Таллиннский переход

25 августа 1941, 05:10

Машина адмирала Трибуца мчалась по пустынным улицам города, возвращаясь из Купеческой гавани в Минную, объезжая груды щебня и битого кирпича, наполненные водой воронки от снарядов, груды всякого мусора. Гарь и дым стелились по улицам, оседая на потускневших стенах некогда щеголеватых домов, казавшихся мертвыми. Почти на каждой стене желтели плакаты, присланные из ГлавПУРа ВМФ, на которых молодой улыбающийся красноармеец в лихо заломленной пилотке, с винтовкой, небрежно повешенной на плечо, вел за длинный язык немца с выпученными от ужаса глазами под массивной рогатой тевтонской каской. Плакат был снабжен стихами:

Адмирал поморщился. Его всегда удивляло, что за умники сочиняют подписи к плакатам, которые, не принося никакой пользы, только раздражают личный состав. Но свое мнение о наглядной агитации адмирал, естественно, никому не высказал...

По дороге к гаваням брели раненые. Группами по три-пять человек, поддерживая друг друга, окровавленные, изможденные, заросшие щетиной, в большинстве своем без оружия, в рваном, грязном обмундировании, некоторые — в нательном белье. У Паутира адмирал увидел большую группу раненых моряков, сидящих и лежащих у покосившегося забора какого-то горящего склада. Склад не то чтобы горел, а дымил: клубы белого дыма туманом стелились по улице. Адмирал приказал остановить машину и подошел к раненым. Часть их лежала на импровизированных носилках, которые, видимо, тащили другие раненые, ещё способные ходить. Около них суетилась медсестра, что-то говоря раненым по-эстонски. Трибуц подошел к рослому матросу с забинтованной головой и рукой в лубке. Матрос хотел подняться, но адмирал жестом остановил его: «Сиди. Где ранило?»

Матрос взглянул на Трибуца ошалелыми глазами: «Тут... недалеко. Минами немец забрасывает... Как град сыпятся. А окапываться нечем, лопата — одна на роту. Да и не умеем мы, не учили нас...»

Трибуц закусил губу. Это его люди, цвет флота, гибнут, калечатся на сухопутном фронте, а он, командующий флотом, наделенный в военное время громадной, почти неограниченной властью, ничего не может сделать для них. Даже не может сделать то, что он обязан сделать — доказать необходимость немедленной эвакуации. Что обманывать себя — он просто боится это сделать. Боится прослыть пораженцем, паникером или, как сейчас называют тех, кто приказывает отступать?

К адмиралу подлетела медсестра и что-то стала говорить, беспощадно коверкая русские слова, показывая на грузовик с личной охраной командующего, неотступно следовавший за адмиральской «эмкой». Адмирал оглянулся. Старший лейтенант, командовавший охраной, и двое его автоматчиков стояли недалеко, недвусмысленно направив на раненых тупые стволы автоматов ППШ. Личная охрана Трибуца была единственным в Таллинне подразделением, вооруженным автоматами. Трибуц и сам не мог объяснить, что на него так подействовало — то ли сознание собственного бессилия, то ли васильковые глаза медсестры, но повернувшись к начальнику охраны, он приказал ему освободить машину и погрузить на нее раненых. Старший лейтенант опешил:

- «Как так, освободить машину? Мы не имеем, права оставлять вас, товарищ адмирал».

- «Выполняйте приказ!» - раздраженно пролаял Трибуц.

- «Какой приказ? - почти заорал в ответ начальник охраны. — Я имею приказ ни на секунду не оставлять вас. Если с вами что- нибудь случится, мне что, под расстрел идти?!»

Охрана Трибуцу не подчинялась, а подчинялась Особому отделу КБФ, который, хотя и входил административно в число учреждений флота, на деле рассматривал командующего в качестве одного из своих осведомителей. Лейтенант сказал правду: он имел приказ ни на секунду не спускать с Трибуца глаз, равно отвечая головой как за жизнь командующего, так и за его смерть, если появится хоть какая-то вероятность захвата адмирала противником. Трибуц взглянул на молодого особиста и, не сказав больше не слова, повернулся и пошел к своей машине.