Тагу (Рассказы и повести)

ЛЕСТНИЦА

На берегах Цхенисцкали раскинулись два села — Агмартула и Дагмартула. Оба села прилепились к склонам горы. Оба склона одинаково круты, и, как говорится, сам черт не разберет, почему одно село называется Агмартула, а другое Дагмартула. На первый взгляд села схожи между собой, как две половинки яблока, но народ отличает одно от другого, как небо от земли или воду от суши.

Агмартульцы — люди вспыльчивые, неукротимые, дагмартульцы — степенные, суровые. Красоту агмартульских девушек словами не опишешь, а таких ладных парней, как в Дагмартула, не сыщешь нигде. Вы, конечно, подивитесь: как это так получилось, что красивые девушки живут по одну сторону реки, а красавцы парни — по другую? Но уверяю вас, мое воображение в том не повинно…

В Агмартула живет род Пиртахия, в Дагмартула — Кордзахия. По преданию, они некогда обитали в одной деревне. Но что-то не поделили, о чем-то не договорились, — ведь в прежние времена люди вечно затевали ссоры из-за земли, из-за леса, из-за мельницы, из-за дороги. И вот однажды Пиртахия и Кордзахия двинулись друг на друга — сначала с кулаками и дубинами, а затем засверкали кинжалы, загремели ружья.

Оба рода уже не смогли ужиться в одной деревне, покинули насиженное место и поселились на разных берегах Цхенисцкали, друг против друга. Река здесь была очень глубока, а до ближайшего брода полдня ходьбы. Правда, Цхенисцкали неширокая, парни и девушки, спрятавшись за скалой или деревом, вполне могли любоваться друг другом издали. Как гласит пословица, что порушит вражда, то отстроит любовь. Над рекой висел мост. После каждой стычки мост разрушали, но затем вновь восстанавливали.

С течением времени, которое все меняет, старые причины ссор исчезли, унеся с собой вражду и злобу. Теперь Пиртахия и Кордзахия искали и находили новые поводы для соперничества: у кого красивее одежда или конь, шапка или седло, кто пышнее справит свадьбу или похороны да поминки, кто зажиточнее живет, кто лучше трудится… Висячий мост заменили железным, аробную дорогу — шоссейной. Давно уже забыли про кинжалы и ружья.

Оба колхоза выращивали чай и виноград. Не бывало случая, чтобы в газете рядом с портретом знатной сборщицы чая Пиртахия не публиковалась фотография прославленной сборщицы Кордзахия. И, как на грех, в соревновании попеременно побеждали то агмартульцы, то дагмартульцы.

— Эти упрямцы скорее лоб расшибут, чем уступят друг другу, — говаривали в районе. Незаметно для себя другие села подражали соперникам и тоже лезли из кожи вон, чтобы не отстать от них.

Переходящее Красное знамя что ни год совершало прогулки по мосту от агмартульцев к дагмартульцам и обратно. И, конечно, доставлять знамя победителям должны были сам председатель, все бригадиры и звеньевые побежденного колхоза. Получение знамени отмечалось как праздник. Победители не проявляли великодушия и осыпали противников градом насмешек.

Пиртахия и Кордзахия знали, разумеется, что в мире ничего не вечно, и тем не менее огорчению их не было предела, когда произошло укрупнение колхозов. Беда, да и только! Чуть ли не века соперничали оба рода, а теперь вдруг оказались в одной семье и должны работать плечом к плечу.

Однако, как уверяют, против каждой болезни можно найти лекарство. Колхозы-то объединились, но ведь остались и бригады и звенья — в одних работали Пиртахия, в других — Кордзахия. Раз в году можно было поспорить из-за кандидатов в правление колхоза и в ревизионную комиссию. А добиться, чтобы председатель был избран из своего рода, — так это же радость и ликование на многие дни!..

Последние пять лет председателем был Нестор Кордзахия. При нем дела шли так хорошо, что многие Пиртахия словно забыли фамилию председателя и даже хвастали его успехами. Те Пиртахия, в душе которых еще не высохли корни былой вражды, считали, что Нестору просто везет. Так это было или не так, но Нестора избрали председателем райисполкома, а председателем колхоза стал Кондрат Пиртахия.

О новом председателе поговаривали, что он родился под счастливой звездой.

Кондрат был единственным, балованным сыном в семье и рос словно под зонтиком — ему не давали воды из колодца принести, наломать хвороста для растопки.

В деревне дивились его отцу, Филиппу. Он был человеком жадным до труда, но сына почему-то растил баловнем.

Началось с того, что на маленького Кондрата обрушились все детские болезни, какие есть на белом свете. Едва он избавлялся от одной, на него валилась другая. Где уж тут поручить что-либо слабенькому мальчику!

Кондрат переборол все болезни, но мать и отец уже привыкли к тому, что он не должен ничего делать. Кондрат раздобрел и даже, невесть с чего, стал задирать нос и важничать.

Филиппа и жену его Деспинэ будущее сына не тревожило. Дом у них — полная чаша, хватит и сыну, и будущей невестке, и внукам. К тому же Кондрат — парнишка любознательный, способный, он не пропадет. Он знает, как правильно подрезать виноградную лозу, как опрыскать виноград купоросом, умеет отличить сорняки от овощей, ему ведомо, как настаивать вино, как зарезать свинью. Филипп не сомневался, — если сыну придется взяться за мотыгу, то и тут не сплохует.

Кончил Кондрат школу, решил, что будет готовиться в институт. Готовился год, готовился два. Днем отсыпался, а ночами гулял, играл в карты. Не обошлось без скандалов. Мать опозоренной Кондратом девушки потребовала, чтобы он женился, обозвала его кабаном. Кондрат жениться отказался, но кличка Кабан за ним осталась.

Он и на самом деле напоминал кабана: челюсть слегка выступала вперед, нос мясистый, длинный, из-под низкого лба выглядывали бегающие серые глазки, затылок походил на загривок. И ноги — жилистые, ‘ короткие — он ставил твердо, словно кабан.

Любовный пыл, не без угроз со стороны односельчан, у Кондрата поостыл. Вскоре умер отец, и парень призадумался. Продолжать прежнюю жизнь нельзя. А что делать?.. Пословица говорит, что жеребенок наследует поступь коня. Оказалось, Кондрат все же унаследовал от отца кое-что хорошее.

Через две недели после смерти Филиппа сын заменил на работе покойного отца. Колхозники не очень удивились, видя, как рьяно трудится Кондрат: перебесился, наверное, хочет наверстать упущенное. Днем он работал на винограднике, вечерами занимался на агротехнических курсах. Урожай на его участке получился отменный. Даже Кордзахия в восторг пришли. Кондрата назначили бригадиром, а по окончании курсов — агротехником.

Кондрат стал завидным женихом. И в самом деле: дом у него хорош, двор просторен, будущая свекровь — сущий ангел, а сам Кондрат… кто знает, что в нем так нравилось женщинам! Не одна девушка — как Пиртахия, так и Кордзахия — пыталась обратить на себя внимание Кондрата, не раз свахи к нему заглядывали. Но Кондрат больше не думал о женщинах, он был увлечен другим. Проработав два года агротехником, он стал агрономом. Практическая сметка у него была острая.

Кондрат снова стал покучивать. Пирушки помогали приобретать приятелей — нужных людей. На свои белые острые зубы он надел золотые коронки — вид, мол, значительнее от этого. Он не был худым, но мечтал потолстеть. Дородность придает человеку важность, солидность.

Когда Нестора Кордзахия избрали председателем райисполкома, Кондрат словно превратился в гончую — уши навострил, глаза забегали еще быстрее. Кого могут наметить в председатели колхоза? Сколько он ни принюхивался, лучше себя не находил ни в Агмартула, ни в Дагмартула. А если и найдется другой, то он будет иметь дело с ним — Кондратом. Знания есть? Есть. Опыт есть? Есть. В райкоме довольны им? Довольны. Может, кто-нибудь скажет о нем плохое? Никто, кроме него самого, а уж он будет молчать об одном своем тайном пристрастии…

Да, есть у него слабость. Он, Кондрат, любит подниматься по ступенькам лестницы. По тем ступенькам, что ведут наверх. Там, наверху, чувствуешь себя свободнее, там легче дышится, там открывается перед тобой широкое поле… Наверное, каждый человек мечтает о таком поле, приобрести его, добыть, захватить. Нелегко подниматься по этим ступенькам. Лестница узкая, двое рядом не станут. Волей-неволей приходится легонько оттирать соседа плечом, чтобы пройти вперед самому. И ничего тут не поделаешь, такова, видно, природа человека. Стоит подняться на одну ступеньку, и тебя уже начинает грызть червячок — так и тянет подняться выше. Что нужно для этого в наше время? Нужны сильные плечи, труд, знания и любовь… конечно же, к общему делу. Так, во всяком случае, должно казаться другим. И вот тебе начинают помогать, протягивают тебе сверху руку, думают, что пот катится по твоему лицу потому, что ты радеешь за общественное добро, что ты не спишь по ночам, воюя за людское счастье, что, наконец, личное для тебя — тьфу!.. И разве думающие так ошибаются? Пусть ты стараешься все сделать для себя, но ведь одновременно делаешь и для других. Конечно, многие мыслят иначе. Им — лишь бы мирское дело процветало. Но такие люди узки, у них нет своей личной жизни, своей личной радости.

