Тайна кода да Винчи

Глава XXXIII ЖУРАВЛИ

Не меньше четверти часа самолет вертело как в центрифуге. Наш разговор с Диком прервался. Теперь я разговаривал сам с собой, один на один. Три дня назад, утром, я проснулся с чувством, что лежу мертвый. Четыре дня назад, утром, я проснулся с чувством, что лежу мертвый. Я просыпался с этим чувством и пять, и шесть дней назад — я просыпался с ужасом. А сейчас я чувствовал себя живым! Но в этом не было ни счастья, ни радости, ни ощущения восторга. В этом был ужас еще больший, еще более значительный и неизъяснимый.

Ужас от понимания того, что ты жив, но принадлежишь этому самолету, как принадлежишь этому миру, как принадлежишь этой жизни, в которой ты лишь песчинка, лишь слабая, никчемная букашка, отчаянно цепляющаяся за колеблющийся на ветру стебель. По сути тебя нет, потому что Фатум, огромный, великий, безграничный Фатум довлеет над твоей жизнью мрачной и молчаливой бездной. И ужас не в том, что ты когда-нибудь умрешь, как умирали все до тебя и будут умирать после; ужас в том, что ты жив, но не знаешь, во что тебе верить, кому поклоняться, у кого искать помощи. Ты — один.

Если бы только верить… Верить — значит не бояться. Если ты веришь, ты принадлежишь Вечности. Какая разница, где ты — в жизни или по ту ее сторону? Вечность абсолютна, она стирает границы и различия, в ней нет ни прошлого, ни будущего, а потому нет и страха. Но я не в вечности. Нет. Мой страх убивает мою жизнь и, заглядывая из прошлого в будущее, глодает кости настоящего. И сколько бы я ни силился, ни старался выскочить за пределы своего неверия, скептицизма — я принадлежу миру, а не вечности. А этот мир очень похож на этот «боинг». Верить…

Чудовищный грохот, свист. Самолет затрещал по всем швам, как натянутый ураганом ветер. Я слышу, как ноют на крыльях стальные заклепки. Звук, похожий на взрыв. И вдруг ощущение, словно бы кто-то огромной рукой схватил носовую часть самолета и резким движением выдернул его из фатальной турбулентности. Пассажиры все как один схватили ртом воздух. Несколько душераздирающих женских голосов…

Мгновение в состоянии невесомости. Самолет словно замирает в воздухе и плюхается на живот. Все стихает. Полет продолжается. Несколько секунд тишины. Один неуверенный хлопок. Два. Третий. И вот уже весь салон… Я никогда не слышал такой овации! Никогда! Это что-то невообразимое! Подлинная, спонтанная, льющаяся через край квинтэссенция счастья… Я присоединяюсь к общему хору и тоже начинаю хлопать.

Но вдруг где-то на краю моего сознания возникает недоумение. Еще не понимая причины, я поворачиваю голову на окоченевшей от напряжения шее и вижу, что Дик, сидящий со мной рядом, один во всем этом неистовстве не аплодирует мастерству пилота. Лицо Дика озарено загадочным внутренним светом. Чистое и спокойное лицо. И тут я понимаю, что этот свет, идущий из его глаз, никак не связан с нашим счастливым спасением.

На коленях у него моя книжица с латинскими высказываниями. Она открыта…

Ibyci grues

— Ибици груэс? Дик, что это значит? — я с удивлением уставился на своего друга. — Никогда прежде его не видел…

— Я, кажется, начинаю понимать, — ответил Дик. Он произнес это еле слышно, продолжая смотреть перед собой и в то же время куда-то вдаль, сквозь предметы. — Легенда об Ивиковых журавлях…

— Что понимать, Дик?!

— Я это увидел. Как вспышка. Вся история человечества — необычная, не такая, какой я всегда себе ее представлял. Понимаешь, приход Христа на эту землю — это как космический Большой Взрыв. До Христа был совсем другой мир. После Него все изменилось. Началась другая, совсем другая история — с великими катаклизмами, падениями гигантских империй, религиозными войнами, фатальными конфликтами целых цивилизаций. Христианство, иудаизм как религиозная система, ислам — все это возникло после Христа. А до Него вообще не было религиозных войн, понимаешь?! Не было!

— Ну как же?… — поразился я. — Разве?

— Да! — воскликнул Дик. — Александр Македонский дошел до Индии, но не ради античных богов, а ради главного своего детища — великой империи. Римляне владели половиной мира, но они не насаждали свою веру другим народам, они воевали просто потому, что были сильнее — в нации кипела кровь, она физически не могла оставаться в прежних границах. Или ты думаешь, что древние египтяне бегали по миру с целью осчастливить «неверных» святым причастием от бога Ра?…

Я улыбнулся странной «английской» шутке Дика:

— Нет, не бегали.

