Таякан

У РУИН «ГРАНД-ОТЕЛЯ»

С ВЫСОКОГО кузова «ифы» открывался средний горизонт Манагуа. Бедняцкие районы, стихийно возникшие после землетрясения, напоминали выцветший индейский энекен[8], сплетенный из мохнатых волокон агаи.

В молодежном центре, носящем имя Улофа Пальме, Ричард видел план нового Манагуа. «Но когда же, когда его город будет меняться?» — задавал себе вопрос Ричард.

— Несколько лет, назад, — говорил знакомивший школьников с планом архитектор, — сандинистское правительство подготовило впечатляющие проекты реконструкции столицы. Осуществление проекта — это еще и решение вопросов социальной справедливости и равенства.

Молодой архитектор переходил от стенда к стенду:

— Вот, смотрите, компаньерос, каким станет наш Манагуа! Он не будет похож ни на одну латиноамериканскую столицу. Город не будет расти ввысь, а значит, избежит недугов современных городов — тесноты, удушливого смога, недостатка воды. Наш Манагуа, а вместе с ним и мы будем жить в строгой гармонии с природой — город-парк на берегу удивительного озера...

Во всех домах, — убеждал архитектор, — обязательно будет горячая и холодная вода. У озера Хилуа в тени деревьев вырастет городок заслуженного отдыха. Представьте нашу столицу возрожденной. Закройте на минуту глаза. Видите — на центральной площади бьют хрустальные фонтаны. Широкий проспект приведет вас к стадиону. Вы слышите гул трибун?

Ричард старательно жмурил глаза, но представить новый город не мог. Отец над его огорчением по этому поводу не смеялся:

— Как тебе объяснить — даже не знаю, — он долго подбирал слова. — Постарайся понять, что каждая революция и наша никарагуанская как бы забегает немного вперед. Сбросив Сомосу, нам очень хотелось все проблемы решить сразу. Построить новые города и покончить с нищетой, дать всем работу и ликвидировать неграмотность... Все сразу! Быть может, поэтому нашу революцию называют революцией поэтов.

Люди читали наши лозунги, слышали горячие речи на митингах и верили: вот завтра, вот в воскресенье проснемся — а на улице новая счастливая жизнь. Охваченные энтузиазмом, однако, все забыли, что счастливая жизнь не кусок свинины, который подает к столу официант, — отец словно с кем-то спорил. Он ходил по комнате и рубил воздух рукой. — Но новые города будут! Потому что шло время, и революция не стояла на месте — она поумнела. И вместе с ней мы поняли — одних наших благих намерений мало. Нужны средства, чтобы заработали заводы. Нужны специалисты — инженеры и врачи. Испугавшись, они уехали из страны. И нам стало хуже, труднее. Специалисты — это не кокосы, которые растут сами по себе. Мы не имели права быть страшными для них...

И главное — стране нужен мир. Революция — не разрушение, а большая стройка, труд. Я ненавижу контрас за то, что они заставляют нас воевать. Ты спрашивал, чего я боюсь? Боюсь, что, воюя, мы разучимся работать. А это — гибель революции.

Ничего не поняв, Ричард согласно кивал головой. Веря отцу на слово, он вновь усердно жмурился, но так и не увидел за драной циновкой, заменяющей дверь в их лачуге, белоснежных корпусов новой столицы. Наверное, размышлял он, нужно какое-то особое, второе, а быть может, третье зрение. Не его ли отец называет верой?

...На повороте «ифу» тряхнуло. Мимо проплывали домишки из нетесаных широких досок и фанерных коробок. Матерчатые и картонные стены под ветром колыхались, из-за них в небо уходили сизые дымки очагов. По узким улочкам бегали суетливые куры, ручейки нечистот заполняли рытвины и ямы.

— Что ж, одну песню мы спели, — прервал Дуглас невеселые размышления Ричарда. — Но чтобы узнать человека, надо как минимум спеть с ним две песни. Начинай...