Есть и другие, они радеют лишь о личной выгоде и на этом ломают шею.

Я — особенный, я работаю и для себя и для других. Раз существуют и те и эти, имею право на жизнь и я. Земля велика, места для всех хватит!

Так думал Кондрат. С того дня, как умер отец, он задумался о жизни и понял, по какой лестнице ему нужно взбираться. Лестница узка. Это тоже справедливо. Будь она широкой, все могли бы подниматься, шагая рядом, и подъем потерял бы всякий смысл.

Сейчас на лестнице освободилась ступенька. Кто ступит на нее — Пиртахия или Кордзахия? Опередит тот, у кого плечи шире. Жизнь — борьба. В этом ее терпкий вкус. Царствует тот, кто карабкается по жизненной лестнице проворнее других. Иначе жизнь стала бы пресной, вялой, реки заболотились бы, люди увязли бы ногами в тине… Борьба! Побеждает тот, кто более сноровист, кто первый даст умелую подножку…

Кабан владел множеством ловких ухваток. И он полез в драку. Что ж, кто знает море лучше рыбака…

Кандидатов было несколько. Голоса агмартульцев разделились между директором чайной фабрики Герасимом Кордзахия и председателем сельсовета Мариам Кордзахия. Противники, что и говорить, сильные. Но и Дагмартула выставила опасных противников — Тариэла Пиртахия уважали в обеих деревнях, как ветерана войны, награжденного боевыми орденами, и трудолюбивого человека. О Сардионе Пиртахия, директоре винного завода, агрономе по образованию, говорили: душевный, обходительный человек, даже если он ткнет тебя пальцем в глаз, ты и не моргнешь.

О четырех кандидатах судили да рядили. О пятом, Кондрате, почти не говорили. Никто на него особо не нападал, никто не вставал на его защиту грудью. Кондрат не огорчался. Он знал: сколько ни кричи, в игольное ушко от этого не легче пролезть.

Колхозные дела в первое время после укрупнения были неважные. Многие парни поступили в техникумы да институты, устроились работать на заводах и фабриках, осели в городе. На виноградниках и чайных плантациях пестрели женские платья. Кондрат подумал, поразмыслил и пустил слух, что хочет жениться.

Кондрат взялся за прежнее — с одной девушкой пошутит, другую ущипнет, третьей намекнет: без ума он от нее, если выберут его председателем, сразу сватов пришлет. Девушка поделится с матерью, сестрами, родственницами. Глядь, с десяток молодых и старых уже за него горой встают.

Сердца перезрелых дев тревожно забились. А Кабан, словно на колючий куст уселся — покоя не находит: одним колхозникам говорит, что он, мол, льготы для владельцев приусадебных участков выхлопочет, другим обещает лично помочь, перед третьими развертывает широкую картину будущего процветания колхоза… Кабан почти торжествовал победу, знал — судьба его уже не висит на ниточке.

Конечно, сторонники других кандидатов тоже не сидели сложа руки. Людьми владели разные стремления — одни хотели, чтобы председателем был их родственник, другие выбирали менее сурового и требовательного. Были и такие, что хлопотали за того, а не иного назло соседу. Большинство же хотело иметь хорошего хозяина.

И вот Кордзахия и Пиртахия сразились. Все смешалось на собрании, поначалу ничего нельзя было понять. Когда дым рассеялся, стало ясно — дружки Кабана из районного центра с помощью женщин перетянули чашу весов. Хоть и незначительным большинством голосов, но перетянули.

Кордзахия губы себе искусали от злости; их женщины вдруг отдали голоса Пиртахия, да еще Кондрату. Они кричали, что женщин на ружейный выстрел нельзя подпускать к решению общественных дел.

Дагмартульцы не особенно обрадовались избранию Кабана, но родовая гордость заставила их уверять, что дела теперь пойдут в гору: Кондрат, мол, и умен, и настойчив, и агротехнику знает — лучшего не найти! Кордзахия нечем было крыть — удар со стороны женщин подкосил их.

Однако недовольные не пали духом. — Поживем — увидим, — говорили они, — председателя избрали не на век. Не оправдает Кондрат общих ожиданий — скинем его безо всяких. Тут они были правы — и Кордзахия и Пиртахия славились своей суровой прямотой. Разгневавшись, они могли выпалить один в другого из ружья, но ради товарища не задумались бы снять с себя последнюю рубашку или кинуться в тонэ.

Кабан понимал: не справится — пощады ему не будет.

Через год весь колхоз славил Кондрата. Даже те, на ком он обещал жениться, забыли о своей обиде. Кондрат сгорал от усердия — его колхоз "Цискари" должен был стать первым в районе.

Вместе со славой нарастил он и жирок. Он много ел, мало пил, отрастил брюхо, на затылке у него образовались три складки, словом, обрел солидность. Недовольные из рода Кордзахия смолкли. Председатель организовал выездную торговлю виноградом и фруктами за пределами республики, деньги в колхозную кассу текли рекой, на трудодни давали помногу, показатели были высокими. Да, Кондрат определенно родился под счастливой звездой, способный человек, что и говорить. Гляньте, сколько он сделал за три года!

Кабан шагнул еще одной ступенькой выше, еще шире распустил пояс, и на загривке у него прибавилась четвертая складка. О Кондрате писали, о Кондрате говорили, Кондрата премировали, Кондрата на собраниях избирали в президиум.

В райкоме менялись секретари, но Кондрата это мало трогало. Он понимал, что еще не пришло время взбираться выше.

Однако после того, как первым секретарем райкома избрали Вардена Чачанидзе, словно капелька яда проникла в кровь Кабана. Он почуял, что Варден ему не доверяет. Как ни старался Кабан заслужить расположение секретаря, ничего не получилось.

Кабан стал осторожнее. Он теперь походил на хитрую, ловкую лису-подлизу. Подлизываться следовало в меру, а то можно и шею сломать, даже такую толстую, как у него.

Когда Кондрат входил к секретарю райкома, он походил на кого угодно, только не на Кабана. Выступавшая вперед челюсть подбиралась, брюхо втягивалось, шея удлинялась, шаги становились легкими, только глаза не мог остановить, они продолжали бегать.

Казалось бы, не с чего бегать глазам Кабана. Работает он не щадя сил, колхоз перевыполняет планы, колхозники довольны. Но ведь у каждого бывают завистники. Уже не раз всякие стервецы доносили, что Кондрат делает приписки, что показатели у колхоза завышены. Приезжали комиссии. Кондрат ловко втирал им очки. У него дело было налажено так, что не только люди, сам сатана не докопался бы до истины. Уж в этом-то Кабан был уверен. Он скупал чай у отстающих колхозов — вы, мол, и так не выполняете плана, — и сдавал его, как свой. Таким же способом "выполнялись" планы по винограду, по сдаче мяса и молока.

Из года в год район повышал плановые задания по колхозу "Цискари". Кабана это не смущало. Он выступал на совещаниях и уверял, что "его" колхоз перевыполнит любое задание.

Секретарь райкома смутно подозревал Кабана. Но подозрения оставались подозрениями. Гордиев узел, завязанный Кондратом, никто не мог развязать. Ведь завязывал-то узел он не один: ему помогали в этом некоторые работники райисполкома и райзаготконторы. А тем, кто мог бы разрубить узел, Кондрат искусно затыкал рот. Кому не известно, что с полным ртом и слова не выговоришь.

Ни в чем нельзя уличить Кондрата. Ни в чем! Кому ведомо, что Кабан старается для себя, для своей славы, для продвижения по чудесной лестнице? А если кто и догадывается, то что в том дурного? Не случайно ведь сказано: "всех богатств добытых лучше добыванье доброй славы!"

Не обманывай себя, Кондрат, возражал какой-то надоедливый голос, это сказано о тех, кто добывает славу, не думая о ней. Слава сама приходит к тому, кто бескорыстно делает людям добро.

Кондрат спорил: я ведь тоже стремлюсь делать добро, я создаю славу колхозу!

Голос не уступал: нет, ты работаешь только ради своей славы, о людях ты не думаешь!

Кондрат сдавался: да, есть за мной такой грех. И я знаю, что честный человек думает только о людях. Я грешу, как грешили с незапамятных времен многие Кордзахия и Пиртахия. Злоба, горечь, кровная вражда — все порождалось тем грехом. Все это теперь исчезло, ушло вместе с прошлым, но разве за мной одним водится такой грех, разве другие не гонятся за славой?.. Кондрат стал перебирать колхозников… Анета Пиртахия в прошлом году получила втрое больше коконов, чем другие. Анета не стала скрывать своего способа, она обошла соседей, учила их, показывала, всю душу вложила в передачу опыта. У нее не осталось времени на уход за своим шелкопрядом, и черви погибли… Анета старалась не для своей славы. А другие? Мало кого он может обвинить в труде для личной славы. Таких, как Анета, в колхозе не перечтешь!

