Тэлон

Глава 42

ТЭЛОН

Номер Лукаса высвечивается на экране моего мобильника. Звук я отключил уже давно, потому что он меня бесил. Теперь телефон только мигает и вибрирует. Это тоже жутко бесит.

Поднимаю трубку, провожу пальцем по экрану и подношу мобильный к уху, которое пока еще слышит.

— Да?

— Азия прислала сообщение.

Сердце начинает колотиться просто от того, что я слышу ее имя.

— И?

— Она переехала.

Я на секунду закрываю глаза. Реальность постепенно начинает укладываться у меня в голове. Моя жена уехала. Иногда у меня в башке такой дурдом, что кажется, будто это она меня бросила. Я словно мысленно вычеркнул из череды событий тот факт, что это я съехал с катушек и бросил ее. Каждый раз, когда слушаю ее сообщения и читаю смс, сердце пропускает удар. Я провожу часы в зале, вымещая зло на боксерской груше, представляя, что избиваю самого себя. Какого хрена я натворил?! Почему эта идиотка, доктор Холлистер, не надавала мне по башке и не вбила в нее хоть крупицу разума? Неужели она не видела, что я окончательно свихнулся? Почему я не посадил Азию рядом и не заставил ее просто поговорить?

— Хорошо. От жизни в гостевом домике у Ба я растолстел. Она меня закармливает.

Я, конечно же, не скажу бабушке, но ее капкейки не идут ни в какое сравнение с пирожными Азии. И никакое мыло тоже. И лосьоны. И смузи. А смотреть на других женщин я вообще не могу. И на кошек тоже. Я теперь ненавижу кошек.

— Тебя отвезти домой или сам доедешь? Как самочувствие?

— Думаю, справлюсь. Она сказала, куда переехала? — интересуюсь я как бы между делом.

Мысль о том, что я не знаю, где она, невыносима. Где она спит. Где Пикси. Как бы я хотел закрыть глаза и, когда открою, снова оказаться рядом с ними.

— Она сказала, что нашла таунхаус.

— Не сказала, где именно?

— Тэл? Если тебе не все равно, почему бы не позвонить ей? Она сама тебе расскажет.

— Не… — закусываю губу я. — Ей так будет лучше.

— Ты знаешь, что я об этом думаю. И мне не показалось, что ей лучше. Она спрашивала, как ты себя чувствуешь.

— Что ты ей сказал?

— Сказал, что ты гребаный упрямый придурок.

— Сам ты гребаный придурок.

— Сказал, что у тебя все в порядке. Доволен?

— Нет, но я не хочу, чтобы она обо мне вспоминала.

— Чувак, мне кажется, вспоминать о ком-то и любить кого-то — совершенно разные вещи.

Я захожу в спальню и вытаскиваю из шкафа сумку, чтобы начать собирать вещи. Хочу поехать домой сегодня же.

— Я не хочу об этом говорить, Лукас. Спасибо, что сообщил. Увидимся через неделю, я приеду на сеанс в студию.

На то, чтобы добраться до дома из района Уайт Маунтинс, где живет бабушка, у меня уходит времени в три раза больше, чем обычно. Когда я ехал сюда, расставшись с Азией, было настоящее представление, но дорога обратно оказалась еще хуже. Давление в ухе мучит все сильнее, а тошноту не сдерживают даже таблетки. Три раза приходится останавливаться, чтобы проблеваться.

Когда я наконец подъезжаю к дому и паркую машину перед гаражом, я готов буквально целовать землю, на которой стою. Но уже когда направляюсь к входной двери, в голове вертится только одна мысль — сам не знаю, зачем я так хотел сюда поскорее вернуться.

В доме темно, свет горит только в фойе, и вокруг пугающе тихо. Даже несмотря на то, что я оглох на одно ухо, а во втором постоянно шумит, тишина в доме преследует меня, как призрак.

Бросив сумку с вещами прямо на пол, я медленно обхожу дом, заглядываю в комнаты, в каждой из которых воображение подсовывает недавние, такие счастливые воспоминания. Каждый угол, каждый предмет мебели, каждая вещь напоминает о ней. В памяти эхом проносятся шутливые перепалки, ее смех. Я до сих пор вижу, как она с утренним кофе сидит на широком подоконнике в кухне, милая и чертовски сексуальная в дурацких очках в фиолетовой оправе, а Пикси мостится рядышком на табуретке.

