

— Не только от своего, но и от имени правительства приношу вам извинения, господин Кордзахиа, — продолжал Евгений Жваниа начатый разговор. — Завтра утром звонок в вашей школе зазвенит в обычное время. Я уже пожилой человек, но школьный звонок все еще радует меня, как в детстве. Он напоминает мне о многом забытом, дорогом, невозвратимом. — Жваниа остановился у стола, оперся о него одной рукой. — Господин Шалва… Блаженны нищие духом, ибо не ведают, что творят. Так, кажется?

Учитель не ответил. Ему не нравился патетичный тон Жваниа. Но Жваниа не обращал внимания на такие пустяки.

— Войско — всегда войско, — продолжал он, — гвардией ли оно называется или как-то иначе. — Жваниа сел против Шалвы, сложив на столе белые руки с длинными тонкими пальцами. — Мы знаем, как велики ваши заслуги перед общиной, но вы можете сделать для народа еще больше. Подумайте только, какая опасность нависла над ним! Грузинскому народу угрожают большевистские орды… К сожалению, в вашей общине большевики имеют некоторое влияние. Они сумели подбить часть крестьян на разбойничий захват чужой земли. — Жваниа встал, заложив руки в карманы. — Сегодня они захватили землю, завтра начнут грабить дома честных людей! — Жваниа искоса посмотрел на учителя, но так и не понял — слушает тот или нет. — Вы, социал-федералисты, дорожите землей, как зеницей ока. И наша партия тоже понимает ее значение. Мы начали аграрную реформу. Но все мы хорошо знаем, что этого недостаточно, — у большинства крестьян все еще нет земли.

— Кто-то трудится, а кто-то ест, — тихо сказал Шалва.

— Да, вы правильно изволили заметить — кто-то трудится, а кто-то ест. Хорошо сказано, лучше сказать трудно. Да, большая часть земли все еще в руках помещиков. К сожалению, мы еще так и не приступили к кардинальному решению этой важной проблемы.

— Проблемы, — усмехнулся Шалва. — Это вопрос жизни.

— Совершенно верно. Земля для крестьян вопрос жизни. К сожалению, мы еще не решили, как нужно, этот вопрос. Этим-то и пользуются большевики и в тяжелую пору вонзают нам нож в спину. Вы, социал-федералисты, большие защитники грузинской земли, изумрудной нашей земли, и я согласен с вашей партией: как зеницу ока мы должны беречь маленькую, всего с бурку, грузинскую землю — каждый ее вершок.

— Земля крестьянам.

— Прекрасно сказано! Конечно — крестьянам. Пусть вас не удивляет, что я, социал-демократ, идейный социал-демократ, в практическом вопросе о земле согласен с точкой зрения вашей партии. Земля крестьянам, только крестьянам. Вы, федералисты, говорите: социализация земли. Хорошо говорите!

— Земля крестьянская, крестьянским потом полита.

— Абсолютно верно. Земля крестьянская, крестьянским потом полита. Это поэтический образ. Уж не пишете ли вы стихи, господин учитель?

— Не понимаю вас.

— Не занимаетесь ли вы сочинением стихов, спрашиваю я? — тоном человека, которому все уже прискучило, повторил член учредительного собрания.

— Нет, не сочиняю, — холодно ответил учитель.

— Странно, почему вы удивились моему вопросу? Грузия — страна поэтов…

— Все это мне известно, но я не поэт, господин Жваниа.

— Извините. Вы сказали, что земля должна быть крестьянской. И она скоро будет принадлежать крестьянам, если только ее не отнимут у нас… Не только пахотную землю… А всю нашу землю… Всю землю… Всю Грузию.

— Землю у крестьян никто не отнимает.

— Как вы сказали? Нет, вы решительно поэт. Знаете, когда я гляжу на вас, мне вспоминается Акакий Церетели.

— Почему?

— Помните: небо — бирюза, земля — изумруд… это словно сказали вы…

— Ну, знаете…

— Нет, не смогут отнять у грузинского крестьянина этот изумруд, — Жваниа видел, что учитель негодует и вот-вот взорвется, но продолжал как ни в чем не бывало. — Крестьяне единодушно откликнулись на наш призыв — они все, как один, поднимаются на защиту отчизны. Все поголовно. Я объездил несколько уездов и видел, как охотно поднимается наше крестьянство на святой бой за родину. — Это была явная ложь, Жваниа знал это, и ему было противно, что он лжет, но правды он тоже сказать не мог. — Послезавтра мы и здесь проведем мобилизацию. Время не терпит. Каждую минуту, каждый час мы ждем нападения большевиков. Нужно объяснить крестьянству… и это вы должны ему объяснить — какое несчастье ждет Грузию. К нашему бирюзовому небу приближаются черные тучи… Лучше вас, господин Кордзахиа, никто этого народу не растолкует. Мы знаем, каким огромным авторитетом пользуетесь вы во всем уезде.

За окном раздался выстрел. Евгений Жваниа остановился и поднял голову.

— Что это, Кириа? — обернулся он к председателю сельской общины.

Миха Кириа нехотя оторвал взгляд от маленьких, красивых колец дыма и ответил беззаботно:

— Разбойника ловят, господин Жваниа.

— Какого разбойника? — член учредительного собрания надел очки и поглядел на Миха Кириа.

— Чуча Дихаминджиа.

— Нашли время ловить разбойников. Страна готовится к решительным испытаниям, а вы гоняетесь за каким-то воришкой.

— Это не мы, а гвардейцы. И должен вам сказать — это опасный разбойник.

— Нет для нас разбойников страшнее, чем большевики. Скажите Глонти, чтобы он сейчас же прекратил весь этот шум. Чтоб я не слышал ни одного выстрела. Вы слышите, Кириа?

— Слышу.

— Завтра-послезавтра мы должны тут начать мобилизацию, и в это время в деревне устраивают пальбу… Чуча Дихаминджиа… Что вы скажете, господин Кордзахиа, разве нам сейчас до этого?

Учитель не ответил.

Один за другим прогремели выстрелы у самого дома сельской общины…

Собрав последние силы, Варден перелез через плетень, огораживающий школьный двор. Может, в школе ему удастся укрыться? Вот лестница, вот распахнутое окно его класса, в котором он еще вчера, да, вчера, учился. В своем классе Варден и укроется, укроется за тем же книжным шкафом, за которым укрывался, играя с ребятами в прятки. До лестницы шагов двадцать, но уже слышится бабий, пискливый голос Татачиа Сиордиа:

— Сюда, ребята! Здесь он, проклятый!

Варден вытащил из-за пазухи завернутый в кожу, перетянутый тесьмой сверток и забросил его в окно школы. Это было последнее, что он, рядовой солдат партии, мог сделать, выполняя поручение Ленина… последнее. Варден уже знал, что не уйдет от преследователей… Но… сердце человека никогда не теряет надежду. Он попытается, он все-таки попробует снова перелезть через плетень… За плетнем высокие заросли… Он немного отлежится в них, и, может быть, его не заметят. Наверняка не заметят. А ему нужно лишь перевести дыхание и чуточку, совсем чуточку отдохнуть. И тогда уж никаким гвардейцам его не догнать. Нет, не догнать.

И Варден перебрался через плетень.

Это было равносильно чуду, но он перебрался… Юрий Орлов вскинул винтовку; "Надо же оказаться тут, у плетня", — с досадой подумал Юрий.

Варден Букиа не однажды бывал в бою, и врукопашную ему не однажды приходилось драться, и потому он сразу сообразил, что происходит: когда человек намерен стрелять, когда он хочет ударить, свалить, убить — он свое оружие не так держит… Нет, не так. А этот гвардеец держит свое оружие так, словно это не заряженная смертоносным патроном винтовка, а какая-то безвредная и не нужная ему железка… Оказывается, без слов можно сказать: "Спасайся!" Оказывается, и сочувствие и доброжелательство можно выразить молча, оказывается, много может сказать человек человеку без слов. Юрий Орлов сделал полшага в сторону, чтобы пропустить Вардена, но тут с плетня прямо на спину Вардена прыгнул Джвебе.

— Не уйдешь, Чуча Дихаминджиа! — торжествующе крикнул он распластанному на земле человеку.

Через плетень перескакивали гвардейцы.

— Поймал! Вот он, голубчик! — крикнул Джвебе.

Взводный Татачиа Сиордиа прикладом карабина придавил затылок Вардена, чтобы тот не смог поднять головы, и приказал Джвебе: — Вставай! — а когда тот поднялся, подал другую команду: — А теперь все марш отсюда! Кому я говорю?! Кругом марш!

Гвардейцы повиновались. Они поняли: взводный ни с кем не хочет делить этот успех. Ну и пусть подавится, сука. И только Джвебе еще не понял этого. Он, конеч-. но, обиделся на взводного, но обиделся как-то беззлобно, по-детски: "Почему он меня прогнал? Это ведь я, Джвебе Букиа, поймал разбойника… я…" Еще было чуточку досадно, что не удалось увидеть лицо разбойника. Интересно все же, какой он из себя, этот прославленный на всю округу Чуча Дихаминджиа. Ну, ничего, — утешил себя Джвебе, — и этого Дихаминджиа как-нибудь потом рассмотрю, ведь не прикончит его там на месте наш взводный.

Татачиа Сиордиа тщательно обыскал Вардена и, не найдя того, что искал, рассвирепел:

— Подлец! Куда дел прокламации? Думаешь, не найду?! Найду, большевик проклятый! Меня не проведешь! Сиорд я Татач!

Гвардейцы молча шли по переулку — успех дела, в котором они только что участвовали, не радовал их. Не велика радость таскать из огня каштаны для этого подлеца Сиордиа.

— Замучились мы с этим разбойником, — сказал один из гвардейцев.

— Да, набегались.

— Зря столько патронов спалили. Разве в него попадешь. Не разбойник это, а черт.

— Знаете, ребята, на разбойника он был не похож, — сказал Орлов.

— Вот и я говорю, не разбойник, а черт.

— Да и на черта он не похож, — сказал Орлов.

— А на кого же? — с непонятным для себя страхом спросил Джвебе.

— Не знаю, на кого. Но, во всяком случае, ни на разбойника, ни на черта. Просто это был уставший, очень уставший человек. Он еле на ногах держался.

Взводный Татачиа Сиордиа приволок Вардена во двор общинного правления и бросил в конюшню.

Варден упал на грязный, воняющий конской мочой пол и некоторое время лежал неподвижно. Не раз в бою глядел он смерти в лицо, не раз пуля обжигала кожу, пролетая мимо виска, не раз зловеще шелестели над его головой осколки снарядов. Был и полевой суд, и смертный приговор, и побег за час до казни… Но никогда он так не падал духом. Ему казалось, что он проявил неосторожность и беспечность, а он не имел права быть беспечным.

В конюшне было темно, и только через небольшое зарешеченное окошко в дверях падал на пол квадратик лунного света. Но и его не видели затуманенные безмерной усталостью глаза Вардена.

"Сколько я уже тут, — подумал Варден, — час, день, неделю?" Он начал терять ощущение времени. "Это очень плохо, когда теряешь ощущение времени", — подумал он. Вдруг кто-то спросил его:

— Кто ты?

Варден сразу узнал голос паромщика.

— Бахва!

— Жив, Варден! — с радостью воскликнул паромщик и застонал.

— Взяли, значит, тебя, Бахва?

— Взяли.

— Били?

— Били, но слава богу, дух пока не вышибли. Этот проклятый взводный меня прикладом карабина колотил. Ударит и требует: скажи, кто это у тебя на пароме был? Я молчу, а он говорит: можешь молчать, паромщик, нам и так известно, что это был вовсе не разбойник Чуча Дихаминджиа, а большевистский комиссар Варден Букиа. Ну, я им и говорю: раз вам известно… А он меня снова прикладом, да как завизжит: сдеру, говорит, тебе шкуру с ног и покрою твою голову. Вот какую хреновину он мне пообещал.

— Ух ты, какой грозный! — рассмеялся Варден.

— Ты смеешься, Варден, а я, поверишь, рукой не могу шевельнуть… живого места не оставил на мне, гад. Кто его таким породил? Голосок бабий, а силища — медвежья. А где тебя поймали?

— У школы.

— А Беглар и Джвебе знают, что тебя поймали?

— Откуда им знать. Они вообще, наверное, не знают, что я жив.

— Родители никогда не теряют надежды на это, Варден.

Варден помолчал, думая о своих родных. Мало радости он дал в своей жизни матери и отцу. Вот и сейчас так вышло… хотелось порадовать их, но не удалось. Варден вздохнул и спросил:

— Так согнали вас с земли Чичуа?

— А ты откуда знаешь?

— В лесу встретил сына Авксентия Коршиа.

— Кочоиа?

— Да, так он себя назвал. Отца его, оказывается, из-за земли убил Джогориа Хвингиа.

— Несчастный Авксентий. А этот, Кочоиа, очень хороший мальчик, умница.

— Все ненавидели Джогориа Хвингиа, — сказал Варден.

— Поплатился он за Авксентия.

— Как?

— Арба, полная кукурузы, переехала через него. Два дня промучился и отдал дьяволу душу. И представь себе: никто из деревенских не пришел на его похороны.

Варден опять надолго умолк.

Бахва ворочался с одного побитого бока на другой, охал, стонал.

— Так, значит, поднял отец деревню? — спросил Варден.

— Не всю деревню, Варден. Не всю. Филиппа за ним пошел, а также Эсебуа и Коршиа. Как ни отговаривал твоего отца учитель, а Беглар ни в какую… Да тебе лучше знать нрав твоего отца.

— Знаю, — улыбнулся в темноте Варден. — Значит, он все такой же?

— Ничуть не изменился.

Выполняя распоряжения члена учредительного собрания, почти до самого утра работали гвардейцы, приводя в порядок школу: поломанные парты починили, вместо сожженных принесли скамьи и стол, дырку в классной доске заделали воском. И двор тоже привели в полный порядок: его чистенько — нигде не соринки — подмели, ворота навесили, а поваленный кое-где штакетник поставили и подперли новыми кольями. Татачиа Сиордиа чуть ли не лопнул от злости, так не по душе была ему эта работа, но что поделаешь, если начальство блажит. И взводный срывал свою злость на гвардейцах.

Председатель общины Миха Кириа и капитан Вахтанг Глонти стоят на балконе под небольшим школьным колоколом и в который уже раз — с Евгением Жваниа шутки плохи: этот из-за любой мелочи поднимает шум на весь мир! — придирчиво оглядывают двор. Может, что упущено? Лица у обоих — и у капитана, и у председателя общины злые. Замордовал их член учредительного собрания. И поспать некогда, и поесть некогда, все дела и дела.

— Похоже, все в порядке, — сказал председатель.

Капитан поглядел на часы.

— Ровно восемь.

— Значит, пора, — сказал Кириа.

Глонти поднял руку и ударил в колокол. Над деревней поплыл его веселый звон.

В узкой, длинной, как вагон, комнате сидел за столом учитель и читал газету "Эртоба"[33]. Крупные, броские заголовки сообщали и призывали: "Военные порядки в телефонно-телеграфной сети", "Товарищи рабочие! Беритесь за оружие и пополняйте ряды народной гвардии и армии!" "Призыв председателя правительства Ноя Жорданиа". Учитель отложил "Эртобу" в сторону, взял газету "Сакартвелос республика" и принялся читать сводку генерального штаба. Она начиналась словами: "Грузинский пролетариат защищает границы своей страны и будет бороться за идеалы демократии и социализма!"

Учитель отложил и эту газету. И вдруг насторожился. В комнату проник голос школьного колокола. Учитель поспешно встал и отворил окно — в комнату ворвался веселый, праздничный звон. Тридцать лет слышит его Шалва и все тридцать лет радуется ему. Учитель почувствовал, как вливаются в его измученное, уставшее сердце сила и бодрость. Он забыл о газетах, которые только что так волновали его, забыл обо всем, что терзало в это утро его мозг и душу, и осталось только одно: надо начинать урок. Учитель снял со стены шапку, взял со стола тетради и поспешил в школу.

Ожила притихшая, запуганная деревня, захлопали калитки и двери домов, послышался оживленный гомон школьников. Вот бежит по улице Гудза Коршиа, а его догоняют Утуиа Тодуа и Кучура Кучаа. Сбежал по лестнице с сумкой в руке Гванджи Букиа.

— Подожди, сынок, куда бежишь, не поев? — крикнула ему вдогонку Мака.

— Оставь его! Не помрет до полдника, — сказал Беглар. Он тоже прислушался к школьному колоколу. На коленях его лежал лемех, и Беглар точил его. "Снова прозвучал школьный звонок, и ты снова будешь пахать ту землю", — мысленно сказал он лемеху.

По улице бежали дети. У одних через плечо была перекинута сумка, другие прижимали книжки и тетради к груди, а кто сунул их за пояс. Лица у ребят радостные, смеющиеся — деревенские дети всегда идут на урок к учителю Шалве, как на праздник, а сегодняшний урок тем более праздничный урок.

Дед Зосиме Коршиа стоит у ворот своего дома и, ковыряя землю палкой, с улыбкой смотрит на детей. Рядом с ним Кочоиа.

— Испугались они, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.

— Что ты сказал?

— Испугались, говорю…

— Кто испугался, сынок?

— Гвардейцы. Так вычистили, так прибрали школу… разве что языком не вылизали, а так все сделали.

Зосиме с интересом оглядел Кочоиа, с таким интересом, что даже перестал ковырять землю.

— Жаль, что твой отец не знал грамоты, — был бы он большим человеком. Бо-ольшим! — Зосиме прислушался к школьному колоколу. — Этот звук Авксентий услышит и в могиле. Учись, сынок, — неученый человек, что бык со сломанным рогом. Неуч сядет на камень — все одно, что камень к камню прибавился.

Кочоиа Коршиа окончил двухклассную школу, а продолжать учебу у бедняка-сироты не было средств. Авксентий, испуская дух, успел сказать: "Не оставляйте неученым моего Кочоиа". И как только с пареньком заговаривали об учебе, он переводил разговор на другое. И сейчас тоже не пожелал вести разговор об этом.

— Земля все равно будет нашей, дедушка Зосиме, — сказал Кочоиа.

— Кто это сказал, сынок?

— Беглар Букиа сказал.

— Что ж, Беглар мог это сказать. На него похоже.

— А Беглару сказали другие, дедушка Зосиме.

— Кто другие, сынок?

— А другим — еще другие.

— А тем кто сказал, сынок?

— Еще другие, еще другие, еще другие.

— Кто все же, сынок? Кто первый сказал?

— Тот человек, дед…

— Какой человек, сынок?

— Который в России — Ленин.

Первым в класс вбежал Гванджи. Его обычно желтое, будто ржавое лицо порозовело, и глаза — всегда такие печальные — сияли. Гванджи остановился перед партами, удивляясь, что класс такой же, как и прежде. Мальчик подошел к своей парте и, когда хотел сесть, наступил ногой на заброшенный сюда Варденом сверток. Гванджи поднял его. Что это? У нас в классе прежде ничего похожего не было. Значит, это забыли гвардейцы. Интересно все же, что это так аккуратно обернуто кожей? Надо посмотреть. Гванджи принялся развязывать тесемку, но тут в класс ворвались с шумом, толкая друг друга, ребята.

