Тропами Яношика

РУДОЛЬФ «СУСАНИН»

Погода совсем испортилась. Пошел холодный дождь, подул ветер. Но гардисты не могли отказаться от намеченной вылазки против партизан.

До зубов вооруженный отряд, следовавший за начальником жандармской станицы, с трудом поднимался на перевал. Гардисты задыхались, они насквозь промокли, то и дело останавливались. Безостановочно шел только их проводник, в расстегнутом коротком пиджаке, со связанными за спиной руками. Никто из тех, кого он вел, не мог понять, откуда этот чех берет силы идти так быстро и бодро. Ведь, казалось, что все вихри, все вьюги лесные и даже черневший на горе крест с высоко поднятым распятием Христа — все двинулось против вооруженной банды.

Надпоручик Горанский, возглавлявший этот поход, больше десяти лет проработал в Братиславской жандармерии и был послан сюда лишь на время борьбы с партизанами вместо надпоручика Страняя, который развалил здесь всю работу, разогнал лучшие кадры, а потом и сам ушел к партизанам.

Родился Горанский в Средней Словакии и, конечно же, прекрасно знал родной пейзаж. Ему было известно, что такие распятия на высоких деревянных крестах можно встретить в самом неожиданном месте. И тем не менее его покоробило, когда встретил на пути этот крест.

Поручик Кудлач, командир взвода гардистов, напротив, отнесся к святому копечеку, как к хорошему предзнаменованию. Когда проходили мимо, он даже снял фуражку, перекрестился и поцеловал потрескавшиеся деревянные пальцы ног распятого Христа.

Врхний промолчал, чтоб не показаться смешным. Страх, который закрался вдруг в его душу, не был неожиданным. Ведь как-никак еще братиславские дела врхнего заставляли его задуматься. Бесчисленное множество проклятий и обещаний отомстить, в конце концов, должны же были когда-то явиться перед ним грозной реальной силой. А тут еще уговоры жены…

Горанский закурил. Как раз спустились под гору, и колючий дождь теперь не так хлестал по лицу.

Тем временем Рудольф делал вид, что разыскивает дорогу в темноте. Он не отходил от гардистов дальше, чем на десять метров.

— Ну, что остановился? — раздался окрик начальника жандармской станицы.

— Да не видно, пан врхний!

— Давай ищи, ищи.

Шли не лесом, а какими-то болотами да буреломами, что неприятно удивляло Горанского. На его вопрос, почему проводник не ведет их сосновым бором, где идти гораздо удобнее, Рудольф ответил, что там он может заблудиться. Ходил-то всегда здесь.

Чтобы доказать свое усердие, Рудо все чаще и чаще наклонялся к земле, всматривался в нее и готов был ощупью разыскивать путь, если бы руки были свободны.

— Стойте! — неожиданно сказал он. — Немного не туда! Назад маленько…

Горанский, который шел следом, едва удержался, чтобы не стукнуть его маузером по голове. Ограничился тем, что обозвал Рудольфа бестолковым ослом. Его раздражение передалось всем. Злились особенно те, кто нес на плечах ящики с пулеметными лентами. Повинуясь приказу врхнего, весь отряд возвратился назад.

— Это хорошо, что ночь не тихая, — поделился поручик Кудлач с Рудольфом. — Иначе за десять километров услышали бы нас партизаны, и нам не пробраться бы к ним. А так мы нагрянем внезапно.

— Да, внезапно… — согласился проводник, прикидывая про себя, как далеко они от тех мест, где на самом деле находятся его товарищи.

Все чаще и чаще сбивался он с дороги, заводил гардистов в непроходимые буреломы. Наконец врхний приказал ему сначала разыскивать путь в сопровождении автоматчика, а потом вести за собой отряд.

— Смотри, если наведешь нас на засаду, уложим тебя сразу.

— Какая может быть засада! — с досадой ответил Рудольф. — Откуда они могут знать о нашем плане?

— Шагай!

А погода, словно на зло, свирепела и ярилась. Все, кроме Рудольфа, уже каялись, что пошли в такую лютую ночь. Но возвращаться не хотелось, тем более, что, по словам проводника, половину пути уже прошли. Правда, гардистам казалось, что они кружатся по одним и тем же местам…

— Э-эй! Кто там? — вдруг крикнул кто-то из отряда.

Все сразу остановились: защелкали оружием, приготовились к бою.