Черт! Я по ним скучаю. Я разрушил нашу семью. Позволил болезни одержать верх.

Спустившись в ее мастерскую, обнаруживаю, что комната теперь абсолютно пуста. Это была ее любимая комната, и мы проводили здесь очень много времени, придумывали дизайны и трахались на столе. И на полу. И у стены возле полок. И даже рядом с этим страшным манекеном, который я ненавидел.

Я открываю холодильник и ошарашенно застываю. Азия заполнила его моими любимыми блюдами, даже выпечкой. Все в стеклянных контейнерах, на каждом стикер, где ее аккуратным каллиграфическим почерком надписаны содержимое и дата приготовления.

И, конечно же, здесь есть капкейки.

Твою мать! Ну зачем ты так со мной, Мармеладка?

Решив одним махом расправиться с эмоциональным потрясением от возвращения в пустой дом, я поднимаюсь наверх.

Со стены в нашей спальне исчезло свадебное фото. Это была моя любимая фотография — фотограф успел нажать на кнопку в тот момент, когда я пощекотал Азию, чтобы она улыбнулась, и поцеловал, прежде чем она успела увернуться. Я, конечно, ничем не заслужил эту фотографию, да и не нужна она мне, откровенно говоря. Образ навеки впечатан в фотоальбом моей памяти.

Перед отъездом Азия прибралась, все чисто, вещи лежат на своих местах. Моя одежда аккуратно развешена в гардеробной. Полки и вешалки на ее стороне все пустые. Вокруг ни единой шерстинки от Пикси, очевидно, пропылесосить Азия тоже не забыла.

Постояв немного в гардеробной, я направляюсь в ванную. На полке маленькая коробка с моими любимыми видами мыла и лосьон, который она сделала специально для меня. Он пахнет ею, именно поэтому так мне нравится. Не знаю, зачем она оставила все это — чтобы наказать меня или хоть так приласкать напоследок, помня, что именно эти штуки мне нравятся, и надеясь меня порадовать. Зная Азию, а я знаю ее довольно неплохо, я практически уверен, что она пыталась сделать мое возвращение домой не таким грустным. Потому что она меня любит.

Ну или любила. Сейчас-то она скорее меня ненавидит за все то, что я сделал и наговорил.

Я не ожидал, что она так бурно отреагирует на мой уход. Думал, она почувствует облегчение, потому что отделалась малой кровью. Мне казалось, первые несколько сообщений были написаны в гневным порыве, от шока из-за того, как резко я оборвал наши отношения, но спустя четыре недели и больше двухсот сообщений даже мне стало ясно, что она не бросилась в объятия Дэнни, как я предполагал. Я тогда был не в состоянии трезво мыслить, в голове остались лишь злость и обида, и я не сомневался, что она хочет вернуться к бывшему. А сейчас не знаю, что произошло. Я накосячил, и от этого больнее всего.

Внезапно почувствовав слабость и тошноту, я присаживаюсь на кровать, и тут замечаю кое-что краем глаза. На ее подушке лежит аккуратно сложенная футболка — та, которую я оставил для нее, когда уехал в турне — а сверху ее обручальное кольцо.

Целый вихрь эмоций сдавливает мне грудь, когда я поднимаю крошечное колечко и сжимаю его, практически невесомое, в ладони. Поддавшись внезапному порыву, я снимаю с себя цепочку и, продев один конец через кольцо Азии, наблюдаю, как оно съезжает вниз и прячется в моем собственном обручальном кольце. Его я снял в тот день, когда ушел, но убрать совсем не было сил. Пусть хоть наши кольца будут вместе.

Я достаю из заднего кармана джинсов телефон и, немного поколебавшись, набираю ее номер и сообщение:

Я: Спасибо, что оставила мне столько вкусностей и мыло.

Азия: Значит, это твой номер телефона? Не переживай, я не буду тебя беспокоить. Я все поняла.