Гванджи бросил сверток в парту.

— А мне сказали, что все в классе разбито, — удивился один из ребят.

— Да и мне сказали, что все парты пожгли.

— И доску пробили пулей.

Ребята подошли к доске — на ней ничего не было заметно.

— Сожгли только одну парту — ту, за которой сидели Готоиа и Маци.

— А вместо нее поставили стул.

— Маци, ты сядешь на стул учителя Шалвы.

— Нет, ты, Готиа, сядешь на стул.

— А вы тощие — поместитесь оба.

— Боже, какой почет вам выпал!

— Оказывается, учитель Шалва пожаловался правительству.

— Член правительства приехал, учитель ему и пожаловался.

— Учитель, говорят, устроил капитану Глонти и Миха Кириа черный день.

Гванджи и Гудза в разговор этот не вмешивались. Стараясь, чтоб остальные ребята этого не заметили, они ощупывали спрятанный в парте сверток и никак не могли понять, что в нём.

— На оружие не похоже, — прошептал Гудза.

— Может, патроны?

— Да нет, как будто бумаги.

Шалва вошел в класс так, как входил обычно, словно ничего и не случилось в школе. Он даже не посмотрел ни на доску, ни на парты.

— Здравствуйте, дети!

— Здравствуйте, учитель!

— Садитесь!

Дети сели.

Гванджи и Гудза переглянулись — что же все-таки делать со свертком.

— Отдадим учителю, — шепнул другу Гванджи.

— Да, так будет лучше, — согласился Гудза.

Гванджи встал.

— Учитель, вот что мы нашли под нашей партой.

— Покажи! — велел учитель.

Гванджи протянул сверток. Шалва взял его и, не глядя, положил на стол.

Дети были удивлены: неужели учителю не интересно узнать, что в свертке. Ну и нрав у нашего учителя — пока идет урок, его ничего, кроме урока, не интересует.

— Сядь, Букиа! — сказал учитель. — Ну-ка, вспомним, дети, на чем мы остановились в прошлый раз? — спросил Шалва и украдкой поглядел на доску.

Листа мирабели, который он нарисовал мелом на прошлом уроке, уже не было, не было видно и пробоины.

— Так на чем же мы остановились?

— Вы спросили — когда у нас начинается пахота, — сказал Маци, вставая.

Учитель нахмурил лоб. Пахота! Он не хотел сейчас о ней думать. Пахота. Перед глазами учителя встало поле Чичуа, гвардейцы, напирающие на толпу, изогнутая бровь капитана и его щегольски закрученные усы, встало перед его глазами и виноватое лицо Джвебе, его рука с нагайкой и искаженное горем лицо упавшей на борозду Маки, и упрямое и суровое лицо Беглара… вспомнились учителю и слова Зосиме Коршиа: "Если правительство наше родное, зачем оно грозит нам пушкой?"

Учитель мотнул головой, чтобы отогнать эти назойливые видения.

— Учитель, — встал Гудза, — Беглар Букиа сказал моему отцу, что заречная земля все равно будет нашей.

— И моему отцу он то же самое сказал, — поднялся Готоиа.

— В духане Харитона Харебава люди о том же говорили.

— И на мельнице.

— И провизор говорил.

— Садитесь! — махнул рукой Шалва. "Силой человек себе счастья не добудет", — вспомнились ему его же слова, сказанные тогда же в поле. Он всмотрелся в лица детей и, помедлив немного, сказал: — Кто терпелив — тот серебро, кто нетерпелив — тот огонь.

— Больше мы терпеть не будем, говорят.

— Мы и так много терпели.

— Настало, говорят, наше время, — сказал Гудза Коршиа.

— Кто это тебе сказал, Гудза? — спросил учитель.

— Кочоиа Коршиа мне это сказал.

Учитель улыбнулся.

— Ну, ладно, я вас послушал, а теперь продолжим урок.

— Учитель, правда, что будет война? — подняв руку, спросил Утуиа Тодуа.

Шалва не знал, говорить или не говорить детям, что война уже началась.

— Говорят, что на нас идут большевики-людоеды.

— Человек человека не ест, дети, — человек помогает человеку, — сказал учитель.

— Говорят, будто все у нас отнимут, последний кусок вырвут изо рта.

— А вы не верьте, — сказал учитель.

— И что школу сожгут, говорят.

— Неправда!

— Сожгли же гвардейцы парту Готоиа и Маци.

— Гвардейцев за это накажут.

— Отец сказал, что не накажут.

— Накажут! Виновные от наказания не уйдут.

Невыспавшийся, бледный, измученный Евгений Жваниа быстрыми шагами ходил по кабинету председателя общины. Могло даже показаться, что он ходит так со вчерашнего дня, что он еще ни разу не остановился, не присел. Нет, конечно, он и останавливался, и поужинал, и даже надеялся часок-другой поспать, но глаз сомкнуть всю ночь не смог. Всю ночь ворочался он с боку на бок на тахте. Сам не мог заснуть и Миха не дал. Всю ночь думал Евгений Жваниа об одном и том же… Все об одном и том же. "Война у порога. По городам и селам рыщут большевики. Что-то делать сейчас, что-то предпринимать все равно что толочь воду в ступе. Крестьяне давно уже против нас. Мы обманули их. Мы своими руками перерезали себе горло, своими руками разрушили свой дом… Хотя какой это был дом — это был карточный, домик. Мы посадили себе на голову большевиков, дали им право на демонстрации, митинги, агитации, дали им право бороться с нами… И вот мы повержены, а они торжествуют". Думы одолели его — черные думы, горькие думы, — отделаться от них Жваниа уже никак не мог. "Народ слепая толпа, — думал Жваниа, — кто больше пообещает ему, за тем он и пойдет. У неимущего и бессильного нет никаких патриотических чувств, да и вообще патриотизм человека — это его земля, его дом, его имущество. Народ поддерживает того, кто больше пообещает. Большевики обещают народу все — заводы, фабрики, шахты, транспорт, небо и землю, — все народу в вечное владение. Что можно противопоставить этому… и что можно противопоставить народу, которому все это обещано? Нашу армию, нашу гвардию, горстку юнкеров? Мы обманываем себя, мы хватаемся за соломинку".

Эти мысли подняли Жваниа с тахты еще до рассвета. Он умылся и тщательно, как обычно, вычистил одежду. Он не изменил бы этому правилу, даже если бы загорелся дом. И чуть свет, даже не позавтракав, Жваниа отправился в правление волостной общины. И Миха заставил идти за собой. И Миха поплелся за ним, не понимая, что так волнует Жваниа, что заставляет его отказываться от сна и завтрака. Ведь все равно, куда ни кинь — трын-трава. Ведь все равно ничего из этой затеи наших болтливых политиков не получится.

И снова шагает из угла в угол по кабинету председателя общины Евгений Жваниа, снова вертит в руках очки и думает, думает… А Миха Кириа стоит у окна, курит и, мастерски пуская красивые кольца дыма, провожает их беспечным взглядом.

На подлокотнике кресла у стола сидел капитан Глонти и с усмешкой смотрел на члена учредительного собрания. Вздернутый ус капитана вздрагивал, изогнутая бровь его то и дело убегала под папаху. Усмешка, казалось, суживала его лицо, а возможно, оно и на самом деле вытянулось от таких же сомнений и страхов, какие мучили Евгения Жваниа. Но капитана ждала еще более страшная участь, чем этого политикана, опасная и печальная участь ждала командира карательного отряда капитана Глонти.

До пятого класса кутаисской классической гимназии Вахтанг Глонти был образцовым учеником, но в шестом классе попал в дурную компанию, пристрастился к вину и картам, стал завсегдатаем публичных домов и, конечно, махнул рукой на учебу. Дважды он оставался на второй год в одном классе, но вдруг одумался, взялся за ум и, оставив гимназию, поступил в военное училище в Одессе. Бесстрашный кавалерийский офицер, он почти три года сражался на германском фронте, а после революции воевал с большевиками, сначала под командованием Деникина, затем Врангеля. Когда барона Врангеля сбросили в Черное море, Глонти удалось бежать в Грузию, в родной Кутаиси. В гвардию его приняли с радостью — это был человек с большим боевым опытом, ожесточенный, готовый на все… И вот сейчас Глонти должен снова бежать от большевиков, и уже не из Крыма, а из Грузии. А куда теперь бежать? Разве что поехать в родную деревню и стать рядом с отцом — безземельным крестьянином, таким же, как все эти здешние Букиа, Эсебуа, Коршиа. Может быть, большевики и вправду дадут крестьянам землю? Может быть, может быть! Наверно, потому так и бегает, словно потерянный, член учредительного собрания. Ну, и пусть себе бегает. А я должен подумать о себе. Все-таки, наверно, придется податься за море. Большевики не простят командиру карательного отряда. Три аршина — вот и вся земля, которую они мне дадут. Надо уехать! Надо! У меня нет ни жены, ни детей, ни кола, ни двора, и для любой армии мира я находка — профессиональный, опытный вояка, беспринципный наемник. Да, придется ехать. А что у меня здесь останется? Родина. Хм, кто сказал, что у безземельного, нищего человека есть родина? Не все ли равно, где умереть, здесь или там. Для мертвого все равно, в какой земле он сгниет — в родной или чужой.

— Ловили разбойника Чуча Дихаминджиа, а кого поймали? — сказал Жваниа, и губы его презрительно скривились. — Вы поймали демобилизованного красноармейца, уроженца этой деревни, господин капитан. Заставили брата ловить брата.

— Мы захватили большевистского комиссара, господин Жваниа… И сделали мы это в соответствии с вашим приказом.

Евгений Жваниа не хотел слышать этого. Правда, прочитав вчера ночью приказ штаба, он сказал — "действуйте!", но сегодня понял, что арест Вардена Букиа еще больше взволнует и без того взволнованную деревню. Наверху сами не знают, что делают, пишут всякие глупые приказы, а ты тут расхлебывай. И вообще все это выглядит чуть ли не кощунством…

— Впрочем, вы точно выполнили приказ штаба и заслуживаете похвалы. Но поймите, капитан, сейчас обстоятельства неукоснительно требуют большей гибкости, и нам придется освободить Вардена Букиа.

— Большевистского комиссара Вардена Букиа, — поправил его Глонти.

— Вы же знаете, что большевистская партия у нас легализована. Мы выпустили из тюрем всех арестованных большевиков — и руководителей и рядовых, из честных и бесчестных, если только большевика можно назвать честным.

— Напрасно выпустили… Ваша партия допустила трагическую ошибку. Это напомнило мне одну басню.

Евгений Жваниа повернулся к Глонти:

— А может, обойдемся без басен, капитан?

— Нет, вы послушайте. Вам это будет полезно… Однажды Керим-хан Заниль заболел. Тотчас же позвали первого лекаря двора, и тот назначил больному клизму. Керим-хан разъярился — кому, мол, вы собираетесь ставить клизму? Мне? Своему правителю?! Лекарь испугался и сказал: "Ваше величество! Для того, чтобы поправились вы, — клизму поставят мне". Так, господин Жваниа, получилось и у меньшевиков.

— Я бы попросил вас, капитан…

— Лекарю поставили клизму, — спокойно продолжал капитан, — а поскольку Керим-хану случайно сделалось лучше, с того дня, как только у повелителя мира заболевал живот, лекаря мгновенно укладывали на пол. Вся ваша партия распласталась на полу, господин Жваниа.

Член учредительного собрания усмехнулся про себя, но с притворным возмущением накинулся на капитана:

— Как вы смеете так говорить? Неужели вы не понимаете, какое оскорбление наносите, моей партии?

— Ваша партия сама себя оскорбила. Наверное, вы помните, что сказали большевики? А они сказали вам: если наша партия будет легализована, рабочие и крестьяне будут нашими. И разве это не оправдалось?

Жваниа ушел от ответа.

— Но вы не нашли у Вардена Букиа ничего такого, что может вам дать право арестовать его.

— Для борьбы с врагом права не нужны, господин Жваниа.

— Вы сказали, что у Вардена Букиа не оказалось и партбилета.

— Большевики партбилета для показа не носят. Слава богу, я их хорошо знаю по России и Украине.

Терпение Жваниа иссякло.

— Прекратим этот бесполезный спор, капитан. Вы получили мои указания, теперь действуйте. — Жваниа посмотрел на колечки дыма от папиросы, скользнул взглядом по беззаботному лицу Кириа и, задетый его спокойствием и безразличием, хотел сказать председателю общины несколько крепких слов, но передумал и процедил холодно: — Идите с капитаном, Кириа. Возьмите с собой нескольких членов правления и, если удастся, учителя Кордзахиа, и в их присутствии освободите большевистского комиссара Вардена Букиа. Община сегодня же должна узнать, что нам ничего не нужно от большевиков. Напротив, это большевики чего-то от нас хотят. Понятно?

— Понятно, господин Жваниа.

— Ну, вот и замечательно. Раз понятно — выполняйте!

Джвебе спал в комнате матери, на ее тахте, и, должно быть, виделся ему дурной сон, — по лицу спящего пробегали тени, иногда он скрежетал зубами и невнятно бормотал проклятия, отталкивая кого-то рукой, и не мог оттолкнуть, хотел проснуться и не мог проснуться.

Тихо скрипнула дверь. В комнату вошел Беглар. После той недоброй встречи на заречном поле он не видел сына. Когда Мака привела Джвебе, Беглар ушел со двора. Сейчас он тихо, чтобы и Мака не видела и Джвебе не проснулся, прокрался в комнату. Сердце так велело Беглару. И он, сильный человек, ничего не может поделать с сердцем.

Беглар смотрел на сына и не мог сдержать улыбки, теплой отцовской улыбки. Он заметил, что Джвебе видит сон, и, должно быть, дурной сон. Что его беспокоит, что он видит? Беглару было неловко, что он смотрит на сына украдкой. Он был рад, что Джвебе, наконец, дома, но никому не признался бы в этом — ни самому Джвебе, ни Маке, ни маленькому Гванджи, а тем более посторонним людям.

Когда Джвебе приходил домой, Беглар тут же уходил задворками из дома. Он был добр сердцем, Беглар, но сердце его часто подчинялось рассудку.

— Беглар! — тихо позвали со двора.

Беглар быстро вышел из комнаты и неосторожно, слишком громко скрипнул дверью. Джвебе тотчас проснулся и огляделся. Кто-то вышел из комнаты. Но кто? Джвебе знал, что мать у соседки, Гванджи у учителя. Так, может, это был отец? Джвебе не успел решить — встать ему и идти за отцом или подождать, пока он сам вернется, как за окном послышались голоса:

— Здравствуй, Беглар!

— Ты как будто с нехорошей вестью, Шамше?

— Беглар, тот, кого вчера схватили гвардейцы, оказывается, не разбойник Чуча Дихаминджиа.

— А кто же он?

— Твой сын.

— Кто-о?!

— Твой сын, Варден.

— Что ты, Шамше? Мой Варден?

— Да, твой Варден.

— Варден вернулся?

— Вернулся, Беглар. И это твоего Вардена арестовали гвардейцы.

— Почему арестовали? Неужели мой сын стал разбойником?

— Что ты?! Как твой Варден мог стать разбойником?

— Так почему же его арестовали?

— Его, оказывается, Ленин послал сюда. По его заданию, оказывается, приехал твой Варден. Из комитета сообщили.

— Ленин послал с заданием моего сына? Ты шутишь, Шамше?

— Да, Ленин… секретарь нашего комитета Тариэл Карда послал в Ахал-Сенаки человека, чтобы тот встретил твоего сына, но они разминулись. Потому Варден и не знал, что у нас в деревне стоят гвардейцы.

Джвебе отчетливо слышал слова отца и Шамше. Он не хотел верить, не мог верить. Босой и полуодетый, он выскочил из комнаты и схватил Шамше за плечи:

— Что ты сказал, Шамше? Что ты сказал отцу? — Он тряс Шамше изо всех сил. — Повтори, что ты сказал, Шамше? Уж не спятил ли ты, Шамше? Как мог Чуча Дихаминджиа превратиться в Вардена?!

Шамше молча вырвался из рук Джвебе.

Джвебе повернулся к Беглару:

— Отец, объясни мне, что говорит Шамше. Может, меня обманывает слух, отец? Я не ловил Вардена, отец! Я гнался за Дихаминджиа, а поймал Вардена, меня обманули, меня обманули! Мне сказали, что мы ловим Чу-чу Дихаминджиа… и значит, я своими руками поймал Вардена, отец?! Я убью Сиордиа, задушу этого дьявола! Скажи что-нибудь, отец… или ты, Шамше… — Джвебе посмотрел на Шамше, затем на отца, и поняв, что они ему ничего не смогут объяснить, хлопнул калиткой и выбежал на улицу.

Беглар и Шамше обменялись горестными взглядами. Все мог ждать Беглар от своей безжалостной судьбы, от своей щедрой на беды судьбы, но такого…

— Беглар, комитет поручил нам во что бы то ни стало освободить Вардена, — сказал Шамше.

Джвебе бежал по улице, и встречные останавливались, удивленные его видом.

— Джвебе, что случилось, Джвебе?

— Джвебе, куда ты бежишь босой, в одной рубашке? — спрашивали люди, а так как Джвебе не отвечал, у них возникла мысль — не случилось ли чего с Макой или Бегларом, и все побежали к дому Букиа.

В гвардейском лагере еще издали увидели бегущего Джвебе. Никто из рядовых гвардейцев не знал, что в конюшне сидит под замком не разбойник Чуча Дихаминджиа, а большевистский комиссар Варден Букиа, родной брат их товарища Джвебе.

— Что случилось, Джвебе? — бросился навстречу другу Юрий Орлов.

— Что с тобой, Джвебе? — спросил Закро Броладзе.

— На кого ты похож, Джвебе? — удивился Болдуин. Джвебе было не до ответов. Растолкав товарищей, он бросился к конюшне, у дверей которой стоял с винтовкой в руках верзила осетин Джамбулат Бестаев. Джвебе разбежался с намерением вышибить дверь плечом.

Часовой заслонил собой дверь.

— Джвебе, дорогой, что с тобой?! — испуганно закричал Джамбулат Бестаев. — Нельзя! Здесь большевик, которого ты вчера поймал… Да, да, это не разбойник, а большевик, комиссар.

— Это мой брат, Джамбулат! Понимаешь? Я схватил родного брата! Пусти меня, ведь брата я поймал, Джамбулат, брата!

— Брата?! — взволновался Джамбулат. — Ох, горе тебе, Джвебе! Но все равно я не могу тебя пустить, Джвебе, я стою часовым…

— Я тебя умоляю, Джамбулат, пропусти.

— Не могу.

— Тогда пеняй на себя, — крикнул Джвебе и с такой силой толкнул часового плечом, что тот упал на землю.

— Ах, ты драться?! — заревел Джамбулат и хотел было вскочить, чтобы снова заслонить дверь, но в это время, словно из-под земли, возник у двери взводный Татачиа Сиордиа.

— Стой, Букиа! — приказал он и выхватил револьвер.

— Сиордиа… Взводный… мой брат там… Варден… Отойди, Сиордиа! Богом прошу, отойди!

