Таякан

СКЛАД В ЧЕРНОЙ СЕЛЬВЕ

С ПАНАМЕРИКАНСКОГО шоссе «ифа» свернула на лесную, едва различимую дорогу. Широкие, упругие ветви деревьев хлестали машину. Повторяя «маневр» Дугласа, Ричард плюхнулся на дно кузова и спиной прижался к ящикам.

— Правильно, компа! — одобрительно кивнул Дуглас. — Иначе одна из этих зеленых лап так врежет по затылку, что не успеешь ощутить собственного полета над землей...

Лесной склад боеприпасов Ричард представлял в виде капонира, который однажды он видел в портовом городке Сан-Хуан. На берегу океана возвышались громадные алюминиевые полусферы, некогда построенные гринго. Сюда с никарагуанских плантаций за бесценок поступали кофе и хлопок. Потом в порт прибывали американские корабли, и кофе, хлопок без промедления грузили в жадные трюмы. Так было до революции. Когда власть в Сан-Хуане перешла к сандинистам, капониры были переданы в собственность созданного рыбацкого кооператива под склады и морозилки. А один из капониров молодежь города перестроила под клуб.

Несмотря на открытую враждебность к гринго, песни американца Пресли в Сан-Хуане любили. Ритмичные, стремительные, они беспрепятственно находили отклик в сердцах жителей городка, основанного в незапамятные времена флибустьерами.

Вечером, когда в клубе раздалась музыка и усиленный мощными динамиками голос Пресли наполнил ближайшие улицы, один из двоюродных братьев ткнул Ричарда пальцем в бок и сказал:

— Океан с его пляжем никуда не убежит. А дискотека у нас только в субботу.

Двоюродный брат был взрослее Ричарда на два года. Поразмыслив над чем-то, он добавил:

— К тому же сегодня можно увидеть самых красивых девчонок нашего побережья. Идем!

Заплатив несколько кордоб и машинально поправив прическу, Ричард оказался за алюминиевой дверью в душной темноте капонира. Волны тяжелого рока бились о сферические стены и, отлетая, накатывались на ушные перепонки. Лампы-вспышки, подобно молниям, выхватывали из мрака лица и фигуры танцующих. Высвеченные неумолимо ярким светом, силуэты как в фильме со стоп-кадром на мгновение застывали и вновь исчезали в темноте.

— Сегодня! — кричал со сцены диск-жокей, — мы узнаем имя самой красивой девушки Сан-Хуана и всего нашего побережья.

Диск-жокей — высокий, кучерявый парень — неуклюже подпрыгнул на освещенной сцене. В прыжке он перекинул микрофон из левой руки в правую и, к общей радости, благополучно приземлился, не теряя равновесия.

— Пинто горластый! Правда, посмотри, как он похож на петуха, — в незнакомой обстановке Ричард чувствовал себя неуютно. Поэтому отпущенная в адрес диск-жокея шутка должна была снять неловкость первых минут и помочь «вживанию в обстановку».

— Это ты зря! — Брат не улыбнулся. — Подойди поближе к сцене и увидишь: у Родриго нет ноги. Он потерял ее в бою с контрас. Он не пинто...

Если бы земля разверзлась под ногами Ричарда, он был бы в этот момент самым счастливым человеком.

— Нам нельзя быть хмурыми и злыми, — кричал в микрофон диск-жокей. — Пусть контрас знают — у нас нет страха. Мы нашли мины, которые они поставили в нашем порту. Мы загоним обратно в стволы пули, посланные в нас. Пусть они знают, что я, Родриго, как и прежде, танцую!..

— Браво, Родриго! — кричала толпа. — Ты настоящий тигр, компа! Дай нам музыки, Родриго! Иди к нам, братишка!

Ричард чувствовал, как краска, залившая лицо и шею, густеет и он вот-вот полыхнет в темноте, «Что я знал об этом человеке? — зло сам себя спрашивал Ричард. — Почему вот так, походя, решил высмеять его? Да, к счастью, он не услышал моих грязных слов. Но разве от этого я сам стал лучше, достойнее?»