Когда видеть сообщения от нее и слышать ее то умоляющий и сломленный из-за рыданий, то злой и полный обиды голос, предлагающий валить к чертям собачьим, стало совсем невыносимо, я сменил номер. И практически сразу же пожалел об этом, потому что дико скучал по ее сообщениям. Знать, что она думает обо мне, пусть и не очень хорошо, было легче, чем слушать тишину.

— Эй! Он снова с нами! — раздаются выкрики со всех сторон, когда я захожу в отправляющийся в турне автобус и занимаю свое привычное место. Закидываю в рот несколько новых таблеток, которые выписал врач, и достаю электронную книгу, не в настроении общаться с коллегами.

Спустя несколько часов, уставший и раздраженный, я жалею, что не остался дома. В ухе безбожно шумит и звенит.

— Как ты себя чувствуешь? — интересуется Ашер, присаживаясь в кресло рядом со мной. — Выглядишь немного зеленовато.

— Это теперь мой нормальный оттенок.

— Понятно, — кивает он, улыбаясь. — Хотел немного поболтать.

— Ладно. Болтай.

— Может, наконец расскажешь, что случилось?

— Что случилось с чем?

— С твоей женой, — уточняет он, слегка наклоняя голову.

Я забрасываю ноги на крышку лежащего напротив чемодана и вздыхаю.

— Я по-прежнему не хочу о ней говорить, Аш. Серьезно.

— Я не спрашивал, хочешь ты или нет.

— Это трудно объяснить. — Как я могу объяснить то, что даже сам не понимаю?

— Думаю, я вполне в состоянии понять некоторые вещи. Так что давай, попытайся.

— Ну, во-первых, из-за херни с ухом я был сам не свой, вечно не в настроении, срывался на ней. Вообще, откровенно говоря, вел себя рядом с ней отвратительно. Все время чувствовал усталость. С сексом была беда — не знаешь, как пойдет: когда-то все отлично, а когда-то начинала кружиться голова, и мне приходилось бежать в уборную, чтобы проблеваться, или просто цепляться за кровать, чтобы не рухнуть на пол. Поверь, хуже ничего не придумаешь.

— Ладно, — кивает он, внимательно глядя на меня. — Тебе было трудно привыкнуть, я понимаю. Что еще?

— А потом я почитал ее дневник. В тот вечер, перед тем как мы должны были принять окончательное решение.

— Тэл, — вздыхает брат и качает головой. — Не самый лучший поступок, бро.

— Знаю. Поверь мне, знаю. Она написала, что никогда бы не вышла за меня, и что я разбивал ей сердце миллионы раз, и как сильно я изменился с тех пор, как схватил Меньера. Еще она упомянула парня — имя не написала, только первую букву — и что в замешательстве насчет него. Я практически уверен, что это ее бывший, который пытался снова с ней замутить. И в тот же день я видел ее с другим мужчиной. Она об этом не знает, но у меня тогда совсем снесло крышу. Я не могу думать ни о чем другом. Мне кажется, у нас все равно ничего не получилось бы, Аш. Я не тот, кто ей нужен, вот и все.

— То, что ты говоришь, совсем не похоже на Азию. Не могла она такое сделать или сказать.

— Знаю. Поэтому я сам был в таком шоке, слишком неожиданно все оказалось.

Он какое-то время молчит, глядя в окно на проносящийся мимо однообразный пейзаж, а потом снова начинает говорить:

— Дневник Эмбер последние пять лет лежит на ее прикроватном столике. Она писала в нем каждый день. Вообще-то, у нее их несколько, потому что вести дневник она начала, когда ей было лет шестнадцать, а я тогда начал делать их для нее на заказ — с настоящим замочком и ключиком. Они ей очень нравились.

— Да, я помню. Это было очень классно. Пергаментная бумага, кожаный переплет — выглядело очень круто.

— Ага. Я никогда не открывал эти дневники, хотя, поверь мне, Тэл, я очень хочу. Ты не представляешь, как сильно я хочу открыть их и прочитать. Но не буду. Знаешь почему? Потому что там есть такие вещи, о которых она, скорее всего, не хотела бы мне говорить. Мысли, которые я не понял бы. Чувства, которые она испытывала, когда писала, но которые позже прошли и забылись. Если бы я прочитал последний дневник, у меня возникла бы масса вопросов, а Эмбер нет рядом, чтобы на них ответить. Я не могу так поступить прежде всего с самим собой. Если бы она хотела, чтобы я знал, о чем она написала, то рассказала бы сама. Поэтому я могу только оставить эту историю в покое и надеяться, что в один прекрасный день она сможет рассказать обо всем, что случилось. Было бы нечестно прочитать и дальше строить предположения о ее переживаниях, ее самых личных эмоциях и чувствах. Это практически воровство.