Подтягивал Дуглас старательно. Правда, не всегда попадал в такт. Но просветлевшее вдруг лицо, пристукивание ладонью по ящику, то, как самозабвенно милисиано отдавался песне — подсказывало: Дуглас — добрый, веселый человек. Ричард не помнил, как это случилось и что было тому первым толчком, но однажды он понял — песня это не только выражение радости или грусти, песня помогает ему узнать людей. Каждый раз, выступая перед рабочими или крестьянами с кофейных плантаций, в госпитале перед ранеными солдатами или ровесниками в районном комитете сандинистской молодежи, он без стеснения вглядывался в лица слушателей. И после первых, трех-четырех песен мог — для себя, конечно, — указать пальцем влюбленного, сомневающегося или озлобленного чем-то человека.

Дуглас, закрыв глаза, продолжал петь один. Нет, без всякого сомнения, милисиано самостоятельный, веселый и добрый человек.

У развалин «Гранд-отеля», где группа ребят в белых рубашках и красно-черных галстуках проводила митинг, «ифа» остановилась.

— Кто такие? У нас времени в обрез. — Дуглас был недоволен.

— Это ребята из организации «Искатели», — пояснил Ричард.

— Девятнадцать партий в стране. А тут еще какие-то «Искатели». Я о таких и не слышал!

— Это ничего не значит. Один из «искателей»-пионеров перед тобой — Ричард Лоза.

— Буэнос диас, компаньеро! — церемонно раскланялся Дуглас. — Я не хотел обидеть столь серьезных людей...

Окруженный толпой на пустой бочке из-под мазута, стоял мальчишка лет тринадцати. В левой руке — мегафон, в правой — металлическая банка с широким красным крестом на боку. Такие же банки были в руках у всех «искателей». Толпа обрастала прохожими, солдатами и школьниками, студентами и домохозяйками. Движение на проезжей части улицы приостановилось, задние ряды машин настойчиво гудели клаксонами, светофор давал зеленый, но никто не трогался.

Над площадью, над руинами некогда фешенебельного отеля летели слова мальчишки:

— Я только что вернулся из зоны войны в Сеговии. Был в районе № 1. Двести километров границы с Гондурасом, постоянные боевые действия. Взрывы мин на дорогах и мостах, разгромленные контрас крестьянские кооперативы. Тысячи убитых и раненых. Сегодня в Сеговии — сотни сирот. Это дети воинов, погибших защищая нашу революцию. Им нужен кров и хлеб, теплая одежда и лекарства. Мы — «Искатели» — детская организация, представляем на митинге международный Красный Крест. Взываю к вашим сердцам и разуму...

На бочку вскочил рослый парень и плечом отодвинул мальчишку-оратора.

— Я представляю демократическое движение. И с этим пионером спорить не буду. У меня вопросы к тем, кто пойдет к избирательным урнам и будет голосовать за новое правительство. Вопрос первый. Кто виноват в том, что бедность стала нашей родной сестрой? Второй вопрос. При сандинистах вы стали жить лучше или хуже? Почему сиротам — детям погибших за бредовые сандинистские идеи о какой-то новой жизни, не сандинистская власть, а мы должны отдавать последнее? Молчите? Сандинисты боятся народа, они заткнут рот каждому...

— Такому заткнешь! — крикнул кто-то из толпы. — Сандинисты боятся народа? Так? И, наверное, поэтому роздали народу оружие. А еще сами предложили провести честные выборы нового правительства... Да и ты, как я погляжу, не очень-то ими напуган.

— Пусть говорит. — Дуглас сложил ладони рупором. — Агитируй, парень, за свое движение. А мы, товарищи, сунем пока руки в карманы. У нас действительно крохи, но мы отдадим и их. Ваше движение, парень, как я слышал, живет на доллары. Ими же платят контрас...

— И купи лекарство от хрипоты! — крикнул боец с забинтованной рукой.

