Таякан

УТРО ВЧЕРАШНЕГО ДНЯ

РИЧАРД уходил на войну так. Он придирчиво осмотрел на себе новенькую армейскую форму и пожалел о том, что его Манагуа, одноэтажный, без уличных фонарей и тротуаров, без всего этого, что выделяет столицу, еще спит и ничего не знает о нем, Ричарде.

Меднолицее индейское солнце гордо поднималось над городом и косыми лучами пронизывало остовы бывших двух-трехэтажных строений, чудом не ушедших в земную пучину во время землетрясения. Когда-то Манагуа, окруженный потухшими вулканами, казался Ричарду бесконечным. В тревожных мальчишеских снах вулканы оживали и выплескивали на улицы города реки раскаленного металла, некогда ушедших под землю людей и дома.

Отец подсмеивался над детскими страхами Ричарда, а однажды они сели в машину и за каких-то полчаса проскочили весь город. Оказалось, что Манагуа живет не один на один со старыми вулканами. Окраиной он упирается в озеро с индейским названием Ксолотлан. Собирался дождь, и озеро было похоже на покрытую асфальтом площадь. Отец сказал, что озеро умирает. У озера нет сил, чтобы справиться со всем тем, что сбрасывает в него город.

Маленькая улочка, по которой шагал сейчас Ричард, днем похожа на ручеек, утром — на высохшее русло. Деревья и дома, плетенные из тростника широкие корзины у заборов бросали на неостывший за ночь асфальт длинные тени. С океана, можно только гадать, какого — Атлантического или Тихого, — ветер приносил солоноватый запах волн и прибрежных растений.

С легким замиранием сердца Ричард оценивал свою тень. Да, ему сейчас неполных четырнадцать, своих ровесников он ростом не обогнал, но тень, тень сейчас какова! Широкие плечи, тяжелые, как столбы, ноги, шея борца... Быть стройным, как пальма, быстрым, как тигр, сильным, как океанская волна, — тайная мечта никарагуанских мальчишек. Кто в свои четырнадцать не мечтает быть и сильным, и быстрым, и стройным?!

В тенистом уголке двора Ричард ежедневно тренировал тело. А вот говорить о мечте открыто не решался. Зачем? Считал так: есть дела и поважнее, чем прыжки в длину и подъем тяжестей до хруста в суставах... А что же все-таки поважнее? Например, то, что предстоит ему сегодня. Ричард поправил ремень карабина и, искренне обозвав тень «дурацким зеркалом», принялся на ходу проверять все то, что именуется людьми военными «амуницией». Итак: ремень (его подгонял отец) не перекручен и карабин словно прирос к спине. В подсумке на поясе — обоймы. По семь патронов в каждой. При ходьбе они не звенят. За плечами легкий вместительный рюкзак. Складывать в него вещи помогала мама.

В школу (а ноги сами несли к ней) идти было рано. Нет, скажем, так, прийти сегодня рано — неловко. Сесар, этот ехидный Сесар непременно скажет что-нибудь такое! Все, конечно, поймут, что язвит Сесар от зависти. И все-таки... В школу, решил Ричард, надо явиться неторопливой походкой уверенного в себе мужчины, воина.

— Я вырасту, — вспомнился давний, не очень понятный разговор с отцом. — И пойду защищать революцию. Одному контрас из автомата, другому кулаком...

— Я бы не хотел такой встречи. Но, к несчастью, она может случиться... — Отец не принял шутливого тона. — О чем я мечтал, там, в партизанах? О том, что наша революция защитит таких мальчишек, как ты. Бросившись в последнюю атаку на дворец диктатора Сомосы в семьдесят девятом, мы и в кошмарном сне не могли увидеть, что пули врагов долетят до наших детей. Через пять лет, через семь...

— Как это? — удивился Ричард.

— Если революция несет благо всем и все это поняли, значит, революцию не от кого защищать. Если ее приняли все, кроме палача Сомосы и его псов, приняли, значит, не должно быть саботажа, спекуляции, голода. Сомосы нет, но голод, саботаж, разруха, борьба за власть остались. Почему так происходит? Кто виноват в этом?

— Враги! — выпалил Ричард.

— Я мечтаю не о том, чтобы ты с ними встретился в бою, а о другом — вырастая, постарайся во всем увиденном разобраться сам. Громче всех крикнуть «Родина или смерть!» —просто. Но ведь то же самое кричат и наши враги... У них тоже одна родина.