— Аш, прости, конечно, но то, о чем ты говоришь — совсем другое.

— Ничего подобного, — с улыбкой отметает он мои возражения. — Я думаю, ты принял решение, основываясь на целой куче ничем не обоснованных предположений, и действовал под влиянием эмоций, гнева. А предпринимать что-то, тем более серьезные шаги, в такой ситуации нельзя ни в коем случае. Тебе это не свойственно в принципе. И именно это беспокоит меня больше всего.

Я только пожимаю плечами. Меня самого это беспокоит.

— Не уверен. Я точно, мать его, знаю, что прочитал и что видел. И я видел ее с другим мужчиной. Она встречалась с ним у меня за спиной. Этого я забыть не могу.

— Почему нельзя было просто спросить у нее самой?

— Может, и можно было. Думаю, мне просто не хотелось выслушивать вранье, или что она решила уйти от меня. Я чувствовал себя плохо, вообще был не в себе и так злился, что просто хотел, чтобы все закончилось, и чтобы меня оставили в покое.

— Может быть, попытаешься поговорить с ней? Послушаешь, что она скажет? Разберетесь во всем вместе.

— Боюсь, сейчас уже все зашло слишком далеко, — возражаю я. — Я наворотил слишком много дел. Поверь мне, то, как я поступил — ее самый кошмарный сон, только наяву.

Сердце у меня сжимается, и в груди ноет: так бывает всякий раз, когда я думаю об Азии.

— Как скажешь. Просто идея. — Ашер приободряюще похлопывает меня по спине. — Хотя я считаю, что ты совершаешь огромную ошибку. Она тебя любит. В этом никто не сомневается.

— Что сделано, то сделано. Я вырыл уже слишком глубокую яму. Не выберешься.

Ашер явно со мной не согласен и снова улыбается, поджав губы.

— Никогда не поздно. И, пожалуйста, держись подальше от края сцены. Я на тебя поводок надену, если увижу, что ты там болтаешься, понял?

— Как скажешь, Аш. Больше не упаду. Все под контролем.

Дни турне тянутся еле-еле. Большую часть дня я или сплю в автобусе, или блюю в уборной. Головокружение не проходит, голова болит не переставая, есть совсем не хочется. Никто ничего не говорит, но играю я отвратительно. Ашер уже раз двадцать пытался переставить меня на сцене, найти место, в котором звук не будет так сильно на меня действовать, но ничего не помогает. Парни никак не показывают, что что-то не так, но я вижу их недовольство тем, что я не могу выдать прежний уровень исполнения. Фанатки, напротив, в восторге. Информация о моем разводе уже просочилась, и теперь все они, похоже, думают, что у каждой одно место самое волшебное, и именно оно может меня подбодрить, дай только шанс. Тут без вариантов. Никаких шансов. У меня ноль желания прикасаться к кому-то из этих девчонок, и я не собираюсь делать над собой усилие.

В последний день турне я умудряюсь снова свалиться: на этот раз, выходя из автобуса, я приземляюсь едва ли не лицом в лужу на асфальте и зарабатываю еще одно сотрясение мозга и растянутую лодыжку. Последний концерт тура приходится отменить. Тысячи фанатов разочарованы. Фотографии, на которых я в буквальном смысле лежу в луже, моментально разлетаются по сети, и становится окончательно понятно, что моя музыкальная карьера закончена.

Ашер и Шторм остаются со мной еще пару дней, пока меня не выписывают из больницы, а потом берут в аренду мини-автобус, чтобы доехать домой всем вместе. По дороге они сменяют друг друга за рулем, разговаривают и спорят о чем-то, иногда подпевают радио, в то время как я полулежу на заднем ряду кресел на протяжении пятисот миль, пытаюсь справиться с тошнотой и размышляю, какого хрена я мог натворить в прошлой жизни, чтобы заслужить это десятый круг ада.