Заповедь отца, доселе непонятная, — а звучала она так: «То, чего нельзя делать, не делай даже в мыслях», — обрела вдруг смысл и стала доступной. Приподнявшись на цыпочках, Ричард поверх голов смотрел на прыгающего по сцене диск-жокея и был искренне благодарен ему. За что? — этого он не мог объяснить. За минутами стыда и смятения, когда приходит вера, что подобная недостойность с твоей стороны неповторима, рождается чувство позднего раскаяния и горячее желание сделать для всех людей что-то очень доброе.

После громыхающей атаки рока, блюз и синий, пробивавшийся сквозь табачный дым, ровный свет можно было сравнить с глотком морского воздуха. Звуки саксофона переплетались с шумом морского прибоя. Парни повзрослее, танцуя, обнимали своих подружек, чуть небрежно, как бы нехотя. Некоторые из них танцевали так: одной рукой придерживали девчонку за плечи, в другой руке держали открытую бутылку пива...

Рядом с Ричардом танцевали две девушки. Одна из них, с длинными, спадающими на открытые плечи волосами, запомнилась ему удивительной пластикой.

В кузове «ифы», ползущей по черной сельве к складу боеприпасов (и это было необъяснимо, как сон), Ричард отчетливо ощутил кончиками пальцев мягкий ремешок на талии девчонки. Танцуя, он старательно повторял вслед за ней плавные, полные родившейся нежности движения. Рядом с ней он хотел выглядеть этаким бойким развязным малым, который на шестой минуте знакомства лезет целоваться. Быть может, он и решился бы так поступить, но строгий взгляд девчонки разделял их жесткой невидимой стеной. Он пытался обижаться на нее, потом злился на свою робость. Но вот чудо: сейчас в кузове машины, вспоминая те, недавние события в Сан-Хуане, он был искренне рад, что образ «кабальеро-сердцееда» у него не получился и он ничем не обидел девчонку.

Хорошо, когда в дальней дороге с неизвестным концом ты можешь уверенно оглянуться. Уверенно, потому что за тобой там, в прошлом, нет постыдных дел и напрасно обиженных людей.

...Склад боеприпасов был совершенно непохож на алюминиевый капонир в Сан-Хуане. В трех километрах от него «ифу» остановил патруль из четырех бойцов.

— Вы, товарищи, опоздали на сорок минут, — сказал старший патруля, изучив документы Дугласа.

— А я что говорил?! — Водитель выскочил из кабины и с силой хлопнул дверцей. — То у нас митинг! То лекция о ценах на рынке в Манагуа...

— Кто знал, что ты раньше катафалками управлял? — Дуглас подмигнул Ричарду. — А если не управлял, то после такой езды тебе только там и работать. Торопиться-то некуда...

— Они, вот эти двое, — водитель искал поддержки у старшего патруля и, взмахивая большими руками, как крыльями, распалялся не на шутку. — Да, вот эти машину не понимают. То им останови, то им обгоняй.

— Не будем спорить. — Старший сделал знак одному из бойцов. Двое других, посмеиваясь над перепалкой Дугласа и водителя, тем не менее автоматы держали наготове, контролируя каждый шаг прибывших на грузовике людей. Старший патруля связался с кем-то по рации. Потом махнул рукой — путь свободен. Один из патрульных вскочил на подножку «ифы».

— Я провожу вас, компа! Пароли меняются часто, а, простояв у каждого поста, вы и к ночи не погрузитесь.

— Это ты тем певцам, что в кузове, скажи, — буркнул примирительно водитель.

А в кузове тем временем звучал один из рассказов Дугласа.