— Твой брат большевик, комиссар, вот кто он! И тебя надо арестовать, и твоего отца! Отойди, стрелять буду! Сиорд я, Татач! Отойди, а то башку продырявлю!

— Пусти, Сиордиа, будь человеком, пусти. Брата я поймал, родного брата… Десять лет я не видел его и своими руками погубил. Лучше пусти, Сиордиа! И спрячь револьвер… Как кошку задушу тебя, сукин сын!

Привлеченный шумом, Варден подошел к двери и сквозь зарешеченное окошко увидел Джвебе.

— Джвебе! — позвал он брата.

— Варден! — При виде брата Джвебе и вовсе обезумел. — Это я тебя поймал, Варден.

— А зачем ты так кричишь? — сказал Варден. — Пойди-ка лучше оденься и приведи себя в порядок. А обо мне не беспокойся. В моем деле разберутся и меня выпустят.

— Это я тебя поймал, Варден, я!

Орлов и Броладзе взяли Джвебе под руки, пытаясь оттащить его от двери, но Джвебе вырвался. Сиордиа чуть попятился и крикнул:

— Ни шагу, выстрелю! — И все, кроме Джвебе, поняли, что взводный выстрелит. И тогда Юрий Орлов встал между Татачиа и Джвебе.

Раздался выстрел. Юрий Орлов удивленно посмотрел на Сиордиа, покачнулся, схватился руками за грудь, упал на колени и головой уткнулся в землю.

— Вот тебе! Татач я, Сиорд!

И стало тихо у конюшни во дворе общинного правления, так тихо, что когда Джвебе завопил: А-а-а-а… — гвардейцам показалось, что это само небо с грохотом обрушилось на землю.

Джвебе схватил Сиордиа, приподнял и ударил об стену. "Конец взводному?!" — ахнули гвардейцы, но тот быстро поднялся и снова прицелился в Джвебе.

— Сиордиа! Прекратить! — Это капитан Глонти, это его властный командирский голос.

Сиордиа опустил револьвер.

С капитаном были Миха Кириа, учитель Шалва Кордзахиа, фельдшер Калистрат Кварцхава и несколько членов правления местной общины. Выполняя указания члена учредительного собрания, капитан привел этих людей сюда, чтобы в их присутствии освободить из-под ареста большевика Вардена Букиа.

— Что здесь происходит? — спросил Глонти. Он не видел еще Юрия Орлова, он видел пока только Сиордиа и его револьвер. Затем капитан скользнул взглядом по Джвебе Букиа.

— Этот сукин сын Сиордиа нашего Орлова убил, — закричал Джвебе и, схватив Сиордиа, снова так стукнул его о стенку, что тот свалился уже без сознания. — Он меня хотел убить, а убил Орлова.

— Зачем он тебя хотел убить? — спросил Глонти.

— Я хотел брата выпустить, а он Орлова убил… Да я этого гада Сиордиа, — Джвебе снова бросился к Сиордиа, но Болдуин и Броладзе удержали его.

— Открой дверь, — приказал часовому капитан.

Джамбулат торопливо отпер дверь конюшни.

— Выходите, — сказал капитан Вардену.

Босой, без шапки, без пояса, в измятой одежде стоял Варден у двери. Глонти усмехнулся: видик у комиссара… но тут же смутился и упрекнул самого себя — нашел над кем насмехаться, глупец!

— А второй кто? — спросил Глонти у часового.

— Паромщик. Он переправлял большевика через реку.

— Выходи и ты, — сказал капитан Бахве.

Варден, выйдя, сразу склонился над Орловым. Юрий уже не дышал. Варден приподнял скрюченное тело убитого, выпрямил и осторожно опустил на землю. Варден сразу узнал Орлова. Это был тот самый парень, который там, у плетня, опустив карабин, сказал ему без слов: "Спасайся!"

Шалва Кордзахиа снял шапку. Миха Кириа, Калистрат Кварцхава и другие члены общинного правления тоже обнажили головы. Варден закрыл Орлову глаза, затем вплотную подошел к Глонти и, глядя ему прямо в глаза, спросил:

— Почему вы убили своего солдата?

Капитан растерялся и не ответил.

— Почему вы заставили моего брата арестовать меня?

И опять Глонти, растерянно мигая глазами, промолчал.

— Молчите? Так, может, скажете, почему вы арестовали меня?

— Почему? У меня был приказ из штаба… Правда, ошибочный приказ… И теперь он отменен, и вы свободны.

— Как все это ловко получается у вас, капитан, — по ошибке арестовали, по ошибке заставили брата ловить брата, по ошибке убили человека.

— Вы свободны, Варден Букиа, вот все, что я могу вам сейчас сказать.

— Я-то свободен… Ну, а вы, капитан… никто вас от ответственности не освободит…

Во дворе общинного правления собрался народ. Прибежали Беглар, Шамше, Иванэ, Нестор, прибежали Инда, Цабу и, как всегда, первыми прибежали дети. Никто еще не знал, что случилось, кто убил и за что убили этого русского парня, но через минуту-другую все знали все.

— Горе твоей матери, русский парень! — воскликнула Цабу и ударила себя по щекам.

Казалось, Юрий улыбался, и от этого его обескровленное лицо стало каким-то совсем молодым, почти мальчишеским. Он и мертвый был очень красив.

Варден и Беглар, словно по уговору, разом подняли головы и взглянули друг на друга. И словно не было десяти лет разлуки, потому что не было открытой радости от встречи — ее омрачила смерть Юрия Орлова.

— Отец, — сказал Варден, — этот русский юноша заслонил от пули своего друга… моего брата и твоего сына… и мы должны… — Варден вздохнул, — мы должны похоронить этого солдата, отец! Мы, семья Букиа, должны это сделать.

— Да, сынок, — сказал Беглар.

По толпе прокатился одобрительный шепот. Правильно решил Букиа — каждый из нас готов это сделать.

— Я не имею права отдавать вам тело солдата для погребения, — сказал Вардену капитан Глонти.

— A y вас никто не спрашивает разрешения, капитан, — сказал Варден.

— Солдат Юрий Орлов числился в моем отряде.

— А теперь не числится.

Молчаливый до сих пор Зосиме Коршиа передал Ко-чоиа палку, кинул презрительный взгляд на капитана, и, став у тела Юрия Орлова, сказал Беглару:

— Этого юношу похоронит не только твоя семья, сосед, но и вся община. Вся община оплачет его.

— Повторяю, я не позволю… — начал было Глонти, но Варден перебил его:

— Вам уже сказано, капитан, мы не нуждаемся в вашем разрешении, — сказал Варден и стал рядом с Зосиме в ногах Юрия, — Орлова похоронит вся община. А вы что скажете, учитель?

— Этого русского парня похоронит вся община, — сказал Шалва. — Вся община оплачет его, — повторил учитель слова Зосиме и, подойдя к телу Орлова, стал у него в головах. Этого никто не ожидал. Беглар Букиа переглянулся с Шамше Акбардиа. Шамше отделился от толпы и стал рядом с учителем.

Глонти растерянно огляделся.

Учитель склонился над телом убитого, и то же самое сделали Шамше, Зосиме и Варден. Они медленно подняли еще теплого, будто спящего Юрия. Варден и Зосиме стояли впереди, напротив капитана Глонти и пришедших с ним представителей меньшевистской власти.

— С дороги! — велел Варден Букиа, и капитан Глонти отошел в сторону.

Варден, Зосиме, Шалва и Шамше понесли тело Орлова со двора общинного правления, за ними пошел Беглар и пошел Джвебе, а за ними — плачущие женщины, посерьезневшие дети и хмурые крестьяне. Подумав немного, пошли за телом товарища Закро Броладзе, Ричард Болдуин, Джамбулат Бестаев и немой гвардеец. У конюшни общинного правления остались только Вахтанг Глонти, Миха Кириа и Калистрат Кварцхава.

В кабинете Миха Кириа, по разные стороны стола сидели друг против друга Евгений Жваниа и Вахтанг Глонти. Сам же председатель правления общины Миха стоял на своем излюбленном месте у окна, курил и пускал вверх маленькие и красивые колечки дыма. Как всегда, спокойный и беззаботный, он не вмешивался в разговор члена учредительного собрания и капитана.

Евгений Жваниа нервно вертел в руках очки, ему трудно было на этот раз сдержать волнение, ему хотелось кричать, вопить ему хотелось, но разве криком поможешь? На столе в беспорядке валялись газеты с огромными, на всю страницу заголовками: "Обращение ко всем общинам!", "Провинция в деле самозащиты!", "Мы готовы защищать родину!".

— Все тут, в этой деревне, складывается против нас, — сказал Евгений Жваниа. — Сначала эта стычка с крестьянами на помещичьей земле, затем осквернение школы, затем арест Вардена Букиа, теперь и убийство гвардейца… Плохо, капитан, ужасно плохо!

— Плохо, — согласился Глонти, — но разве только у нас тут плохо?

— Повсюду плохо, но у нас хуже. У нас хуже, чем везде, капитан. Наказать этого Сиордиа. Непременно, — потребовал Жваниа. — Это хоть немного успокоит крестьян.

— Наказать можно… но на каком основании?

— А это уж ваше дело, — холодно отрезал Жваниа.

— Гвардеец Джвебе Букиа напал на часового с намерением освободить арестованных, и взводный Сиордиа выполнил свой долг.

— Знаю, но этот Сиордиа похож на дьявола.

— С большевиками должны бороться дьяволы…

— Поздно, — махнув рукой, сказал Жваниа и тут же пожалел, что с языка его сорвалось такое слово. Жваниа надел очки и через мгновение снял их. Нервничая, он то и дело повторял это непонятное для посторонних движение. — Вы хорошо сделали, капитан, что не запретили семье Букиа похоронить Орлова.

— Не семье Букиа, а общине.

— Ну, пусть общине. Сейчас мы перед всеми должны курить фимиам. Даже перед самими большевиками.

— Ну, это уж слишком! — У капитана свело челюсть и бровь прыгнула под папаху.

— Когда медведь одолевает тебя, зови его батюшкой.

— Да, нас уже одолели.

— Не хочется так думать, капитан, ох, как не хочется! — Жваниа кивнул на газету. — Вот читайте: "Мы готовы защищать родину!"

— Одна надежда, что наша армия будет бороться с захватчиками до последней капли крови, — сказал капитан, хотя не очень был уверен и в этом…

— Какая армия?! — Жваниа надел очки и уставился на капитана. — Армия — это народ, а народ… — Жваниа снял очки и прикусил нижнюю губу. — Раньше народ боролся с врагом, капитан. А разве народ сейчас так думает, разве он думает, что Красная Армия идет как враг?

— Эту ошибочную мысль народу внушают большевики, — сказал капитан.

Жваниа хотелось сказать, что мысль эта не так уж ошибочна, что, наоборот… но ничего этого он не сказал. Капитану Глонти вовсе не следует знать, о чем думает сейчас член учредительного собрания.

Юрий Орлов лежал посреди комнаты, на покрытой ковром тахте. И лицо у него было удивленное, словно, умирая, он хотел понять, что же это с ним случилось. Вдоль стен сидели женщины в черном, с распущенными волосами, с глазами, вспухшими от слез. Русского парня оплакивали в этом одишском доме, как родного. Неутешно рыдала и горестно причитала Мака. Рука ее лежала на голове Юрия, она гладила его льняные волосы. Пуля, пущенная в Джвебе, оборвала жизнь этого мальчика, он встал между смертью и ее сыном, он спас Джвебе, а сам погиб. С такой болью, с такой скорбью Мака не оплакивала бы и самого близкого человека.

— Что ты сделал с нами, сынок, что сделал? Что за несчастье свалилось на нашу голову, сынок! Лучше бы меня убила та пуля! Что мы скажем твоим бедным родителям, Юрий? Ой, боже мой, сынок, боже мой!

Плакали Цабу и Инда, плакали все женщины — молодые и старые.

Неподвижно стояли у гроба мужчины, и суровая печаль была на их лицах.

— Что за горе свалилось на наши головы, сынок?! Что нам делать, люди?! Ой, ой, сынок, ой, ой! — причитала Мака.

И никто не утешал ее, никто не успокаивал. Все жалели Орлова, у всех больно сжимались сердца от горя, и все оплакивали человека, который пожертвовал своей жизнью ради товарища, человека, которого убили на чужбине, которого похоронят в чужой земле, не оплаканного матерью, не оплаканного отцом. Бедные, они и не знают, какая беда стряслась с их сыном. А мы уже знаем, мы плачем и рыдаем. Лучше бы и мы не знали этого, лучше бы не знали.

— Какое горе ждет твою мать, сынок?! — причитала Мака. — Что скажут твоему отцу? Горе нам, сынок, горе! Лучше бы Маку убили вместо тебя. А что делать моему Джвебе, Юрий? Нет на свете человека несчастнее моего Джвебе, Юрий. В могилу уйдет с ним его несчастье, Юрий.

Двор был заполнен людьми.

Варден сразу же, в день убийства, посоветовал уездному комитету собрать на похороны Орлова как можно больше людей. И большевики подняли весь уезд: шли и шли из ближних и дальних деревень, шли крестьяне, ремесленники, интеллигенты, небогатые дворяне и мелкие чиновники. Шли поодиночке и группами, по десять-двадцать человек вместе — женщины впереди, мужчины чуть поодаль.

За полверсты от дома Беглара женщины распускали волосы и начинали причитать, а мужчины снимали шапки и башлыки — таков был древний одишский обычай.

Пришедших встречали во дворе специально выделенные для этого люди.

Они пропускали женщин вперед, а мужчин останавливали, брали у них из рук шапки и башлыки, а у кого было оружие — то оружие, и складывали все это на столе.

Мужчины шли по двору и поднимались по лестнице молча, а женщины восклицали:

— Ой, русский парень!

— Ой, горе нам, сынок!

— Что за несчастье постигло тебя, Беглар!

— Ой, Беглар, ой, Беглар!

Беглар не помнил даже, когда он последний раз плакал — должно быть, в младенчестве, а позднее — никогда. Но сейчас глаза ему застилали слезы. Он стоял на верхней ступеньке лестницы, прижавшись спиной к подпорному столбу балкона, и одна только мысль была у него сейчас в голове: "Он погиб за моего сына".

Ему сочувствовали, ему выражали соболезнование, но Беглар ничего не слышал, ничего не воспринимал: ни причитаний, ни стенаний, ни гула собравшегося во дворе народа, ни слов, которые ему говорили все входящие в дом. "Он умер за моего сына", — думал Беглар. И об этом было страшно думать.

Несмело вошла во двор группа гвардейцев. Впереди шел Закро Броладзе. Гвардейцам нелегко было решиться на такой шаг. Здесь, во дворе, собрались те, кого они сгоняли с поля Чичуа. С поднятой головой мимо этих людей не пройдешь.

Соблюдая обычаи, гвардейцы сняли оружие и шапки, сложили их на столе и направились к дому.

Люди смотрели на гвардейцев по-разному: одни сочувственно, все-таки эти гвардейцы потеряли друга, а другие — с неприязнью.

У лестницы были шаткие ступеньки, и гвардейцы поднимались. в дом по-одному. Молча прошли они мимо Беглара. Они знали, конечно, что это отец Джвебе, и помнили, что этот человек стоял тогда перед ними на заречном поле, что это он распределял помещичью землю, что он отец этого комиссара-большевика, которого они изловили. И потому гвардейцы молча прошли мимо Беглара, стараясь не встречаться с ним взглядом. Но Беглар и не думал сейчас о них. Он думал… Этот русский мальчик спас моего сына. Спас.

У тела Орлова гвардейцы опустились на колени. И вдруг послышался вопль немого гвардейца. Затем, обхватив руками ноги Юрия, немой что-то быстро заговорил по-своему, беззвучно шевеля губами. Когда Юрий был жив, он хорошо понимал этот беззвучный язык своего немого товарища, а сейчас тут его никто не услышит.

Зато клятву Джамбулата Бестаева услышали все:

— Джамбулат заставит рыдать мать твоего убийцы, Юрий! Пусть умру я, если не заставлю!

Джамбулат ударил себя кулаками в грудь и всхлипнул.

Заплакали гвардейцы.

Заголосили за ними женщины, прослезились мужчины, и только у Закро Броладзе и Ричарда Болдуина глаза остались сухими — они лишь крепче стиснули зубы, прощально всматриваясь в лицо погибшего друга.

Джвебе лежал со связанными руками на тахте в комнате матери. Его связали Беглар и Варден, потому что Джвебе пытался покончить жизнь самоубийством. Им с трудом удалось удержать от этого шага обезумевшего от горя парня. Сейчас усталый, сломленный Джвебе лежал, отвернувшись к стене. В другом конце комнаты на низкой скамеечке сидели Варден, Шамше Акбардиа и несколько человек в бурках. Лица у этих людей были прикрыты башлыками. Это были руководители большевистских ячеек разных деревень волости. Привел их сюда секретарь волостного комитета большевистской партии Тариэл Карда.

До революции пятого года Тариэл Карда руководил подпольным марксистским кружком грузчиков Потийского порта. Потом партия послала Тариэла на работу в деревню. Он был небольшого роста, худощавый, с коротко подстриженной седеющей бородой. Человек сильной воли, Карда всю свою жизнь посвятил революции.

Несколько дней тому назад Тариэл получил из большевистского центра сообщение, что по личному поручению Ленина из Москвы в Грузию выехала группа демобилизованных из Красной Армии грузин большевиков. Владимир Ильич поставил перед ними задачу помочь грузинским коммунистам подготовить восстание трудящихся против меньшевистской власти. В сообщении центра говорилось, что с этой целью комиссар Букиа направляется в свои родные места.

— …Товарищ Ленин сказал, что в Грузию пришла пора революционных бурь, — продолжал свой рассказ Варден Букиа.

— Да, пришло Это время, — подтвердил Шамше Акбардиа.

— Владимир Ильич сказал нам — Пленум Центрального Комитета партии поддержал просьбу Кавбюро и обещал помочь грузинскому народу в деле установления Советской власти. Грузинскому крестьянину нужна земля, и он готов за нее драться…

— Готов, как никогда, — сказал Тариэл Карда, — ты теперь это сам видишь, Варден.

— Вижу, — кивнул головой Варден. — И вот еще что сказал нам Владимир Ильич… Меньшевики, сказал он, пытаются уверить трудящихся крестьян, что наш Декрет о земле ничего не значащий клочок бумаги.

— Он как на ладони увидел, что у нас происходит. Ох и глаз у Ильича, — заметил Карда. — Только наши крестьяне уже не верят меньшевикам. Не только в твоей деревне, Варден, люди отобрали у помещиков землю. Во всей Грузии началось это…

— Ленин, оказывается, знает наше народное стихотворение — "Февраль наступает, деревья наполнились соком, птичка-щебетунья заложила гнездо"… Так вот, Владимир Ильич и сказал нам, что грузинские крестьяне скоро заложат фундамент своей новой жизни.

— Откуда Ленин знает это стихотворение? — удивился человек в бурке.

— От Сталина он его слышал, — пояснил Варден и продолжал: — Ленин взял со стола небольшую брошюру и вручил ее нам со словами: товарищи грузины, в наших руках самая твердая основа — вот этот Декрет Советской власти о земле.

— Ух, как здорово сказал! — воскликнул все тот же человек в бурке.

