Трезуб-империал

Володимир, центр города, 19:20.

— А чего это мы на ограблении зациклились? — рассуждал Козинец. — Есть ведь еще наследники, мстители, конкуренты, завистники, ревнивцы, фанатики…

Наступило то тревожное время суток, когда день сходил на нет, а ночь еще не пришла, все вокруг пока было видно без фонарей, но солнце уже покидало небо. В светлых сумерках городок светился призрачным отсветом немногих зажженных окон и редких автомобильных фар. Гигантские красно-оранжевые тени змеились по потрескавшемуся асфальту. Средневековые строения, причудливо перемешанные с послевоенными пятиэтажками, нависали над улицами темными каменными глыбами, особенно таинственными на фоне багряного неба с почти алыми облаками.

Козинец, привыкший к сюрреалистическому смешению веков вокруг, совершенно не замечал тоскливой красоты своего города. Он стремительно шагал по улице, периодически поглядывая на часы. Они со Сквирой уже серьезно опаздывали на встречу с директором Дома пионеров. Ну кто мог предположить, что в райотделе именно в этот момент не окажется свободной машины!

— Думаете, преступникам не коллекция была нужна? — спросил Сквира. — Они пришли, чтобы убить Реву?

Козинец кивнул.

— Это вряд ли, — после минутных размышлений сказал капитан. — Ни один убийца не пойдет домой к тому, кого хочет убить, как раз тогда, когда того дома нет и не будет еще полдня…

— Ну, не знали они…

— Хорошо, пусть не знали. Пришли. Его дома нет. Подождали полчаса. Его все нет. И тогда, вместо того, чтобы ретироваться, они принялись громить мебель. Не странно ли?

Прохожих было немного, в основном, молодежь. У витрины гастронома несколько девушек взорвались громким хохотом. Их кавалеры переглядывались, ухмыляясь. Военный патруль, стоявший поодаль, разом развернулся в ту сторону, но остался на месте. На лицах солдат была лишь усталость, которую не мог расшевелить даже вид вызывающе одетых девиц. Козинец же, к изумлению Сквиры, не скрываясь, пялился на юных прелестниц и улыбался во весь рот.

— Кстати, завтра рано утром приезжает дочка Ревы, — сказал милиционер, когда выворачивать шею в сторону девушек стало совсем уж невозможно. — Я ее встречу и допрошу?

— Лучше просто поговорите. Предложите посмотреть, что пропало в доме. Заодно и расспросите обо всем. Только не забудьте после ее ухода дом снова опечатать…

Сквира от быстрой ходьбы вспотел, но был даже рад этому. Мышечное напряжение и свежий воздух разгоняли усталость.

Полупустой автобус прополз по улице, осветив фарами старое здание в готическом стиле. Покореженную временем кладку то тут, то там укрепляли леса. Кирпичи почернели и потрескались. Мозаика стрельчатых окон была за ненадобностью выброшена. На ее месте тускло светились запыленные стекла. Изнутри доносились приглушенные удары.

— Наша кирха, — бросил на ходу Василь Тарасович. Потом посчитал нужным добавить: — Немецкая церковь. Типа, австрияки построили в Первую мировую. Сейчас тут спортзал — бокс, самбо, греко-римская борьба…

У двухэтажного здания почты центральная дорога свернула куда-то в сторону, унеся с собой и редкие автомобили, и одиноких прохожих. Василь Тарасович и Северин Мирославович продолжали идти по боковой улице, которая почти сразу сузилась. Дома внезапно стали одноэтажными и отгородились от тротуара заборами. Пропали фонари. Лишь вдали виднелись светлые точки окон пятиэтажек.

— Пришли, — вдруг сказал Василь Тарасович и уверенно нырнул в калитку.

За забором оказался сквер, заросший старыми деревьями. Среди них, окруженный клумбами с цветами, белел небольшой особнячок. Окна в правом крыле светились.