— Когда-то, до революции, в этой лесной чащобе была партизанская перевалочная база. Крестьяне-проводники тайными тропами, в дождь, чтобы не было следов, вели сюда наших людей из города. В первую очередь подпольщиков, на чей след напали сомосовские ищейки. На базе они делали короткий привал, потом предстоял четырехдневный переход «ла монтанье», где маленькие отряды сливались в партизанские колонны, готовясь к решающим боям.

Когда водитель заглушил мотор, Ричард вопросительно смотрел на Дугласа:

— Где же склад?

— Склад? Он под нами. Вот там, среди молодых бамбуковых деревьев — ступеньки. А теперь вперед. Да поможет нам святая дева Мария...

Погрузка патронов началась без промедления. Маленькие на вид цинковые ящики только казались легкими. Уже после двадцатого подъема из подземелья, двадцатого толчка ящика наверх, в кузов, пальцы потеряли цепкость. Дуглас после первой ходки предусмотрительно скинул куртку. Он закидывал ящик на плечо и быстрыми мелкими шагами вбегал по лестнице. Ричард носил ящик, прижимая его к груди, а потом попробовал, как Дуглас, положить его на плечо. Ребро ящика врезалось в шею, норовя спустить кожу как чулок. Одному человеку завидовал сейчас Ричард — водителю. Тот возвышался в кузове и руками, похожими на коряги, легко подхватывал ящики. В общем-то, небольшой кузов «ифы» после тридцатой ходки показался Ричарду бездонным. Он боялся, что кто-то вдруг заметит появившуюся у него в коленях дрожь, и поэтому ставил ноги широко, как на шаткой палубе.

— Ричард, — Дуглас взобрался в кузов. Водитель сменил его и таскал цинковые ящики по два сразу. — Так вот, компа Ричард, возьмите мачете и вон там, за соснами, нарубите веток. Я имею в виду настоящие ветки, а не те, из которых птицы колибри вьют гнезда.

— Я — боец, а не дровосек!

— Компа Ричард, — Дуглас поднял к небу указательный палец. — Я не танцевать вас приглашаю. Ветки нужны для маскировки машины.

Хитрость Дугласа была разгадана Ричардом с самого начала. Милисиано, видимо, пожалел его и решил дать передохнуть. «Нет, — злился Ричард, — он плохо меня знает».

— Я тебя понял, компаньеро! Там, в лесу, за соснами прохладно, поют птицы, но, обняв ящик, я вспоминаю танец в порту Сан-Хуан, — Ричард демонстративно снимал куртку и пытался улыбнуться.

— Ты вспомнил этот танец, потому что жив, — от веселого добродушия Дугласа не осталось и следа. — Я — командир и отвечаю за твою жизнь. И хочу, чтобы вспоминал ты, а не о тебе. И еще я не хочу, чтобы один из ящиков упал тебе на голову или ногу, и вместо патронов на передовую мы вынуждены будем везти тебя в госпиталь.

— Ты что, Дуглас? Я же...

— Выполняй приказ, товарищ!

Такого поворота событий Ричард не ожидал. Он поспешно натянул куртку, схватил поданный шофером мачете.

— Что, схлопотал, компа? Я думаю, за дело! — Шофер не то сочувствовал, не то подначивал.

Всю силу и досаду вложил Ричард в первый удар острым широким мачете. Отдых, на который, как полагал Ричард, направил его Дуглас, обернулся изнурительной работой. Тяжелый мачете, как пластмассовый ножичек, отскакивал от толстых упругих лиан, оставляя на них чуть заметный след. Переплетаясь, лианы образовывали тугие сети. Солнце редко проникает в сельву. Не потому ли ее и зовут не иначе как «негро», то есть черная. Есть в этом эпитете нечто зловещее, жутковатое.

Ричард пролез в одну из ячеек лиановой сети и, прокладывая путь мачете, углубился в заросли. Пройдя несколько шагов, он поднял голову и не увидел неба. Кроны сосен и платанильи вверху переплетались, образуя толстую зеленую крышу.