Последние волны утренней прохлады отступали с улочки в тень деревьев. Неожиданная мысль остановила. Письма, которые Ричард собирался писать отцу с фронта, сюда не дойдут. Названия у улочки, впрочем, как и у многих других улиц города, просто нет. Ведь на конверте не напишешь слова, которыми объяснял друзьям дорогу к своему дому. Звучит это приблизительно так: сначала дойдешь до «супермаркета», затем дойдешь до того места, где когда-то был ресторан, тридцать шагов вверх, восьмой дом... «Нет, — прикидывал Ричард, — письма надо писать на школу». Он взглянул на часы, подаренные отцом. Идти до школы пятнадцать минут.

Через час, а быть может, чуть раньше на улочке загудят быстрые «тоеты» и мощные «форды». Зазвучат голоса торговцев фруктами, свист мальчишек — разносчиков газет, пройдет строй солдат. А индейское солнце, поднявшись, станет сияюще-белым. Оно возьмет в свой знойный плен улочку, квартал и сам город, разбросанный после землетрясения, как зерна маиса. Не позавидуешь тому, кто оставит не защищенными от солнца шею или руки, кто вздумает помодничать и не надел соломенное сомбреро или кепи. Асфальт задышит жаром как противень, на котором жарят бананы. В желтом мареве окна и двери покажутся кривыми, а сами дома поплывут в прозрачном огне. Но это будет через час.

Ричард любил прохладу утра и вставал всегда рано. Утром, когда мозги не разжижены жарой и до волос можно дотронуться, не рискуя обжечься, думалось легко и раскованно. Ясность утра, прибитая ночным дождем пыль дарили душе умиротворение, а мыслям — простор.

Он подошел к высокой, словно из бетона отлитой пальме. Ричард — не сентиментальная девчонка, которая, отправляясь в далекий и трудный путь, бросит с пафосом: «Прощай, дерево моего детства!» И все же... Ствол у пальмы гладкий, как скорлупа яйца. Тропическая ночь и дождь не смогли вытянуть из него тепло. Много раз проходил Ричард мимо пальмы. Но только через два года после революционных боев за город заметил на стволе раны от пуль. В углублениях и выбоинах виднелись почерневшие металлические «занозы». Ричард принялся гвоздем выковыривать их, но пронзительная мысль о том, что пальма — свидетель революционного восстания народа, остановила его. Пальма росла быстрее, чем Ричард. И сейчас, встав на цыпочки (улица была пустынная, и никто не мог видеть подобного ребячества), он едва дотянулся до заплывших на стволе ран.

Пальма была знаменита еще и тем, что на нее, самую высокую на всей улице, Ричард взбирался без всяких приспособлений или хитроумных скоб. Сборщики кокосов надевают их на ноги и называют «когти». Так вот, у Ричарда никаких железных «когтей» не было. Обхватывая ствол пальмы руками и ногами, он влезал на самую вершину и победно сбрасывал мальчишкам вниз кокосовые орехи. При этом каждый орех был именным. «Этот, — кричал Ричард почти из-под облака, — Сесару!.. Этот орех, — горланил он, раскачивая ветку, — тебе, Хуан!» Самый крупный доставался, как правило, Сильвии. Мальчишек это страшно возмущало. Они называли Ричарда предателем. Сесар «по-научному» объяснял ему, что мужское достоинство заключается совсем не в этом. Потом мальчишки переходили на всякие шуточки о популярности ранних браков. Однако грозное молчание Ричарда, его стойкость и непоколебимость они оценили. Шуточки и издевки прекратились, а самый крупный орех, как и прежде, падал к ногам Сильвии.

Последний раз Ричард взбирался на пальму совсем недавно. Если бы не Сильвия, ни за что бы не полез. От земли, на высоту пяти метров пальма непомерно раздалась — обхватить ее руками и ногами было просто невозможно. До вершины Ричард дополз на единой свирепости. Пот заливал глаза так, что они не открывались. От напряжения все тело дрожало. Он не помнил, как дотянулся до грозди орехов. Где-то далеко, словно из колодца, раздались радостные голоса. «Тормозя» животом по коре (силы и цепкости в руках уже не было), Ричард съехал вниз и быстро запахнул рубашку. Ощущение было таким, словно его не один час возили животом по асфальту, на который предварительно насыпали крупную соль с атлантического побережья. Мелкие шрамы и сейчас еще покрывали загорелый живот рваной розовой сеткой.