А Кондрат не такой. Нужно быть искренним, когда стоишь лицом к лицу со своей совестью. Помолчи пока, совесть, дай мне срок, и я тоже пойду дорогой Анеты. Подожди немного, совесть, поднимусь еще на одну ступеньку, а потом уж буду твоим покорным слугой… Что ты подмигиваешь, совесть? Не веришь? Думаешь, есть еще ступеньки, есть места председателя райисполкома, секретаря райкома, горкома… Кто скажет, до каких высот могут довести Кондрата ступеньки?..

Думал, думал Кондрат и сам себе становился противен. Чтобы совесть не маячила перед глазами, дома он брался за кувшин с вином, а в конторе налегал на дела. Но как Кабан ни старался избавиться от беспокойных мыслей, они преследовали его, делали своим пленником, своим рабом, грызли ум, сердце, всасывались в душу и плоть, и избавиться от них было невозможно. Разве можно выпрямить собачий хвост?

Шли дни, месяцы, годы. Кондрат все стоял на своей ступеньке. Никто не пытался спихнуть его, никто не тянул и выше. Кабан стал спокойнее, глаза уже не бегали по сторонам. Но до каких пор ему торчать на одной и той же ступеньке? Какой смысл торчать на лестнице, если ты не лезешь выше. Кондрат старается — колхоз сдавал государству все больше и больше чайного листа и винограда, сои и кукурузы… Но никто не удивляется этому, никто не предлагает пересадить Кондрата Пиртахия ступенькой выше. В других колхозах делают то же, что у Кондрата. Когда-то с гектара собирали по пятьсот килограммов чайного листа. Теперь уже десять тысяч килограммов с гектара — обычное дело. Когда-то доход колхоза "Цискари" достигал едва трехсот тысяч рублей, а теперь достиг двадцати двух миллионов. Раньше одна доярка ухаживала за пятью коровами, а сейчас литовка Филиция Чуплинская смотрит за ста сорока коровами и обещает надоить за год пятьсот тонн молока — целую молочную реку…

Что делать Кондрату, чем отличиться, как заставить людей заговорить о себе?.. И вот Кондрата внезапно осенила необыкновенная мысль, не мысль, а настоящее золото.

Колхоз Кондрата станет первым в Грузии! Весть о нем пронесется, словно взрывная волна! Когда Кондрат создаст… Тс-с, пока нельзя показывать даже краешек козыря. Такой козырь не взвесишь на весах, не измеришь метром, не выразишь процентами выполнения плана! Когда-нибудь и другие последуют его примеру, но первым навсегда останется Кондрат Пиртахия! Так и чешется язык сказать… дудки! — ни одна живая душа не должна ничего знать, кроме доверенных людей.

Первый человек, умеющий держать язык за зубами, — бухгалтер Антимоз Кордзахия. Не будь Антимоза, не было бы, возможно, и самого Кондрата — такой он работник.

Кондрат позвал бухгалтера к себе, запер двери, притворил окна и сказал:

— Садись. Важное дело к тебе.

Он налил себе воды из кувшина, не спеша выпил, поставил пустой стакан на блюдце, вытер потный лоб платком и медленно, бережно выкладывая каждое слово, начал:

— Правительство постановило, как ты помнишь, что после шестидесяти лет человек должен переходить на пенсию…

— Это известно. У нас тоже есть пенсионеры.

— Верно. Пенсионеры есть и в других колхозах, ими никто не хвастает. Но того, что будет у нас, нигде в Грузии не встретишь!

— Слушай, не тяни из меня жилы. Скажи наконец!

Кондрат машинально вытер своим платком пот на лице бухгалтера.

— Сейчас. Имей терпение… Но смотри, чтобы, кроме нас двоих, никто не знал.

— Могила! — Антимоз зажал ладонью рот.

— Зажмурь глаза и вообрази в самом живописном месте, у Цхенисцкали, дом в саду. Сад большой, красивый. Дом, как нарисованный. Окна широкие — во! Двери высокие — во! Лестница мраморная! Под деревьями скамейки, соломенные кресла! В креслах сидят, развалясь, пожилые мужчины и женщины. Кто газету читает, кто ногу за ногу заложил… Что это, дом отдыха? Нет, это не дом отдыха и даже не санаторий.

— Больница?

— Нет!

— Клуб?

— Нет!

— Дом культуры?

— Нет!

— Школа-интернат?

— Ни одного ребенка в саду. Сплошь старики!

— Старики?

— Догадался?

— Нет!

— И не догадаешься. Я словно своими глазами вижу и дом, и сад, и стариков. Знаешь, что это за дом?

— Что?

— Дом стариков.

— Чего, чего? — Антимоз приложил ладонь к уху.

Кондрат засмеялся и потер руки.

— Дом для стариков… Не для стариков, а для этих, как их, для престарелых.

— Путаешь что-то, Кондрат.

— Пусть так путает тот, кто желает тебе добра, Ан-тимоз, в доме живут старые колхозники. Они поработали на славу, выполнили свой долг и получили возможность жить, ничего не делая. Пьют, кушают, одеваются, кино смотрят, отдыхают, одним словом. Ну как, нравится?

— Недурно. Как ты до этого додумался?

Кондрат постучал себе пальцем по лбу:

— Ум! Сам ты сказал, что только острым умом и можно удивить людей. Мудрая мысль пришла мне в голову. Почему бы старикам не жить в таком доме? Таким, как Герасим Пиртахия, Валериан Кордзахия, Наталья Пиртахия, Гиго, Сачино, Беглар… Кого хочешь возьми.

Антимоз усмехнулся. Кабан поерзал в кресле и злобно уставился на бухгалтера. Тот сидел, равнодушно глядя в окно. Наверное, от жары осовел, решил Кондрат.

— Наши старики на свою жизнь не жалуются, — холодно, словно нехотя, пробормотал Антимоз. — У наших стариков еды-питья хватает.

— Ха! Еды-питья хватает! — вскипел Кондрат. — Здрасте! — Когда Кондрат злился или радовался, он произносил это русское слово. — Здрасте! — Он вскочил и забегал по комнате. Половицы заскрипели. — У тебя ума целая палата! Объясни мне, почему старики не должны жить припеваючи? Что, наши старики мало работали? Пусть теперь отдыхают, спят вволю, живут по расписанию — вовремя позавтракают, пообедают, поужинают. Если человеку стукнуло семьдесят лет, неужели он не имеет права отдохнуть?

— Имеет полное право. Потому-то и пенсию ему дают. Но все же…

— Повредит такая жизнь нашим старикам?

— Повредить не повредит, но…

— Что ты все упираешься! Скажи толком!

— Не знаю я таких Пиртахия или Кордзахия, которые захотели бы жить в твоем доме.

— Почему?

— В своем доме им жить лучше.

— Да, пока они в силах двигаться! — злорадно выпалил Кондрат. — А потом? Кто их накормит, напоит, кто обстирает?

— Мало ли кто… Родственники, соседи.

— Антимоз! — Кондрат крикнул так, что задрожали стекла. — Ты что, с левой ноги встал сегодня?! Что значит родственники или соседи? А если родственнику или соседу некогда, если он, наконец, не захочет ухаживать за стариками, если нету ни родственника, ни близкого соседа?

— Проживут как-нибудь! И наши отцы так жили, и деды…

— Отцы, деды! Здрасте! Я думал, ты умеешь мыслить… Ошибался, оказывается, ой, как ошибался. Мы находимся в преддверии коммунизма, а ты хочешь вернуть нас к дедовской жизни! Спасибо тебе! Твой дед, отец, дядюшки жили в закопченной пацхе[40], мечтали иметь керосиновую лампу, спали на досках и клали под голову полено. У них не было кукурузной муки, им нечего было есть, желудок высыхал с голоду… Какой у нас доход?

— Двадцать два миллиона.

— Здрасте! У иных районов столько нет. А ты, сын голоштанника Гагуна Кордзахия, казначей кассы, в которой лежат двадцать два миллиона! Давно ты стал сытым, крестьянин, давно не спишь в одной пацхе с козами и лошадьми?

— Сорок лет уже, — спокойно ответил Антимоз.

— Может, соскучился по дедовской жизни?

— Нет.

— Тогда чего ты упрямишься?

— Не веришь мне — спроси у них.

— И спрошу! — Кондрат запнулся. — Обожди. Если спросить… как же… все узнают, другие опередят нас.

— До каких же пор будем молчать?

— Построим дом, поселим в нем стариков…

— Не пойдет. — Антимоз покачал головой. — Я умываю руки. Тайно строить дом… Слушай, открой, наконец, окно, задохнуться можно! Мы строим не на свои деньги. Прежде чем строить, народ спросить надо. Кроме того, как это ты построишь двухэтажный дом втайне от людей?