Громадные деревья со спаянными кронами, мелкие деревца и кустарник с острыми колючками на ветвях — чичикате. Попробуй пролезь среди них. Ричард схватился было биться с одним из таких кустов и через минуту походил на человека, который стал жертвой дюжины диких кошек. В открытые руки, ноги под брюками, в живот и грудь впились десятки острых, как акульи зубы, колючек. Всякому движению по сельве мешали также завалы из погибших деревьев, топкие болотца и опять же гигантские щупальца лиан. Их упругость позволяла обезьянам-конго совершать прыжки, похожие на полеты. Появление незваного гостя вызвало в стае визг возмущения, оторопь и смятение, которое выражалось в почесывании друг друга и покусывании собственных хвостов.

Труднопроходимой и опасной сельву делала и трава, которая могла накрыть с головой и взрослого человека, и надежно спрятать крупного зверя.

...Ветки чичикате ударов мачете боялись. Плотные, глянцевые, величиной с ладонь листья росли на них ровными рядами. Для маскировки кузова придумать что-либо другое непросто, но удержатся ли листья под напором встречного ветра?

От рубки ярко-зеленого, похожего на шар кустарника Ричард отказался быстро. Путь к стволу прикрывали длинные, почерневшие колючки. Пришлось рубить молоденькие сосны и собирать опавшие пальмовые листья.

Ричард связал свою «добычу» веревкой и по узкому прорубленному проходу потянул ее к машине.

Неутомимый водитель сновал между «ифой» и складом. Его спина лоснилась от пота, а волосы прилипли ко лбу. Дуглас, как маленький портовый кран, подхватывал ящики и заполнял ими кузов. Когда последний ящик занял свое место у выгнувшегося борта, сразу принялись за маскировку. Ветки втыкали в зазоры между ящиками и стягивали веревками. Минут через сорок над кузовом поднялась пышная шевелюра из мертвых деревьев, веток и длинных, похожих на индейские пироги, листьев пальмы.

— Ты как, в кузове? — К Дугласу вернулось обычное ироническое радушие. Он уже не командовал, а советовался. — Если, компа, ты в кузове, тогда твой фланг левый.

— А твой, командир, как я понимаю, — правый?

— Это хорошо, что ты понятливый. Поэтому два раза повторять не стану. Сейчас начинается самая опасная часть пути. Водила, ты меня слышишь? Или от страха у тебя язык отсох? Так вот при налете действуем так: я, отстреливаясь, даю длинную очередь. Ты, Ричард, за борт, водитель — из кабины. Вы очухались — открыли огонь. Тогда за борт вылезаю я. Все остальное — по обстановке.

Дуглас взобрался на ящики и положил ствол автомата на борт. Ричард занял свою позицию на левом фланге. Передвинул ящики, переставил срубленные деревца — получилось что-то вроде маленького окопа. Ветки он обломал и теперь без помех мог видеть и дорогу, и проплывающий слева лес. Дуглас наблюдал за манипуляциями Ричарда молча, однако на ироничную улыбку не поскупился.

— Компа, ты забыл что-то сделать под кустом? У тебя очень виноватая улыбка... — не сдержался Ричард.

— Ты окоп сам придумал или услышал голос свыше?

— Свыше! Пули контрас цинковые ящики не пробьют. Хоть какое-то, но прикрытие.

— А-а... — многозначительно выпятил губу Дуглас, — а если вдруг под машину полетит граната? Я успею выпрыгнуть, а ты долго будешь карабкаться из своего укрытия...

Обыденность их рассуждений о том, кому может через час быть живым или мертвым, неожиданно поразила Ричарда. Дома он не переставал удивляться отцу, который, возвращаясь после боев на короткий отдых домой, рассказывал не о крови и убитых, а о новом крестьянском кооперативе в провинции Хинотега, о маленькой школе, которую его бойцы построили в деревушке индейцев племени сумос. Война в рассказах отца походила на тяжкий труд крестьянина, отвоевывающего у сельвы землю под посевы. Крестьянин хочет растить маис и хлопок, фасоль и юкку, пасти скот и строить ранчо. Построит полдома — пожар, засеет поле — засуха. Стихию приносили те, кто тоже называли себя никарагуанцами, но ставшие контрас. Почему они — бывшие крестьяне — жгут посевы? Почему? Вопрос оставался без ответа...