Василь Тарасович, не обращая внимания на парадный вход, свернул за угол и двинулся в обход здания. С тыльной стороны была еще одна дверь. Она располагалась ниже уровня земли, к ней вела грязная лестница с поломанными кирпичными ступенями, рядом валялись пустые ящики, но все это Козинца не смущало. Поморщившись от громкого скрипа петель, он распахнул дверь и, подождав, пока Сквира переступит через порог, вошел следом.

Они очутились в пустом ярко освещенном коридоре, без табличек или указателей на стенах. Пришлось дергать запертые двери. Естественно, безрезультатно.

Василь Тарасович и капитан дошли до конца коридора, повернули в другой. И тут же нос к носу столкнулись с прыщавым подростком хулиганского вида.

— Где директор? — спросил лейтенант.

Парень покосился на милицейскую форму и попятился. Козинец поймал его за рукав слишком широкого свитера.

— Чего? — выкрикнул парень ломающимся голосом. Вид у него был одновременно виноватый и нахальный.

— Ничего, — отрезал лейтенант. — Директора ищем.

— Там, в авиамоделировании, — махнул рукой подросток. При этом из-под его свитера едва не выпал какой-то сверток. Юнец едва успел поддержать свою ношу локтем.

— Что это у тебя там? — повысил голос Василь Тарасович.

— Не ваше дело, — грубо ответил пойманный и попытался вырваться.

Козинец молча забрал сверток и отдал его Сквире. Северин Мирославович развернул газету и обнаружил внутри несколько бутербродов с колбасой и сыром.

— Где взял? — продолжал допрос Василь Тарасович.

— Это мое, — ответил парень вызывающим тоном.

— Хорошо, — покладисто согласился лейтенант. — Твое. Веди нас к директору.

Подросток опять дернулся, но, очевидно, безо всякой надежды на успех, скорее, для проформы.

— Веди, веди, — ухмыльнулся Василь Тарасович. — Слинять все равно не получится.

Парень с независимым видом пошел по коридору.

На третьей двери слева висела табличка «Авиамоделирование». За ней оказалась просторная мастерская. Двое старшеклассников, весьма похожих на пойманного подростка и внешним видом, и манерой держаться, пытались что-то приделать к длинному крылу модели самолета. Чуть в стороне склонился над чертежной доской мужчина средних лет. В комнате остро пахло свежей стружкой и столярным клеем.

Капитан втянул воздух носом, осмотрелся. Сердце у него защемило. Вокруг, куда ни глянь, были фюзеляжи, стабилизаторы, интерцепторы, элероны… В детстве Сквира страстно мечтал стать пилотом. Он запоем читал о самолетах, ходил в такой же кружок авиамоделирования, представлял себя в голубой форме за штурвалом «Ту-154»… Потом подошел к концу десятый класс, и на семейном совете он сам, без давления родителей, принял решение идти по стопам отца…

— Вы директор? — спросил Козинец, втаскивая за собой пойманного юнца.

Сквира вздрогнул и вернулся в действительность.

— Я, — чертивший мужчина увидел подростка. — Ты что опять, Дима, натворил?

— А что я? — тут же взвился парень. — Что я? Это все они!

— Мы договаривались по телефону, — вмешался Сквира. Он не хотел, чтобы разговор вел Козинец, еще ляпнет чего…

Директор со вздохом отложил в сторону карандаш.

— Сергей Остапович Гаврилишин, — представился он, пожимая протянутые руки.

— Мы тут нарвались… — Козинец покосился на пойманного и ехидно закончил: — …На Диму. У него было вот что. — Он показал сверток.

— А, да, да, — закивал Гаврилишин. — Все в порядке. Это его.

Василь Тарасович отпустил руку паренька, и тот сразу же отступил на шаг, сердито сверкнув при этом глазами.

— Дима это из дому принес, — директор почему-то повернулся к двум другим подросткам, будто говорил это специально для них, — но я не разрешил тут никого угощать. Здесь не столовая.

Оба парня равнодушно кивнули.