— Здрасте! — Кабан ухмыльнулся. — Соображать надо! Что мы должны строить летом?

Антимоз насторожился.

— Ясли, сам знаешь.

— Ясли?

— Ну да.

— Место выбрано? Проект есть?

— И материал заготовлен. Скоро прораб прибудет.

— Здрасте, Антимоз. Дело в шляпе. Вместо ясель построим дом для престарелых.

Лицо Антимоза вытянулось.

— Как так?

— А вот так. Прораб кое-что изменит в проекте. Пока не построим, все будут думать, что строятся ясли. Ты, прораб и я сохраним все в секрете.

Антимоз бросился к окну, распахнул его и обернулся к Кондрату.

— Ты это серьезно?

Кондрат опустил свои тяжелые руки на плечи бухгалтеру, усадил его на стул, захлопнул окно и ласково спросил:

— Что с тобой, Антимоз?

— Кондрат, ведь женщины столько времени ждут яслей.

— Подождут еще немного.

— Старые ясли не вмещают всех детей. Больше двадцати сборщиц не выходят на работу. И каких сборщиц! Каждая может собрать по семь тонн чайного листа.

— Ты на что намекаешь?

Кабан сжал руки в кулаки и запыхтел.

— То, что ты задумал, граничит с преступлением.

— Пугаешь?

— Предупреждаю.

Кондрат немного растерялся.

— Кто из нас председатель?

— Ты, но…

— Я и в ответе. А за предупреждение спасибо.

— Одумайся, Кондрат!

— Я всегда сперва думаю, потом делаю. Ты не бойся. Строятся ясли, а до остального тебе дела нет. Ты ничего не знаешь, понял? Если понадобится больше денег, из своего кармана доложу. Давай закончим на этом. И учти: если кто-нибудь узнает про дом, мы с тобой вместе работать уже не сможем.

— Пугаешь?

— Предупреждаю. И поверь, дорогой… Пусть позор падет на мои усы, если о нас не заговорит вся страна. Начнут ездить иностранцы — англичане, чехи, французы. Наш колхоз прогремит на весь мир!

Антимоз исподлобья смотрел на Кондрата. Тот, боясь снова поссориться с упрямым бухгалтером, повернул ключ в замке, открыл дверь и уже с порога крикнул:

— Завтра утром пошли телеграмму прорабу.

Антимоз постучал пальцами по столу и сказал председательскому креслу:

— Здрасте, папаша. Пусть позор падет на мои усы, Кондрат, если ты не сломаешь себе шею на этом деле. Здрасте еще дважды, дорогой.

Приехал прораб. Кондрат позвал его к себе и объяснил, как переделать проект: где пройдут коридоры, где расположить кухню, столовую, библиотеку, зал, комнаты, каким должен быть парадный вход.

Прораб обещал хранить тайну. Проект можно переработать за несколько дней, но дом обойдется на шестьдесят тысяч дороже.

Кондрат попросил прораба приступить к работе немедля.

Начались земляные работы. В обеих деревнях удивлялись: с чего это председатель так торопится построить ясли? Когда Кондрату задавали вопросы, он отвечал:

— Всему свое время. Подошла очередь яслей. Будем строить быстро и хорошо!

Первым в колхозе все новости и сплетни узнавал и разносил хромоногий Кинтирия Кордзахия. Правая нога у Кинтирии была короче левой. При ходьбе он так западал вправо, что казалось, уже не выпрямится. Кинтирия всегда появлялся там, где его не ждали.

В детстве Кинтирия был неравнодушен к молодым огурцам. Сачино Пиртахия застал его в своем огороде, бросил вдогонку камень, случайно попал в ногу и раздробил воришке колено. Мальчики с тех пор прозвали его Кинтирия, что по-мегрельски значит огурец. Самое же удивительное, что Кинтирия в самом деле походил на кривой огурец: сдавленная голова, узкие, опущенные книзу плечи, узкий длинный нос и узкие глаза-щелочки делили его лицо на четыре части, словно крест. Дурная слава, ходившая о нем, и непривлекательная внешность отпугивали самых уродливых женщин, и Кинтирия остался холостяком.

Он работал сторожем на птицеферме. Сутки дежурил, сутки бывал свободен — ковылял от магазина к почте, от мельницы к конторе, от столовой к клубу. Он останавливался всюду, где собирались вместе три-четыре колхозника: останавливался, слушал, болтал и торопился понести свежую сплетню дальше.

В тот день, когда прораб принес переделанный проект и смету к Антимозу, Кинтирия сидел в комнате, ожидая кассира. Главный бухгалтер и прораб не заметили Кинтирию. Он навострил уши, повернулся спиной к собеседникам и запомнил все, что говорилось, — слово в слово.

Кинтирия даже не стал дожидаться кассира. Неслышно, словно тень, он выскользнул из конторы, сбежал по лестнице и быстро пересек двор. Колхозники, сидевшие под деревом, угадали по его походке, что он торопится насолить кому-то. Они не успели даже окликнуть его: Кинтирия уже скрылся в эвкалиптовой аллее.

— Что-то узнал!

— На горе кому-то весть несет.

Кинтирия ликовал, сердце его чуть не выскочило из груди. Давняя жажда мщения собралась в клубок и подкатила к самому горлу. Ох, и надсмеется он теперь над своим заклятым врагом — человеком, который любит ту же женщину, что и Кинтирия. Враг любит ее уже лет сорок, а Кинтирия всего три года. Но эти три года равны — шестидесяти — так много они вобрали в себя страданий и ревности!.. Сачино Пиртахия — имя его врага! Тот самый Сачино, который сломал ему ногу, который сделал его уродом… Аграфена и смотреть не хочет на Кинтирия! Сколько раз он решал: придет Сачино сменить меня на дежурстве, застрелю его, скажу — централка сама выстрелила. Но он удерживался от искушения, понимая, что убийство, если даже все сойдет благополучно, не поможет ему завоевать сердце Аграфены.

Как хорошо, что он устоял против искушения. Теперь ему будет нетрудно убрать старика с дороги. Сачино первого заткнут в этот дом для престарелых. Ему стукнуло семьдесят, близких у него нет, в деревне его уважают. Будь благословен тот, кто придумал такой дом. Он предназначен именно для Сачино. Старый пес уже лет десять, как питается в столовой. А что у него есть дом, так что из того! Шиш тебе под нос, милейший Сачино, не видать тебе Аграфены как своих ушей! Как узнает, что тебя упекли в дом для самых старых, так и конец тебе.

"Добился я-таки своего", — подумал Кинтирия и испуганно огляделся — не произнес ли он этих слов вслух. Но люди шли своей дорогой.

Чего только не делал Кинтирия, чтобы поссорить Аграфену с Санино! Недавно он придумал новую пакость: во время дежурства соперника забирался на ферму и крал кур, которых Аграфена собиралась везти на сельскохозяйственную выставку. Аграфена чуть на стенку не лезла от огорчения и злости. Весь район говорит о птицеферме колхоза "Цискари", и тут на тебе — через день пропадают отборные куры. Терпела Аграфена, терпела и не выдержала.

— Или я или ты! — заявила она Сачино.

— Я-то в чем виноват, ты же знаешь…

— Я знаю, что в твое дежурство пропадают куры!

— Может, неправильно считаешь?

— Считаю? — Аграфена чуть не задохнулась от злости. — Если в ближайшие три дня пропадет хоть одна курица, подаю заявление председателю!

Увидела она, как побелел Сачино, и отошла от него. Раскаяние стало грызть Аграфену. Зачем она так говорила с ним?

Сачино с горя запил. И это его чуть не погубило. Стоило ему заснуть пьяным, как на птичий двор слетал ястреб, и одного-двух цыплят как языком слизывало. Чаша терпения Аграфены переполнилась. Вне себя она пошла к председателю и потребовала, чтобы Сачино убрали с фермы.

Кондрат не поверил своим ушам:

— Повтори, повтори-ка, что ты сказала!

— Рассердилась я, — немного отошла Аграфена. — Но куры ведь…

— Пусть десять кур, пусть двадцать, пусть пожар вспыхнет на ферме, — сказал Кондрат. — Но я сейчас не могу снять с работы Сачино. Потерпи немного, и я переведу его.

Кабан, говоря это, имел в виду дом для престарелых. Сачино был для него первым и самым подходящим кандидатом. Старика любили все — и Кордзахия и Пир-тахия. Он был ветераном колхоза в Агмартула, он построил птицеферму, и даже Аграфену назначили заведующей птицефермой по настоянию Сачино…

Кинтирия прибежал на ферму.

Сачино сидел в тени орешника. Поставив централку между ног, он сладко спал, свесив голову на грудь. Кинтирия, размахивая руками, стал прокладывать себе дорогу среди кур, петухов и цыплят.

Подойдя к Сачино, он сел рядом и потряс за плечо:

— Сачино! Сачино! Проснись!