— Да это сучья хрустят от ветра! — успокоил всех врхний. — Кто там панику поднимает?!

Но ответа не последовало. Виновник боялся признаться. Чего доброго, расстреляют под горячую руку.

Треск и какие-то шаги время от времени слышал и сам врхний, ему даже казалось, что параллельно их пути по лесу пробирается стадо оленей. Но стоило ли придавать значение тому, что кажется?

А Рудо и вовсе не обращал внимания на какой-то там лесной шум. Чем дальше шел, тем становился энергичней. Представлял себя Иваном Сусаниным, о котором так увлеченно рассказывал Николай. И вот вполголоса затянул песню, стараясь не полностью произносить слова, которые могли бы преждевременно выдать его замысел.

Боденек вначале было прикрикнул на проводника: чего распелся. Но потом махнул рукой — пускай тешится. Лишь бы довел скорее.

«Куда ты завел нас? — лях старый вскричал…» — пропел Рудо. И в это самое время услышал такой в точности вопрос начальника жандармской станицы. Однако сделал вид, что ничего не слышал и пошел еще быстрее. Врхний повторил свой вопрос. Пришлось остановиться.

Все сгрудились вокруг проводника, вытирая мокрые лица.

— Когда же мы, наконец, доберемся до партизан? — спросил врхний проводника. — Уж не заблудился ли ты сам, а?

— Что вы, что вы, пан врхний! — замахал руками Рудо. — Надо идти дальше. Только быстро и без всякого шума. Я точно знаю, что вот от этого бурелома, — он указал на первую попавшуюся на глаза примету, — отсюда совсем недалеко. Только надо быстрее! А то мы уж очень тянемся… Скоро рассвет, и тогда все пропало, придется день в лесу отсиживаться.

— Но, но, чего еще захотел, — оборвал его Врхний. — Давайте выпьем по рюмочке, закусим и с новыми силами двинемся.

— Правильно! — одобрили все.

Выпили, закусили и опять потянулись. Вот теперь было видно, как устали гардисты — даже после отдыха не ускорили шаг.

Когда лес стал гуще, Рудо впервые за весь поход почувствовал, насколько опасно лично для него то, что он затеял. Вспомнил Николая, Ежо, Пишту, как живой встал перед ним старик Эстов. И так захотелось всех их увидеть, что невольно появилась мысль сбежать. Нырнет в кусты, лови его там! Но тут же он вздрогнул от ужаса: убьют в спину, как последнего труса, Нет, нет! Сусанин ведь не убегал…

Еще в начале пути была у него мысль провести гардистов мимо партизанского лагеря на таком расстоянии, чтобы партизаны смогли их заметить и принять меры, но он побоялся осечки. Вдруг основные силы отряда на задании, а маленькая группка не сможет встретить врагов как положено. И тогда он окажется не героем — Сусаниным, а обыкновеннейшим Иудой-предателем.

Рудольф не знал, что отряд Владо на второй день после его ареста перебазировался в село…

После разговора с врхним он понял, что скоро терпение начальника жандармской станицы лопнет. И тогда все: гардисты его расстреляют, а сами подобру-поздорову вернутся.

— Эй, Горанский! — раздался внезапно окрик.

Врхний от неожиданности замер. Потом, сделав ладони рупором, спросил:

— Кто там?

— Иди сюда! — ответил другой голос уже справа, откуда-то из-за деревьев.

— Выходи на переговоры, — потребовал третий слева.

— Кто вы? — закричал врхний. — Идите сами сюда!

— Если хочешь живым вернуться домой, не стреляй, — предупредили его.

— Да кто вы?!

— Нас больше, чем вас, к тому же вы окружены.

Колени начальника жандармской станицы подогнулись. На один миг он потерял всякий рассудок, но еще одно слово из лесной тьмы сразу привело его в себя.

— Мы партизаны!

Это слово ударило молнией в голову каждого гардиста.

Никто из них не выстрелил. О проводнике они вообще забыли. А тот стоял растерянный не меньше самого врхнего.

— Чего вы от нас хотите? — спросил врхний, вкладывая в свой вопрос как можно больше самоуверенности.

— Выходи на десять шагов вперед, там поговорим.

Чтобы не ударить в грязь лицом перед целым взводом, начальник жандармской станицы сделал так, как было ему предложено.