— Только демократическое движение, — неслось с бочки, — оградит вас от насилия и беззакония. Скажем сандинистам наше решительное... Плюрализм в политике...

— Знаем мы ваш плюрализм, — обернулся к выступающему Дуглас. — Не дай бог, победите на выборах — всех, кто против, в муку сотрете...

— Слышишь, «искатель»? — Дуглас ткнул Ричарда локтем в бок. — Опусти винтовку, здесь оружия у всех хватает! И выворачивай карманы. Зачем нам кордобы в сельве?

Ричард хотел было обидеться на толчок локтем, но добродушная улыбка Дугласа разрядила наметившийся конфликт. Ричард поспешно достал из кармана деньги и первым двинулся навстречу мальчишкам...

«Искатели» ходили в толпе, банки с красными крестами они держали перед собой на вытянутых руках. Монет никто не бросал. Инфляция сделала их безделушками. Только редкий иностранец мог сунуть монетку в карман как сувенир. Купить на нее даже спичку было невозможно.

Ричард и Дуглас сложили бумажные деньги, скрутили их в тугую трубочку и сунули в банку, которую галантно подставил русоволосый мальчишка.

— Революционное спасибо, компаньеро! — отчеканил мальчишка и сунул банку под мышку. От широкого плотного листа он оторвал две марки с красным крестом. Потом смачно послюнявил их и прилепил одну на кепи Ричарду, другую — на карман зеленой куртки Дугласа.

— Так вы, оказывается, сепаратисты, — сквозь толпу к ним пробивался водитель «ифы». Он цокнул языком и пальцем поманил русоволосого «искателя». — Компа, поднеси и мне свою банку. Кордобов у меня немного, поэтому бери все. А марку приклей мне на рукав! Теперь спешим! — обратился он к Дугласу. — Мало того, что вы просто бездарно поете, бросаете меня одного, так еще мы опоздаем из-за вас. И я буду наказан как нерадивый боец.

Разрезая толпу, шофер зашагал к машине. Мешковатый, с покатыми плечами, он походил сейчас на угрюмо катящийся с горы камень-валун. Ричард и Дуглас шли в «фарватере» без препятствий.

— Сильный, верно?! — восхищался Ричард.

— Но есть еще другая сила, — поучал Дуглас, немного ревнуя мальчишку к шоферу. — Сила духа. Сейчас я тебе кое-что расскажу...

Уже в кузове, когда «ифа» объезжала развалины «Гранд-отеля», Дуглас рассказал первую историю. За недолгое время их знакомства он расскажет их с добрый десяток. Смешных и грустных, страшных и пошловатых, но — удивительно — всегда поучительных.

Заканчивал милисиано свой рассказ обычно вопросом: «Так каков же главный вывод из того, что мною так ярко изложено?»

В дни восстания наша партизанская колонна штурмовала Манагуа с юга. Выбили сомосовцев из засады и пригород прошли почти без потерь. В отряд вливались многочисленные добровольцы, даже домохозяйки просили дать им оружие. А вот группа, в которой был я, у руин «Гранд-отеля» застряла. Стены у отеля видел какие — бетонные, толщиной в руку. Из окна бьет и бьет в нас какой-то подлец. Позицию выбрал замечательную — сам со всех сторон прикрыт стенами, а нам и высунуться нельзя. Словом, мы как на сцене, а он в первом ряду... Стрелком он, надо признать, был отменным. Лишь секунду один из наших замешкался, так он его уложил наповал. И другого ранил. Тут и несмышленый поймет: что вся улица у него была пристреляна заранее.

Затеяли мы, прямо скажем, дурацкие переговоры. Кричу ему: «Слушай меня, козел! Твои дружки вместе с Сомосой на вертолете смотались в Америку, за кого ты воюешь? Брось оружие!» Он в ответ как врежет. Пули о камни аж искрят и противно так посвистывают.

