Тагу (Рассказы и повести)

ГРЕК

Лавка Грека стояла на краю села Мунчия, у моста через речку. Была она наскоро сколочена из неотесанных досок, крыта дранкой и как-то особенно сиротливо торчала на своих коротких ножках-сваях. Ночью, бывало, посмотришь — тоска: ни огонька вокруг, крестьянские усадьбы, разбросанные вдоль дороги, лишь угадываются за стеной кукурузы и тополей.

Покупатели заглядывали в лавку редко. Что могло привлечь их — соль, тарань, керосин?.. Случалось, слова живого за целый день не услышат эти стены. Зато дорога, пролегавшая метрах в сорока от лавки, не утихала ни на минуту: там скрипели арбы, громыхали дилижансы, почтовые кареты, перекликались прохожие, мягко шуршали колесами фаэтоны… На таком бойком месте нетрудно было нажиться, но Грек не гнался за барышом. Кто хоть раз побывал в лавке у моста, тот мог заметить, что она мало походила на другие подобные заведения, где обычно собираются крестьяне, чтобы обменяться новостями и поиграть в нарды. В других лавках их встречает приветливый, добродушный хозяин: он вовремя пододвинет стул, вкрадчивым голосом справится о здоровье, будто невзначай поставит на стол бутылку водки, расскажет что-нибудь или внимательно выслушает вас, нет денег — даст в долг… А Грек… Грек, может быть, и давал кое-кому в долг, но зато разговорами не баловал: молча отпускал товар и так же молча провожал посетителя… Ходили слухи, что по ночам в лавке Грека собирались какие-то люди.

В селе не знали, откуда пришел этот бирюк, какая судьба забросила его сюда, — да мало ли пришлых людей повидали на своем веку крестьяне! Имени его тоже никто не знал. "Грек" — так называли его взрослые и дети. Лавка Грека — так говорили о его лавке.

Некоторые старались припомнить, сколько лет прошло с тех пор, как вырос домик у моста. Пять?.. Семь?.. Десять?.. И если здесь не было единодушия, то все сходились на одном: тогда хозяин его был еще молод, а теперь выглядел совсем стариком. Видно, большое горе сломило его. Но попробуй-ка расспросить Грека — все равно ничего не добьешься…

Первые годы Грек все ждал какого-то письма. Задолго до появления почтальона он садился в свой излюбленный уголок на балконе и не спускал глаз с дороги. Он никогда не спрашивал о письме, но, подходя к мосту, почтальон читал в его глазах все ту же надежду. И почтальону становилось не по себе, он ускорял шаг…

Это повторялось много раз: летом, осенью, зимой… год, два, три… Почтальон уже привык не замечать немого вопроса, а Грек все еще надеялся: шла война, — письмо могло задержаться.

И вот настал долгожданный день. Почтальон торопливо шагал по дороге, раздумывая о том, как он вручит Греку письмо, как тот обрадуется… Показался мост, лавка, и письмо из чужого края, с иноземной маркой, с адресом, написанным на чужом языке, вырвалось вдруг из кожаной сумки почтальона и ослепительно заблестело в его смуглых пальцах.

— Тебе письмо, Грек!

А Грек и без слов все понял. Он стоял, вцепившись большими грубыми пальцами в дверцу балкона, и не мог сдвинуться с места. Почтальон положил перед ним письмо. Четкие буквы расплывались, и Грек ничего не мог прочесть. Наконец пересилил слабость, взял письмо, вошел в лавку, торопливо запер за собой дверь…

Почтальон с улыбкой покачал головой и пошел дальше.

…Целый месяц простояла лавка закрытой, а когда осунувшийся, обросший бородой Грек снова открыл ее, все поразились перемене. "Видно, недобрую весть принесло это письмо", — говорили в селе. Крестьянам невдомек было, что несколько лет назад Грек и не помышлял о торговле таранкой и керосином, что тогда это был сильный и ловкий человек — любимец киприотов. А в 1878 году, когда Кипром завладели англичане, о нем узнал весь Кипр — Георгиос Моратидис убил английского офицера!

"Военные власти разыскивают преступника!" — сообщали в те дни английские газеты.

Но Георгиос не был преступником — он ухаживал за своим виноградником, возделывал кукурузу и хотел только одного — чтобы родной Кипр был свободным.