— А теперь посмотри на историю человечества после Рождества Христова. Воинственные крестоносцы, сражавшиеся за абстрактные святыни и погубившие тысячи жизней. Инквизиторы, объявившие монополию на истину веры и уничтожавшие всякое свободомыслие. А Варфоломеевская ночь? Католики с гугенотами. А старообрядцы в православной Руси?… Они себя в церквах живьем сжигали. Правда! Сами! Целыми деревнями — с женами, детьми и стариками! Наконец, подумай о миролюбивых, на первый взгляд, миссионерах, которые погубили целые культуры, крестив аборигенов Африки, Америки и Австралии! И все эти злодеяния — из одного только религиозного рвения! Я уж не говорю об исламе и войнах с неверными!

— Но ислам-то, он же… — я засомневался, что и ислам может стоять в этом ряду.

Дик посмотрел на меня, как профессор на проснувшегося в конце лекции студента, поднял правую бровь, выдержал небольшую паузу и, как я понял, начал цитировать какой-то текст:

— «Творец небес и земли узаконил для вас в религии то, что завещал Ною, что открыли Мы тебе и что завещали Аврааму, и Моисею, и Иисусу: "Держите прямо веру и не разделяйтесь в ней!" Велико для многобожников то, к чему ты призываешь! Аллах избирает к Себе, кого пожелает, и ведет к Себе, кто обращается».

— Аллах?! Я не ослышался?

— Это сорок вторая сутра Корана, — ответил Дик. — Мухаммед не считал себя основателем новой религии. Он был уверен, что продолжает дело Ноя, Авраама, Моисея и Иисуса. Дело единобожия!

У меня похолодело внутри. Я как-то очень образно представил себе один и другой мир. Тот, что был прежде, до Христа, когда у каждого человека, рода, племени был свой, личный бог. Этот личный бог был частью жизни людей — они обращались к нему с просьбами или за советом, они оберегали его, дарили ему подарки. Во всем этом было что-то очень человеческое, трогательное. Можно представить, что эти древние люди воевали за своего бога, но не для того, чтобы заставить кого-то поверить в своего идола, а скорее напротив — чтобы защитить своего бога от чужаков, спасти его. И в этом большое отличие. Это не экспансия веры, это забота о ней…

— Понимаешь, из тезиса, что «Бог един», — говорил Дик, — можно сделать два прямо противоположных вывода. Первый: «Если Бог един, то не важно, какого человек выбрал себе бога. Все равно все поклоняются одному и тому же». Но если кто-то считает, что он обладает Божьим Откровением, в котором подробно рассказано — что правильно, а что неправильно, что делать можно, а чего нельзя, как думать можно, а как думать запрещается, — то в действие вступает второй вывод: «Если Бог един, то вы все должны поклоняться одному, "правильному" Богу!»…

— Слушай Дик, но получается… — я испугался собственной мысли! — Получается, что владеть этим Откровением — значит обладать исключительной властью. Так?

— Именно! — Дик тут же подтвердил мою догадку. — Дальше только вопрос доказательств. Чтобы верить, человеку надо пощупать…

— Так вот почему они ищут потомков Христа! — понял я. — А я-то думаю, зачем они нужны? А оказывается, вот в чем дело! Тот, кто их найдет и докажет подлинность их происхождения, будет утверждать, что владеет монополией на истину!

— Только это будет истина иудаизма, а не христианская, — уточнил Дик. — Для христианина немыслимо, чтобы у Христа были дети. Он же — Бог! Все христианство построено на Его трансцендентальности. И вот поэтому-то Рабин настаивает на том, что христианство — это язычество.

— Почему? — два этих факта не состыковались у меня в голове. — Я что-то не понимаю, объясни.

— Если он это докажет, — пожал плечами Дик, — то получится, что простые христиане — католики, протестанты, православные — все время верили в Иегову. А христианская церковь их только обманывала и тащила в язычество, подсовывая «священные реликвии» и утверждая их прямую связь с трансцендентным, потусторонним миром! Ты представляешь, какой подлог?! Это так можно в один день полмира перекрестить…

— Но как?… — удивился я. — Такое количество людей!

Дик улыбнулся — печально, не изменив серьезного выражения лица.

— Люди хотят верить, — сказал он. — Их не нужно просить или заставлять. Они хотят… В этом все дело. А тот, кто хочет, считай, уже верит. Дальше лишь вопрос выбора религиозного авторитета, оформления веры. Тендер на имя Бога выигрывает тот, у кого прочнее доказательная база. Впрочем, и это не главное. Раньше главным аргументом была сила, а теперь… Теперь информационный ресурс — радио, телевидение, газеты, журналы.

— Это странно, ведь все-таки вера… — усомнился я.