А известно ли тебе, компа Ричард, что в личной охране телохранителями Сомосы служили специально подготовленные головорезы. За ненависть к нам и кровожадность мы называли их «бешеные». Понимаешь, Сомоса специально их закупил в одной далекой стране. Видимо, своим гвардейцам не очень доверял. А гвардейцы «иностранцам» завидовали и боялись. Еще бы, диктатор платил наемникам раза в два больше и разрешал им любую кровавую резню... Но вернемся к «Гранд-отелю», где засел меткий стрелок.

Вызвался я выкурить его из засады. А граната у нас одна на всю группу. Обошел я отель с другой стороны. То в яму нырну, то за пальмой спрячусь. Воевать мы учились в горах, в лесу; а город и улицы — совсем другое дело. Зато камни весом с гранату научились метать без промаха. Как я ни прятался, как ни маскировался, стрелок в ногу меня все-таки подстрелил. И решил, наверное, что я уже и счеты с жизнью покончил. Однако ошибся этот малый. Когда я подполз на верный бросок, я так метнул гранату, что еще взрыва не было, а я почувствовал — в десятку. Дым развеялся, ковыляю к стрелку. И что ты думаешь, кто он? Оказывается, стрелял в нас один из наемников. Зову нашего командира Родриго и парней: «Посмотрите, товарищи, какого козла мы поймали!..» Наемник сидел у стены. Осколком гранаты ему отбило руку. Она так и лежала рядом. И даже отбитая, она сжимала желтый кулак. Подходит Родриго к стрелку, а у того глаза как спелые кофейные ягоды. Дотронься — брызнет кровь. Как я понял, командир хотел его о чем-то спросить. Быть может, он был среди тех, кто сбрасывал наших товарищей в кратер вулкана и топил в реках, травил собаками и рубил мачете. Быть может! Наемники любили острые ощущения. А наемник берет свою отбитую руку за кулак, да как врежет нашему Родриго...

Так какой же главный вывод из того, что мною так ярко изложено? Вывод такой: к нам, беднякам, ставшим революционерами и партизанами, Сомоса и его наемники питали звериную ненависть. Мы лишили их богатства, а главное — беспредельной власти над никарагуанцами. А пленного? Перевязали, дали рому, чтобы забылся, а потом отнесли в госпиталь. Борьба с такими врагами — вещь жестокая. Но революции совершаются не ради мести. Слышал, две тысячи бывших гвардейцев Сомосы вчера освободили из тюрьмы. Мы не хотим помнить зла. Никарагуанец не рубит упавшее дерево на дрова. Наша революция чиста как дева Мария, поэтому мы никогда не станем, подобно контрас, кровожадными как гиены...

В Никарагуа очень мало железных дорог. Панамериканское шоссе — главная дорога страны. Прямое как гриф гитары, пересекая страну с юга на север, оно одним концом упирается в крохотную Коста-Рику, другим в Гондурас. В центре грифа-дороги, там, где могли бы звучать самые красивые аккорды, — Манагуа. Вписавшись в равнину и гирлянды озер, некогда кратеры вулканов, город стал столицей, можно сказать, случайно. В 1858 году власти решили положить конец давнему спору между двумя основными претендентами на это звание — Леоном и Гренадой, которые и поныне сохранили величавый вид колониальных городов эпохи испанского владычества.

Встречный теплый ветер выжимал из глаз слезы. Ричард привстал, ноги затекли, и по ним волнами пробегали колкие мурашки. Впереди, на дороге, напрягая свои металлические мышцы, плелась желтая «тоета». Странное сооружение на ее кузове стягивали веревки. Поверх него сидели пять бойцов в зеленой форме.

Дуглас сплюнул и, перегнувшись через борт, крикнул шоферу:

— Обгоняй этот катафалк. Клянусь кровом Христовым, плохая примета...

