Таякан

У ДЕРЕВА, ДАРУЮЩЕГО СЧАСТЬЕ

— А Я, КАЖЕТСЯ, открыл счет!.. — Ричард облизнул сухие от волнения и жары губы.

— Как же, видел! Ждешь похвалы? Ее не будет. Мы людей убили, никарагуанцев. Может быть, в прошлом они были гвардейцами Сомосы, а быть может, насильно угнанными в Гондурас крестьянами.

— Ты о чем, Дуглас?

— О чем... Вспомни, сколько раз говорили главарям контрас: «Хватит кровопролития!», звали их за стол переговоров... А они, получается, понимают только один язык — оружия.

— Но мы защищаем революцию! Так или нет?

— Так, Ричард, конечно, так. Но ты подумай, что произошло здесь, у бурых камней.

Мы — две песчинки нашего народа. И самая большая трагедия в том, что чувство достоинства, свою революцию мы защищаем, прибегая к насилию... Подумай, подумай над этим. Нас заставляют это делать! Посмотри в книгах, на страницах газет, в кино — сандинист с оружием в руках. Нас вынудили его взять. А я учителем мечтаю стать. Не с автоматом, а с книжкой в руках хочу воевать с неграмотностью...

— Компа, я не знаю тебя таким... Ты говоришь «заставляют»... Я сам просился на фронт. Из класса я один... Кто заставляет?

— Кто? — Дуглас с отчаянием махнул рукой. — Идем покажу. Один из них ранен — моя работа. А одного ты действительно отправил ждать воскрешения...

На границе бамбуковой рощи и выгоревшего участка леса отдыхала группа бойцов.

— А вот и помощники! — коротко стриженный сержант поднялся с травы. По тому, как он говорил и двигался, Ричард почувствовал, что бой еще не ушел, он еще живет в сержанте. — Оба целы — это ли не радость?! Детей и женщин мы отбили. Есть потери...

У дерева чиломате, которое за золотистую густую крону и душистую мягкую кору называют «дарующим счастье», поджав ноги, сидел широкоплечий малый — желтое, как апельсиновое желе, лицо, прямой с чуткими ноздрями нос, прикрытые ладонью глаза.

Нет, не таким представлял Ричард бандита. У этого — внешность влюбленного поэта, а пальцы, как у великого гитариста... Ричард разглядывал пленного и удивлялся тому, что мысли после боя текли по какому-то мирному руслу. Воображение, оттолкнувшись от красивых рук контрас, помогло увидеть гитару, сделанную из дерева «дарующего счастье». Корпус настоящей гитары создает неповторимый тембр сам по себе. Это не электрическая бренчалка. К струнам настоящей гитары можно не прикасаться, а лишь ударить легонько пальцами по деке и поднести к уху. И услышишь, как звучит дерево, обработанное руками мастера...

— Что уставился? — Раненый контрас вскинул голову. — Да, ты, ты — сын сандинистской собаки...

— Отойди от него! — услышал Ричард голос командира. Только сейчас он увидел офицера, который тоже сидел у чиломате, но с другой стороны, прислонившись к толстому стволу дерева.

— Отойди... — повторил командир и, поправив бинт на плече, зажмурил глаза. — Этот контра как засоренный унитаз, — всякая гадость выплескивается. Эй, Дуглас, подойди ко мне!

— Что с тобой, командир? — спросил Дуглас, едва коснувшись бинта на плече.

— Вот этот малый постарался. А теперь вместе с ним — один за революцию, другой — против, оба раненые, оба никарагуанцы, сидим под «счастливым деревом». Как ты объяснишь все это, философ?..

— Слышал, что сердце умеет думать. Сердцем объясню, — Дуглас окинул взглядом бойцов. — Счастливое дерево — это наша Никарагуа. Ствол чиломате спаян из многих и многих тонких ветвей. Они переплелись и слились. Одну ветку легко перебить даже тупым мачете. А этот литой ствол держит могучую крону. Ему не страшны мачете и ураган. Но дерево боится огня... Огонь — это оружие. Мы, как и многие другие, не умеем жить без него. Не умеем спорить и доказывать истину, не убивая... Да, такие, как вот этот, — Дуглас ткнул пальцем пленного, — и его хозяева заставили нас взять в руки автоматы. Но мы виноваты в том, что контрас не поняли, не приняли нашу революцию...

— Браво, Дуглас! — морщинки у глаз командира разгладились. — Нет, не учителем тебе надо быть, а падре — святым отцом. Компа, — позвал командир Ричарда, — ты слышал, как душевно говорил наш товарищ о бандитах? Посмотри, что мы нашли в карманах этого «солдата свободы». Или, как говорит Дуглас, человека, которому мы плохо объяснили суть революции.