Однажды жители прибрежного селения Элефтера, выведенные из терпения жестокостью англичан, напали на английский отряд. В этой-то схватке Георгиос Моратидис и убил офицера. К англичанам быстро подоспело подкрепление, село оцепили. Начались репрессии. Изменники только и ждали этого дня: помещик Никос Закопулос, имевший виды на землю Георгиоса, предал его. В ту же ночь Георгиос с несколькими товарищами бежал в горы. Ему не пришлось увидеть, как подожгли его дом, как погибла в огне жена Афина, а семилетняя дочь Урания, ушедшая за водой к роднику, при виде пламени и солдат в ужасе бросилась куда глаза глядят.

Весть о гибели жены потрясла Георгиоса. Двое суток просидел он в пещере. На третью ночь Георгиос спустился в село. Ворвавшись в помещичий дом, он выхватил из кармана два ножа и один из них бросил предателю. В честном поединке убив помещика, Георгиос пошел по соседям — узнать о судьбе дочери.

— В тот вечер Уранию видели у родника, — сказали ему соседи. — Когда загорелся дом, мы все бросились спасать несчастную Афину. Вспомнили и о девочке, стали искать ее, да так и не нашли…

Долго метался отец по побережью, но девочка словно в воду канула. Оставаться на острове Георгиос больше не мог: англичане обещали за его голову две тысячи золотых лир, а родственники помещика не только золота — жизни не пожалели бы, чтобы отомстить за Никоса.

И вот, подчинившись уговорам друзей, Георгиос покинул родину. В ушах еще долго звучали последние слова товарищей: "Прощай, Георгиос! Мы разыщем Уранию, мы сообщим тебе…"

После целого года скитаний Георгиос попал в Поти. Портовые грузчики познакомили беглеца с надежным человеком, тоже грузчиком, Тариэлом Кардаа, который приютил Грека в своей хижине.

Кардаа руководил подпольной организацией портовых рабочих. Этот худощавый на вид человек отличался богатырской силой. Умные, внимательные глаза его и низкий грудной голос сразу располагали к себе собеседника. Георгиос узнал, что Тариэл и его друзья борются в этом маленьком грузинском городке за свободу, и решил остаться с ними. Он проработал в порту месяца два и больше не смог: заходившие в порт иностранные суда напоминали ему о родине. "Эти корабли стояли на рейде у берегов Кипра, в Кирении или Фамагусте, — думал Георгиос. — Кто знает, может быть, моя Урания тоже смотрела на них и вспоминала обо мне!"

Мучительное желание вернуться на родину и сознание невозможности этого не давали ему покоя. Он не мог оставаться у моря и вновь собирался в путь. Одно время Георгиос работал на строительстве железной дороги: когда здоровье его сильно пошатнулось, на заработанные гроши с помощью Кардаа открыл лавчонку в селе Мунчия. И все ждал, ждал — не придет ли весточка о судьбе Урании?

Георгиос видел ее как живую… Вот он возвращается с поля, отворяет калитку, а Урания бежит навстречу. Он подхватывает ее сильными руками, подбрасывает высоко в воздух и осторожно опускает на землю. А Урания смеется, цепляется за его рубашку, теребит и, только он сядет, влезает к нему на спину, обвивает маленькими ручонками отцовскую шею.

— Ну, скачи, лошадка! — погоняет Урания.

И Георгиос забывает об усталости, о том, что нужно умыться, переодеться, поесть, — обо всем на свете! Он покорно исполняет волю девочки, носится галопом по всему двору. А Урания заливается смехом, дрыгает ножками, кричит… Потом, притихнув, садится к отцу на колени и просит рассказать сказку… Счастливая, уставшая от шумного веселья, она начинает дремать и засыпает на руках у отца… И вот пришло письмо, в котором говорилось, что ее нет в живых.

Единственным существом, с которым Грек любил перемолвиться словом, была соседская девочка Циру. Она изредка приходила в лавку. На ней всегда было одно и то же платье, все в заплатах. Босая, с развевающимися каштановыми кудрями, девочка подбегала к порогу лавки и, ухватившись за дверной косяк, замирала, робко подняв на Грека большие блестящие глаза. Затем, потупив взор, она начинала пристально разглядывать большой палец своей ноги. Циру чувствовала, что Грек смотрит на нее и ждет, когда она заговорит. Это еще больше смущало девочку. Но, увидев, что Георгиос улыбается, что в глазах его светится сочувствие, Циру говорила:

— Дядя, мама сказала, чтобы вы дали нам ещё полфунта соли в долг… А деньги, когда придет папа…

Выпалив все это одним духом, девочка опускала голову и еще больше краснела.