Клаксон «ифы» сыграл мелодию, которой обычно болельщики поддерживают свою команду, и машина, качнувшись влево, резко пошла на обгон. То, что разглядел Ричард, в следующий момент заставило его плюхнуться на ящики. Грубые веревки стягивали в кузове «тоеты» гробы нежно-голубого цвета. Солдаты, восседавшие на них, не могли не знать дорожных примет военного времени. Автоматы они держали между коленей, все курили. Один из них махнул рукой как-то неопределенно. Быть может, это значило: не дай вам бог, товарищи, такой работы. А быть может: обгоняйте нас быстрее, мы все понимаем...

— Что опечалился, компа? — окликнул Дуглас Ричарда. — Ты на поля смотри, видишь — бурые, вспаханные. Ждут семян и дождей. Жизнь не кончается. А к смерти, к ней проклятой, даже на войне еще никто привыкнуть не мог. Смотри и думай...

На обочине шоссе мелькали высохшие за знойное лето сисании. Причудливо изогнутые белые стволы, словно переломанные ветви.

Через неделю, а быть может, раньше, размышлял Ричард, на землю опрокинутся дожди, и сисании станут зелеными. А над горами, лагунами, городами изогнутся радуги. Их будет много — как ступеньки в небо.

Страной радуг называют Никарагуа...

У радуг будут чистые и яркие цвета. Красный — от черепичных крыш новых домов и цветов малинчи, желтый — от спелых манго и апельсиновых деревьев, синий — от океанов и лагун, зеленый — от сельвы и маисовых полей. Лишь бы одного цвета не было — нежно-голубого...

Позади остались крестьянские домики. Старые — из бамбука, с картонными хлипкими стенами, новые — из шлакоблоков. Незаметно шоссе втянулось в каменный коридор и пошло под уклон. С двух сторон — иссеченные дождями и ветром, в неожиданно черных пороховых плешинах, поднимались отвесные скалы.

— Здесь самый опасный участок дороги, — крикнул Дуглас и взял в руки автомат. — Лучше места для засады не найти — контрас это не хуже нас знают!!

Ричард схватился за карабин и, уперев приклад в живот, положил ствол на борт кузова. «Конечно же, — проносились тревожные мысли, — враги революции боятся открытого боя. Контрас нападают по-звериному, из засады. Обстреливают гражданские машины, минируют дороги, взрывают опоры линий электропередачи. Кто-то в школу, — вспомнил Ричард, — принес отобранный у контрас «учебник». Яркую книжечку без букв и слов — одни картинки. По такому «учебнику» не научишься ни читать, ни писать. Это учебник для убийц. Сочинили его для малограмотных бандитов специалисты из ЦРУ — так в США называют шпионское ведомство. На картинках очень доходчиво объяснялось, как, где и когда надо устанавливать взрывные устройства.

...Несколько дней назад, здесь, в «каменном мешке», контрас обстреляли автобус с людьми.

У развилки дороги, где под камышовым навесом притулился маленький базарчик, «ифа» остановилась.

Водитель неторопливо выбрался из кабины и плюхнулся на землю у переднего колеса.

— Какова работа?! Птицей проскочили мешок! Верно?! — Лицо его расплылось в хитрой белозубой улыбке.

Пока стряхивали с формы дорожную пыль, пока Дуглас подшучивал над водителем, желтая «тоета» проползла мимо и свернула в сторону военного госпиталя.

— Всех угощаю манго! — не реагируя на колкости Дугласа, объявил водитель. — И тебя, горький язык, тоже!

Он неожиданно легко вскочил с земли и пошел к спиленным деревянным чурбачкам, на которых торговцы ставили широкие корзины.

В тени навеса наблюдалось оживление. Скуластая синьора торопливо выставляла напоказ крупные плоды манго. Гроздья зеленого мамона спешил показать худой подросток. В корзине на больших деревянных колесах — корень юкки. Его можно отваривать как картофель.

— А вода, вода со льдом есть? — Водитель подхватил огромный бидон и сунул в него голову. Довольно фыркнул, потом обхватил бидон руками и принялся пить так, что, казалось, порвет кадык.