А Рудольф долго еще ничего не понимал. Все это ему казалось какой-то случайной инсценировкой. Потом, поразмыслив, догадался, что партизаны заранее узнали о походе гардистов и вот устроили засаду. Если сейчас завяжется бой, он первый погибнет от пули автоматчика, идущего рядом. Обидно! Ведь так все сложилось хорошо… Близость друзей вдохнула в него жажду жизни, и он стал соображать, как бы скрыться. Но тут услышал свое имя.

— Отпустите невредимым вашего проводника Рудольфа, — потребовал чей-то бас. — Сдайте оружие и возвращайтесь домой.

— Чего захотели! — ответил врхний. — Иначе мы вас перестреляем.

— Это мы еще посмотрим!

Начальник жандармской станицы, круто повернувшись, направился к своим, которые угрожающе зароптали. Кто-то из них выстрелил, и врхний упал замертво.

— Кто стрелял? — озверело закричал на своих Кудлач.

Но тут раздались почти одновременно два пистолетных выстрела, и он умолк, ткнувшись головой в траву.

Рудольф посмотрел на своего конвоира. Тот лежал, наставив на него автомат. И все же Рудольф рванулся вниз по круче. Автоматная очередь прошила ему ногу.

Забухал тяжелый пулемет, застрочили партизанские автоматы. Рудольф попал в чьи-то дружеские объятия. Пока ему развязывали руки, он умолял:

— Товарищ, дай мне хоть раз выстрелить!

— Да ты весь в крови! Где уж тебе, — отвечали ему.

И тут он потерял сознание.

Гардистам казалось, что все вокруг них горит, что стреляет каждое дерево.

На похороны гардистов, убитых в этом бою, съехались жандармы и глинковцы трех соседних местечек. Все делалось быстро, с оглядкой. Семьи убитых на специально присланных машинах вывезли в Банска-Бистрицу.

Уезжая, гардисты повесили старого маляра Матуша Гронку, который, не сдержавшись, выпалил на похоронах:

— Всем им туда дорога!

Представитель из Братиславы пообещал жителям перед отъездом, что через день-два сюда приедут специалисты по расследованию, и тогда таких виселиц будет больше.

— Мне очень жаль нарушать цикл работы вашей лесопилки, уважаемый пан, — обратился он к главному инженеру мебельной фабрики, который стоял без шапки, как и все жители, согнанные на площадь к месту казни маляра. — Но я уже сейчас советую вам переключиться на изготовление виселиц. Только виселиц. — И цинично добавил: — Их можно даже не полировать…

Бледный инженер только мял в руках свою шляпу.

— Вы меня поняли, пан инженер? — повысил голос представитель.

— Мое дело пилить, строгать, резать, — учтиво склонив голову, ответил тот.

— Резать! Резать! Теперь только резать! — закричал тисовский служака, садясь в машину.

«Ну что ж, — вздохнул инженер, — если пришла лора, придется вас резать, как диких опасных зверей».

На лесопилке он сразу нашел шофера лесовоза и сказал ему:

— Зови Владо или Козачека со всем отрядом. Пусть партизаны заставят старосту снять повешенного, чтобы похоронить со всеми почестями, как героя, пострадавшего за народ.

— А, может, мы сами? — несмело спросил шофер, молодой, горячий парень. — Чего уж теперь их бояться!

— Нам-то они не страшны, мы уйдем в горы и все. А как быть с женщинами, со стариками и детьми?

— Прости, Яро, не подумал, — повинился шофер. — К партизанам мне ехать на авто?

— Садись на мотоцикл и через двадцать минут будешь на заставе Егорова.

Утро наступило тревожное, томительное. Хотя представитель Братиславы и пообещал специальных расследователей прислать лишь через день-два, но люди ждали «черных воронов» с минуты на минуту. И все-таки на похороны повешенного маляра пришли даже из окрестных деревень.

Ночью со старостой и фараром подпольщики провели специальную беседу. Староста разрешил снять труп повешенного, а фарар спозаранок отпел его и позволил хоронить на католическом кладбище. Сам же, сославшись на недомогание, ушел замаливать свои грехи перед Йозефом Тисо, президентом и первым фараром страны. В слезной молитве своей он выражал надежду, что господь бог и президент простят ему, ибо оба прекрасно понимают, что с партизанами шутки плохи.