Старик испуганно подскочил. Увидев, что его будил Кинтирия, а не Аграфена, он нахмурился. Да и что с ним такое — дышит, словно кузнечные мехи, и потом обливается.

— Что случилось?

— Чтоб с моим врагом такое случилось, — чуть было не ляпнул Кинтирия, но успел придержать язык. Рассказать ему — он всем растрезвонит… Хотя нет, радоваться-то ему нечего, смолчит.

— Пусть с нашими врагами произойдет то, что случилось! — громко сказал Кинтирия.

Сачино вскочил и оглядел птичий двор.

— Не бойся, куры целы, — со скрытой язвительностью произнес Кинтирия.

— Так что же?

Сачино не смотрел на Кинтирия:

— Что? Да вот, услышал я — если долго возиться, нянчиться с человеком, надоест ему твоя забота.

— С кем это ты так нянчишься?

— Сядь, — Кинтирия принялся набивать трубку. Сачино уселся, покосился на него — почувствовал, что Кинтирия принес недобрую весть и нарочно тянет, чтобы вдоволь насладиться.

— Я, Сачино, милейший, не нянчусь, а вот благословенное правительство наше слишком цацкается с людьми. Сперва вышел закон, что после шестидесяти лет надо переходить на пенсию.

— А что в том плохого? Кто хочет — уйдет на пенсию, кто нет — останется на работе.

— Не совсем так, милейший. Теперь, оказывается, будет новый закон: хочешь не хочешь — уходи на пенсию. Правительство говорит нам: не хотите на старости лет жить спокойно и без забот, не думаете о себе, так мы вводим закон. Попробуй не выполни закон!

— Да, это так, — пробормотал Сачино.

— Но это все ерунда. Закон касается рабочих и служащих. А про крестьян не спрашиваешь?.. Оказывается, колхозник, которому стукнуло семьдесят, хочет он того или не хочет, переселяется в дом для престарелых.

— Куда?

— В дом для престарелых, — ясно и отчетливо выговорил Кинтирия. И заглянул в лицо собеседнику: ага, в самое сердце попало тебе!

Сачино был ошеломлен. Крепкий, здоровый старик сгорбился и побледнел — краше в гроб кладут. Кинтирия и не думал, что удар его будет таким сильным.

— Глупости ты несешь! — Сачино пришел в себя и засверкал глазами. — Сумасшедший и тот не поверит тебе!

— Я бы тоже не поверил, но… сам видел проект дома. Своими глазами видел!

— Проект? — Сачино ссутулился.

— В том-то и дело!.. Если бы от желания зависело, все бы приветствовали. А так…

— Как — так?

— Раньше и на пенсию уходили по желанию, а теперь говорят…

— Да мало ли болтают!

— Я знаю и другое — дыма без огня не бывает.

Сачино заметил, что Кинтирия смотрит на него, и не глазами-щелками, как обычно, а подняв веки. Сачино впервые разглядел глаза Кинтирия — тусклые, холодные, рыбьи глаза. Он отвел взгляд и задумчиво почесал затылок.

— Кому семьдесят лет исполнится, говоришь? — спросил он тихо.

— Да все, кому уже семьдесят.

— Сколько же их наберется таких — кому семьдесят лет да у кого нет жены или детей? Одиноких, как я, у нас почти нет.

— Это не имеет значения, хоть одного, да поселят. Но тебя-то что беспокоит? Разве тебе уже семьдесят? Я считал…

— Нет, мне еще далеко до семидесяти, — Сачино закашлялся.

— Как? — Кинтирия хорошо знал, что Сачино уже далеко за семьдесят, и все же испугался. Овладев собой, он захихикал: — Да, конечно, тебе еще нет семидесяти.

Сачино не заблуждался — Кинтирия знает, сколько ему лет. И сказал:

— Дело не во мне. Я просто не верю в этот дом.

— Почему? Ты ведь сам знаешь — если за границей даже на луне продают участки…

— Луна — луной, а… Нет, нельзя заставить людей переселиться в тот дом по принуждению. Не верю я. Спроси меня, и я скажу, что и с пенсией так, как ты говоришь, не будет. Рыбе не жить без воды, человеку — без труда. Как можно сказать человеку: стой, не двигайся, загнивай, превратись в падаль. Человек без движения — что стоячая вода.

— Ты в каком году родился? — невинно спросил Кинтирия.

Сачино задумался. Не только Кинтирия, но даже отцу родному, если бы тот поднялся из гроба, он не сказал бы правду.

— В тысяча восемьсот девяносто четвертом. Я и Андрей Пиртахия родились в один день.

Кинтирия ничем не выдал одолевшего его смеха.

— Ты ведь не жалуешься на свое здоровье, Сачино? У тебя и голова никогда не болела!

— Ты прав. — Сачино приосанился. — Что такое болезнь, я не знаю. Горе не терзает меня, огорчаться мне нет причин. — Он спрятал глаза от настойчивого взгляда Кинтирия. — Куры вот только пропадают…

Вот чем можно доконать Сачино. Кур теперь можно вернуть — соперник и так сойдет с пути Кинтирия.

— Удивительная история с этими курами. И почему они пропадают во время твоего дежурства?

— Куры не пропадают. Кур крадут! — сердито сказал Сачино. — Чтобы тому, кто ворует, свалиться в яму, которую он мне роет. Не будь я Сачино, если не всажу ему заряд дроби в одно место!

Кинтирия понял намек. В былые годы Сачино не раз стрелял в него солью, когда ночами ловил на своем огороде.

Кинтирия встал, задыхаясь от злобы. Кивнув головой Сачино, он заковылял домой.

Той же ночью Кинтирия накормил украденных кур зерном, намоченным в водке, уложил пьяную птицу в наволочку, насовал за пазуху яиц и побрел к ферме. Сачино стерег ферму с одной стороны, а Кинтирия разобрал плетень с другой, пролез в дыру, посадил кур на насест, разложил яйца, привел в порядок плетень и был таков.

Утром Аграфена, не веря своим глазам, позвала Сачино.

— Я же говорил, что ты путаешь, — радостно бормотал старик. — Краденого никто не возвращает.

Аграфена смутилась и стала просить прощения.

Пришел на дежурство Кинтирия. Увидев, как мирно беседуют Аграфена и Сачино, он чуть не взвыл. Какого черта он вернул кур?! Ну, ничего, ничего, скоро старого пса загонят в конуру для престарелых.

Сачино не мог найти себе места. Хотел пойти к председателю, но разве Кабан скажет ему правду. Приглядываясь и прислушиваясь, Сачино убедился, что Кинтирия не обманул его. Единственная возможность избежать переселения в дом престарелых — это уменьшить свои годы. Выглядит он лет на шестьдесят. Но вид видом, а для людей важнее документ, бумажка… И Сачино оказался у секретаря сельсовета.

— Мне нужна метрика.

— Метрика? — Секретарь широко раскрыл глаза. — Садись, дорогой Сачино. На пенсию хочешь пойти?

— Угу. Разве не пора уже?

— Пора-то, может, и пора, но…

— Что "но"? — Сачино насторожился.

— Мы одни, — сказал секретарь вполголоса, как заговорщик, — я слышал, ты жениться собираешься, а тут вдруг на пенсию… Неловко все же — пенсия и женитьба.

— Твоя правда, неловко. Жениться я твердо решил, а на пенсию и не думаю выходить.

— Для чего же тебе метрика? Жениху она не нужна…

— Знаю, что не нужна.

— Тогда для чего?

— Что ты пристал ко мне? — Сачино обозлился. — Нужна, и все!

— Пожалуйста, дорогой, выдам, не сердись.

Секретарь испытующе посмотрел на Сачино. Беспокоится человек. А с чего бы? Он надел очки, встал и принялся просматривать корешки папок, стоящих на полках. Сачино, не отрываясь, следил за ним. От волнения он забыл, в каком году родился. Секретарь, как назло, неторопливо брал папку за папкой, смахивал с них пыль, перекладывал с одной полки на другую; он забыл про Сачино и наводил порядок. Терпение Сачино подходило к концу. Он открыл рот, чтобы выругаться, но тут секретарь уселся за стол. Раскрыв толстую книгу, он стал изучать записи, водя по ним пальцем. На одной секретарь задержался. Прочел, шевеля губами, покачал головой, снова принялся читать…

— Что с тобой, Авксентий, по-китайски, что ли, там написано? — завопил Сачино.

Секретарь поднял голову и уставился на него.

— Что ты так таращишь глаза на меня?

Авксентий снял очки и снова принялся разглядывать Сачино. У того сердце екнуло.

— Не думал, не думал я, что тебе уже столько, — сказал наконец Авксентий. — Молодец, хорошо выглядишь для таких преклонных лет!

— Что значит — преклонных? Мне столько лет, сколько есть.

— Я думал, тебе не больше шестидесяти пяти.

— А теперь что тебе кажется?

— Какое кажется! Тебе скоро семьдесят пять будет, — Да что ты городишь?

— Удивляться тебе нечего. Сам должен знать…

— Как не удивляться! До семидесяти пяти мне еще лет семь надо прожить.