Грек вставал со своего места и отвешивал соль. В придачу Циру получала несколько конфеток в цветной обертке с кисточками да фунта три сушеной тарани. Погладив маленькую покупательницу по голове, молчаливый хозяин провожал ее до порога.

Выйдя из лавки, Циру шла робко, точно ее сковывал взгляд Грека, но, дойдя до поворота дороги, она вдруг срывалась с места и вихрем летела домой.

— До чего же она похожа на мою Уранию! — задумчиво говорил Георгиос. — И движения те же, и взгляд тот же — все, как у моей девочки…

И каждый раз он с удивлением открывал в походке Циру, в ее улыбке, голосе новые, дорогие ему черты. В отцовском сердце постепенно образ Циру сливался с образом Урании, и Грек радовался, когда девочка переступала порог его лавки.

Если Циру не приходила слишком долго — а это могло означать и отсутствие денег, и стыд ее матери за постоянно растущий долг, — Грек завязывал в платок все, что могло порадовать девочку, и поздно вечером подходил к ее дому. Позвав Циру, он отдавал ей принесенные гостинцы.

Циру была дочерью бедного крестьянина. Ее отец Гаху Гвинджилиа всю свою молодость провел на заготовке самшита в Очамчире. Заработав немного денег, он приобрел в Мунчии крохотный участок земли, выстроил домик, амбар для кукурузы, свинарник, купил корову и упряжку волов.

Из Очамчире он приехал щеголем, ходил по деревне, красивый, статный, и высматривал невесту. Что за хозяйство без хозяйки? Он не пропускал ни одного праздника, ни одних похорон. Жену хотел взять из зажиточной семьи, чтобы легче было бороться с нуждой. "Как бы ни любили друг друга молодые люди, они не могут быть счастливыми, живя в тесной лачуге", — думал Гаху и далеко обходил бедных невест.

Недолго пришлось ему ждать: однажды на ярмарке в Хоби он встретился с Татией, единственной дочерью дворянина Ипполита Шушания. Не один юноша вздыхал по ней. Дворяне и богатые купцы сочли бы за честь породниться с семьей Шушания. Но Татии понравился Гаху, а Гаху понравилась Татия.

"Вот и счастье пришло, — радовался Гаху, — красавица невеста, богатое приданое… О чем еще может мечтать человек! Видно, я родился под счастливой звездой!"

Но когда Ипполит Шушания узнал о решении Татии, он точно взбесился.

— Если она посмеет выйти за сына свинопаса, собственной рукой убью ее! — кричал он, осыпая дочь бранью; и в конце концов посадил ее под замок. Девушка не испугалась и при первой возможности сбежала из дому… На следующий день, когда Ипполит узнал о побеге, Татия была уже обвенчана с Гаху.

Старый Шушания не исполнил своих угроз, не убил дочь, но навсегда вычеркнул ее из своего сердца.

— Опозорила она меня! Пусть сдохнет теперь, не заплачу! — клялся оскорбленный Ипполит, и никто не сомневался, что клятву эту он сдержит.

И все же Гаху не терял надежды получить приданое. "У Ипполита водянка, — рассуждал он, — человек одной ногой в могиле стоит, не сегодня-завтра отправится на тот свет, а земля, дом и сад останутся нам с Татией".

Но "стоящий одной ногой в могиле" Ипполит преспокойно ходил по земле и вовсе не собирался в "царство небесное".

"Никакая водянка не берет старого черта! — сокрушался Гаху, но тут же раскаивался: — Грех какой беру на душу. Смерти желаю, да еще кому? — отцу моей Татии! Тьфу, дьявол! Господи, прости мне мои прегрешения! Пусть Ипполит Шушания живет хоть сто лет, мне от него и гроша ломаного не надо".

…Прошел год. В семье Гаху родилась девочка. Деньги, заработанные в Очамчире, давно вышли. Гаху не ходил больше щеголем по деревне: не до щегольства было ему, когда на Татии разлезлось единственное платье. Гордость не позволила ей взять свои вещи из отцовского дома. И теперь она стеснялась показаться на улице, не выходила даже за ворота.