— Передайте грузинскому народу, сказал нам Владимир Ильич, что по этому декрету крестьяне Советской России уже получили сто пятьдесят миллионов десятин земли.

— Счастливые, — заулыбался все тот же человек в бурке.

— Да помолчи, Элизбар, дай Вардену слово вымолвить, — упрекнул его Шамше Акбардиа.

— Ленин дал нам и свои ответы на вопросы крестьян. Думаю, что такие же вопросы волнуют крестьян Грузии, прислушивайтесь к ним, товарищи коммунисты, — наказал нам Ленин, — хорошо изучайте их нужды и пожелания… И вот что, товарищи, — это твердое указание ЦК: не применять к крестьянам методов принуждения, сказал нам Владимир Ильич.

— Золотые слова, — воскликнул другой человек в бурке по имени Манча Заркуа.

— Да, грянула революционная буря, — сказал Тариэл Карда. — Так засучим же рукава, друзья… И перво-наперво, нам надо сорвать мобилизацию в меньшевистскую армию.

— Ты правильно сказал, Тариэл, наша первая задача на сегодня — сорвать мобилизацию, — согласился Варден. — Похороны Орлова мы должны превратить в демонстрацию. На завтра меньшевики назначили митинг. Жваниа думает, что похороны Орлова состоятся послезавтра. Ну, что ж, пусть он так и думает. А мы устроим похороны завтра.

Варден говорил тихо и не только потому, что на тахте лежал брат, а совещание было тайным. Варден просто устал, очень устал и чувствовал себя не совсем здоровым. Дорога из Москвы в родную деревню, а особенно последний отрезок этого пути от Шулавер достался Вардену нелегко. Временами ему казалось, что он уже не в силах пошевельнуть рукой и вымолвить слово. К тому же его мучила мысль, что он стал причиной гибели Юрия Орлова. Вместо радости он, Варден, принес родителям несчастье… Знакомые с детства мегрельские причитания, душераздирающие крики и вопли, способные растопить и камень, сейчас казались ему особенно ужасными. Варден взял себя в руки. Он кратко и ясно сказал товарищам, что им предстоит сделать.

Варден договорился с Тариэлом о том, что ночью они снова встретятся в Отобайском лесу в шалаше Гудуиа Эсванджиа. Туда должны были прийти и некоторые члены волостного комитета и партийцы из местной ячейки. Варден должен был доложить им о поручении, данном ему Лениным, и раздать привезенные с собой экземпляры Декрета о земле и ленинского ответа на вопросы крестьян. Учитель Шалва Кордзахиа еще утром сказал Вардену, что сверток с этими бумагами спрятан у него.

Варден проводил товарищей до дверей, но во двор не вышел. Там бы ему пришлось встретиться и говорить со многими людьми, а для этого у него не было ни сил, ни настроения.

Варден закрыл дверь и оглядел комнату. Ничего тут не изменилось с той поры, как он ушел в армию. К стене придвинута тахта, на которой спал сначала он, а потом Джвебе и теперь, наверно, спит Гванджи.

И так же чернеет сажа на стенах камина, перед которым он просиживал ночи, читая книги, взятые у учителя Шалвы.

И там же, где висела, висит вешалка из рогов косули. Да и половицы скрипят все так же. Варден остановился у тахты, на которой спал брат. Наверно, это хорошо, что Джвебе так крепко спит и ничего не слышит — ни стенаний женщин, ни шума толпы за окном. Может, сон немного успокоит парня. Спи, брат, спи, покуда спится! Ох, Джвебе, Джвебе, что ж ты натворил! — с тоской подумал Варден и снова зашагал по скрипучим половицам. Все было старенькое и бедненькое в этой комнате, но на всем тут была видна заботливая рука матери — таким все было начищенным и вымытым.

Варден тяжело опустился на табурет у окна, отсюда хорошо был виден весь двор. Варден узнал в толпе многих своих знакомых и друзей — одни стояли у плетня, другие сидели на скамье и на корнях под деревом.

О, как все изменилось за эти десять лет — некоторые просто постарели, а иные "вошли в возраст", но всех так или иначе не пощадило время.

Варден во всей полноте ощутил, как долго длилась его разлука с родной деревней, с друзьями. А это кто стоит под деревом? Неужели Зосиме Коршиа? Ну да, это он. Зосиме стоял в группе крестьян, ковырял землю своей неразлучной палкой и так сердито говорил о чем-то своим слушателям, что Варден невольно улыбнулся. Зосиме всегда был такой — пылкий и неуравновешенный, неожиданно смелый и решительный, неожиданно покорный и сдержанный.

Постарел Зосиме, ох, как постарел, с горечью подумал Варден. Смотри, как согнули годы Зосиме, усохся весь, и словно ростом меньше стал. Там у конюшни Варден не мог обратить такого внимания на старика — не до этого было, а сейчас вспомнил, что Зосиме, именно он, первым из крестьян подошел к телу Орлова и сказал: "Беглар, этого парня оплачет и похоронит не только твоя семья, но и вся община".

Многое отняли у Зосиме годы, но мужество его не иссякло. Правда, старик иногда чересчур покорно сгибается перед обстоятельствами и уступает силе, но уж если станет он за правое дело, то никакая сила его уже не сдвинет. Варден вспомнил, как односельчане подшучивали над стариком за его привычку ковырять палкой землю.

"Чего ты ищешь, что потерял в этой проклятой земле, Зосиме?"

"Уж не ищешь ли золото своего отца Джурумиа?"

"Чего ты ковыряешь эту землю, Зосиме, успеешь в нее сойти!"

"Пусть мой враг сойдет в нее раньше меня!" — ничуть не обижаясь на соседей, отшучивался Зосиме. А врагами своими он считал тех, у кого было много земли, кто жил чужим трудом. Ну что ж, пусть сбудутся твои пожелания, Зосиме. Пусть сгинут наши враги! — подумал Варден, продолжая разглядывать стоящих под деревом крестьян. А вот этого он не помнил, должно быть, он был еще мальчиком, когда Варден уходил в солдаты, а сейчас — бородатый мужик. Как узнаешь? А вот стоит Иванэ Эсебуа. Самый уступчивый крестьянин во всей деревне, самый бессловесный, всегда покорный своей участи. Он такой добряк, Иванэ, кажется, что он и на муравья ногой не наступит. И сейчас он стоит добрый и покорный, и немигающими глазами смотрит на ораторствующего Зосиме. Старик, наверно, немало удивляет Иванэ своим характером — то он склоняется перед насилием, то всеми силами противится ему. А Иванэ так не может. "А надо сделать так, чтобы мог, — подумал Варден. — Как все-таки похожи и не похожи люди друг на друга".

Варден не слышал, о чем шел разговор под деревом, а там говорили о том, что его кровно интересовало.

— Пусть запоздавший поторопится. Интересно, чего мы ждем до сих пор? Манны небесной, что ли?

— Кто быстро режет, тот долго жалеет, Зосиме, — возразил старику Иванэ. — Не всегда дела крестьян будут идти так. Когда-нибудь бог и на нас обратит внимание.

— Бог?! — усмехнулся Зосиме. — Не дождемся мы внимания бога, Иванэ. Нет. Бог в крестьянскую судьбу никогда не вмешивается. А вот человек нам поможет. Есть такой человек, справедливый человек — заступник всех честных людей.

— Человек — не бог.

— Что может человек, Зосиме?

— О каком человеке ты говоришь, Зосиме? Кто он? — послышалось с разных сторон.

Зосиме поглядел на неразлучного Кочоиа, а тот незаметно кивнул ему.

— Да назови, наконец, этого человека, Зосиме, — взмолился Иванэ.

— Ленин зовут того человека.

— Ленин? — переспросил Иванэ и, наморщив лоб, попытался вспомнить, где он уже слышал это имя.

Кочоиа заметил это и легонько толкнул Зосиме в бок.

— Ленин приблизил во многих краях судный день для грешников и день торжества для праведных. День торжества для таких, как мы.

— А нам от этого не легче, — сказал один из крестьян.

— Да, не легче, — подтвердил другой. — Где-то у кого-то праздник, а у нас сплошное горе.

— Скоро праздник наступит и для нас, — сказал Зосиме.

— Кто это тебе сказал, Зосиме?

— Откуда ты знаешь, Зосиме?

— Ленин сам передал нам это через Вардена Букиа.

— Нам передал?! Через Вардена?!

— Одними добрыми советами дело не сделается.

— У Ленина здесь свои люди, — вмешался в разговор паромщик Бахва.

— Эти люди и приблизят у нас судный день для грешных. Люди Ленина, — сказал Зосиме. — Я ведь говорил, что без крови землю никто не уступит.

— И у нас должна пролиться кровь, — подняв голову, неожиданно для всех сказал Иванэ Эсебуа.

На выступающих из-под земли толстых, изогнутых корнях платана сидел среди крестьян провизор Эстате Начкебиа. Здесь был и полевой сторож Павле, упрямый и язвительный человек.

— Насчет крови ты правильно говоришь, Нестор, — сказал Павле, — только чья это будет кровь? Вот придет сюда большевистская армия, и мы в своей собственной крови захлебнемся.

— Неправду говоришь, Павле, большевистская армия идет не воевать с нами, не покорять, а помочь нам, — сказал Начкебиа.

— Кому это нам?

— Нашему народу она идет помочь, Павле!

— Какой народ просил русскую армию о помощи? Грузины просили?

— В Красной Армии не только русские бойцы, Павле. Да и Россия теперь не царская, а ленинская, — сказал провизор.

— А мне все равно, кто придет, — сказал Павле. — Для меня они все чужие. Никто их не просит — приходите, покорите нас. Я, например, не прошу.

Вечер еще не наступил, и блеклые желто-соломенного цвета лучи солнца еще заливали землю, но в узкой, как вагон, комнате Шалвы Кордзахиа было уже темно. Маленькая жестяная лампа с абажуром освещала только стол. На столе рядом с портретом Жорданиа стоял теперь портрет Ленина. Лицо Ленина осенял красноватый отсвет от обожженной бумаги самодельного абажура. Ленин был в пальто с каракулевым воротником и кому-то улыбался, прищурив глаза.

Этот портрет Шалва извлек из свертка, который нашли в классе его ученики. И когда Варден пришел к Шалве, ленинский портрет уже был в рамке рядом с портретом Жорданиа.

За столом сидели Шалва и Варден, и по тому, какими уставшими выглядели оба, можно было догадаться, что сидят они за этим столом и спорят уже давно.

— Я согласен с тобой, Варден, — сказал Шалва. — Человек начинает выбирать свой путь в жизни, свое призвание, свою жизненную цель, едва лишь становится на ноги.

— Но некоторые люди в пути меняют свои взгляды и избирают другую цель, — сказал Варден.

— Меняют. Но меняют в зависимости от того, в каких условиях им приходится жить. Меняют и в зависимости от своего характера.

— Правильно, Шалва, характер имеет немалое значение. И еще бывает так, что человек меняет цель под влиянием родителей, друзей, товарищей, даже врагов… под влиянием чужих бед и удач, под влиянием любви и ненависти, личных успехов и неудач. Выбирать тот или иной путь, примкнуть к той или иной…

— Я сегодня же примкнул бы к большевистской партии, — перебил его Шалва, — если бы большевистская Россия не стремилась захватить Грузию.

— Большевистская Россия протягивает нам руку помощи, дорогой учитель, а вы повторяете чужие слова о каком-то захвате и порабощении. Если бы царь Ираклий избрал другой путь и не присоединил Грузию к России, что бы стало с нашей Грузией? От шестимиллионного народа осталось тогда лишь пятьсот тысяч. Еще бы немного — и нас навсегда проглотили бы персы или османы.

Учитель молчал, разглядывая портрет Ленина, затем повернулся к Вардену:

— Варден, я повторяю, и ты можешь мне верить, что это вполне искренне, — я бы сегодня же вступил в большевистскую партию, если бы большевистская партия Грузии была не секцией большевистской партии России, а непосредственно секцией Коминтерна.

— Вы говорите, секция? Откуда вы это взяли? Коммунистическая партия Грузии и Коммунистическая партия России равноправные братские партии. Так оно есть, дорогой учитель, и так оно будет. И еще я хочу вам сказать: без помощи Советской России Грузии трудно будет установить Советскую власть. Сами меньшевики говорят, что "Грузия для Грузии" — пустая мечта.

— Так говорят и думают пустозвоны.

— Не такие уж это пустозвоны, — покачал головой Варден. — Вы, наверное, догадываетесь, почему в Батуми стоят военные корабли Великобритании?

— Помощь Великобритании я предпочитаю помощи великодержавной России.

— Англия пришла не для помощи. Она хочет завладеть Батуми.

— Хорошо. Поверим на минуту, что Великобритания хочет завладеть Батуми. Но ведь Россия отнимает у нас всю Грузию.

Варден посмотрел на портрет Ленина, и у него возникло такое ощущение, будто вождь большевиков слушает их беседу. Внимательно слушает. Улыбается и слушает.

— Вы верите этому человеку, Шалва?

— Верю, — без колебаний ответил учитель и тоже поглядел на портрет Ленина.

— Вы социал-федералист, но, судя по вашим словам, во многом солидарны с меньшевиками.

— Нет, не во многом, — возразил Шалва.

— Тогда объясните, почему рядом с портретом Ленина у вас на столе стоит портрет Жорданиа?

Шалва ответил не сразу. Подумал, прикрыв ладонью глаза, а затем спросил:

— Этот ленинский портрет принадлежит лично тебе?

— Да, — сказал Варден.

— Судя по тому; как он потерт, ты долго носил его у себя на груди. Так скажи мне, почему? Чем он тебе так дорог?

— Чем дорог? Ленин помог мне выбрать единственную верную дорогу, единственно достойную цель… А вам, видно, Жорданиа указал путь.

— Нет, не Жорданиа.

— Так почему же у вас на столе его портрет?

— Я уважаю Жорданиа как общественного деятеля… как главу нашего грузинского государства.

— Но ведь у вас с ним разные пути. И цели разные.

— Да, разные. Я уже сказал, что давным-давно сам, да, сам выбрал свой путь.

— Вы мой учитель, — сказал Варден. — Простите, что я так с вами говорю… ну, не совсем почтительно, что ли. Я понимаю, что ученик не должен учить учителя.

— Нет, почему же! Это замечательно, когда ученик перерос учителя. Я не стыжусь учиться у тебя, у человека, которого прислал Ленин.

— Ну, что ж, спасибо. Вот вы до моего прихода читали декрет Ленина… Я вижу, он лежит перед вами на столе… Вы поставили рядом портреты Ленина и Жорданиа и, должно быть, сравнили их пути.

— Допустим, что так было и в самом деле. Ну и что же?

— Так к какому же выводу вы пришли? Я спрашиваю вас, своего учителя… Все эти десять лет я помнил вас… Каждый ваш выговор, каждое поощрение… каждое слово… я хочу до конца своей жизни уважать и любить вас. Вы были моим первым учителем. Второй — он, — Варден взглядом показал на портрет Ленина.

Учитель долго молчал, не глядя на Вардена. Руки его лежали на раскрытом Декрете о земле — худые бледные руки, которые в минуты волнения не подчинялись ему. Потом он повернулся к Вардену и тихо проговорил:

— Ты спрашиваешь, к какому я пришел выводу?

Варден кивнул головой.

— Ну, что ж, скажу: земля принадлежит тому, чьим лотом она полита.

— Прекрасный ответ, учитель! Но народная гвардия Жорданиа согнала с земли тех, чьим потом она полита.

Учитель вздохнул.

— Вы стояли на этой земле вместе с ними, вместе с народом, а мой брат, гвардеец Джвебе, прогонял с земли мать, отца, соседей, родственников. Вы стояли, учитель, и смотрели на все это…

Учитель опустил голову.

— В душе вы были на стороне народа, веря, что земля принадлежит тем, чьим потом она полита, вы, социал-федералисты, даже проповедовали социализацию земли, но вы молчали, когда гвардия сгоняла с этой земли ее подлинных хозяев. Вы молчали, учитель. Давайте говорить так, словно Ленин и Жорданиа слушают нас. Один из них создал большевистскую партию, и вы готовы вступить в нее, если грузинская компартия станет секцией Коминтерна. Так я вас понял?

— Да, так…

— В таком случае портрет Жорданиа не должен стоять на этом столе.

— Но я же сказал, что уважаю Жорданиа, как общественного деятеля и главу грузинского государства.

— А Ленин?

— Перед Лениным, который издал этот декрет, я преклоняюсь, но остаюсь противником всякого насилия.

— Без боя рабочим и крестьянам власти никто не уступит, — сказал Варден. — Простите, что я излагаю вам такие азбучные истины.

— Грузинские рабочие и крестьяне сами должны взять власть, а не ждать, пока русская армия даст ее им…

— Наши рабочие и крестьяне нуждаются сейчас в помощи своих русских братьев.

— В помощи?! Согласен — она в какой-то мере нужна. Но почему обязательно вооруженная? Разве этот декрет не поможет нашим крестьянам? Я уверен, что поможет.

Варден улыбнулся, и учителю показалось, что это улыбается сейчас тот самый мальчуган, который сидел в его классе на первой парте справа, на той самой, на которой потом сидел Джвебе, а теперь — Гванджи.

— Поможет, учитель. И не только рабочим и крестьянам поможет, — сказал Варден.

— И мне и другим, — сказал учитель. — Но мы своими силами сумеем позаботиться о своей родине. Грузия достаточно натерпелась от "милостивой помощи" самодержавия.

— Сейчас к нам идет совсем другая Россия, Россия Ленина, — Варден поглядел на часы. — Простите, я должен идти. Тариэл Карда ждет меня в Отобайском лесу, там у нас собрание. Я должен ознакомить членов нашей организации с декретом и "Ответом на вопросы крестьян".

Учитель достал из ящика обернутый в кожу сверток и передал Вардену:

— Если позволишь, Варден, я один экземпляр декрета оставлю у себя. Хочу перевести на грузинский язык. Думаю, что не только члены вашей организации, а и все крестьяне должны прочесть его.

Варден снова попытался изменить направление разговора:

— Призыв в армию уже начался. Председатель учредительного собрания Карло Чхеидзе объездил почти всю Грузию. Послезавтра в нашей деревне с речью на митинге выступит Евгений Жваниа и призовет народ к оружию. Вы должны выступить на этом митинге, учитель.

— Я уже дал Евгению Жваниа согласие выступить, — сказал Шалва.

— Мы это знаем.

— Кто это мы?

— Большевики. Вы должны убедить народ не идти в армию.

— Я противник всякого насилия. Я уже не раз говорил тебе об этом.

— Но ведь вы поддерживаете ленинский декрет о земле.

— Декрет — да, но насилие — нет.

Учитель встал, запахнул пальто. Встал и Варден и потянулся к шапке.

— Я опаздываю на собрание. До свидания.

— А портрет? — спросил Шалва.

— Пусть портрет Ленина останется у вас. Он долгое время был моим спутником, этот портрет, он помогал мне думать, принимать верные решения, он был моим советчиком и в горе и в радости… Так, может, и вам поможет в трудный час, учитель? Хочу надеяться, что поможет.