— Я же говорю, и мне так казалось.

— Опять ты со своим "казалось"! Я отлично помню свой день рождения. Мы с Андреем Пиртахия родились в один день, в тысяча восемьсот… девяносто втором году. В том году была такая засуха, что яйца испекались на солнце… Так рассказывали.

— Не знаю, когда была засуха, понятия не имею, когда родился Андрей Пиртахия, но твой год рождения 1887. Вот в церковной книге написано. На, прочти сам.

— Что мне читать. Я лучше знаю, когда я родился… Пьяница поп был, напутал!

— Кто был пьяница?

— Зосимэ Кордзахия, поп наш.

Авксентий пожал плечами.

— Сколько лет работаю секретарем, наверно, не меньше двухсот метрик выдал, но никто не говорил, чтобы Зосимэ был пьяницей. Впервые слышу. Я и сам помню, как Зосимэ снял рясу, сбрил бороду и стал мирянином.

— Э, ты родился уже после того, как Зосимэ бросил пить.

— Гм… Хорошо, допустим, что Зосимэ напутал, хотя пьяницей он никогда не был, готов поклясться чем угодно. Моя мать верующая, она очень уважала Зосимэ, да и теперь нет-нет, а вспомнит: такой, мол, он был отменный человек…

— Он был честный человек, ты мне это не доказывай, батенька. Но он пил, потихоньку пил! Ничего с этим не поделаешь.

— Скажем, он был пьян, когда вносил запись. Допустим. Но пьяный может спутать день, а чтобы ошибиться на столько лет…

Сачино рассмеялся.

— Где это написано, что пьяный не может ошибиться на двадцать лет? На тридцать? На сорок? Ошибка есть ошибка.

— Именно поэтому человек не должен путать, — заявил Авксентий.

— Да, конечно.

— Сачино, я еще ни разу не ошибался, и никто не уговорит меня сделать ошибку!

Сачино словно дали пощечину. Он пробормотал:

— Не понимаю я тебя.

— Все понятно, по-моему. Дорогой мой Сачино, я не дам фальшивую справку не только тебе, но и самому богу. — И секретарь уже более мягко прибавил: — Если бы я был уверен, что ты хочешь уменьшить годы ради Аграфены…

— Как то есть уменьшить?

— Если ты хочешь казаться моложе, чтобы жениться, я так и быть…

Сачино позеленел от обиды:

— Извиняюсь, батенька, но мне нечего молодиться даже из-за Аграфены. За меня в прошлом году сватали сорокалетнюю женщину! И я глазом не моргнул — выпроводил сваху.

— Если так, получишь справку истинную.

— Нет! Ты дашь такую, как я…

— И не подумаю!

— Выдашь, говорю! — Сачино стукнул кулаком по столу.

— Отстань, Сачино, а то все Пиртахия и Кордзахия узнают, что ты задумал какую-то махинацию.

— Что ты говоришь?!

— Тогда для чего тебе уменьшать свои годы?

— Я думал, ты человек…

— Я человек честный, — важно сказал Авксентий и встал, показывая, что разговор окончен. — В плохом я никому не помощник.

Авксентий увидел, что здоровенный, богатырского сложения старик словно уменьшился в росте. Что делать? Поговорить с ним, расспросить, для чего ему нужна метрика? Теперь уже поздно возвращаться к началу разговора… Сачино прошел мимо окна. Издали он казался совсем маленьким.

Сачино шел, сам не зная куда. Все кончилось для него.

С трудом передвигая ноги, старик брел по улице, никого не видя и не слыша. Из тумана прошлого вереницей поднимались былые дни.

Двадцать лет ему было, когда он полюбил Аграфену. Но кто бы тогда разрешил, чтобы Кордзахия вышла замуж за Пиртахия?.. Между родами была кровная вражда, мост через Цхенисцкали срубили, и влюбленные могли лишь переговариваться через реку. Но и этому крохотному счастью скоро пришел конец — Аграфена сообщила, что ее выдают замуж в дальнее село Самурзакано. Сачино решил похитить девушку. Но где им приютиться? Не бежать ведь в лес? Два дня он искал убежища, договорился с одним человеком, однако уже было поздно. Отец Аграфены предусмотрел все. Он посоветовал жениху увезти Аграфену ночью, на второй день после помолвки.

Сачино чуть не помешался. Для чего он медлил? Будто так уж необходимо иметь крышу над головой. Не только в лес, в болото надо было забраться, лишь бы добиться счастья. Так ему и надо.

Аграфена была вдвойне несчастлива в семейной жизни. Муж оказался таким скрягой, что про него рассказывали: не разрешает жене поворачиваться с боку на бок в постели, простыни, мол, изнашиваются. Он был и ревнив — не выпускал ее даже на улицу. Сачино знал, Что Аграфена ненавидит мужа, жалел ее и страдал за нее.

Прошло почти полвека. Аграфена неожиданно вернулась в Дагмартула. Муж умер, детей не было, и она снова переехала в родное село. Сачино словно родился заново. Он не верил тому, что снова видит Аграфену, снова слышит ее голос.

Она жила у старшего брата. Сачино ждал, пока не пройдет срок траура, чтобы открыть перед Аграфеной двери своего дома. Все шло хорошо — и вдруг на тебе!

Ночью он так и не смог заснуть, а утром встал и твердым шагом направился в парикмахерскую. Впервые за пятьдесят лет к его длинной бороде прикоснулись ножницы.

— Волосы тоже подстриги. И покороче, — сказал он парикмахеру.

— В чем дело, Сачино? — спросил парикмахер.

Сачино не ответил. Лицо его светилось улыбкой. Надо будет еще сузить внизу брюки, надеть вместо башлыка новую шапку, потуже затянуть пояс.

Сегодня же скажу Аграфене, чтобы переселялась ко мне. Хватит, столько ждал! Подумаешь, траур. Снимет его раньше времени, и мир от этого не перевернется. Да и вообще стыдно в наше время траур носить! Сейчас же пойду на ферму!

Сачино выбежал из парикмахерской, забыв заплатить. Дома он торопливо переоделся.

Кинтирия не узнал его: легкая походка, высоко поднятые плечи, новая одежда.

— Это ты, Сачино? Ничего не понимаю.

— А что такое? — Будто не замечая изумления Кинтирия, он поправил пояс. — К чему одежде валяться в сундуке. Моль поест…

— А бороду тебе тоже моль объела?

— Давно собирался подстричь. Немножко перестарался Харитон, но разве я не выгляжу лучше?

— Если говорить о красоте, то… хорошая одежда и быка украсит, не то что человека!.. — Кинтирия сам не знал, что говорит. Он не мог глаз оторвать от Сачино. Тот лихо сдвинул шапку на затылок и протянул руку:

— Дай-ка ружье. Что ты так на меня уставился?

— Ты пришел сменить меня? — совсем обезумел Кинтирия. — В таком виде только на смотрины невесты идти.

"Почти угадал, стервец, — подумал Сачино. — Только не на смотрины, а жену в свой дом ввожу".

Он побрел по двору, отыскивая глазами Аграфену. Кинтирия смотрел ему вслед. Рот его так сжался, что его не раскрыть и лезвием ножа. С чего это старый хрыч так помолодел? Горе тебе, Кинтирия, горе! И он отвернулся, чтобы не видеть, как Сачино направляется к птичнику.

Аграфена собирала яйца. Увидев Сачино, она чуть не выронила из рук корзину.

— Господи, это ты?

— Кому же еще быть! Я… Теперь мода такая, да и Харитон проклятый немножко перестарался, — неловко сказал Сачино. — Смешным стал?

— Вовсе нет. Только где мне, старухе, тягаться с таким молодым…

— У этого молодого есть просьба к тебе.

— Пусть скажет. О чем он может просить?

— Давай не станем откладывать до осени. Переходи ко мне.

Аграфена смутилась. Она продолжала держать в руках корзину с яйцами и молчала.

— Как же, Сачино… я еще не сняла траур. Что скажут люди? Обождем немного…

Обождем! Он не имеет возможности ждать. Если бы она знала, что с ним собираются сделать, бегом побежала бы в его дом. Но ведь не скажешь ей правды себе на позор…

Аграфена хотела скрыть свое волнение, боялась показать Сачино, что сама хочет скорее перейти к нему. Она помолодела от волнения. Перед Сачино была прежняя милая девушка. Глаза ее светились лаской и теплом. И Сачино угадал — если бы не траур, она прямо отсюда пошла бы с ним в его дом.

— Не обижайся, Сачино, — тихо сказала Аграфена. — Бог свидетель, и я не хочу откладывать.

— Твоя воля, — ответил он, сжав зубы.

— Боюсь только, не перехватила бы тебя какая-нибудь девчонка.

Аграфена рассмеялась.