Дима забрал у лейтенанта сверток, буркнул что-то и скрылся за дверью.

— Пойдем ко мне? — то ли предложил, то ли спросил директор.

— Да, давайте, — отозвался Сквира.

Они прошли буквально несколько метров по коридору и остановились у двери без всякой вывески. Там находился обычный канцелярский кабинет со столом, шкафами, креслом для хозяина и стульями для посетителей.

— Вы по поводу смерти Ревы? — уточнил Гаврилишин. Мысли его явно витали где-то в другом месте — то ли вокруг старшеклассников, трудившихся в мастерской, то ли около Димы и его свертка.

— Да, по поводу Ревы. Вы его хорошо знали?

— Еще бы! Я у него еще школьником в кружке занимался. Потом десять лет вместе здесь проработали. — Директор сел в свое кресло и махнул рукой на стулья. — Нашему Дому пионеров, можно сказать, повезло. Уважаемый человек, главный инженер завода, ветеран войны — и заядлый коллекционер! У него был настоящий педагогический талант…

Сквира опустился на стул напротив Гаврилишина. Козинец остался стоять.

— Орест Петрович у нас лет двадцать трудился… — Директор поднял голову и посмотрел на капитана немного растерянно: — Прошу прощения, но я должен был отпустить ребят еще полчаса назад…

— Постараемся вас не задерживать, — пообещал Сквира. — Я так понимаю, Рева у вас вел кружок нумизматов?

— Юных филателистов, — поправил Гаврилишин. — Его Орест Петрович сам же и создал. Он рассказывал, что сначала хотел сделать историко-нумизматическую секцию, но времена тогда, сами знаете, какие были, и ему разрешили только филателистов. Но в кружок все равно принимали всех, независимо от предмета коллекционирования. Рева еще иногда в нашем конференц-зале читал лекции по истории города…

— И что именно Орест Петрович делал в кружке?

— Много чего, — развел руками директор. — У нас есть учебно-воспитательный план. Можете ознакомиться, если хотите. В основном ребята обсуждали коллекции друг друга. Просматривали каталоги. Учились очищать загрязненные объекты. Готовили рефераты о редких марках и монетах. Было несколько часов о том, как отличить подделку…

За окном директорского кабинета шевелились в сумерках деревья. Там, за невысокой оградой Дома пионеров, тянулся огромный парк, темный и мрачный. Лишь где-то сбоку, за полосой деревьев, проглядывали желтые глаза домов.

— Когда вы видели Реву в последний раз? — спросил Сквира, отводя взгляд от окна.

— В четверг, — не раздумывая, ответил директор. — У него кружок каждый четверг с четырех до пяти. Орест Петрович немного задержался, минут на десять, что-то объяснял детям. Потом зашел ко мне, пожаловался на здоровье. Вот, собственно…

— Было что-то необычное в его поведении? — перебил Сквира. — Не рассказывал ничего странного? Может, о монете удивительной говорил?

— Нет, — Сергей Остапович недоуменно пожал плечами. — Обычная рутина. Начался новый учебный год. До сих пор идет запись в кружки… Все как всегда.

— А были у Ревы конфликты с кем-нибудь?

— Да год только начался! Какие конфликты! Да и вряд ли наши рабочие неприятности можно назвать конфликтами. Эмоции — часть нашей работы. Та же рутина.

В комнате воцарилась тишина. Сквира и лейтенант выжидающе смотрели на Гаврилишина.

— Весной вот некрасивая история с Рыбаченко произошла, — неуверенно сказал тот. — Гена когда-то нашим кружковцем был. Но продолжал заниматься коллекционированием и после окончания школы. Хороший был мальчик. Орест Петрович им очень гордился…

— Гена? — задумчиво повторил Сквира и зачем-то оглянулся на Козинца. В списке Ревы был какой-то Гена. Кажется, как раз Рыбаченко…

— Это не тот ли Гена, — тут же отозвался Василь Тарасович, — который на кирпичном заводе вкалывает? Ну, крез наш местный?