Когда огромная похоронная процессия поднялась на гору, где было кладбище, там уже стояло восемь партизан с алыми ленточками на головных уборах. Подпольщики в это время находились в засаде близ моста на дороге в Банска-Бистрицу. Ручной пулемет и несколько винтовок держали дорогу на прицеле, пока шли похороны.

Вооруженные автоматами партизаны стояли суровой безмолвной шеренгой, ждали, пока соберутся люди, бесконечной вереницей поднимавшиеся на кладбище.

Увидев такую небольшую группу партизан, люди удивлялись — их так мало, а столько страху нагнали на гардистов. Когда гроб поднесли к яме, русский партизан Иван Волошин, стоявший с правого фланга, услышал разговор стариков, которые держали крышку гроба.

— Это, конечно, не все…

— Само зримо, тут только маленькая часть отряда. Их, небось, не меньше сотни…

— Да, если б у них не было большой силы, не посмели бы придти сюда среди бела дня.

— Согласному стаду волк не страшен!

С кладбища было видно ущелье, по которому шло шоссе.

Волошин посмотрел туда: все ли там спокойно. Потом вышел из строя и остановился у гроба погибшего старика. Долго не мог сказать ни слова. Еще в соединении Федорова Иван отличался деловитостью, но речей произносить не мог. А теперь вот приходилось выступать перед такой массой незнакомых людей.

Народ, переполнивший кладбище, молча ждал. Те, что плакали, сейчас умолкли, чтоб слышать, что скажет этот русский парень.

— Братья и сестры! — по-словацки заговорил Иван. — Матери и отцы! Мне сказали, что маляр Матуш Гронка считался у вас молчуном. Впервые в жизни сказал он вслух то, что было у него на душе. И вот погиб…

Партизаны стояли в суровом молчании. По щекам у сотен собравшихся здесь мирных жителей катились слезы.

— Отецко Матуш! Ты только предсказал неминуемую кончину фашистов. А мы свершим этот приговор. Отецко Матуш! — Голос Ивана надломился. Он проглотил комок, застрявший в горле, и бросил прощальный взгляд на покойника. — Клянемся тебе, что отомстим!

— Клянемся! — хором повторили партизаны.

В толпе это слово прокатилось как эхо. А Волошин встал в строй с правого фланга и громче прежнего продолжал:

— Я, партизан отряда Яношика…

И семь голосов, как один, повторили его слова.

— Над гробом погибшего товарища…

Вслед за партизанами произнесли это и жители.

— За попранную свободу словаков и чехов… — говорил рядом с Иваном словак, и губы его вздрагивали. — За свободу и счастье всех трудящихся Чехословакии…

От толпы отделилось шесть юношей. На ходу подбирая шаг и выстраиваясь по два, они подошли к партизанской шеренге. Направляющий, совсем молодой паренек с пистолетом за поясом, приблизился чеканным шагом к русскому командиру и громко сказал:

— Товарищ партизанский велитель, возьми нас, будем вместе бить фашистов!

Волошин кивнул: становитесь в строй. Шестерка пристроилась к партизанам. И теперь слова клятвы повторяло уже четырнадцать человек. А скоро к ним присоединилось еще несколько. За ними еще и еще. Шеренга все увеличивалась. И голоса нарастали, как весенний шум реки, в которую устремляются маленькие задорные ручейки.

— Смерть тому, кто посягнет на нашу свободу! — Волошин до предела возвысил голос. И когда последние его слова повторило уже двадцать партизан, он поднял к плечу правую руку. — Смерть фашистам!

— Смерть! — повторили и партизаны и жители местечка.

Вечерело. На краю села, там где дорога поворачивает в сторону Банска-Бистрицы, возле осиротевшего дома маляра стояли старики. Кивали головами, вздыхали.

— Уж в эту-то ночь нагрянут, — убежденно прошамкал старый Налепка.

— Что ты! Ночи они теперь боятся, как черти креста! — возразил Гайдаш, самый древний в селе человек, но все еще непревзойденный в округе сапожник. — Они герои днем, да с пулеметами против женщин и детей. Слыхал, что сделали в Рихатаровой? То-то…

— Если ночью не думают ехать, чего ж тогда у них такая беготня в Банска-Бистрице была сегодня? — поинтересовался брат покойного маляра. — Дочери ж ходили, рассказывали…

— Ты тоже додумался! — сердито сказал Гайдаш. — Пустил дочерей в город!