Шалва не проводил гостя до дверей, как это делал обычно. Он всегда даже малышей — своих учеников — провожал, когда они бывали в его узкой, длинной, как вагон, комнате. Но сейчас он стоял у стола и, глубоко задумавшись над словами Вардена, даже не заметил, как тот вышел.

Лес, дремучий Отобайский лес, с его бездонными трясинами, весь обвитый, перевитый лианами, темный и в ясный день и в лунную ночь, обитель леших — очокочи и лесных дев — ткаши-мапа, безжалостная западня для человека и зверя, давно, с юности, хорошо знаком Вардену Букиа.

В глубине этого леса уже много лет стоит шалаш Гу-дуиа Эсванджиа. Всегда босой, длинноволосый, длиннобородый, с накинутой на плечи шкурой косули, составляющей всю его одежду зимой и летом, этот отшельник-лесовик мог пройти с закрытыми глазами по любому здешнему болоту, мог голыми руками придушить хищного зверя. Он был необычайно сильным человеком, Гудуиа Эсванджиа.

К нему и шел сейчас Варден. Прежде Варден довольно часто бывал у Гудуиа. Он даже любил его, хотя и сам не знал, за что. Казалось, что и не за что любить Гудуиа. Ничто в мире не существовало для этого нелюдимого человека — ни любовь, ни радость, ни ненависть, ни горе.

Гудуиа сам не мог бы сказать, для чего он живет на свете. Но никто и не спрашивал его об этом. Люди не очень охотно общались с отшельником — одних пугал его вид, других мутило от звериного запаха давно немытого тела. Но стоило только заглянуть в теплые, медового цвета глаза Гудуиа, как от страха ничего не оставалось — столько в них было человеческой доброты и печали.

Варден смутно помнил истинную или вымышленную причину, побудившую Гудуиа Эсванджиа уйти в лес. Слышал Варден, будто Гудуиа изменила любимая женщина, и потому он ушел от людей — так говорили в деревне, но никто не мог подтвердить этого. Женщина, изменившая Гудуиа, если только была такая женщина, конечно, предпочитала молчать об этом до гробовой доски.

Варден шел к человеку, которого не видел десять лет. К безземельному и бездомному человеку. Говорили о Гудуиа Эсванджиа и то, что он удалился в лес из-за безземелья. Но так ли это или не так, деревня не дознавалась — сама деревня была безземельна.

Гудуиа, конечно, тоже будет на собрании. Интересно, поверит ли в силу декрета этот разочаровавшийся в людях, одичавший, отвыкший говорить человек? Если даже поверит, то зачем ему сейчас земля?! Три аршина земли на могилу найдутся в лесу, если только болото можно назвать землей, если можно назвать могилой три аршина ядовитой, смрадной жижи.

В юности Варден не раз ходил по этому лесу и по этому болоту. И сейчас он шел к Гудуиа, как и прежде ходил, — тем же путем. Там, где надо, он обходил болота и трясины, зная их коварный нрав, а где можно было — шел напрямик. На войне Варден не отучился ходить по темному ночному лесу.

Варден торопился — он опаздывал на встречу с товарищами — в деревне его задержали приготовления к похоронам Юрия Орлова и долгая беседа с учителем.

В ночном лесу было тихо — он словно спал. И все же время от времени слышался треск веток и какой-то шорох. Вардену не хотелось сейчас ни о чем думать, хотелось просто наслаждаться тишиной и покоем, а там, в шалаше, встретясь с товарищами, окунуться в дела. Но разговор с учителем все еще волновал его. Упрямится старик, но честная душа его уже тянется к нам.

Варден улыбнулся, вспоминая слова Шалвы, и вдруг насторожился. Какой-то незнакомый звук привлек его внимание. Звук был необычный, могло показаться, что это сухой лист оторвался от ветки и упал на землю, устланную уже истлевающей листвой… Но так могло показаться человеку менее опытному, чем Варден, а у него слух тонкий, как говорится, и заяц может позавидовать… И Варден сразу понял — это шаги! Но чьи? Человека? Зверя?

Варден притаился за деревом, вглядываясь в темноту, и, вглядевшись, удивился: "Сиордиа? Как он напал на мой след в этом дремучем лесу, среди этих болот, да еще в такой темноте? Собачий нюх у этого собачьего сына!"

Варден прибавил шагу и, петляя, попытался сбить карлика со следа. Но у Сиордиа действительно был собачий нюх — казалось, он был создан только для того, чтобы ходить по человеческому следу, чтобы охотиться на людей. Но Вардену все же удалось перехитрить Сиордиа. Притаившись, он пропустил его вперед. Сиордиа слишком поздно понял, что произошло. Услышав за собой шаги, Сиордиа выхватил наган, но повернуться не посмел, сообразив, что Варден опередит его. И Сиордиа пошел дальше, уже понимая, куда идет, но остановиться — это значит получить пулю в спину.

Справа и слева от Сиордиа булькало болото. И впереди была трясина. И позади — трясина. Но каменному сердцу Сиордиа неведом был страх, осторожность — да, страх — нет. Зато осторожностью он был наделен почти безошибочной, звериной. Он шел посреди болота, как канатоходец по канату — легкий, как перышко, ловкий, как кошка. Достаточно было Сиордиа чуть-чуть сбиться с шагу, чтобы жадная трясина проглотила его. Ноги и глаза Сиордиа были одинаково настороже. Ноги сами нащупывали узенькую полоску суши посреди безбрежной трясины.

Некоторое время Сиордиа еще казалось, что он слышит шаги Букиа за своей спиной, но вдруг взводный понял, что обманывается. Ярость омрачила его рассудок, лишила его осторожности.

— Гей, проклятый, не уйдешь от меня! — зашипел он и резко повернулся на своем канате-тропинке. И тут глаза и ноги изменили ему. Сиордиа качнуло, и он оступился в болото. И его каменное сердце дрогнуло.

— Букиа-а! — крикнул он тонким, бабьим голосом. — Тону-у-у!

Трясина медленно всасывала тело Сиордиа. Извиваясь, как уж, он беспомощно размахивал тощими руками. Когда его затянуло по грудь, он два раза выстрелил из нагана… может, Букиа не услышал крика? Выстрел он наверняка услышит.

Варден подошел к болоту и остановился.

— Тон-у, помоги-и, — взывал к нему Сиордиа.

Варден только брезгливо скривил губы.

— Помоги-и-и! Не то стрелять буду, сукин сын!

От Ричарда Болдуина и Закро Броладзё Беглар узнал, что Сиордиа выслеживает Вардена. И когда Варден отправился в лес, Беглар подумал, что сыну может понадобиться его помощь, и решил тайком проводить его до шалаша Гудуиа Эсванджиа. Сейчас Беглар стоял у заросшего рогозом берега и не сводил с Сиордиа глаз.

— Стрелять буду, слышишь! — грозился карлик. Он все еще не сдавался. — Татач я, Сиорд! Я подброшенную в воздух копейку пробиваю.

— Стреляй! — спокойно сказал Варден.

Сиордиа выстрелил.

Варден знал, что пуля объятого ужасом человека не страшна.

И Беглар это знал.

Сиордиа еще раз выстрелил.

Варден и Беглар даже не шевельнулись. И только тогда, когда лысая, величиной всего лишь с айву, голова Сиордиа скрылась в трясине, Беглар подошел к Вардену.

— Такова участь всех нечистых, Варден, — сказал Беглар, но в душе все же пожалел сгинувшего в болоте человеческого сына.

В узкой, как вагон, комнате учителя неожиданные и не очень желанные гости — член учредительного собрания Евгений Жваниа, председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, начальник военного ведомства Варлам Хурциа и Миха Кириа.

В небольшой комнатушке учителя сразу стало тесно.

Евгений Жваниа вертел в руках очки, Миха Кириа, как обычно, курил у окна и лениво следил за красивыми колечками дыма.

На освещенном жестяной лампой столе сейчас только один портрет — портрет Ленина. Евгений Жваниа старался не глядеть на ленинский портрет, но против своей воли то и дело, украдкой, смотрел на него.

— Господин Кордзахиа, я позволю себе продолжить начатую мысль, — сказал Жваниа. — Надеюсь, вы понимаете, что любое государство, которое силой захватывает другое и свергает его законную власть, враг последнего. Так было и так будет во все времена. Надеюсь, вы согласитесь и с тем, что западный империализм все же лучше восточного фанатизма, — Евгений Жваниа надел очки и пристально посмотрел на учителя и опять не понял, соглашается ли с ним этот молчаливый господин или нет. — Ленин расширяет границы России, — повысил голос Евгений Жваниа. — Он снова сколачивает развалившуюся было великую Российскую империю. Я уверен, что в этом вопросе у нас нет и не может быть разногласий. Вряд ли найдется такой честный грузин, который хочет, чтобы в Грузию на смену царским угнетателям пришли красные угнетатели… Царская Россия отняла у нас язык…

— Она уничтожила католикосат, — вставил Иродион Чхетиа. — Она поставила у нас своих священников, подчинила синодальной конторе нашу издревле независимую, святую православную церковь.

— Ленин не подчинял ее, — пожал плечами учитель.

— Вы правы, — сказал Чхетиа. Он поднялся и, чуть расслабив галстук, оперся обеими руками о спинку стула. — Но у нас есть и другие претензии к Ленину. Седьмого мая тысяча девятьсот двадцатого года глава Красной России Ленин признал независимость Грузии…

— И только после этого нас признали страны Европы, — напомнил учитель.

— Возможно. Но Ленин признал независимость Грузии только на десять месяцев, только на десять месяцев, — сказал Чхетиа.

Евгению Жваниа казалось, что Ленин с портрета не сводит с него глаз. И, не выдержав взгляда этих прищуренных и чуть лукавых глаз, Жваниа улучил момент и, когда учитель увлекся спором с Чхетиа, быстро повернул портрет лицом к стене.

— Вот так, господин Кордзахиа, — продолжал Чхетиа, — Ленин хотел лишь выиграть время и подготовить Красную Армию для вторжения в Грузию.

От взгляда учителя выходка Жваниа не ускользнула, и он, спокойно протянув руку, поставил ленинский портрет поближе к себе.

— И после этого вы все же верите, что Ленин желает добра нашему народу? — спросил Чхетиа.

— И на вашем столе стоит его портрет! — не выдержал Жваниа. — И я вижу, вы изучаете ленинские "Ответы на вопросы крестьян" и ленинский Декрет о земле.

— Ленин дал крестьянам землю, — учитель взял в руки Декрет. — Вы, конечно, читали это, господин Жваниа?

— Да.

— Ну и что вы скажете?

— Мы, как я уже говорил вам, еще не решили до конца земельную проблему.

— Вы сокрушаетесь о том, что нашу святую, православную церковь подчинили синодальной конторе, — сказал учитель с нескрываемой иронией, — и никак не удосужились обратиться к земельному вопросу.

— Чхетиа религиозен, — сказал Жваниа, — его беспокоит положение грузинской церкви. С его точки зрения это важный вопрос.

— Сегодня у нас нет ничего более важного, чем вопрос о земле.

— Согласен с вами. Сегодня мы еще в большом долгу перед крестьянами, но завтра…

— Боюсь, что у вас уже не будет этого завтра, господин Жваниа, — сказал учитель.

— Господи, неужели вы все-таки верите Ленину? — обиженным тоном спросил Иродион Чхетиа. Он был оскорблен словами учителя. — Неужели вы верите, что Ленин сегодня же даст грузинскому крестьянству землю?

— Ленин говорит — земля народу… Я верю Ленину и поддерживаю Ленина в этом вопросе… Но я, как и прежде, против насилия…

Евгений Жваниа удовлетворенно улыбнулся. "Все-таки с этим человеком можно договориться", — подумал он. — Вы, господин Кордзахиа, должны сказать об этом завтра народу. Это ваш прямой долг, если хотите знать, Жваниа взял со стола газету "Эртоба". — Вот с какими проникновенными словами обращается к вам, учителям, председатель правительства и совета обороны Ной Жорданиа: "Товарищи учителя! Объясняйте народу, что враг ничего не сможет сделать с нами, если мы будем соблюдать внутренний порядок… Пусть все, кто может, возьмется за оружие, а кому это не под силу, пусть по-другому, кто чем может, окажет содействие армии и гвардии". Слышите? Кто чем может?! Вы, как учитель, как влиятельный человек, можете многое. Вы должны поднять крестьян на защиту отчизны. Это будет всенародная война…

Учитель молчал, обдумывая, что сказать своим непрошеным гостям. На этот раз Шалва не волновался и сам удивлялся тому, что держится так спокойно: он прекрасно понимал, зачем пришли к нему эти господа, почему они просят его выступить перед народом.

— И что получится, если я все это скажу крестьянам? — спросил Шалва и повернулся к начальнику военного ведомства. — Допустим, вы собрали армию. Во что же вы ее оденете, чем вооружите, чем будете кормить? Полковник Анджапариа рыщет по всему уезду, собирает бурки, пальто, рубахи, сапоги, ботинки, даже исподнее, и все это он сдирает с крестьян, и без того голых, и без того босых. Он силой отнимает у крестьян лошадей и скот. Ну, на что она будет годна, ваша голая и босая, голодная и безоружная армия?!

— Господин Кордзахиа, — сказал начальник военного ведомства, — вы забываете наше славное прошлое, когда в битвах за родину сто грузин одолевали тысячу турок и персов.

— То были другие войны, господин Хурциа. То было другое время, — сказал учитель и повернулся к члену учредительного собрания. — Где вы были до сих пор? Почему вы опомнились так поздно?

"В самом деле, где мы были до сих пор?" — с горечью подумал Евгений Жваниа и, поглядев на Чхетиа и Хурциа, прочел на их лицах эту же горькую мысль.

— Почему мы так поздно опомнились, спрашиваете вы? — Жваниа вздохнул. — Вы, наверное, слышали, что в Батуми стоят военные корабли Великобритании. В Тбилиси находятся британский посол Уордроп, французский посол Шевалье, послы Германии, Италии, Аргентины…

— Ну и что же?!

— Мы надеялись на них, но… — Жваниа развел руками. — Но обманулись. В то самое время, когда большевистская Россия готовила к вторжению Красную Армию, торгпред Москвы Леонид Красин обещал Англии бакинскую нефть. И не за красивые глаза, конечно, а в обмен за отказ от военной помощи Грузии, за то, что английские корабли и английские солдаты уйдут и откроют путь красным. И похоже, что англичане клюнули на эту приманку.

— Обычное коварство британской дипломатии, — сказал Варлам Хурциа.

— Садитесь, господа, что же вы стоите, — предложил учитель Жваниа и Чхетиа. — Недавно я сказал одному человеку — если большевистская партия Грузии станет непосредственно секцией Коминтерна, я сегодня же вступлю в ее ряды.

Гости, недоумевая, переглянулись — уж не спятил ли этот чудаковатый старик?

— Господин Кордзахиа! — у члена учредительного собрания даже голос изменился. — И это говорите вы, социал-федералист? Может, меня обманывает слух? Такое не могло прийти в голову даже мне, левому социал-демократу.

— Моему удивлению нет предела! — воскликнул Чхетиа.

— Ну, просто не верю… не верю… — сказал Варлам Хурциа.

Евгений Жваниа заложил руки за спину, отступил на шаг и, надев очки, стал разглядывать Шалву с таким вниманием, словно видел его впервые.

— Неужели вы не знаете, что большевики и нас и вас называют изменниками социализма, лакеями буржуазии, оппортунистами, экспроприаторами, — горячась и возмущаясь, сказал член учредительного собрания. — Но не мы, нет, не мы, а российские большевики самые настоящие экспроприаторы. Я первый, слышите, я первый с оружием в руках выступлю против Красной Армии.

— Прекрасно сказано, господин Жваниа! — воскликнул председатель правления уездной общины и даже захлопал в ладоши. — Браво, господин Жваниа, браво!

— Вы всегда были примером для нашей партии, — похвалил Жваниа и начальник военного ведомства, — и не только для партии, но и для армии, гвардии, для всего народа.

Член учредительного собрания даже не улыбнулся. Он принял эту похвалу серьезно, как должное.

— Так вот, господин Кордзахиа, — сказал он учителю, — я считаю, что мы с вами о главном договорились. Завтра же на митинге призовете здешних жителей выступить на защиту отечества. Это ваш гражданский, патриотический долг.

Народ уже собирался на площади перед зданием волостной общины. На митинг пришли люди и из других деревень волости, но больше было местных. Народ, как всегда на таких собраниях, разбился на группы: отдельно стояли крестьяне, отдельно — ремесленники, отдельно — дворяне и чиновники. Кое-где группы смешивались, и тогда возникал жаркий спор.

— Нужно защищать нашу землю, — говорил Джаба Кобахиа, дворянин в черной чохе.

— Какую землю? — спросил кто-то из крестьян.

— Грузинскую землю.

— Грузинская земля, увы, не принадлежит нам.

— Нужно защищать свободу и демократию, — не унимался Джаба.

— Где она, наша демократия, господин Кобахиа? Разве у тебя и у меня одинаковые права? У тебя сорок десятин земли, а у меня и одной нет. И это, по-твоему, демократия?

— Вы слышите, люди, этот человек предпочитает большевистскую диктатуру! — сказал Кобахиа.

Джаба Кобахиа редко можно было встретить трезвым. Обычно он появлялся на людях в сопровождении нескольких таких же пьяных дружков. И сейчас он пришел на митинг в сопровождении своих собутыльников.

— Да это же настоящий большевик! — поддержал Джабу его дружок Антимоз Дгебиа.

— Заткните этому негоднику глотку! — посоветовал другой приятель Джабы — Спиридон Апакиа.

— Мы всегда боролись за свободу! — громко, во всеуслышанье сказал стоявший позади Джабы крестьянин в башлыке.

Джаба быстро повернулся к нему.

— А это что за образина? — спросил он с угрозой.

— Он не из нашей волости.

— Наверное, подосланный большевик.

— Стукни его по зубам, Джаба!

— Скрывают от нас, люди, все скрывают! Красная Армия уже перешла границу. Война началась.

— Против кого война? Против народа? — спросил крестьянин в башлыке.

— Против большевиков, — ответил ему кузнец Катран Гетиа.

— Истребить вас всех надо, большевиков! — рявкнул на кузнеца пьяный Спиридон Апакиа.

— Изменники! — завопил третий приятель Джабы — Сопром Кедиа.

— К стенке их всех надо! К стенке! — в один голос завопили Джаба Кобахиа и Антимоз Дгебиа.

— Это верно — врагов надо к стенке, — сказал полевой сторож Павле, рыская по толпе глазами, словно выискивая тех, кого надо тут же к стенке поставить. — Враги у нас здесь, внутри, люди! Сначала нужно с ними расправиться, а потом уже идти на войну.

— Какое страшное время наступило, люди, — брат брату могилу роет, — качая седой головой, сказал пришедший из дальней горной деревушки крестьянин.

— Врагу ворота отворяют, а нам — нож в спину…

Солнце клонилось к закату. Народ перестал прибывать. Миха Кириа вышел на балкон и оглядел собравшихся на площади. Маловато, подумал он, хотя заранее знал, что много народу на этот митинг не соберется. Да и пришедшие ему не понравились. Это были не те, кто пашет и сеет, таких сейчас в толпе раз-два и обчелся.