Пересуды соседок и подруг отравляли жизнь молодой женщины.

— Выскочила за голодранца, всех на него променяла! А ведь любой дворянин с радостью взял бы в жены дочь Ипполита Шушания!

— И отцу отравила жизнь, и себе!

— Пусть теперь сидит в своей продымленной хибарке голая и босая да жует кукурузные лепешки!

Татия старалась не показывать своих мучений ни мужу, ни окружающим. Она держалась весело, будто была довольна жизнью, будто ни в чем не испытывала нужды, и только от внимательных глаз Гаху не укрывались ее тоска и страх перед будущим. Но что он мог делать — ведь в деревне только и можно, что обрабатывать землю, а земли у них было мало, да и кукуруза все время падала в цене. Тут-то Гаху и решил вернуться в Очамчире на заготовку самшита.

В первый год он частенько наведывался домой. Приезжал веселый, добрый, полный надежд, привозил жене платья, туфли, украшения. Но шло время, и подарков становилось все меньше. Изменился и сам Гаху: он похудел, опустился, реже навещал семью, а в последнее время даже не присылал ни денег, ни писем.

— Должно быть, завел себе любовницу, — шипели соседки. — Тебе, Татия, лучше вернуться к отцу. Не прогонит же старик! Что ни говори, родная кровь!

Но Татия и слышать не хотела о возвращении, к тому же отец все имущество переписал на своего племянника. Легче с сумой идти по дворам, чем в отцовский дом на горькие попреки.

Наконец Татия решила поехать на розыски мужа. В Очамчире ей сообщили, что иностранцы давно вырубили в Абхазии весь самшит и распустили рабочих. Один знакомый сказал, что Гаху последнее время грузил кукурузу на фелюги и баркасы лазов[32], от непосильной работы слег и, не желая огорчать семью, просил не писать домой о его болезни. "Может, выздоровлю, говорил он, — а если нет, то лучше и не возвращаться". Один сердобольный лаз взял его с собой в Турцию, — с тех пор о нем ни слуху ни духу. И баркас того лаза больше не показывался в Очамчире…

Татия вернулась домой. Деревня была потрясена случившимся. Как свое собственное горе, переживал молчаливый Грек несчастье, которое обрушилось на семью его любимицы.

Татия не стала причитать и плакать, не замкнулась в себе подобно Греку, не отдалилась от людей. Она не имела права считать свою жизнь оконченной. Печальные, полные тревоги глаза Циру заставили ее взять в руки тяпку и выйти в поле. Теперь, вспоминая о Татии, люди сокрушенно качали головами, проклинали жестокость Ипполита, а некоторые осмеливались бросать упреки и прямо в лицо строптивому отцу.

— Не произносите при мне ее имени! — кричал вконец обезумевший старик. — Мало того, что эта девка опозорила мою голову, теперь она срамит весь род Шушания! Жены наших крепостных и те не работали в поле. Чтоб она провалилась со своей тяпкой!

И небо словно услышало проклятия отца. Однажды Татия вернулась с поля совсем больная. Она едва добралась до постели и тут же потеряла сознание. Начался бред…

В ужасе Циру выскочила на балкон и пронзительно закричала. Вся деревня мгновенно сбежалась к их домику.

— Должно быть, несчастная Татия узнала о смерти Гаху!

— Но почему плачет только Циру?! — громко переговаривались соседи.

Маленький дворик был полон людьми. До тех, кто не смог попасть в тесную комнатку, доносились причитания женщин:

— На ней лица нет!

— Кончается, несчастная!

— Как скрутило ее! А утром была еще совсем здоровая…

Ведь никто не знал, что последние три-четыре дня у Татии сильно ломило все тело, болела голова. Раньше она не хворала, поэтому свое недомогание Татия объясняла усталостью, а жаловаться она не привыкла. Да и кому было жаловаться!

Как только Татия приходила в себя, она искала глазами дочь.

— Циру, девочка моя!.. — стонала она. — На кого я тебя оставлю, сироту несчастную?.. Где ты? Я не вижу тебя… не вижу, родная!.. Не оставляйте Христа ради, не оставляйте мою бедную девочку, — молила она соседей.