Крез? В смысле — богач? Опять Козинец о чем-то важном знает. Оказывается, тут не свидетелей нужно допрашивать, а члена собственной следственной группы…

— Он, Генка Рыбаченко, — кивнул Гаврилишин. — Рева его после армии к себе, на кирпичный завод, на работу устроил. Парень был в кружке у него с седьмого класса. Коллекционировал не марки, а как раз монеты, что для Ореста Петровича было как бальзам на душу. Дети редко занимаются нумизматикой. Гена вылавливал юбилейные рубли просто повсюду — в магазинах, у родителей, даже пару раз на улице выменял у прохожих. Рева брал его с собой на полевые раскопки. Он и сам-то этим занимался подпольно, без разрешения археологов, а уж водить с собой кружковцев и подавно не имел права. Но на детей раскопки производят просто ошеломляющее впечатление. Особенно, когда они находят монету или наконечник стрелы. Представляете их ощущения?

— И что же случилось?

— Обычная история — шмотки, водка, девицы. Шальные деньги. Надоело Гене коллекционирование. Весной чуть было совсем с Орестом Петровичем не разругался… — Гаврилишин вздохнул. — У нас был субботник, белили деревья. Мы в этом году опоздали, на деревьях уже листва была вовсю, а мы только известку достали… Ближе к обеду пришел Гена. Отозвал Ореста Петровича в сторону. А от самого перегаром несло, как от пивной бочки. Шатался. Они внутрь зашли. Генка был с сумкой, и в ней что-то звякало, знаете, как бутылки звякают… Вернулся Рева сердитым и раздраженным. Он не говорил, но, похоже, Гена додумался предложить ему выпить…

— М-да, действительно, не очень приятная история, — согласился Сквира.

— Это еще не все, — замахал на него Гаврилишин. — На следующий день Орест Петрович пошел в фотоателье. Ему понадобились снимки монет для каталога какой-то выставки. В ателье была большая очередь — канун Девятого мая. Пришлось ждать почти полчаса. И тут вдруг явился Гена. С той же сумкой в руках. И опять пьяный. С Орестом Петровичем не поздоровался. Мимо очереди направился к мастеру. — Сергей Остапович понизил голос и добавил: — У нас этот фотограф — довольно известная личность. К Оресту Петровичу хаживал в гости, картины всякие пишет, пытается из себя что-то строить, а сам спекулянт спекулянтом. Таких еще поискать! Как его до сих пор не посадили, не понимаю. Он же возле каждого заезжего поляка крутится, как комар…

— Не Олег ли Квасюк? — внезапно догадался Сквира, вспомнив список Ревы.

— Он, — удивился Гаврилишин. — А откуда вы…

— Что там про Гену? — перебил его Козинец.

— Ах да! — директор покосился на лейтенанта. — Орест Петрович ему замечание сделал. А тот ответил, что хватит, мол, детскими игрушками заниматься, монетками-шмонетками, пора бы на старости лет и повзрослеть. Отодвинул Реву, будто тот был какой-нибудь тумбой, и пошел к Квасюку. Орест Петрович за ним, а этот горе-фотограф вдруг заявляет, что Гена договорился по телефону, и ему, Реве, ветерану войны и труда, нужно выйти и подождать. Это при том, повторюсь, что сам Квасюк, в общем-то, с Ревой в приятельских отношениях был! Ну, Орест Петрович тогда испереживался, чуть в больницу не слег…

— А Гена?

— А что Гена? — развел руками Сергей Остапович. — Он же спился. Шляется по ресторанам и пивным, разъезжает с девицами на «Жигулях», транжирит не понятно откуда взятые деньги направо и налево. На работу почти перестал ходить. В общем, печальная история.

— А у него и «Жигули» есть?

— «Жигули» или «Москвич» — я в этом плохо разбираюсь…

— Ясно. Но отметить свою братиславскую награду в конце мая Рева все-таки пригласил и Рыбаченко, и Квасюка, правильно?