Кириа еще раз окинул глазом толпу. Маловато пришло. Он вспомнил, какие тут бывали митинги и какое море людское заливало тогда площадь. И какие были тогда веселые, праздничные лица у его земляков. Тогда многие еще доверяли правительству, еще верили его обещаниям.

А сейчас на хмурых лицах стоящих у балкона односельчан Кириа прочел разочарование, недоверие, недовольство. Он хорошо знал людей своей общины, да и большинство пришедших из других деревень были ему знакомы.

Кириа криво, с болью усмехнулся. Что ж, люди начинают понимать, что их обманули. А разве он сам не обманулся в надеждах? Не разочаровался во всем?

Миха медленно повернулся к двери — не хотелось ему входить в свой кабинет, он бы с радостью спустился вниз, с радостью слился бы с толпой, затерялся бы в ней. "Но поздно, — сказал себе Кириа. — Опоздал ты, брат. По лености, по беспечности своей опоздал".

За столом в кабинете Кириа сидели Евгений Жваниа, Иродион Чхетиа, Варлам Хурциа, полковник Сардион Анджапариа, капитан Вахтанг Глонти, Аполлон Чичуа — один из владельцев заречной земли. Сейчас Аполлон Чичуа явился в деревню как уполномоченный правительства Грузии, чтобы оказать помощь Евгению Жваниа. Новехонький элегантный костюм, пенсне, тонкие лайковые перчатки и брезгливо-надменное выражение лица — таков был с виду этот уполномоченный демократического правительства.

Рядом с Евгением Жваниа, сложив руки на коленях, сидел учитель. Он заметно волновался, был бледен и неразговорчив.

На скамье вдоль стены сидели Калистрат Кварцхава, Еквтиме Каличава и другие члены правления волостной общины. Как только Миха Кириа отворил дверь, все, кроме учителя, вопросительно посмотрели на него.

— Пора начинать, господа! — сказал Кириа. — А то люди, пожалуй, разойдутся… Они уже долго ждут.

Член учредительного собрания понял это как упрек и с неприязнью посмотрел на Миха Кириа, которого невзлюбил со дня первой встречи. Жваниа достал из кармана жилета золотые часы и пожал плечами. Он считал себя человеком аккуратным и точным, но предпочитал сам распоряжаться своим временем. И чтобы какой-то Кириа… Но сейчас не до личных обид и амбиций.

— Начнем, господа, — сказал Жваниа и первым вышел на балкон. За ним последовал уполномоченный правительства Аполлон Чичуа, потом представитель уездной общины Чхетиа, а затем уже по-одному, по старшинству — все остальные. Последним вышел Миха Кириа. Неохотно вышел. Ох, если можно было бы не выходить.

Кое-кто на площади зааплодировал, правда, негромко и не спеша. Зато Джаба Кобахиа и его дружки захлопали оглушительно, подняв над головой — чтобы все видели — руки и бросая свирепые взгляды на тех, кто не аплодировал.

Евгению Жваниа сразу бросилось в глаза, что народу собралось немного. Плохо, конечно, но могло быть хуже, могли и эти не прийти.

Иродион Чхетиа тоже огорчился, увидев, как мало собралось людей. Но что делать? Ему поручено открыть митинг, и он его откроет. Чхетиа оперся обеими руками о перила балкона и только было раскрыл рот, чтобы начать речь, как увидел, что с главной улицы на площадь выезжает на рысях отряд гвардейцев во главе с офицерами Аршба и Гардабхадзе. Лейтенант Аршба подал какую-то команду, и гвардейцы остановили коней.

Капитан Глонти усмехнулся и подмигнул председателю уездной общины, что могло означать только одно: "Вот теперь начинайте, я разрешаю!" Чхетиа всего передернуло: "Ну и наглец этот капитан!"

— Товарищи, господа, братья, от имени правления уездной общины объявляю митинг открытым. На нашу свободную страну напали красные орды. Наш свободный народ в дни роковых испытаний всегда был един. В едином строю боролись против поработителей и стар и млад, мужчины и женщины, старики и даже дети. В едином строю плечом к плечу боролись с врагами крестьянин и владетель, помещик и купец. И сейчас, в этот роковой час, — мы вместе. Вместе все наши партии: социал-демократы, социал-федералисты, национал-демократы, эсеры…

— Ух ты, сколько их, сукиных детей! — шепнул Закро Броладзе Джамбулату Бестаеву. — Как это одна большевистская партия справится со столькими?

— Справится. Джамбулат знает — справится, — сказал Бестаев, расплываясь в улыбке.

— Господа, товарищи, я предоставляю слово члену учредительного собрания. Прошу вас, господин Жваниа, — сказал Чхетиа и отступил назад.

Евгений Жваниа подошел к перилам. Послышались хлопки. И опять редкие. Свирепые взгляды Джабы Кобахиа и его дружков никого не испугали.

Член учредительного собрания снял шапку и вкрадчиво начал:

— Господа! Война не объявлена, но она уже началась! Вы знаете, что мы, социал-демократы, поборники мира. Мы всегда стремились к миру, но непримиримый враг трудящегося народа — большевистская Россия — коварно напала на нас. Мы защищаем свое отечество. Сейчас мы все — каждый из нас в отдельности и все вместе — должны отказаться от личных и партийных интересов и все, все отдать фронту. Защита родины, несомненно, потребует от нас больших жертв. И каждый из нас, не задумываясь, должен принести свою жертву на алтарь отечества: кто имуществом, кто трудом, кто кровью. И победа будет за нами. Я хочу вас заверить, друзья, мы ни разу не забывали, что наша партия — социалистическая партия, что ее цель — осуществление социализма, установление социалистического строя.

Джаба Кобахиа и Антимоз Гетиа переглянулись.

— Ты гляди, какая у них цель, — сказал Джаба.

— Гляжу, — хохотнул Антимоз.

— Вместе с тем наша партия не забывает, что она демократическая партия, что социализма мы достигнем лишь путем демократии, волей большинства народа. Для утверждения власти пролетарского труда мы уже заложили фундамент. Наш народ сейчас на небывалом подъеме — радуется деревня, радуется город, и в это время…

— Радуется! Как бы не так! — пробормотал крестьянин в башлыке.

Джаба Кобахиа опять резко повернулся к нему. Пьяный, а он всегда был на взводе, Джаба мгновенно хватался за кинжал или револьвер, если ему не нравилось чье-либо слово. А сейчас Джаба был не просто под хмелем, он "занимался политикой", он "стоял на страже".

— Заткнись, паршивец! — прошептал Джаба и схватился за револьвер. — Еще одно слово, и я вышибу из тебя мерзкий дух.

— Таких паршивцев здесь много, Джаба, — сказал купец Антимоз Дгебиа, — из всех дух не вышибешь.

— Да, расплодилось, развелось их, проклятых… тьма-тьмущая…

— Этот, в башлыке, Парна Кварацхелиа из Кахати, — прошептал на ухо Джабе полевой сторож Павле.

— Это все демократия виновата, — сказал Антимоз Гетиа, — та самая демократия, за которую агитирует господин Жваниа.

— Уже больше года, как по соседству с Грузией установлена Советская власть, — продолжал член учредительного собрания. — Наш народ, имевший до этого весьма смутное представление о России, получил возможность поближе познакомиться с устройством ее, так называемой Советской власти. Она нигде не утверждается по воле народа, эта власть, ее устанавливают только и только силой…

Парна Кварацхелиа хотел было крикнуть только одно слово: "Вранье", но, увидев, что рука Джабы Кобахиа еще лежит на кобуре, усмехнулся и подумал: "Ничего… пока помолчу".

— Эта орда не раз подступала к границам Грузии, но ее отбрасывали доблестные бойцы нашей славной армии и гвардейцы, которых мы так горячо любим.

И тут Парна не стерпел. Он, правда, покосился на револьвер Кобахиа, но решил: "Не выстрелит, не посмеет…" и крикнул:

— Мы ее любим, а она по нас из пушек стреляет.

— Передача земель в руки крестьян в соответствии с установлением, — повысив голос, продолжал Евгений Жваниа, — привлекла и сердца и души наших крестьян…

Учитель слушал Жваниа с изумлением: "Какая передача земли… когда ее передавали?" Миха Кириа, услышав эти слова Жваниа, только усмехнулся. А Аполлон Чичуа готов был аплодировать члену учредительного собрания.

— Никогда еще грузинский крестьянин не расправлял так плечи, как теперь. Никогда в его руках не скоплялась такая большая часть национального достояния, как сейчас. Это произошло благодаря независимости Грузии, благодаря демократии. Сегодня наша Грузия…

Члену учредительного собрания так и не удалось закончить эту фразу — на дороге показалась и направилась к площади траурная процессия.

Впереди с горящими свечами и венками шли школьники: Гванджи Букиа, Гудза Джгереная, Утуиа Тодуа, Куча Кучаа и их одноклассники. Гроб Юрия Орлова несли четверо рослых молодых крестьян. По сторонам гроба шли Варден Букиа, Тариэл Карда, Шамше Акбардиа, Беглар, Джвебе, Зосиме, Кочоиа, паромщик Бахва и провизор Эстате Начкебиа. Сразу за гробом шли женщины в черном и среди них Мака, Инда, ее мать, а за ними Гудуиа Эсванджиа. Отвыкший от людей лесной отшельник шел один и, словно прокаженный, старался никого не касаться. В руках у него была толстая и тяжелая, словно налитая свинцом, дубина.

По обочинам дороги с обеих сторон шли в затылок друг другу мужчины в бурках. Они как бы охраняли процессию. Это были члены большевистских ячеек деревень, входящих в волость. Бурки они накинули для того, чтобы скрыть оружие.

Никто не плакал — ни женщины, ни мужчины, и тем более потрясающей была эта похоронная процессия. Медленно, как равнинная река, тек нескончаемый поток в черном.

— Это невозможно! — взвизгнул Евгений Жваниа и обернулся к Миха Кириа и Вахтангу Глонти. — Ведь хоронить гвардейца должны были завтра.

— Нас обманули, — сказал Миха Кириа, а капитан вообще не знал, что сказать члену учредительного собрания. Он и сам был ошеломлен случившимся.

— Процессия идет сюда. Уверяю вас, господа, что она заранее подготовлена большевиками, — сказал Калистрат Кварцхава и сильно, сильнее чем обычно, ударил по краге тростью с набалдашником в виде головы бульдога. — Это не просто похоронная процессия, господа! Это демонстрация!

— Демонстрация! — взволновался Аполлон Чичуа.

— куда же глядит наша гвардия?

— Капитан, остановите их! — приказал член учредительного собрания.

— Это невозможно. Взгляните на процессию, извините. на демонстрацию. Ей не видно конца. И вон видите тех людей в бурках? Так у каждого из них под буркой карабин.

— Это вы должны были знать заранее, капитан, — сказал Аполлон Чичуа.

— Большевики, к сожалению, не поставили нас в известность, — огрызнулся Глонти.

— Испугались? — насмешливо спросил капитана Чичуа.

— Мы нет, господин Чичуа! А за других — не отвечаю, — с усмешкой ответил капитан.

Собравшийся на площади народ и гвардейцы пристально вглядывались в процессию — все молчали, и слышен был топот многих сотен ног.

— Юрий, парень, моей собственной рукой убил ты меня, — горестно прошептал Джамбулат Бестаев.

— Глядите, на что стал похож Джвебе, — сказал Ричард Болдуин.

— Я удивляюсь, что он еще держится на ногах, — сказал Закро Броладзе.

С балкона на процессию глядели со страхом и напряженным ожиданием. Сейчас она шла, развернувшись, как черная волна.

Толпа на площади раздалась, пропуская процессию.

— Надо было упредить этот удар большевиков! Упредить! — шепнул уполномоченный правительства Чи-чуа члену учредительного собрания.

Член учредительного собрания не ответил.

На балконе все стояли молча. И все, кроме учителя, капитана и председателя волостной общины, были смертельно бледны.

Дети со свечами и венками вошли в тесный коридор, образованный стоящей на площади толпой. Когда проносили гроб, люди обнажили головы.

Крестьянин из Кахати — Парна Кварацхелиа стал рядом с Джабой Кобахиа и вызывающе оглядел его. Джаба снял руку с револьвера.

Обнажили головы и те, кто стоял на балконе. Только Сардион Анджапариа, капитан Глонти и начальник военного ведомства Варлам Хурциа не сделали этого.

Беглар Букиа и Шамше Акбардиа уверенно поднялись на балкон, остановились у перил, как раз там, где стояли Аполлон Чичуа и Евгений Жваниа, и знаками показали им: "Отойдите!" Член учредительного собрания и уполномоченный правительства заколебались, посмотрели на капитана, но тот уклонился от их взгляда, и тогда они молча уступили место Беглару и Шамше. Те протянули руки и восемь человек снизу подняли к ним гроб. Беглар и Шамше поставили гроб на перила. Поддерживая гроб, Беглар стал в головах, а Шамше — в ногах.

Капитан Глонти посмотрел на застывшее лицо Юрия и, чтобы подавить вздох, прикусил губу. Капитан Глонти — солдат и, как сам себя уверяет, превыше всего ценит в людях солдатскую доблесть. А солдат Юрий Орлов проявил высшую доблесть, выше которой нет, — он грудью своей прикрыл товарища, он жизнь свою отдал за друга. И капитан Глонти мысленно попрощался со своим бойцом: "Прощай, Орлов, прощай, храбрец! Ты умер честной солдатской смертью, и я тебе могу только позавидовать, Юрий".

На балкон поднялись Варден, Тариэл Карда, Элиз-бар Кварацхелиа, Манча Заркуа и несколько человек в бурках. Они стали позади Вардена и Тариэла.

Член учредительного собрания кивком головы поздоровался с Варденом. Жваниа сразу же сообразил, что это и есть тот самый большевистский комиссар, которого он приказал выпустить.

— Продолжайте вашу речь, господин Жваниа, — сказал Варден. — Не то вам придется долго ждать.

Евгений Жваниа подошел к гробу.

— Сестры и братья, — начал он, придав своему голосу скорбные ноты, — перед вами лежит совсем молодой русский юноша. Он не был большевиком, напротив, он пришел к нам, чтобы сражаться с большевиками. Вся жизнь была впереди у этого славного русского парня, но злая рука остановила его сердце…

— Теперь для него все кончилось, его нет, и он не может мстить, — крикнул из толпы Парна Кварацхелиа.

— Нет, друг мой, вы ошибаетесь, — возразил Парне Евгений Жваниа. — Вы говорите сейчас о мести. Месть разорила деревню, а добро ее построило. Сегодня нам не до мести. Мы должны отдать все свои силы защите нашей свободы, нашего бирюзового неба… нашей изумрудной земли…

— Ну, и защищайте вашу свободу и ваши земли, — выкрикнул из толпы человек в бурке. — Изумрудная земля не принадлежит нам. Что защищать безземельному крестьянину? У нас нет ничего, кроме души.

Уполномоченный правительства подошел к перилам и стал рядом с Евгением Жваниа.

— Разрешите мне сказать несколько слов по поводу этой реплики, — попросил он Жваниа и, не ожидая его согласия, обратился к народу:

— Вы сказали, безземельные крестьяне. Как вы можете говорить такое? Господин Жваниа только что информировал вас о том, что земли переданы в руки крестьян. Я, как член правительства, подтверждаю это. Ну, а что касается моей земли и земли моих братьев, то она давно у вас. Вы уже давно ее пашете.

Беглара Букиа возмутила эта наглая ложь Чичуа.

— Ее пашут снаряды из ваших пушек, господин Чичуа, — громко, чтобы слышал весь народ на площади, крикнул Беглар.

— Я вас не понимаю, — растерялся Чичуа.

— Врешь, помещик! — закричали Коршиа, Джгереная, Эсебуа, — нас гвардейцы согнали с твоей земли.

Заявление Чичуа удивило члена учредительного собрания. На какое-то мгновенье он смешался, затем, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь:

— Мы защищаем свободу, сестры и братья. Мы защищаем демократию, — прокричал он, а про себя подумал: "Ну и идиот этот Чичуа. Зачем только его сюда прислали". — Мы защищаем наш трехцветный флаг, защищаем землю, которая с сегодняшнего дня и вправду станет вашей.

Гудуиа Эсванджиа стоял чуть в стороне от толпы и, подавшись вперед, слушал Евгения Жваниа. Темно-коричневое лицо лесного отшельника от непомерного возбуждения еще больше потемнело и покрылось крупными каплями пота. Эсванджиа с отвращением и гневом глядел на Евгения Жваниа и с трудом удерживался от желания обругать этого всенародно лгущего болтуна. И, наконец, потеряв терпение, все же дал волю сдерживаемой на протяжении многих лет ненависти.

— Кого ты обманываешь, сукин сын?! — крикнул он Евгению Жваниа.

Народ зашумел, и все разом обернулись к Эсванджиа. Некоторые не узнали его, а те, кто узнал, — поразились: "Господи, как изменился человек!"

— Эй, Гудуиа Эсванджиа! Что с тобой сделала жизнь?

Посмотрите, люди, да это же настоящий очокочи!

— Забытый смертью Гудуиа!

— Гудуиа!

— Вчера ты стрелял в народ из пушки, — кричал Гудуиа, — а сегодня подлизываешься к нему. Мне лично хватит земли на могилу. Гудуиа Эсванджиа уже не нужна земля. Но — земля будет народной! Она будет принадлежать Букиа, Коршиа, Эсебуа, Филипиа, Джгереная! А не веришь, так я сейчас вколочу тебе это в дурную башку, — Гудуиа, подняв свою дубину, бросился к балкону. Его с трудом удержали два крестьянина. — Убью, перегрызу горло! — кричал разъярившийся Гудуиа. — Задушу подлеца!

— Мы боремся за жизнь, а не за смерть, — сказал Жваниа. Было похоже, что угрозы лесного отшельника не очень испугали его.

— Кого ты собираешься убить, Гудуиа? — крикнул Джаба Кобахиа. — Большевики отнимут всю нашу землю. И даже для могилы они тебе клочка не оставят. Они врут, что дадут землю крестьянам, не верьте им, люди! Земля при большевиках будет государственной.

— А государство чье будет? — спросил Парна Кварацхелиа.

— Как чье? Большевистское! — отвечал Джаба Кобахиа.

— А сейчас оно чье?

— Народное.

— А правит кто им?

— Избранники народа, — не утерпев, вмешался в спор член правительства Аполлон Чичуа.

— А когда я тебя выбирал? — спросил его снизу Парна Кварацхелиа.

— Большевики меня, слава богу, не выбирали, меня выбрал народ, — стараясь не уронить своего достоинства, спокойно, с самоуверенной улыбкой отвечал крестьянину Чичуа.

— Мы, социал-демократы, не проповедуем мести, мы не сеем смерть и не проливаем кровь, — сказал Жваниа, бросив недовольный взгляд на так некстати вступившего в спор Чичуа.

— Без крови враг ничего не уступит, — выкрикнул свое излюбленное изречение Зосиме Коршиа.

— Кровь проливают только большевики. Вот они уж действительно никак не насытятся кровью, — сказал Жваниа.

— Клевета это, господин Жваниа, — остановил его Варден. — И вы сами знаете, что это клевета. А вот вы, меньшевики, — хотите кровопролития. Разве не потому вы призываете народ в поход против большевиков?