Однажды, когда жар спал и сознание возвратилось к больной, она узнала окружающих.

— Ох, горе мне, несчастной! — закричала Татия. — Уходите, уходите все! Не губите себя… Я знаю, что со мной. Меня сам черт не вылечит… В Очамчире тиф косит людей. Говорят, что из Турции его к нам занесли, на мою беду… Спасите девочку, уведите ее и уходите!.. Тиф!.. Это страшное слово наводило в то время ужас. Комната вмиг опустела, и с тех пор никто не решался зайти проведать больную. Перепуганные соседи шарахались от Циру. Единственный человек, отважившийся заходить к ней, был Грек. Узнав, что соседи оставили Татию без присмотра, он закрыл лавку и сам стал ухаживать за больной. Но ни врач, приведенный Греком, ни лекарства, купленные им, уже не могли помочь несчастной женщине.

— Тебе оставляю Циру, — шептала она запекшимися губами. — Тебе… Если есть царство небесное, господь не забудет твоей доброты… Еще прошу… отца моего… не пускайте.

…Народу на похороны собралось много. Пришли и те, кто еще вчера боялся заразы. Пришел и Ипполит, но его даже в ворота не впустили, — народ встретил его бранью и упреками.

— Не Татию, а тебя, окаянного, схоронить бы надо!

— Ты еще поплатишься за свои грехи, скоро и сам вслед за ней отправишься!

— Злодей проклятый, посмел прийти еще! — неслось ему вдогонку.

На другой день после похорон слегла Циру. Ее болезнь повергла в ужас всю деревню.

— Наверное, все мы заразились! Все обречены на гибель! — шептались в крестьянских домах.

Только Грек не обращал внимания на эти толки. Дни и ночи проводил он у постели больной. Циру металась, плакала, звала мать… Беспамятство не покидало ее ни на минуту.

— Умрет, — говорили соседи. — И Грек не жилец!

Но вот, к удивлению односельчан, девочка начала быстро поправляться, болезнь ее оказалась следствием тяжелого потрясения.

Грек был вне себя от радости. В эти дни он не мог понять, что с ним делается… Одна мысль: Циру спасена, она нуждается в его помощи — заслоняла все остальное. Словно солнце осветило мрачные стены лавки. Усталый, надломленный человек на глазах у всей деревни превращался в энергичного, рачительного хозяина…

Сельчане поражались переменам, происшедшим в домике у моста. Лавка выглядела гораздо приветливей и уютнее. Маленькая хозяйка прибирала комнаты, готовила пищу, а когда Грек копался в своем огороде, стояла за прилавком. Она так привязалась к Греку, с такой любовью произносила слово "отец", что Грек всякий раз невольно вздрагивал.

Циру удивляло, что Грек, такой ласковый с ней, оставлял ее спать одну в лавке, на широкой деревянной скамье. Иногда девочка ночью просыпалась и слышала приглушенные голоса, доносившиеся из-за перегородки. Особенно запомнился ей один низкий грудной голос. И слова: "Нужда… свобода… революция…"

Однажды, услыхав, как заскрипели половицы в соседней комнате, а затем хлопнула дверь, Циру соскочила со скамьи и прильнула к окну. Какие-то люди бесшумно уходили от домика и скрывались в темноте. Только один — худощавый, в башлыке — остался подле Грека…

— Георгиос, твой духан стал слишком людным… Теперь нам опасно собираться у тебя, — сказал незнакомец. И Циру сразу узнала этот низкий приятный голос.

— Да, Тариэл…

— Ну, что ж, прощай, Георгиос, — тихо сказал человек в башлыке.

— Прощай, — так же тихо ответил Грек.

Теперь лавка открывалась засветло и не закрывалась до поздней ночи. Крестьянин мог купить в ней мануфактуру, посуду, разную мелочь, необходимую в хозяйстве. На стойке красовался кувшин с вином, бутылки с водкой. Из-под чистого полотняного лоскута выглядывали жареный поросенок и вареная курица. На прилавке с одной стороны были разложены жареные тарани и завернутые в ореховые листья сомы, с другой — приправленный перцем свежий сыр сулгуни. Здесь можно было найти ароматные подливки и соусы, горячее гоми и мчади, зелень, соленья, зеленое лобио. Все это готовила Циру.