— А что меняется? Мы удивляемся, как император Константин смог обернуть дело таким образом, что еврейский монотеизм превратился в «христианский». Но что в этом странного? В древней Руси крещение языческого народа прошло всего за несколько дней. Причем по тем же политическим причинам, что и в Римской империи. Людей загоняли в воду и объявляли им, что теперь они «христиане». Идолы летели в огонь, а их место на прежних алтарях занимали новые — теперь уже христианские — иконы. А по сути ведь ничего не менялось, только обертка. Был Перун, а стал Господь Бог. Какая разница? Люди хотят верить и не хотят быть убитыми. То же самое и в Риме — храмы Юпитера стали храмами Иисуса Христа, Венеры — Пресвятой Девы Марии, Гефеста — Георгия Победоносца, бога-врача Асклепия — на святого врачевателя Пантелеймона, и так далее. Ничего не изменилось. Людям надо было куда-то ходить со своим желанием верить и со своими страхами. И они ходили теми же дорогами…

— Но для чего Рабину это может быть нужно? — оторопел я.

— А ты представь — христиан перекрестят, мусульман таким же примерно образом обработают… — сказал Дик и посмотрел на меня так, словно ответ мне уже известен.

— Что ж это получится?! — у меня аж дыхание перехватило. — Единая империя?!!

— Единая империя единого Бога, — уточнил Дик. — Это-то и хотел сделать император Константин, когда вводил в Римской империи христианство, но у него не получилось. Теперь, но только с другими героями — Иеговой и родом Давида, — это пытается сделать Рабин. Точнее — те, кто его нанял. А чтобы оградить себя от всяческих подозрений, Рабин обвиняет Константина, хотя следует его плану.

— Но, Дик, это же ужасно… — прошептал я.

— Нет, — так же тихо ответил Дик и показал на лежащую у него на коленях открытую книжку латинских изречений.

— Легенда об Ивиковых журавлях? — я удивленно уставился на Дика. — Что это значит?

— Ивик — странствующий древнегреческий поэт, — начал рассказывать Дик. — Он жил в VI веке до нашей эры и писал стихи о любви. Можно сказать, что он был античным прообразом средневековых менестрелей. А легенда об Ивиковых журавлях — это история его трагической смерти. Ивик шел в Коринф, он собирался участвовать в театральных — Истмийских — играх. Но по дороге на поэта напали разбойники. Вокруг не было ни души. В последний миг Ивик призвал в свидетели своей смерти пролетавших мимо журавлей. Эти же журавли появились через несколько дней в небе Коринфа, во время праздника. Один из зрителей поднял голову и сказал своему товарищу: «Смотри! Вот они, мстители за Ивика!» Эти слова услышали люди, находившиеся в амфитеатре. Так разбойники выдали себя и были уличены в преступлении. С тех пор, когда говорят о Ивиковых журавлях, подразумевают зло, открывающееся благодаря Божественному вмешательству. Даже если ни один человек не был свидетелем преступления, немые журавли, летящие над городом, расскажут людям правду. Не в результате заговора или подлога, нет. Просто в силу какого-то непостижимого высшего закона…

— Ты хочешь сказать, что тайна Рабина раскроется?

— Я не знаю, — ответил Дик. — Но эта книга никогда меня не подводила. И когда я совсем запутался, она напомнила мне об Ивиковых журавлях.

— Ну и что? — я непонимающе развел руками. — Что это значит?!

— Это значит, что помощь придет оттуда, откуда мы ее не ждем. Вот что это значит. Значит — не нужно загадывать. Нужно действовать…

Я подозвал стюардессу и попросил, чтобы она принесла мне коньяк.

— Знаешь, если бы не эта книжка, то я бы, скорее всего, не встретился с Рабином, — нехотя признался я и ощутил вдруг горечь, похожую на ностальгию, — этого всего можно было и избежать.

— А что тогда выпало?

— Цезарь перед Рубиконом.

— Понятно, — улыбнулся Дик.

— Что тебе понятно?! — я даже разозлился, глядя на его открытое, ясное и спокойное лицо. — Что тебе понятно, Дик?!

— Понятно, что тогда у тебя еще был обратный путь. На-ка, открой, — и он протянул мне книгу.

— Дик, ну зачем?! — чуть не взмолился я, мне вдруг стало страшно.

— Открывай! — призыв Дика прозвучал ободряюще.

Я взял книгу и перелистнул ее…

Caesar citra Rubiconem

У меня затряслись руки.

— Не может быть, — прошептал я.

Как возможно, чтобы эта книжица — просто несколько листов желтой бумаги, зашитых в кожаный переплет — так с тобой разговаривала?

— Цезарь по ту сторону Рубикона, — перевел Дик. — Ну что? Ты ей все еще не веришь?

— Пути назад нет?

— Нет, — ответил Дик.

За окном темно. Мы летим в Милан. Но невидимый Рубикон уже перейден.