— Против захватчиков! — сказал Жваниа.

— Надоела нам ваша демагогия, — оборвал его Тариэл Карда.

Жваниа медленно повернулся к Тариэлу и, с трудом сдерживая себя, сказал:

— Я вас не приглашал слушать меня… я говорю с народом.

— Народ давно вас не слушает, — усмехнулся Тариэл Карда.

— Это вас, большевиков, не хочет слушать народ, — возразил Жваниа.

— А мы сейчас увидим, кого слушает народ, — сказал Карда.

— Вы мне угрожаете? — вспыхнул Жваниа.

— Не Тариэл Карда вам угрожает, а народ, — сказал Варден.

— Вы слышите, что он говорит, люди? — перегнувшись через перила, крикнул Жваниа. — Оказывается, грузинский народ угрожает своему родному правительству. Вот до чего доболтался этот большевистский комиссар.

— Правду говорит комиссар, чего там, — Элизбар Кварацхелиа хотел выйти вперед, но его удержал Манча Заркуа.

— Пусти, Манча, тошнит меня от господских речей, — сказал Элизбар своему другу Кварацхелиа.

В толпе зашумели, послышались возгласы:

— Хватит! Не хотим больше слушать меньшевиков!

— Не верим им!

— Пусть убираются ко всем чертям!

Жваниа резко повернулся к Тариэлу Карда:

— Очень сожалею, что мы выпустили вас из тюрьмы, товарищ Карда.

— Так бы вы нас и выпустили, — рассмеялся Карда, — это народ заставил ваше правительство выпустить из тюрем большевиков, и, кроме того, я уже давно не ваш товарищ, господин Жваниа.

— Извините, ошибся, — пожал плечами Жваниа. — Это я еще по старой привычке назвал вас так. Боже спаси — теперь мы, конечно, не товарищи, мы враги.

— Долой меньшевистское правительство! — крикнули из толпы.

— Да здравствует социалистическая Грузия!

— Мы против того, чтобы один класс господствовал над другим, — продолжал Евгений Жваниа. — Равноправие всех честных людей — вот что такое истинная демократия.

— В чем же равноправны мы с Чичуа? В чем? — спросил Зосиме Коршиа.

— Пустите, я ему задам, этому вралю, — опять сорвался с места Гудуиа Эсванджиа, но его снова удержали.

— Вы будете равноправны, уважаемые, будете! — сказал Жваниа. — Мы сделаем так, чтобы и у вас и у Чичуа было столько земли, сколько вы сможете обрабатывать…

— Никто не видел земли, обработанной Чичуа.

— Со времен Адама набивают они себе желудок тем, что добыто чужим трудом.

— Скоро и у них желудки высохнут от голода.

— От имени партии обещаю, что земля будет ваша, народ!

— Вы уже много раз это обещали, — сказал Зосиме.

— Это правильно, мы пока не все свои обещания выполнили, — Евгений Жваниа видел, что большинство людей на площади уже не слушает его. Он был на грани отчаяния — "все пропало, все пропало", но приказал себе — не сдаваться, ни в коем случае не сдаваться. — И я от имени партии откровенно заявляю вам — да, мы затянули окончательное решение вопроса о земле. И да будет вам известно, что лично я не одобрял и не одобряю эту затяжку… Вы сделали то, что должны были сделать мы, вы силой поделили землю, которую и без того Чичуа собирался отдать вам.

— Знаем, как он собирался…

— А когда ваше правительство оставило ему всю землю, почему он тогда не отказался? — сказал Манча Заркуа.

— Чичуа не давали нам никакой земли.

— Они не согласились и на треть урожая.

— Нет, теперь нас уже не обманут, — разом закричали Иванэ, Нестор, Зосиме.

Уполномоченный правительства Аполлон Чичуа отошел в глубь балкона. Эти смутьяны могут и зашибить.

— Я повторяю, я уже в который раз повторяю: наша ошибка и, если хотите, вина в том, что мы не сочли земельный вопрос первостепенным, — сказал Жваниа. — И вот… до сегодняшнего дня не удосужились заняться им вплотную.

— Зато теперь мы удосужились, — сказал Элизбар Кварацхелиа.

Член учредительного собрания закашлялся, чтобы выиграть время для обдумывания ответа, но ничего не придумал и предпочел сделать вид, что просто не слышал этих слов.

— Сегодня мы должны думать не о том, как бы набить себе желудок… — сказал Жваниа.

— Об этом не думает только сытый, — сказал стоявший у гроба Шамше Акбардиа.

Евгений Жваниа и на это решил не отвечать.

— Сегодня каждый человек, любящий родину и свободу, должен противостоять врагу, который без объявления войны выступил против нас, — Жваниа прокашлялся, прочищая горло. — Эти варвары уже задушили Армению и Азербайджан и теперь хотят поработить нашу Грузию, но это им не удастся. Грузия сегодня сильна, как никогда. Сегодня восток и запад Грузии едины: народ грузинский сплотился духовно. Отныне начинается наша новая история. Это будет история нашего национального обновления и свободы. И потому мы провозглашаем — независимость или смерть.

— Да, господин Жваниа, что верно, то верно — с сегодняшнего дня начинается новая история Грузии, — сказал Варден. — Но историю эту напишет не меньшевистская власть, а наше правительство.

— Какое ваше правительство? — крикнул Джаба Кобахиа.

— Большевистское правительство Грузии.

— Кто испек такое правительство? — завопил Антимоз Дгебиа.

Жваниа не дал Вардену ответить.

— В Шулаверах собралась кучка грузинских большевиков, — бросил он в толпу. — Эти изменники называют себя правительством Грузии. Слышите, друзья, изменники называют себя нашим правительством. Только большевики способны на такое кощунство! Но грузинский народ и слушать не хочет об этом самозванном правительстве… учредительное собрание — высший орган нашей республики — единогласно объявило этих молодчиков врагами грузинского народа, — продолжал Жваниа. — У них будет отобрано все имущество, если только оно есть у этих бродяг. Постановлением учредительного собрания они объявлены вне закона.

— Учредительное собрание, которое вы изволили назвать высшим органом республики, уже потеряло свои права, господин Жваниа, — сказал Варден Букиа.

— Это говорите вы, большевики, стремясь подорвать демократическую Грузию. Вы объявляете ее правительство свергнутым, вы утверждаете, что, мол, взошло над Грузией солнце пролетарской революции, вы распространяете ложные слухи о том, что началось восстание и что повстанцы идут от города к городу, от деревни к деревне и что они приближаются к Тбилиси, называя его столицей реакции… Слышите, сестры и братья, — эти большевики называют Тбилиси столицей реакции. Но это еще ничего, — ораторствовал член учредительного собрания, — фантазия большевиков не знает границ — они распространяют прокламации о том, будто бы правительственные армии и гвардия складывают оружие и присоединяются к восставшим. Но вы сами видите, какая это неправда! Вот она, ваша верная, отважная гвардия, — воскликнул Жваниа, указывая на гвардейцев. — она защищает вас, служит вам…

Вахтанг Глонти усмехнулся в усы.

Закро Броладзе и Ричард Болдуин переглянулись. — Прекрасно служит — стреляет по нас из пушек. — И топчет лошадьми! — крикнули Евгению Жваниа снизу.

— Не нас, а вас она защищает, — сказал Беглар члену учредительного собрания.

Евгений Жваниа отмахнулся от этих слов. Сейчас, кроме самого себя, он никого слушать не мог и не хотел. И он продолжил свою речь, намереваясь довести ее до конца. Он был довольно опытным оратором, член учредительного собрания Евгений Жваниа.

— Вооружайтесь, рабочие и крестьяне, поднимайтесь и освободитесь раз и навсегда, пишут большевики, а сами они идут в Грузию, чтобы поработить тех же рабочих и крестьян, идут порабощать вас, братья. Идут проливать кровь грузинских рабочих и крестьян…

— Скажи, кого ты хочешь обмануть, дяденька? — насмешливо спросил Жваниа Элизбар Кварацхелиа.

— Большевики не хотят проливать нашу кровь.

— Они не воюют с нами. Они борются с вами, меньшевиками.

— Это не наша война.

— Мы не пойдем на войну.

— Мы не пойдем за вашу армию!

— Это не народная война.

Жваниа почувствовал, как у него перехватывает горло. Отчаяние вновь одолевало его. И он почти умоляюще обратился к народу:

— Братья и сестры, дети и отцы, нашей святой свободе угрожают красные. Опомнитесь! Грузию хотят убить.

— Нет, господин Жваниа, — не выдержал Варден. — Свободе Грузии никто не угрожает. Мы угрожаем меньшевистской "свободе". Гроб с этим погибшим солдатом мы принесли сюда для того, чтобы еще раз показать народу, что вы из себя представляете, что означают ваши "свобода" и "демократия". Ведь еще в прошлом году председатель вашего правительства Ной Жорданиа в своем "программном" докладе заявил: "Некоторое время тому назад мы говорили, что в экономическом отношении мы быстрыми шагами идем к катастрофе… Теперь каждый из нас во всей остроте испытывает на себе горькую действительность. Мы уже дошли до катастрофы". Ваш председатель еще год тому назад понял, что меньшевистская власть дошла до катастрофы, а вы и сейчас этого не понимаете.

— Российский шпион! Вот кто ты! — замахнулся на Вардена тростью Калистрат Кварцхава.

— Долой изменника родины! — крикнул Джаба Кобахиа.

— Лишить его слова!

— Стащите его с балкона! — рявкнул, разинув свой огромный рот, Антимоз Дгебиа.

— Сиордиа! — позвал Вахтанг Глонти. Бровь его подскочила и прыгнула под папаху. Капитан еще не знал, что его верного Сиордиа уже нет в живых.

— Я лишаю вас слова. Я не предоставлял вам слова, — сказал Вардену председатель правления уездной общины Чхетиа. — И прошу вас, уходите с балкона.

— Да, уходите, пока вас не удалили силой, — пригрозил капитан. — Сиордиа!

В толпе заволновались.

— Продолжай, Варден!

— Не мешайте Вардену Букиа!

— Пусть Варден скажет!

— Пусть скажет! — загремел народ.

— Чего вы лицемерите, Жваниа, — продолжал Варден. — Вы ведь прекрасно знаете, что настал ваш последний день. Напомню слова того же Жорданиа — уверенность в приходе большевиков абсолютна во всех слоях народа. И вот мы пришли. Вот и народ. Откройте глаза. Жваниа, вы свои очки все время держите в руках, наденьте их и посмотрите на народ.

— Братья и сестры, отцы и дети, — Жваниа напряг голос, — в первую очередь мы представляем слово тому, кто записан, — Жваниа быстро вытащил из кармана список и объявил: — Слово предоставляется учителю Шалве Кордзахиа.

Народ сразу приумолк. Теперь все взоры были устремлены на Шалву.

— Да, да, пусть говорит учитель.

— Послушаем Шалву.

— Учитель скажет нам правду.

— Говори, учитель, — потребовал народ.

Только товарищи в черных бурках стояли молча. Молчал и Беглар и, как тогда, в поле, упрямо глядел на учителя.

Смотрели на учителя и Тариэл Карда, Шамше Акбардиа, Зосиме Коршиа, Джвебе Букиа.

Смотрели гвардейцы.

Смотрели все, кто стоял на балконе.

Смотрели вскарабкавшиеся на деревья школьники.

Смотрели Мака, Цабу, Инда, Эсма, Татикиа и другие женщины, прижимающие к груди младенцев и держащие за руки малышей.

Смотрел на учителя весь народ.

С тревогой и надеждой смотрел на Шалву член учредительного собрания.

Поощрительно смотрели на Шалву председатель правления уездной общины Иродион Чхетиа, уполномоченный правительства Аполлон Чичуа и капитан Вахтанг Глонти. Только председатель волостной общины Кириа так и не посмотрел на учителя — он курил свою папиросу и пускал вверх маленькие, красивые колечки дыма.

Учитель подошел к гробу Юрия Орлова.

— Говори, Шалва! — сказал Тариэл Карда.

— Скажи нам правду, Шалва! — попросил провизор Эстате Начкебиа.

— Говори, учитель, мы ждем твоего слова.

Варден не отрывал глаз от учителя.

Шалва перегнулся через перила и оглядел всю площадь. На ней стояли те, кому учитель сельской школы Шалва Кордзахиа посвятил всю свою жизнь. На площади стоял народ. Родной народ. И он ждал слова учителя. Правдивого слова. Шалва снял пальто и передал его Беглару Букиа.

— Нет, люди, Варден Букиа не шпион, — сказал Шалва. — Варден любит свою страну так же, как вы, как я, Варден Букиа привез нам Декрет о земле. В нем написано, что земля ваша, народная. Он привез вам ленинские "Ответы на вопросы крестьян".

— Ленин пусть отвечает своим русским крестьянам, — в первый раз нарушил свое молчание председатель волостного правления Миха Кириа.

Учитель быстро повернулся к Кириа.

— Господин Кириа, этот ответ Ленина — ответ на боли всех крестьян.

— Скажи нам, Шалва, что пишет нам, крестьянам, этот благословенный человек, — попросил учителя Зосиме Коршиа.

— Ленин пишет вам: берите на местах власть…

Шалва почувствовал, что кто-то глядит на него, и, чуть повернув голову, встретился с глазами Беглара. Взгляд у Беглара был такой же, как и тогда на заречном поле, такой же строгий и непримиримый, и все же что-то изменилось в этих глазах. Теплее они вроде стали. И что удивительнее всего — впервые за последнее время Беглар улыбнулся учителю.

— Я был против захвата земли, — сказал учитель. — Я ошибался… и счастлив, что, наконец, понял свою ошибку… Ленин пишет вам — силой отнимайте землю у помещиков.

Кочоиа торжествующе посмотрел на Зосиме.

— Я же говорил, дед Зосиме, что учитель Шалва Кордзахиа скажет именно то, что хочет народ. Помнишь, я говорил тебе, что Ленин заботится о всех бедных людях.

— Говорил, говорил, сынок.

— Ленин пишет, что помещичья земля — это ваша земля, а плодами вашего труда пользуются другие… отбирайте у помещиков землю, распределяйте ее по закону и правилам. — Шалва снова посмотрел на Беглара, и тот одобрительно кивнул головой. — Декрет, о котором говорю, — ленинский декрет. Ленин за нас, люди! И посланная им армия за нас. Эта армия состоит из рабочих и крестьян России, из тех, кто безвозмездно получил землю и свободу… Получил сто пятьдесят миллионов десятин земли…

Желтый луч скользнул по склону горы, пробежал по могилам. И сразу стали сгущаться сумерки.

Люди в бурках выровняли могильный холмик и, отбросив лопаты, выпрямились.

Молча, с опущенными головами, стояли у могилы Юрия Орлова Тариэл Карда, Беглар Букиа, Шамше Акбардиа, Зосиме Коршиа, Кочоиа Коршиа, паромщик Бахва, Джвебе Букиа, Закро Броладзе, Ричард Болдуин, Джамбулат Бестаев и немой гвардеец. Стояли здесь, сплотившись в тесную группу, люди в бурках и среди них Варден Букиа. Он тоже был в бурке, прикрывшей карабин и подсумки с патронами.

Наступила ночь.

Варден один шел по главной улице. Деревня уже спала. Ни шороха. Даже собаки, и те не лаяли. Странно притих и духан Харитона Харебава. Всегда тут шумно, день и ночь стоят у духана коляски, дилижансы и арбы, день и ночь толпится в духане проезжий народ, а местные крестьяне нередко забредают сюда в сумерки и засиживаются, попивая вино, допоздна. Есть в духане общая комната для всех и задняя, так называемый-"кабинет", для избранных. В "кабинете" обычно кутили Джаба Кобахиа, Антимоз Дгебиа, Спиридон Апакиа, Сопром Кедиа и другие их собутыльники. Когда появлялась эта компания, все другие поспешно уходили из духана, зная, что молодчики эти, перепившись, обязательно пустят в ход кинжалы или затеют перестрелку. Засев в духане Харебава, шайка Джаба Кобахиа никому не давала прохода. Идет кто-нибудь по дороге — они насильно затаскивали его в духан и насильно заставляли осушить двухлитровый рог Харитона Харебава. Если человек отказывался от такого "угощения", к его груди приставляли револьвер. Чаще других это делал Джаба, которого за подобные выходки крестьяне уже давно называли Джабой-полоумным. Была у этого полоумного Джабы и еще одна излюбленная шутка. На голову жертвы ставили бутылку или стакан, и пьяный Джаба, хвастаясь, что поразит эту мишень с одного выстрела, взводил курок. Нетрудно представить себе, в какое состояние приходили жертвы таких "шуток". Одни теряли сознание, другие разражались руганью, но только смешили этим Джабу и его собутыльников.

Забавлялись собутыльники и тем, что выпрягали лошадей из дилижансов и фаэтонов, сажали на них верхом пассажиров, а затем наливали лошадям под хвост водку. А водка у Харитона Харебава была крепчайшая — чистый спирт. Обезумевшие лошади срывались с места и, не разбирая дороги, неслись прочь от своих мучителей, натыкаясь при этом на плетни и деревья.

Сколько людей и лошадей покалечили пьяные таким образом.

Когда затевались подобные "забавы", Харитон Харебава выходил на балкон и невозмутимо смотрел на все это. Сам Харитон не боялся ни шальной пули, со свистом пролетающей у самого уха, ни острых кинжалов расходившихся пьянчуг. Спокойно дождавшись, когда кончится все это, духанщик сдирал с них за израсходованное вино и водку втридорога. Проверять его счета никто не осмеливался. Харитон Харебава силой и свирепостью не уступал никому из собутыльников Джабы-полоумного. "Он давно уже продался дьяволу", — говорили о духанщике. Сам Джаба до смерти боялся его.

Варден никогда не видел духан Харитона Харебава таким притихшим. Обычно после сельских или волостных сходок Джаба с дружками приходил сюда пировать. "Перепугались, почуяли, что наступают для них последние деньки", — усмехаясь, подумал Варден.

Миновав духан, Варден вошел в проулок. И тотчас ему навстречу быстрым шагом пошла женщина. И Варден тоже ускорил шаг. Эка! — понял Варден. Эка! Уже четыре дня Варден в деревне, а они еще не виделись.

— Эка, ты?

— Как ты узнал меня, Варден? — спросила Эка, совсем не изменившимся, прежним своим звонким голосом.

— Десять лет я не видел тебя, Эка, а у тебя все тот же голос…

— Ты не забыл меня, Варден?

— Нет, Эка.

"Оказывается, молодость не совсем исчезает", — подумалось Вардену.

— Ты вспоминал меня, Варден?

— Вспоминал, Эка.

— Помнил и ни одного письма не прислал.

— Ты не вышла замуж, Эка?

— И тебе не стыдно, Варден?

— Прости меня, Эка! Десять лет не десять дней.

— Да, не десять дней, Варден. Слава богу, что ты вернулся, Варден.

— Ты ждала меня, Эка?

— Ждала, Варден. Если бы ты знал, как я ждала тебя, Варден.

— Подними голову, погляди на меня, и я на тебя погляжу, Эка.

— Как ты исхудал, Варден.