У директора Дома пионеров вновь удивленно расширились глаза.

— Ну да… — растерянно пробормотал он. — А откуда вы…

Капитан улыбнулся.

— Все правильно, — Гаврилишин взял себя в руки. — Фотограф чуть ли не на завтра ходил к Реве извиняться. Мол, трудный день и все такое… А с Геной они через несколько недель помирились. Думаю, приглашение Рыбаченко было всего лишь жестом — мол, прощаю, так и быть…

Взгляд директора вдруг замер, сфокусировавшись на чем-то позади Сквиры. Северин Мирославович инстинктивно обернулся и увидел, что Козинец снял с одной из полок деревянную модель биплана и теперь играет ею. Как раз в этот момент он совершал мертвую петлю, едва не задев колесами шасси люстру. Потом стремительно бросил модель вниз, пронес ее у самого пола, и начал тяжелый набор высоты, почти вертикально задрав нос самолета…

Тишина в комнате привлекла внимание Василя Тарасовича. Он резко выпрямился. Смутился, одернул китель. Кашлянул. Стал пристраивать модель обратно на полку.

— А с кем дружил Рева? — Сквира снова повернулся к Гаврилишину, ловя себя на мысли, что и сам не отказался бы повозиться с моделью. Закрывшись в пустой комнате, конечно.

— Были несколько человек… Орест Петрович предпочитал общаться с людьми, которых интересует хоть что-то кроме работы и домашнего быта, — директор печально чему-то покивал. — Рева любил историю нашего города. Все мечтал собрать отдельную коллекцию монет, которые ходили здесь за то время, что существует Володимир. Рассказывал о городе очень интересно, я даже сказал бы, захватывающе… Ну а мы… Я вот стихи иногда сочиняю, — он смущенно улыбнулся. — Любительски, не для печати. Но все равно хочется с кем-то поделиться, а Орест Петрович был внимательным и благожелательным слушателем. — Гаврилишин закатил глаза и стал отрывисто выбрасывать слова, перейдя на русский язык:

— Туман и ночь. Холодная роса.

Река течет в долине.

Любовь моя, краса моя

И светлая богиня…

Что ж, по крайней мере, национализмом здесь не пахло. Подобные стихи могли, конечно, вызвать оживленную дискуссию, даже драку в определенных кругах, но вряд ли ставили под сомнение место Украины в дружной семье республик-сестер.

— Я, конечно, не специалист, но мне нравится, — одобрил Сквира.

— Правда? — Гаврилишин вновь расплылся в улыбке. — Ну а остальные… Часнык из ПТУ — тоже большой любитель истории. В музее местном помогает. Мне как-то предлагал кружок астрономический создать — он ведь еще и астрономией увлекается. Но только как я официально пробью занятия с детьми после десяти вечера?

— Да уж, — хмыкнул Сквира. — Астрономическая специфика…

— Ну да… Потом Квасюк, тот самый фотограф, про которого я рассказывал… Он рисует аляповатые натюрморты. Коллега Ореста Петровича по кирпичному заводу, Игнатенко, отлично играет на скрипке. В струнном квартете участвует…

— А какие у Ореста Петровича были взгляды? Вы обсуждали с ним политику?

Сергей Остапович рассмеялся.

— Вы не представляете себе, как далек он был от всякой политики. Нет, новости он, конечно, смотрел, но говорить о них ему было неинтересно… — он вздохнул. — Мы на венок деньги выделили. Почетный караул думаем организовать…

— Ну, — капитан поднялся, — не будем вас больше задерживать. Если вспомните что-нибудь, звоните…

— Кстати, — вдруг вмешался Козинец. — Что там с вашим Димой? Сверток он все-таки свистнул?

— Нет, нет!.. — Гаврилишин замялся, будто речь зашла о чем-то неприличном. — Я иногда ему еду приношу. Он из неблагополучной семьи…