Ричард зачарованно смотрел на веселого здоровяка и искренне радовался его силе, задорному смеху, сильным рабочим рукам. Водитель, конечно, знал, что на дороге в прицелы автоматических винтовок сидящие в засаде бандиты первым ловят лицо водителя...

Дуглас оказался большим мастером в области базарной торговли. Он неторопливо переходил от торговца к торговцу и степенно проводил дегустацию. Из корзины, к которой удивительным образом были приделаны колеса от детской коляски, он выбрал самый аппетитный чисано и настойчиво доказывал верзиле-продавцу, что хуже чисано найти просто невозможно...

— И вообще, — возмущался Дуглас, — мне непонятно, что делает такой крепкий парень на рынке среди детей и стариков?

— Это и не рынок совсем, — робко вступился за парня Ричард, — настоящий рынок «Меркадо Уэмбее» в Манагуа, там даже цены ниже, чем в «супермаркетах». Правда, картошка и лук там дороже фруктов...

— И мясо после отмены карточек на продукты появилось, — пробасил шофер. — А знает ли, компаньеро Дуглас, что до революции восемьдесят процентов нашей знаменитой говядины подлец Сомоса отправлял в США?

— Этого я не знаю. В партизанах я больше имел дело не с коровами, а с обезьянами, — распылялся Дуглас. — Но я знаю другое: революция относится к частнику сейчас весьма благожелательно. Еще бы, в руках частников львиная доля сельскохозяйственного производства. Но я не о том, я вот об этом конкретно продавце. Почему он здесь? Почему не работает?

— А может быть, о ней? — Шофер многозначительно подмигнул Ричарду и кивком головы указал на девчонку лет шестнадцати. — Знакомься, ее зовут Клаудиа...

Девчонку в застиранной спортивной майке и линялых джинсах Ричард приметил еще из кузова. За недолгую дорогу (надо же такому случиться!) он ни разу не вспомнил Сильвию, и теперь в незнакомой девчонке старался ее узнать. Загорелое лицо, голубые глаза, светлые волосы, острые холмики грудей под майкой... Испанская кровь явно брала в Клаудии верх над индейской. Нет, совсем не похожа она на Сильвию. Разве только улыбкой, такой же насмешливой. Но так умеют улыбаться почти все девчонки. Ричард перевел взгляд на деревянные ящики, стоявшие перед Клаудией и, чтобы скрасить неловкое молчание, спросил:

— Рефреско, компита, со льдом? — И, услышав отрицательный ответ, выбрал пару спелых манго и поспешил к машине.

Ричард присел у колеса и почувствовал, как от земли шло влажное тепло. Эту примету, предвещающую скорый ливень, никарагуанец знает с первых самостоятельных шагов по земле. Ричард вытер ладонь о брюки и принялся очищать манго. Желтая с красными подпалинами пленка закрывала теперь только половину плода. Хранившая ночную прохладу желтая мякоть заполнила пересохший рот. Вот только косточка. Большущая, скользкая — она, дразня, мешала сделать вожделенный глоток.

Шофер помогал Клаудии перетаскивать ящики в тень и нарочито громко расхваливал Ричарда. Он явно подсмеивался над смущением подростка, но делал это так, что обидеться было невозможно.

— Клаудиа, я обещал привезти тебе жениха? Я свое слово сдержал. Смотри, какого парня в полной сохранности я доставил. Человек он городской, к тому же поет. Ох как поет! И тебе не пристало скромничать и упускать свое счастье. Ну, посмотри, разве он не счастье?!

Клаудиа смеялась, пряча лицо в ладошки. Скуластая синьора хваталась за живот. Верзила осмелел и принялся гоготать. Ричард смеялся осторожно, боясь поперхнуться манго. Косточку он положил на ладонь, и она, как маленькое солнце, светилась в руке. А большое индейское солнце кренилось к горе. К вечеру оно окрасит лицо Клаудии ровным медным цветом, и она станет похожа на девушку из племени чоротегов — сильных и свободолюбивых индейцев.