— Это не страшно, Эка.

— Все десять лет ты был на фронте, Варден?

— Где я только не был, Эка.

— Слава богу, что ты вернулся невредимым, Варден.

— В каких только переделках я не был, Эка.

— Слава богу, что ты вернулся невредимым, Варден.

— Всякое бывало, Эка… Иной раз не верится даже, что я вот живой и невредимый… Просто не верится, Эка.

— И все же ты помнил меня?

— Всегда помнил, Эка.

— И ни одного письма мне не прислал, Варден?

— Я всегда помнил о тебе, Эка… Почему ты не пришла на похороны, Эка?

— Я дома плакала, Варден.

— Над кем, Эка?

— Над собой, Варден.

— Зачем тебе было плакать, Эка?

— Я думала, что ты забыл меня, и потому не приходишь.

— У меня не было времени, Эка.

— Целых десять лет у тебя не было времени, Варден.

— Поверь, я в эти дни не нашел свободной минуты, чтобы вырваться к тебе.

— Для меня не нашел, а для русского нашел.

— Тот мальчик не мог ждать, Эка.

— Верно, он не мог ждать, Варден. Бедный мальчик… Где настигла его смерть…

— Поразительна судьба человека, Эка.

— У этого мальчика была злая судьба, Варден.

— Значит, ты ждала меня, Эка.

— Кроме Маки и меня, никто уже не верил, что ты вернешься, Варден.

— Удивительна судьба человека, Эка.

— Здесь нас увидят, Варден.

— Пусть видят, Эка.

— Ну, что ты, Варден. Разве можно?

— Ты помнишь лес Чичуа, Эка?

— Могу ли я забыть его, Варден.

— А тот дубняк помнишь, Эка?

— Каждое дерево помню, Варден.

— Помнишь, как мы там прятались друг от друга, Эка?

— Я помню, как мы искали друг друга в лесу, Варден.

— И ты всегда первой находила меня, Эка.

— Как беспечно смеялись мы тогда, Варден.

— Ты чудесно смеялась тогда, Эка.

— А сколько я потом плакала, Варден.

— Теперь ты не будешь плакать, Эка.

— Я много раз ходила потом в наш дубняк, Варден. Я много раз сидела под нашим дубом, Варден. Сидела, потом вскакивала и пряталась от тебя… но ты не искал меня, милый… ты не мог меня найти, Варден.

— Но ведь меня не было здесь, как же я мог тебя найти, Эка?

— Ты всегда был рядом со мной, Варден.

— Эка!

— Да, ты всегда был рядом со мной, Варден.

— Эка!

— Это правда, что началась война, Варден?

— Началась, Эка.

— И ты снова пойдешь на фронт?

— Сейчас для меня фронт будет здесь, Эка.

— Где это здесь, Варден?

— На моей земле.

— На твоей земле?

— На нашей земле, Эка.

— Я не понимаю, Варден.

— Я десять лет ждал этого дня, Эка.

— Я не понимаю, какого дня, Варден?

— Того дня, когда земля перейдет в руки твоего отца Нестора, моего отца Беглара, в руки Иванэ, Бахвы, Авксентия, Петре, Гаху, Зосиме, всех наших соседей, всех наших крестьян.

— Всех крестьян?

— Да, всех безземельных бедных крестьян.

— Тебя, правда, прислал из России Ленин, Варден?

— Ленин, Эка.

— А кто такой он, твой Ленин, Варден?

— Он человек правды, он заступник рабочих и крестьян, Эка.

— А почему у нас, в Грузии, нет заступников рабочих и крестьян, Варден?

— Потому и началась война, чтобы и у нас были они, Эка.

— Не уезжай на фронт, Варден.

— У меня фронт будет здесь, Эка. И все равно тебе придется еще немного подождать меня. Еще немного подождать, Эка.

— Я еще подожду тебя, Варден.

— Потерпи еще немного, Эка.

— Я буду ждать тебя, милый… Я буду ждать тебя, Варден.

Темно-зеленые блики, падающие от висячей лампы, невесело играли на мрачном, бледном лице Жваниа. Он сидел за столом и думал, думал, пытаясь проникнуть мыслью в завтрашний день. Он ничего не сулил, этот завтрашний день, кроме безграничного отчаяния.

На столе перед Жваниа лежали вперемешку газеты и специальные бюллетени. Черные огромные буквы… Огромные, черные: "Наступление красных на гагринском направлении приостановлено", "Попытка врага приблизиться к нашим передовым позициям на Дарья-ле сорвана", "Наша армия ведет бои южнее Воронцовки и южнее Садахло".

"На нас наступают с запада, с востока, с севера", — с тоской думал член учредительного собрания и не мог оторвать взгляда от газетных заголовков. Каждый из них так и лез ему в глаза, и Жваниа нервно постукивал по столу очками. А огромные, черные буквы будто назло ему все приближались и росли… "Обращение к Интернационалу и к социалистическим партиям", "Немедленно провести мобилизацию всех членов партии, которые могут держать в руках оружие".

— …которые могут держать оружие, — вслух прочитал Евгений Жваниа и оглядел собравшихся в комнате. — Чего же больше! — сказал он упавшим голосом. — Поздно, господа. Все кончено. Грузия потерпела поражение.

— Не Грузия, — неожиданно для всех выкрикнул Еквтиме Каличава и провел по лицу огромным платком-багдади, пытаясь удержать потоки пота, — а ваша партия, ваше правительство потерпело поражение.

Аполлон Чичуа и Иродион Чхетиа лишь молча переглянулись, ничем не выдавая своего волнения и отчаяния. Потупив глаза, сидели и члены правления местной общины, только Калистрат Кварцхава вскочил, как отпущенная пружина, угрожающе потряс тростью с набалдашником в виде головы бульдога и закричал на своего друга:

— Что, что ты сказал? Как ты посмел…

— Садитесь! — жестко приказал член учредительного собрания. — Правду сказал товарищ… — Он забыл имя и фамилию почтмейстера.

— Я Еквтиме Каличава, заведующий почтой, — помог ему сам Еквтиме.

— Помню, помню, товарищ Каличава! А как же! Вот только забыл, к какой партии вы принадлежите?

— К национал-демократической.

Евгений Жваниа поморщился:

— Ну, что же… вы верно изволили сказать, национал-демократ. Да, мы потерпели поражение. Наша партия, наше правительство потерпели поражение, но не Грузия, не нация, не народ… — Жваниа взял со стола газету "Эртоба" и прочитал название одной из заметок… "Погребение в ограде Военного собора героев, погибших при защите Тбилиси", — слышите, товарищи? Я бы написал об этом так: "Погребение нашей социал-демократической партии". Большевики одолели нас, товарищи…

— Нет и нет! — снова крикнул фельдшер. Он не сел, как ему велел Жваниа, а, стегая тростью по крагам, все еще стоял перед своим другом-врагом Еквтиме Каличава. — Это невозможно, чтобы демократия потерпела поражение! — Кварцхава бесцеремонно швырнул трость на стол и схватил газету. — Вот что пишет наш славный вождь, отец нашего народа Ной Жорданиа: "Перед лицом всего мира мы заявляем, что грузинский народ твердо, до последнего вздоха решил бороться с врагом, своей страны", — прочел Калистрат и, подражая ораторскому приему Жваниа, обратился к присутствующим: — Слышите, до последнего вздоха. Читаю дальше: "Наше положение в деле защиты Тбилиси резко изменилось. Натиск врага приостановлен. Враг начал отступать" — вы слышите, враг начал отступать! А вы, господин Жваниа, говорите, что все кончено, — сказал Калистрат с упреком. Ораторствуя, он все время вытягивал и без того длинную шею. Делал он это потому, что носил чересчур высокие и жестко накрахмаленные воротнички, но создавалось впечатление, что Калистрат хочет выскочить из железного воротничка. Попробуй сохрани при этом важный европейский вид! А фельдшер ухитрялся. И сейчас, ораторствуя перед собравшимися в кабинете Кириа людьми, фельдшер держался этаким важным господином. — Я уже однажды сравнивал Тбилиси с Парижем. О, Париж! Я с восторгом вспоминаю проведенные там дни.

Член учредительного собрания нахмурился.

— Париж — город революционеров, — патетически продолжал фельдшер. — Французы самый свободолюбивый народ в мире. Сейчас на помощь нашему народу пришли доблестные моряки французской эскадры. Пушки французских кораблей готовы встретить большевиков сокрушительным огнем. Вот каковы французы, господа! Грузинский и французский народы похожи друг на друга, как две половины яблока. Ной Жорданиа называет Тбилиси Верденом. Но я думаю, что Тбилиси можно смело назвать и Парижем и Верденом. Я волнуюсь, господа, — Кварцхава бросил газету на стол. — Мне трудно говорить. Я лишь прибавлю к словам Жорданиа: Тбилиси — дважды Верден, его невозможно взять, — Кварцхава снова схватил газету. — Вот еще одно сообщение: "Разбитый на подступах к Тбилиси враг отступает, взяты пленные…"

— Сообщение! — горько усмехнулся член учредительного собрания. — Сейчас никакие сообщения подобного рода не помогут нам, товарищ…

Фамилию фельдшера член учредительного собрания тоже позабыл, и снова ему на помощь пришел Еквтиме:

— Это Калистрат Кварцхава, наш фельдшер.

— Врач, — поправил фельдшер, бросив на Еквтиме презрительный взгляд.

— Не обольщайтесь, господин Кварцхава. Если бы красивые слова могли спасти нас, нам хватило бы одного Карло Чхеидзе.

Калистрат Кварцхава обиделся:

— Сегодня вы сами на балконе расточали красивые слова…

— Да, расточал, — подтвердил Жваниа. — К сожалению, расточал… Но что из этого вышло? Неужели вы не заметили моего провала, неужели не почувствовали, какая сила была в нескольких простых словах учителя и этого комиссара Вардена Букиа?

— Вы хотите бросить родину на произвол судьбы?

— Родину у нас никто не отнимает. Но мы потерпели поражение. Мы — это наша партия, наше правительство, а не Грузия, не нация, не народ.

— Разве для нас родина и партия, народ и правительство не одно и то же, господин Жваниа?

— Нет, не одно и то же. Правительства меняются, партия может потерпеть поражение и исчезнуть, но родина и народ останутся.

— Возможно, что это так, — нехотя согласился фельдшер. — Но нам нужно спасать нашу древнюю культуру.

— Культуру у нас тоже никто не отнимает. Культуру отнять нельзя, Кварцхава.

— Мы еще не знаем, что несут нашему народу большевики.

— Вы не знаете, зато народ хорошо это знает, — сказал Евгений Жваниа. — Это подтвердила сегодняшняя демонстрация.

— Эти люди в бурках, эти тупые крестьяне — не народ…

— Как вы смеете? — возмутился член учредительного собрания. — Как вы смеете так говорить о грузинском крестьянине!

Желая как-то помирить Кварцхава и Жваниа, уполномоченный правительства Аполлон Чичуа сказал:

— Большевики, конечно, сбивают народ с правильного пути, но мы должны повлиять на него… переубедить.

— Переубедить? А чем вы его переубедите, господин Чичуа? — спросил Жваниа. — Сегодня вы попытались обмануть народ. Но сейчас народ уже не обманешь. Этот учитель Кордзахиа правильно сказал, что нам надо было браться за ум раньше. Мы горько ошиблись, мы опоздали. Наши солдаты переходят на сторону врага. Только юнкера пока воюют самоотверженно.

— Дела совсем не так уж плохи, как вы рисуете, — возразил Чичуа. Он взял со стола газету. — Вот депеша председателя учредительного собрания Карло Чхеидзе на имя главнокомандующего войсками республики генерала Квинитадзе: "Учредительное собрание горячо приветствует вас и действующих под вашим командованием армию и гвардию, освобождающих в самоотверженной, героической борьбе нашу родину от озверелых орд врага. Блестящая победа грузинской армии над Красной Армией золотыми буквами впишется в историю Грузии, и весть об этой победе будет передаваться будущим поколениям, как сказочная повесть о самоотверженности грузинских воинов", — он отложил газету. — Не огорчайтесь, господин Жваниа, не так силен дождь, как гром. Давайте соберемся с душевными силами и смело заглянем в будущее.

— Хорошо, допустим, заглянули. Ну и что?

— Вспомним наших великих предков.

— Вспомнили уже сегодня на митинге.

— Укрепим в себе веру в победу.

— Допустим, укрепили.

— Поверим, что никакая сила не сможет противостоять нашей силе.

— Такая сила уже противостоит нам.

— Нет силы, которую нельзя было бы преодолеть.

— Это такие же пустые и обветшалые слова, как и те, что говорил господин фельдшер.

— Не фельдшер, а врач, — поправил Кварцхава.

— Это не пустые слова, а незыблемая вера, — стоял на своем Чичуа. — Вера большая сила, господин Жваниа.

— Побеждает сила, а не вера.

Отворилась дверь, и в комнату вошел Джаба Кобахиа. Он, как всегда, был пьян и явно чем-то встревожен. Кобахиа стянул с головы шапку.

— Господа, только что отряд капитана Глонти направился на Гагринский фронт, капитан попросил меня передать, что фронт прорван и враг быстро приближается к Сухуми.

— Это возмутительно… На кого этот капитан оставил нас? — воскликнул Чичуа и почему-то принялся натягивать на руки перчатки.

— Как на кого? На вашу незыблемую веру, господин Чичуа, — сказал Евгений Жваниа.

— Вы, левые социал-демократы, не очень-то отличаетесь от большевиков, — упрекнул его уполномоченный правительства.

— К сожалению, очень отличаемся, — сказал Евгений Жваниа.

— И вы еще сожалеете об этом?

— Поздно жалеть. Есть ошибки, которые не заслуживают сожаления.

— Не отчаивайтесь, господин Жваниа, бог милостив.

— Вы говорите, бог милостив…

— Бог защищает правду и наказывает за ложь и насилие.

— Откуда у вас такие точные сведения, господин Чичуа?!

Уполномоченный правительства обиженно поджал губы и, натянув перчатки, надел шапку.

— Господин Кириа, где мой экипаж, я должен ехать!

— Ваши лошади так изнурены, что их подымет только водка Харитона Харебава, — сказал Джаба Кобахиа, которого в душной комнате стал одолевать хмель.

— Что вы сказали?!

— Вы никогда не слышали о водке Харитона Харебава?

— О водке?! — изумился уполномоченный правительства. — Как вы смеете говорить сейчас о такой чепухе?

— Как смею? А вот так, — вино вдруг ударило в голову Кобахиа, и он, недолго думая, вытащил из кобуры револьвер.

Все растерялись, поняв, что Джаба может перестрелять сейчас всех в этой комнате и никто ему не помешает. Но тут, к всеобщему удивлению, тощий и легкий фельдшер, подняв свою толстую трость с набалдашником в виде головы бульдога, изо всей силы ударил ею по огромной, плешивой голове Джабы Кобахиа. Верзила закачался и медленно опустился на пол. Некоторое время он сидел на полу, покачивался и все еще не выпускал револьвера. Казалось, вот-вот он спустит курок. Испуганные господа не отрывали от него глаз и боялись пошевельнуться. Фельдшер снова замахнулся тростью, но Еквтиме перехватил его руку:

— Уже не нужно, Калистрат… Разве не видишь, кончился Джаба?!

Не успел он это договорить, как Джаба Кобахиа, уронив револьвер, повалился на бок. Фельдшер подошел к Джабе, взял револьвер и, положив себе в карман, окинул всех присутствующих торжествующим взглядом.

— Ну, теперь отдохнут лошади наших извозчиков, — сказал Миха Кириа. — Отдохнут, бедные, от жгучей водки Харитона Харебава.

— Опять Харитон Харебава, опять водка! Ничего не понимаю! — возмутился Чичуа.

— Замучил он лошадей, господин Чичуа.

— Лошадей? — завопил уполномоченный правительства.

— Ну, да, лошадей, он им, несчастным, наливал под хвост крепкую, как огонь, водку.

— Сейчас в мире нет никого несчастнее нас, а вы болтаете о лошадях и их хвостах.

— Лошадь самое умное животное, господин Чичуа, — лениво возразил Миха Кириа и, пустив в воздух красивые колечки дыма, проводил их безразличным взглядом.

По балкону перед окном кабинета прошли люди в бурках. "Это за нами", — подумал Жваниа и сам удивился тому, что не почувствовал ни страха, ни волнения, ну ничего, ничего, кроме усталости. В кабинет вошли Варден Букиа, Тариэл Карда, Шамше Акбардиа и провизор Эстате Начкебиа.

— Граждане, прошу очистить помещение, — сказал Варден.

— Как вы смеете?! — выступил вперед уполномоченный правительства Чичуа.

— Смею, — сказал Варден.

Деревня спала. Окно комнаты Инды распахнуто, сама она сидит на подоконнике, а внизу, во дворе, Джвебе.

— Ты не пошел с гвардией, Джвебе?

— Нет, Инда.

— А твои друзья?

— Они не станут стрелять в русских солдат, Инда.

— Бедный Юрий!

— Как брата любил я Юрия.

— Я тоже словно брата потеряла, Джвебе.

— Как родного сына оплакивала его деревня.

— Бедный Юрий!

— Лучше бы меня убила та пуля, Инда!

— Что ты, не говори так, Джвебе!

— Лучше бы меня убила та пуля, Инда.

— Куда пошла твоя гвардия, Джвебе?

— На Гагринский фронт, Инда.

— А ты что думаешь, Джвебе?

— То же, что и Варден, Инда.

— Ты ведь гвардеец, Джвебе.

— Я солдат народа, Инда.

— Отец помирится с тобой, Джвебе?

— Помирится, Инда.

— Джвебе!

— Что, Инда?

— Что ты стоишь там внизу, Джвебе?

— Что же мне делать, Инда?

— Не знаю, Джвебе.

— Что же делать, Инда?

— Отец спит, Джвебе.

— Инда…

— Мать тоже спит, Джвебе.

— Подняться, Инда?

— Не знаю, Джвебе.

— Я поднимусь, Инда.

— Я в одной сорочке Джвебе.

— Я зажмурюсь, Инда.

— А если ты тронешь меня, Джвебе?

— Я заложу руки за спину, Инда.

— А если ты откроешь глаза, Джвебе?

— Пусть лопнут тогда мои глаза, Инда.

— А если ты все-таки тронешь меня, Джвебе?

— Пусть тогда руки у меня отсохнут, Инда.

— А вдруг ты откроешь глаза, Джвебе?

— Тогда я ослепну от счастья, Инда.

— Ну, так не поднимайся, Джвебе.

— Почему, Инда?

— Не знаю, Джвебе.

— Я поднимусь, Инда.

— Нет, нет, Джвебе.

— Так что же мне делать, Инда?

— Не знаю, Джвебе.

— Что же мне все-таки делать, Инда?

— А если отец услышит, Джвебе?

— Ну что же делать, Инда?

— А если мать услышит, Джвебе?

— Что же делать, Инда?

— Поднимайся, Джвебе.

— Я поднимусь, Инда.

— Только не гляди на меня, Джвебе.

— Не буду, Инда.

— Только не трогай меня, Джвебе.

— Не трону, Инда…

Пицунда — Тбилиси, 1970

Перевод Э.Фейгина