Желтые и круглые, как желток, целлофановые пакетики лежали на ладони командира. В другой руке он держал синюю пухлую тетрадку.

— Что это? — спросил Ричард.

— Самые настоящие наркотики. Совсем плохи у них дела — раз глотают такую отраву. Без наркотиков в бой не ходят. Верят, что храбрость можно купить за доллары...

— А это?

— Записная книжка... Возьми. Вернешься в Манагуа — передай в Сандинистский комитет молодежи. Редкий документ...

Ричард листал странички, исписанные нервным, прыгающим почерком, и чувствовал, как голова вот-вот закружится от напряжения. У «счастливого дерева» контра, обмякнув, ткнулся лицом в траву и, нудно подвывая, просил наркотиков. Трудно было поверить, что день назад пальцами музыканта он сжимал в руках тяжелый мачете...

«Учителя, — так начиналась последняя запись в дневнике контрас, — или как они называют себя — бригадиста, мы перехватили на тропе. Я спросил, читал ли он записку, которую ему подбросили в школу. Я отобрал у него мачете, которым он пытался защититься. Ему было лет тринадцать. Записки не испугался, а тут заплакал. Я ударил его мачете между шеей и плечом. Так рубят деревья. Вчера по рации мы поймали Манагуа. Сто тысяч учителей-сандинистов идут в сельву. Они идут и идут... Я — гвардеец личной охраны Самого[12], знаю, что надо делать. Пусть мой мозг воспален героином, но мой путь единственно верный. Надо угонять в Гондурас подростков и делать из них зверей. Крестьян, захваченных в плен, заставить расстреливать пойманных сандинистов и пить их кровь. «Повязанные» — они станут нашими солдатами. Их не жалко. И еще надо угонять женщин. Они родят нам новых солдат. И еще надо угонять коров. У нас будет много молока и мяса. И еще надо стрелять учителей-бригадистов»...

Строчки из дневника, рассказывающие о гибели маленького учителя, Ричард перечитывал потом много раз. Еще не зная того, что их судьбы совсем скоро сплетутся в один тугой узел, он не верил в гибель мальчишки.

Он навсегда запомнит лицо раненого командира и кислый запах сгоревшего пороха. Ночью ему снились сбитые пулями оживающие плоды манго и крик раненого врага. Он вспомнил слова Дугласа о том, что никарагуанец не рубит упавшее дерево на дрова. Весь пыл и вся злость никарагуанца, и это Ричард теперь знал по себе, проходят, как только он замечает, что противник повержен и нуждается в помощи. «Простить и забыть мы, наверное, — размышлял вслух Дуглас, — сможем многое. Но только не злодеяния против женщины».

Мельчайшие подробности первых дней боевого крещения обрастали звуками, поэтическими строчками, мелодиями. За восемь месяцев службы Ричарда не раз направляли в боевое охранение машин, доставляющих боеприпасы. Руки его загрубели, и Ричард впервые дотронулся бритвой до покрытой пушком щеки. Карабин он сменил на новенький безотказный «Калашников», износил форму до дыр, и однажды на горной тропе его башмаки просто развалились. «Вот теперь, — сказал тогда ему Дуглас, — может быть, ты поймешь: горы — это гораздо больше, чем бескрайняя зеленая степь. Они помогают никарагуанцу узнать себя и родиться заново. Не кланяющимся, не раболепствующим перед гринго, без имени и достоинства. Родиться новым человеком — гордым и свободолюбивым...»

Закончилась служба в батальоне резерва. Но однажды утром Ричард, вновь покидая отцовский дом, подошел к «пальме детства». Он не дотянулся до следов пуль на коре. Пальма растет быстрее человека. А мальчишка, который когда-то карабкался по стволу, вспомнился смешным и совсем маленьким. В свои четырнадцать мы измеряем собственный рост зачастую только сантиметрами. Индейская же мудрость гласит: «Рост человека измеряется не от головы до ног, а от головы до неба»...

...В школе его никто не ждал и не провожал. Ребята из пуньо-кулачка днем раньше разъехались учительствовать в отдаленные уголки республики. Их адреса были пока неизвестны. Письмо от Сильвии может прийти из района, примыкающего к Коста-Рике. Сесар уехал в одну из деревенек недалеко от Сомото. Крестовый поход на неграмотность набирал силу.

Ричард ехал на попутной машине в Хинотегу, туда, где он принял свой первый бой.

— Эх, залезть бы на самую высокую пальму и заглянуть — что-то там завтра...