Теперь уже ни один фаэтон или дилижанс не проезжал мимо лавки без того, чтобы не остановиться на несколько минут, пока пассажиры не перекусят чего-нибудь и не выпьют по стаканчику вина. "Водка Грека", "тарань Грека", "подлива Грека" стали известны далеко за пределами Мунчии.

Лавочника радовала эта добрая слава, и он изо всех сил старался угодить покупателям. В других лавках и половины той закуски и выпивки не получишь за те деньги, которые брал Грек. А ведь ему дорога была теперь каждая копейка. После похорон Татии, на которые ушли его скудные сбережения, лавочник часто задумывался, что станется с Циру, если он вдруг заболеет или умрет. На следующий год нужно во что бы то ни стало отдать ее в школу. Образованный человек нигде не пропадет! И Татия мечтала о том же, но не дожила. Как загорались глаза Циру при виде детей, бегущих в школу! С какой завистью смотрела она на школьников, спрятавшись за дверью или углом дома.

— Она должна учиться! — говорил Грек в такие минуты.

Приближался день успенья богоматери. В Хобском монастыре готовились к встрече гостей. Из самых отдаленных уголков Мегрелии собирался сюда народ молиться, веселиться, торговать. Хобская ярмарка славилась по всему Зугдидскому и Сенакскому уездам. Длилась она обычно более двух недель.

Раньше Греку и в голову не пришло бы поехать в Хобский монастырь, а теперь он заранее накупил самых ходовых товаров и поставил свой ларек в таком выгодном месте, что ни один покупатель не мог пройти мимо.

Лавочник был очень доволен, одно печалило его: Циру еще не сняла траура по матери, и ее пришлось оставить дома.

— Со мной ничего не случится, отец, — успокаивала его девочка. — Мне только жаль, что я не смогу помочь тебе… За меня не бойся, я ведь не маленькая.

Но разве он мог быть спокоен! Все время, пока шла ярмарка, он не находил себе места, беспокоясь о Циру, И хотя с утра до вечера к нему шли покупатели, мысль о девочке ни на минуту не покидала его.

Ярмарка подходила к концу. Грек решил больше не задерживаться.

Наутро один знакомый купец обещал привезти из Поти книги, тетради и сумку для Циру, но вот уже полдень, а его все нет. В монастырском дворе раздавались веселые песни. С берега Хоби доносились веселые выкрики и громкое гиканье играющих в мяч. На поляне перед монастырем молодежь состязалась в джигитовке. Акробаты бегали по канату. Визжали ряженые.

Тысячи людей беспорядочно сновали взад и вперед на небольшой площади ярмарки.

— Седла! Седла княжеские!

— Побойся бога, креста на тебе нет! Где ты дешевле купишь? Я же не на дороге товар нашел — из Варшавы привез!

— Глиняные сковородки! Огня не надо, сами пекут!

— Не кукуруза — золото, червонное золото! Взгляните, какой цвет у нее, на зерна взгляните!

— Пиявки! Пиявки!

Только Грек не зазывал покупателей. Он сидел перед своим ларьком, изрядно уставший, разбитый, разморенный палящими лучами солнца. Ему надоели этот шум и сутолока. Сегодня утром он мельком видел Тариэла. "В толпе стражники рыщут, наверное, за ним охотятся", — с тревогой думал Грек. Но вскоре он забыл о Тариэле, представил себе, какой радостью загорятся глаза Циру, когда он разложит перед ней книги, тетради, повесит на стену новую сумку. И вот наконец наступит самый счастливый день — Циру со своими сверстниками пойдет на первый урок… "Урания бы уже закончила школу… Кто знает, может, в ту проклятую ночь англичане забрали мою девочку и она жива! Ведь рассказывал же один беженец из Индии, что детей расстрелянных иногда увозят в Англию и там воспитывают на свой лад. Может быть, и Уранию увезли англичане? Бог с ними, как бы там ее ни воспитали, лишь бы она была жива!.. Возможно, она действительно там! Потому-то наши ничего не смогли узнать о ее судьбе… А я поверил и потерял надежду!"

Будто теплая искра засветилась в его сердце, он закрыл глаза, представил свою дочь взрослой… И задремал…

Громкий шум и крики разбудили его. Где-то неподалеку грянул выстрел, другой.