Когда Ричарду исполнилось тринадцать, в школе его выбрали политработником. В тот же день радио передало сообщение о речи американского сенатора, в которой тот без тени смущения вещал на весь мир, что Никарагуанская революция угрожает безопасности Штатов. После уроков на митинге, организованном активистами молодежной организации, Ричард, как и многие другие, крикнул: «Я хочу сказать!»

— Тихо! — поднял руку директор школы. Он стоял на лестнице, прислоненной к дереву. — Дадим сказать Ричарду. Он родился сегодня, тринадцать лет назад.

Все в школе знали — Ричард теперь политработник, а значит, говорить он должен по-особенному, по-взрослому и, конечно же, не быть смешным. Ричард покрепче вцепился в перекладину лестницы и не узнал своего голоса.

— Вы знаете, что у нас в Манагуа только один небоскреб: пять лифтов и один эскалатор. Когда-то мне повезло на нем прокатиться. Теперь и он не работает. Вы знаете, что нас, никарагуанцев, меньше, чем жителей Бруклина — это район в Нью-Йорке. Никарагуанец живет на двадцать лет меньше, чем американец. Сегодня на уроке географии учитель назвал черную цифру — пятнадцать тысяч. Столько никарагуанцев убили контрас. Я знаю, почему гринго-сенатор говорит о том, что Хосе, я, Сесар, Сильвия, мой отец опасны для его страны. Он хитрый, он хочет напугать нами американцев, и тогда они отдадут свои деньги контрас. На эти доллары контрас купят себе автоматы, консервы и одежду...

Что говорить дальше — Ричард не знал. Как объяснить, почему бедный хозяин ранчо ушел к контрас. Разве революция не принесла ему свободу?! Или как понять слова — о переговорах с контрас. С кем переговоры? С контрас? С врагами. А как же тогда лозунг «Родина или смерть!»?

Ричард еще минуту клеймил позором сенатора. А закончил свою речь очень проникновенно: «Козел он последний. Думать совсем не умеет...»

... Дорога делала широкую петлю, охватывая пузатый холм с юга. Пусть воспоминания о митинге были приятными, но сейчас они мешали, не давали быть внимательным и собранным. Ричард лишь на секунду выпускал из рук карабин, вытирал влажные от волнения ладони о брюки и вновь припадал щекой к гладкому прикладу.

Отдельные участки дороги напоминали тоннель. Лишь изредка в зеленой крыше сплетенных крон мелькал голубой глазок неба. За крутым поворотом вырос громадный щит. На нем в красно-черных красках была изображена колонна вооруженных всадников и ниже написаны слова:

«Вы въезжаете в горы Сеговии, где когда-то сражался Сандино».

Ричард распрямил плечи. Вздохнул глубоко и свободно. Вслед за Дугласом он приветствовал щит поднятым вверх оружием и поразился тому, как незаметно его маленькая жизнь вплеталась в биографию Никарагуа, Никарагуанты. И сам он становился, быть может, уже стал, участником той борьбы, которую начал легендарный Сандино. Конечно, это было случайностью, но первое боевое задание сын сандиниста выполнял в тех самых горах, которые были оплотом «генерала свободных людей», — так называл Сандино французский писатель Барбюс.

Когда в 1927 году морская пехота США высадилась в порту Коринто, чтобы «защитить жизнь и имущество американских граждан в Никарагуа», Августо Сандино возглавил вооруженную борьбу против интервентов. Сотни патриотов уходили на север, в горы, чтобы встать под его красно-черное знамя.

Ричард дотронулся до своего красно-черного галстука и краем глаза увидел напряженный профиль Дугласа.