Тот, кого я ненавижу

30. Кирилл

Пацаном чуть постарше я любил пропадать с другими пацанами на улице, излазил все гаражи и деревья в округе, даже команду свою сколотил. И мы с азартом дрались толпа на толпу с пацанами из другого района.

Даня, понятно, в таких игрищах не участвовал, но хотел. Вот тоже идиот. На него же замахнись — и он в обмороке. Но приспичило и всё тут: «Возьми меня с собой играть! Или я папе скажу».

Я взял. Попросил пацанов тоже за ним приглядывать, если вдруг что…

Да его даже никто не тронул, он просто сам упал. Я и не заметил, как. Но упал Данька так неудачно, что связки на ноге порвал.

Мы с пацанами его, воющего от боли, дотащили до дома, а там нас встретил отец…

Даже вспоминать не хочу тот день. После этого отец решил, что улица — зло и я превращаюсь в гопоту. И отдал нас обоих в музыкалку. Культуры нам не хватает бла-бла-бла…

Вот где я бесился!

Я всё это жутко ненавидел поначалу — постановку рук, ноты, сольфеджио… Даня, наоборот, радовался. Но потом я неожиданно втянулся, а Даня, наоборот, охладел и, в итоге, бросил. А у меня вдруг обнаружились слух и музыкальная память.

Позже меня стали даже на какие-то выступления таскать. И так странно получилось, что музыкалку я всё равно еле терпел, хоть и доучился до конца, а вот играть мне нравилось. Ну, когда никто не стоит над душой и не кнокает, что «техника не отточена».

Когда мы стали постарше, Даня перестал меня шантажировать, а я перестал Даню ненавидеть, но и не полюбил…

Впрочем, полюбил-не полюбил, а родительский наказ охранять его выполнял всё равно. Тут мне себя упрекнуть не в чем. В нашей школе таких, как Даня, не гнобил только ленивый. У нас вообще в этом плане была жёсткая иерархия, как у зверей. Кто слаб — того грызут. Даню же никто не смел тронуть, знали, что за него я просто порву.

А потом меня в очередной раз нагнул отец. Я хотел уехать с другом и тогдашней подругой в Новосиб, поступить в универ, в НГУ, на факультет программной инженерии. Я и документы уже отправил, да даже по баллам прошёл, сдал информатику и профильную математику на отлично.

Но Дане, решили родители, нужна нянька и в институте. Никуда от себя они его, понятно, отпустить не могли, поэтому отец заплатил за нас обоих, впихнув в местный универ.

Сейчас, наверное, горько жалеет, что не отправил меня куда подальше…

На парах я, конечно, дико скучал, ну не моё это — какие-то морфемы-фигемы, тропы, даты, кто кого когда сверг. Я тупо не понимал: зачем оно мне сдалось?

Но разве отцу объяснишь? Хотя он всегда умел убеждать.

«Гуманитарное образование — оно ведь универсальное, — говорил отец. — Получишь диплом историка, пойдёшь в политику. Если дурь свою оставишь, многого сможешь добиться. У тебя вон и язык подвешен, и мозги работают. Хорошо устроишься, ещё спасибо мне скажешь. А там, с этим НГУ, ты чего бы добился? Работы сисадмина в какой-нибудь шарашкиной конторе? Тебе для примера сказать, сколько у нас в администрации зарплата и сколько в среднем у сисадминов? А ты ведь привык к хорошей жизни…».

Я всё равно выпрягался как мог, ну типа протестовал. Свобода же слаще, чем какая-то призрачная зарплата и прочая муть.

Но, в принципе, я психовал недолго. Тут я тоже быстро обзавёлся и друзьями, и новой любовью в лице Кристинки.

Это сейчас уже всё приелось, а тогда я реально был от неё без ума. Да, реально думал, как полный дебил, что вот она — настоящая любовь, которая раз и на всю жизнь. Хотя и Кристинка, кажется, была раньше не такой бешеной. Впрочем, я мог многого и не замечать, влюбился же.

Ну вот с этого, в общем, вся беда и началась.