Сачино не умер на месте только потому, что где-то в глубине души не доверял Кинтирии. Кому не приходилось испытывать, как драгоценна хотя бы мельчайшая крупица надежды. За нее хватаешься, как за соломинку. Но соломинка тонет, и ты снова видишь горькую действительность. У Сачино не было надежды даже на соломинку. Он ушел с фермы, чтобы повидать друга своей юности Ипполита Пиртахия.

Ипполит был на год старше Сачино, но в колхозе уже не работал и сидел дома. Дело он себе все же находил, постоянно возился в саду и на огороде, что-то чинил, латал.

— Без работы заржавеешь, что твоя лопата, — говаривал он.

Ипполита ждала та же участь, что и Сачино. Возможно, он что-либо слышал, и уж, конечно, ничего не скроет от друга. Так думал Сачино. Вдруг он спохватился, что забыл оставить на ферме ружье, и рассердился на себя. Чего это он так струсил, совсем голову потерял.

Ипполит улыбнулся, увидев Сачино.

— Вооруженный пришел? Пойдем посидим под орехом.

— У меня секретное дело, — мрачно сказал Сачино. — Пойдем в дом. Запри дверь, чтобы никто не вошел.

И он подробно рассказал Ипполиту все, что говорил Кинтирия.

— Не вижу в этом ничего плохого, — сказал Ипполит. — О тебе заботятся, желают тебе добра…

— А если я не хочу такой заботы?

— И не надо. Тебя же не загоняют туда насильно?

— Если б добровольно, тогда другое дело…

— Как, разве не по желанию будет?

— Как семьдесят стукнуло — все!

Ипполит усмехнулся:

— Знаешь, что я вспомнил? Помнишь, о большевиках как говорили? Коммуну создадут, женщины и мужчины без разбору будут спать под одним одеялом.

— А ты первый поверил тогда. А я смеялся, помнишь? Почему ты вспомнил былое?

— Потому что у страха глаза велики.

— Ты не веришь мне?

— Даже младенцы этому не поверят.

— Дом уже строится.

— Строится для тех, кто захочет переселиться.

— Таких у нас наберется немного — пять-шесть… Для пяти человек не стали бы строить дом.

Ипполит задумался, потер виски пальцами.

— Ага, и ты стал соображать.

— От Кабана всего можно ждать. Знаешь, что я тебе скажу, Сачино?.. Мы должны сговориться.

— Кто мы?

— Старики. Надо держаться дружно, и черт нас не сломит. Пусть себе Кабан пашет, мы его вспашку забороним. Куда мы годимся, если сообща не набьем Кабану морду.

Ипполит и Сачино договорились о совместных действиях.

Сачино поспешил в колхозный сад к Гиго Кордзахия. Гиго с детства занимался садоводством. Первый сад в колхозе был создан его руками. Поливку фруктовых деревьев колхоз наладить не смог, и правление согласилось на предложение Сачино — разбить новый сад на берегу Цхенисцкали. Гиго кричал, спорил, ездил жаловаться в райсовет, уверял, что новая затея убыточна. Он не верил, что новый сад даст гораздо больший урожай и доход от него перекроет убытки. Гиго перестал разговаривать с Сачино. Их с трудом помирили, и с тех пор Гиго относился к Сачино недружелюбно. Сачино намеренно пошел к нему первый — решил, что это польстит Гиго.

Гиго лежал в тени под навесом. Это рассердило Сачино — ему хотелось видеть всех стариков работающими.

— Ты, случаем, не заболел?

— С-с чего ты в-взял, что я з-заболел? — Гиго приподнялся и сел на корточки. Он слегка заикался. Если же кто-нибудь сердил его, он еле произносил слова.

— Разве время сейчас валяться без дела! Работать надо, вон в саду сколько дела.

— А чего мне — стараться! У-урожай мне все равно не придется с-собирать.

Он протянул Сачино кисет с табаком. Давай, мол, не будем ссориться.

— Опять старую песню завел!

— Д-другую мне н-не выучить. Хватит, с-сколько деревьев посадил.

— Тебе-то хватит, а…

— Других з-забот у меня нет. Н-нам теперь только и н-нужно, что три доски и т-три аршина земли.

— Три доски и три аршина земли всем требуются после смерти. Я пока о них не думаю.

— Ничего, с-скоро подумаешь.

— Нет, не скоро. Я вместе с другими, думаю о колхозном саде.

— Ты думаешь, а я д-делаю.

— Делаешь? Заставляют тебя делать. Дали тебе задание, ты и выполняешь. Если бы тебе сказали: нет больше ни планов, ни заданий, что бы ты сделал?

— Пошел бы д-домой.

— Домой? Ты же говорил, что планы надо выполнять.

— Э-э… A-агитатор мне еще нашелся… Не учи меня, С-сачино. У-у нас все делается по плану. Гос-сударство у-у нас плановое, а у-у капиталистов…

— Где это ты научился таким рассуждениям?

— Внуки научили.

— Они-то учат тебя, но ты никак не поймешь, что значит работать по-настоящему.

— С-сачино, я никогда не ж-жаловался, не говорил, что мне трудно у-учиться новому. Все у-у меня есть. На ку-усок хлеба хватает. И внукам еще о-оставлю. Ты вот чего г-гневишь бога? Н-ни детей, ни внуков. О-оди-нокий человек, для кого ты с-стараешься?

— Для людей. Ты живешь только для себя. Детей и внуков ты кормишь, чтобы и они потом за тобой смотрели. А если они не станут этого делать?

— Н-не может быть!

— Ничего, не расстраивайся. Если внуки не станут, председатель колхоза позаботится. Будет такой дом…

И Сачино все рассказал Гиго.

— Хороший дом! — заявил Гиго. — Л-лучше не придумаешь. Молодец Кондрат! У-удивительно, откуда среди Пиртахия нашелся такой б-башковитый человек.

— Тебе-то такой дом должен по душе прийтись. — Сачино рассмеялся. — Он для таких, как ты, создается.

— Постой, дорогой. П-правда, будет такой дом?

— Да. Будет. Но если б от меня зависело, я бы не поселил в нем таких, которые работают только, чтобы выполнить задание. Я б таких из собственных домов повыгонял! — Сачино пошел к калитке. — Смотри не проболтайся, что дом для престарелых строят. А то еще передумает Кондрат и останешься с носом.

Через несколько дней все старики узнали о замысле Кондрата. Людей старше семидесяти нашлось больше двадцати, но только пятеро одобрили затею председателя. Остальные слышать не хотели о доме для престарелых и сговорились действовать против Кондрата сообща.

Старики никому не выдавали своей тайны, даже родным детям. И колхозники ахнули: ни с того ни с сего старики вдруг помолодели, сбрили бороды, приоделись. Старушки покрасили волосы. И все до одного усиленно работали на полях. Особенно были удивлены парикмахер Харитон и секретарь сельсовета Авксентий. У первого прибавился заработок, к второму заходили побеседовать о метриках.

Кабан перепугался, стал допытываться у Антимоза и прораба — не выдали ли они его? Оба поклялись, что молчали, как рыбы.

Старики возвращались в свои бригады и звенья. Кондрат ласково уговаривал их:

— Ну, для чего вам работать? Чего вам не хватает? Рабочих рук в колхозе достаточно, обойдемся и без вас. Сидите дома! Знаете, что скажут про нас в районе? Колхоз "Цискари" не справляется, дряхлых стариков заставляет работать.

— Дряхлых стариков?! — возражали ему. — Кто тебе сказал, что мы одряхлели? И с чего ты решил, что в районе будут смеяться? Да нас хоть пополам распили — каждая половина норму молодого выполнит!

И действительно, старики работали так, что молодые колхозники с трудом могли угнаться за ними. Кондрат ходил по участкам. Когда какой-либо старик взмахивал мотыгой, Кондрату казалось, что удар нацелен в его сердце. Если старик опрыскивал виноградник купоросом, председателю чудилось, что ядовитая жидкость вливается в его душу. Ото дня ко дню старики работали все лучше и лучше. Те, кто болел, теперь перестали жаловаться на недуги. Проходя мимо строящегося дома, судили да рядили о том, каким он получится. Ипполит и Сачино заглянули к председателю и от имени стариков сказал, что они одобряют строительство детских яслей, спросили, не нужно ли помочь плотникам.

Кондрат сделал вид, что обрадовался:

— Молодцы! Доброе дело затеяли. Мы торопимся. Ведь столько женщин не выходят на работу…

Ипполит и Сачино ушли от председателя злые и раздосадованные.

— Вот хитрец! Он согласен, чтобы мы помогали ему строить для себя монастырь! — возмущался Сачино. — Подохнуть мне, если я не накормлю Кабана таким же блюдом!

— Давай пойдем к председателю сельсовета, — предложил Ипполит.

— Бро-ось! У председателя сельсовета нет ничего своего в голове. Если Кабан крикнет, председатель отзовется, как эхо. Лучше поедем к секретарю райкома.

— Вот это дело!