— Спасайся! — истошно закричал кто-то. Крик потонул в топоте множества ног. Обезумевшая толпа сметала на своем пути ларьки, навесы, арбы. Со звоном падала и билась посуда. Из опрокинутых кувшинов и бутылей булькая выливалось вино. Не успел Грек прийти в себя, как толпа снесла и его ларек. Если бы он не отскочил за стену кузни, ему пришлось бы распрощаться с жизнью. Когда Грек выглянул из своего укрытия, площадь, которая только что кишела людьми, была пустынна. Мертвая тишина царила на ней. Землю усеяли обломки лавок и навесов, осколки кувшинов и посуды. Среди этого хаоса стояли, держась за руки, Циру и незнакомая девушка в европейском костюме. С другого конца площади бежал человек в разорванной рубахе. Грек провел рукой по глазам. Нет, зрение не обманывало его: это — Циру, а рядом…

Человек в разорванной рубахе быстро приближался. За ним бежал стражник с револьвером в руке.

— Тариэл! — прошептал Грек.

Кардаа бежал, тяжело дыша.

— Стой, стрелять буду! Стой, сукин сын! — кричал стражник.

Тариэл поравнялся с Греком. На мгновение взгляды их встретились. Грек увидел бледное лицо, окровавленный лоб… Еще немного, и Тариэл скроется за кузней.

— Стой, стрелять буду! — Стражник поднял револьвер. Он уже взвел курок, когда перед его глазами метнулась, будто из-под земли, сутулая фигура старика.

Раздался выстрел.

Грек упал словно подкошенный. Стражник с изумлением смотрел на старика, не понимая, откуда он взялся. К Греку подбежали люди. Стражник в суматохе скрылся. Циру задыхалась от слез и, чтобы не разрыдаться, кусала кулачки. Незнакомка в недоумении смотрела то на нее, то на окровавленного, лежащего на земле человека.

— Отец… это твой отец! — проговорила наконец Циру, рыдая. Крупные слезы катились по ее щекам, по маленьким дрожащим пальцам, которыми она зажимала рот, чтобы унять рыдания.

Урания медленно подошла к умирающему. Она не вскрикнула, не упала перед ним на колени. Очевидно, до нее еще не дошел смысл слов, сказанных Циру. Несколько мгновений она бессмысленно смотрела на отца, которого искала так долго… Потом поняла все. Она хотела заговорить, сказать, что она здесь, с ним!.. "Но зачем? Зачем тревожить его душу перед смертью?" Так думала она, но разве в такие минуты сердце подчиняется разуму? Ее губы дрогнули:

— Отец!

Георгиос с трудом приоткрыл глаза и тотчас закрыл их. Урания бережно взяла его руку. Ей. показалось, что безжизненные пальцы отца слегка пожали ее кисть.

— Отец, это я — Урания!

На его обезображенном лице отразилась мучительная боль. Он слышал голос дочери, но не мог видеть ее. И чудилось ему: вот он возвращается домой с поля. Отворяет калитку. Урания бежит навстречу… "Ну, скачи, лошадка!.." — смеется звонко Урания. И затем: "Мама просила полфунта соли в долг…"…Красивая девушка идет через площадь. Все ближе, ближе. Но темный туман застилает глаза, и ему никак не удается рассмотреть ее лица. Он хочет крикнуть: "Урания! Циру!.. Дочь моя!" — но челюсти сводит судорогой.

И вдруг Георгиос ощутил необычайную легкость, и земля начала плавно уходить из-под него.

— Отец! Отец!

Стоявшие вокруг сняли шапки.

Нынешней весной незадолго до моей поездки в Мунчию газеты сообщили, что на Кипре англичане расстреляли пятерых патриотов. Среди расстрелянных была и Урания Моратидис. Перед моим взором возникло вдруг ее печальное, суровое лицо, склонившееся над умирающим.

…Могила Грека заросла травой и папоротником. Очищая ее, я нащупал небольшую мраморную плиту. На ней можно было прочесть имя, фамилию, дату рождения и смерти. Нижняя часть плиты ушла в землю. Я сгреб с нее слой земли, и на мраморе открылась четкая строчка:

"Спи спокойно, отец, Кипр не покорится!"

Долго смотрел я на потемневшие буквы, и мне казалось, что простые слова этой клятвы вместе с Уранией подписали и те четверо расстрелянных.

Перевод В.Михайлова