Дане тоже учёба была в тягость, он хандрил постоянно. Девушка ему какая-то нравилась, с другого факультета. А он ей — нет. Даня постоянно напрашивался в нашу компанию. Я брал его с собой через раз. Ну потому что там его не любили, хоть и терпели. Ну и мне как бы обломно. Вместо того, чтобы расслабляться и оттягиваться, сиди и контролируй, как квочка.

Нет, он больше не прибегал к шантажу, не грозил предками, как в детстве, нормально просил, по-человечески. Поэтому я его и брал иногда с собой, когда намечалось что-то более-менее приличное.

А в тот грёбаный вечер, семнадцатого марта четыре года назад, мы собрались в «Твистере». В ночном клубе. Это был чей-то день рождения. Чей — не помню, а дата въелась навсегда.

И клуб-то считался приличным, без пафоса, но и без гопоты. В общем, золотая середина.

Я тогда уже вовсю крутил с Кристинкой, с ума от неё сходил. Даня узнал, что мы собираемся там затусить, и пристал как клещ: «Тоскливо, одиноко, достало всё, жизнь эта однообразная, пресная и тягомотная, как болото. Скоро на стены полезу, не могу больше».

Кристинка упрашивала меня не брать Даню. Но не те слова она сказала: «Кир, вот ты реально классный, но твой брат… ты прости, но он зануда и вообще… такой себе, короче… Он нам весь кайф переломает только».

Впрочем, она сказала то, что думала. Она всегда говорит то, что думает. И мне это в ней нравится. Но тут меня вдруг зацепило. Брат же.

Мы в «Твистер» приехали тогда вчетвером. Я, Димас, Кристинка и Даня. Позже подъехали остальные. И сначала всё шло хорошо. Даня обратил внимание на какую-то другую девицу, не из наших, и та, вроде, ему улыбалась. Я даже порадовался, думал, отвлечётся.

Потом всё закрутилось, ну как оно всегда бывает. Мы пили, танцевали, смеялись. В какой-то момент Кристинка попросила проводить её до уборной, чтоб всякие не приставали. Я её ждал в холле, а когда она вышла… в общем, мы уединились в подсобке. А когда вернулись… Дане было уже плохо. В темноте да спьяну, да под грохот музыки никто на него особо внимания не обратил. Ну а мы вернулись слишком поздно и слишком долго ехала скорая…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Где Даня взял те колёса, у кого, когда успел их принять — я без понятия даже. И никто из наших не знал. Мы все грешили на ту девку, с которой он зажигал, но она, уже потом, позже, всё отрицала. Отец тогда весь клуб перетряхнул, все записи с камер пересмотрел, но концов так и не нашёл.

Я и сам искал, кто там толкает. Но, видать, после того, как отец устроил в «Твистере» армагеддон, все причастные залегли на дно.

Сколько раз я терзал себя мыслями, что если бы не взял его с собой, он был бы жив. Ладно, даже если бы взял, но следил бы за ним, не отлучался, он был бы жив. Если бы не пошёл с Кристинкой, он был бы жив…

И это теперь навсегда со мной — вина и бессилие, потому что невозможно ничего вернуть назад и исправить.

Всё и рухнуло со смертью Дани. Это как эффект домино. Мать резко сдала, ушла с работы. Отец, наоборот, ушёл в работу. И так получилось, что Даня — единственное, что держало нас всех вместе.

Но отец хоть на живого человека был похож. Замкнулся, не разговаривал со мной, но не слетел же с катушек, как мать.

Но и она, вроде как, в себя стала приходить.

А что будет с ней теперь? Когда отец скажет ей про эту свою любовь новую. Даже подумать не могу… Ну это же как одноногому человеку, который только-только приноровился передвигаться на культе и костылях, сломать вторую ногу.

Я набрал отца, настроился поговорить спокойно, без истерик, но гудки прошли, он не ответил. Второй раз и вовсе сбросил.

Тогда я просто набил ему эсэмэску: «Не бросай мать. Она этого не вынесет».

Тупо, конечно, звучит, наивно так, детский сад какой-то. Но ничего лучше я не придумал.