Кондрат места себе не находил. Он чуял, что старики о чем-то договариваются. С чего это они снова повыходили все на работу? Они не хотят спокойной жизни, привыкли к труду… Надо их отучить. Покойный дед долго не соглашался снять каламани из свиной кожи и надеть фабричные туфли. А потом надел, и они ему так понравились, что он даже спать в них ложился. Так уж создан человек. Он с трудом отвыкает от привычного и нелегко свыкается с новым…

Кондрат лёг спать и во сне увидел все, к чему стремился. Он сделал еще несколько шагов вверх по лестнице. Дом для престарелых построен. У кабинета председателя длинная очередь. Старики ссорятся, кто первый попадет в райское место. Получив разрешение Кондрата, они сломя голову бегут занять лучшую комнату. Дом — не дом, а дворец! Комнаты, как фойе в театре, мебель — стильная! Кровати — сказка! Ковры — в глазах рябит! Всюду картины, картины, картины!.. Столовая лучше гостиной, гостиная лучше читальни, читальня лучше спортзала, спортзал лучше столовой!

Весть о создании колхозного дома для престарелых облетела всю Грузию. В газетах — статьи. В статьях — имя председателя. "Прославленный председатель Кондрат Пиртахия снова поразил всех". "Замечательное начинание!", "Старики благодарят председателя!" На первых страницах газеты фотопортреты Кондрата! Его вызывают в Центральный Комитет! Он то на одной трибуне, то на другой!.. Фотокорреспонденты и корреспонденты ходят за ним толпой! Его переводят в райком. Но он отказывается — не может оставить родной колхоз, еще столько дел… Конечно, он знает себе цену.

Ему предлагают место секретаря горкома, пост министра!

Кондрат поворачивается во сне на другой бок. Что такое?.. Ночь. В доме для престарелых темно, но старики не спят. Слышна какая-то суетня. По коридору идет на цыпочках Сачино. Через плечо у него перекинут хурджин. Он крадется к двери. Ипполит спустил из окна второго этажа веревочную лестницу. Кто-то прыгает с балкона. Другой спускается по водосточной трубе. Женщины связывают из простынь веревку. Старики лезут через забор…

— Куда? С ума сошли? Назад! — кричит Кондрат и просыпается.

Рассветает. Слава богу, то был сон! Кондрат переводит дух. Ну и сон. Такой приятный в начале и такой горестный в конце. Который из них сбудется? Кондрат не очень верил в приметы, но тут не выдержал. В одном белье он выскочил на балкон и громко вопросил:

— Который сбудется?

Деревня спала. Не было слышно лая собак. Петухи молчали. Тихий, неподвижный рассвет таинственно заглянул в душу Кондрата. Он вздрогнул от холода и вернулся в комнату.

За стеной затрещала тахта. Проснулась мать. Кондрат хотел рассказать ей про свои сны, но тут же раздумал. Даже мать ничего не знает о доме для престарелых. Кондрат вышел во двор, разделся по пояс и стал умываться. Побрызгал холодной водой на плечи и грудь, похлопал себя по животу, успокоился немного, не вытираясь, натянул рубаху…

Он не шел, а летел по улице. Надо ускорить строительство. Нельзя больше тянуть. Кругом тысячи глаз, тысячи ушей… Что сулит ему завтрашний день?

На строительстве не было ни души. Сторож пожал плечами.

— Еще и птицы не проснулись.

— Птицы! — разозлился Кондрат. — Людям не пристало жить по-птичьему разуму!

Он обошел мастеровых, разбудил их и поспешил в контору. По дороге ему встретился Кинтирия. Тьфу, нужно же было повстречать этого сплетника! Встреча с Кинтирия была для Кондрата плохой приметой.

— Хороший дом будет! — издали крикнул Кинтирия. — Такого у нас еще не было! — Он ухмыльнулся и подмигнул так, словно был соучастником Кондрата.

"Пронюхал он, что ли? — подумал Кондрат. — Вот поросячий сын! Надо поговорить с ним".

Но Кинтирия был уже далеко.

В конторе — никого. Кондрат имел свой ключ. Он вошел в кабинет и поморщился — остро пахло свежей краской. Открыв окно, он сел за стол и задумался.

Раздался телефонный звонок. Кто мог звонить ему в такую рань?

— Алло? Кто? Натэла? Что, милая?

Его вызывал секретарь райкома. Вот он, сон проклятый! Секретарь вызывал людей через секретаршу только для разноса.

— По какому делу, Натэла, может, знаешь?

Глупый вопрос. Словно секретарь райкома докладывал Натэле, для чего ему нужен председатель.

— Не знаешь… Хорошо. Сейчас приеду.

Чтоб этому Кинтирия! Сглазил, проклятый!

В девять часов Кондрат был уже в райкоме. В приемной сидели несколько человек, но Натэла, увидев Пиртахия, открыла своим ключом дверь в кабинет секретаря. Кондрат вошел в кабинет, словно кинулся в ледяную воду.

Секретарь поднял голову, кивнул и снова уткнулся в бумаги.

Сглазил-таки проклятый Кинтирия! Даже не сказал "здравствуй", даже не предложил сесть…

Секретарь с кем-то говорил по телефону, потом снова что-то писал, но ни разу не посмотрел на Кондрата. Наконец он отложил бумаги, закурил, встал и прошелся по комнате.

— Садись, — сказал он и сел напротив Кондрата.

— Сколько женщин не выходит на сбор чая?

— Всего, или?..

— Из-за маленьких детей сколько не выходит?

— Двадцать.

— Ты, кажется, детские ясли строишь?

Сон сбывался. Что делать? Соврать или признаться?.. Глаза у Кабана забегали.

— Да, строим…

— Сколько детей поместится?

Кабан встал:

— Не детей…

— Как так?

— Для… престарелых строю дом.

— Для кого?

Секретарь явно все знал, оставалось во всем признаться.

— Я строю дом для стариков… которым уже за семьдесят. Работать они уже не могут…

— Кто тебя просил строить дом для престарелых? Правление обсуждало?

— Нет, это моя инициатива.

Кабан вытер с лица обильный пот.

— Постой-ка, мы, видимо, плохо понимаем друг друга. Колхозу нужны детские ясли…

— Ага.

— А ты строишь дом для престарелых?

— Да. Для стариков… у которых… никого нет… детей, внуков.

— И много у тебя таких?

— Не считал, товарищ Варден.

— А спрашивал — хотят ли они жить в таком доме?

— Нет… — Голос Кондрата сорвался, он хотел еще что-то прибавить, но вместо этого слабо пискнул.

— Правление это решило?

Кабан покачал головой:

— Сам…

— Это почему же сам?

Кабан молчал.

— Хочешь, объясню, почему? — спросил секретарь.

Кондрат утвердительно моргнул.

— Отличиться хотел. Боялся, что другие опередят. Так?

— Угу.

— Для себя, значит, старался.

Кондрат ожил, он решил защищаться.

— Да. Но думал и о других. Для людей хотел…

— Нет. Когда работают для людей, о себе не думают. — Секретарь смотрел на него, прищурившись. — Во что бы то ни стало хотел отличиться?

— Я не считаю, что это плохо. Если делаешь для других, а сам…

— Нужно думать о деле, а не о славе.

Кондрат слушал секретаря и понемногу успокаивался. Похоже, что его не снимут. Еще не все потеряно…

— Понял наконец? — словно издали донесся голос секретаря. — Нужен был дом для престарелых?

— Нет, не нужен.

— Ты только что говорил, что нужен.

— Учимся на ошибках! Растем! — заявил Кабан.

— Послезавтра созови общее собрание. Приеду, поговорим. Познакомлюсь с твоими делами поближе…

Какая муха укусила секретаря? Не хватало еще, чтобы он вникал во все дела!

Кабан с трудом поднялся. Он уже не был похож на Кабана. Он напоминал пустой бурдюк. Забыв попрощаться с секретарем, он вышел из кабинета, миновал приемную, не улыбнувшись, как обычно, Натэле, и очнулся лишь тогда, когда стал спускаться по лестнице. Одна ступенька, другая, все ниже и ниже…

Когда Кондрат въезжал в деревню, на дорогу выбежал Кинтирия. Раздался скрежет тормозов. Прохожие испуганно оглянулись. Председатель колхоза недвижно сидел за рулем, словно окаменев. Кинтирия перескочил через канаву и скрылся в зарослях кукурузы.

Кондрат долго не мог прийти в себя. Он снова слышал ровный спокойный голос: "Приеду, поговорим… Познакомлюсь с твоими делами поближе".

Что, если на собрании вскроется, как колхоз выполняет планы?.. Антимоз, проклятый, может первым выступить против него. Он вечно ворчал, попрекал Кабана чайным листом, закупленным у отстающих колхозов. Кой черт дернул Кондрата придумать этот идиотский дом для престарелых? Неужели этот дом станет капканом для него?.. Впрочем, дом для престарелых ему простят, а вот очковтирательство…

Он прислушался к рокоту мотора. Ничего, Кабан не таков, чтобы сдаваться сразу. Видно, не по той лестнице он поднимался, нужно поискать себе другую… На ошибках учимся, товарищ Варден…

Перевод М.Лохвицкого