— Разве их удержишь? Они где-то лесом пробрались на дорогу. Да ничего ведь не случилось…

— Так правда, что в город мужчин не пускают? — спросил Налепка.

— Может, кому и не поверил бы, так ведь дочь рассказывала. Женщин и то пускают с горем пополам: раньше обыскивали только у шлагбаума, а теперь и на мосту.

— Как они хоть женщин решились пускать? — удивился Гайдаш.

— Решились! Жрать-то им надо, вон сколько их собралось там. А если из деревень не понесут на рынок…

Беседа оборвалась: все повернулись в сторону горы, откуда по лесной тропе спускался Лонгавер — бача из соседнего местечка.

Теперь все молчали, пока этот всеми уважаемый старик не подошел и не начал с каждым здороваться, пожимая вялые руки.

— Э, да вы, я вижу, обмякли. А в соседних деревнях народ бункера строит.

— Мы бункера приготовили еще вчера, как только все это случилось, — заявил Налепка, глядя вдаль темнеющей и заволакивающейся туманом дороги. — Женщины перенесли туда половину барахла. Да ведь если пойдут эти ироды, они каждую щелку в горах обшарят. В Рихтаровой с собаками ходили по лесу. Искали шалаши да бункера.

— Э-э, — отмахнулся Лонгавер. — Тогда война шла где-то у Сталинграда, и гардисты были посмелей. А теперь совсем другое дело. Вон русская разведка уже под Прешовом побывала.

— Да это так, — согласился Гайдаш. — Случись такое дело, скажем, весной, до приземления парашютистов, в первый же день каратели были бы тут как тут. Я даже так думаю: они еще несколько дней могут не заявиться.

— Почему же?

— А потому, что им и в других местах по горло работы. Слыхал, что творится в Мартине?

— Да и возле Зволена сожгли военный склад, — дополнил Налепка.

— То-то же, — Гайдаш самодовольно покрутил свои длинные свисающие на бороду усы, точно это он сам уничтожил склад. — Они сперва зашлют сюда кое-кого выведать, что и как тут.

— А зачем им засылать? — возразил Лонгавер. — Тут есть у них свои… Аптекарь уже дважды бегал туда и обратно.

— Этот на такие дела способен, — сквозь зубы процедил Гайдаш.

— Ну а все-таки, что же будем делать, когда появятся эти черные дьяволы?! — будто сам себя спросил Лонгавер. — Надо же заранее все предусмотреть.

Кто-кто, а он-то знал, что делать. Мало того, все уже было придумано и приготовлено. Хотелось только убедиться, что люди думают так же, как он.

— Мост взорвать, вот что надо бы сделать, — сам на свой вопрос ответил Лонгавер. — Если сюда на машинах нельзя будет проехать, пешком они к нам не пойдут через речку. Возле Мартина их уже проучили. Небольшой отряд партизан командира Величко разбил батальон гардистов. Там есть целые районы, куда они теперь и носа не показывают. Вот и нам бы такое устроить… Восстанавливать мост они не станут. — И, понизив голос до шепота, добавил: — У меня даже динамиту найдется немного для этого дела…

— Да как это сделать, если там теперь два часовых? — вздохнул Гайдаш. — Один по мосту ходит, другой в будке с телефоном сидит. Не успеешь подойти к мосту, позвонит, — из казармы сразу налетят! И ничем твой динамит не поможет.

— Да нет, если динамит есть, то придумать что-нибудь можно. Только вот беда, нам же самим потом восстанавливать мост придется. — Лонгавер говорил это спокойно, а самого так и подмывало скорее уйти отсюда и рассказать Смиде о настроении людей.

— Ты прав, — согласился с ним Гайдаш. — А что еще надо делать, чтобы не пустить их?

— Просить партизан занять наше село, — высказался Налепка. — Вон ведь уже во многих селах партизанские заставы.

Это было как раз то, что хотел услышать Лонгавер от своих соседей.

Поговорив с ними еще немного, он распрощался и не спеша направился к той же тропке, по которой спустился. А только вошел в лесок, сразу прибавил ходу.

Скорее к Смиде. Народ хочет защищаться. Пусть коммунисты и партизаны решают, что делать.

К утру с гор спустился партизанский отряд Владо. В этом отряде были и те парни, которых совсем еще недавно гардисты пытались угнать в немецкое рабство. Теперь они уже владели оружием, так как пришлось участвовать не в одном бою. Село, недавно совсем беззащитное, стало главной партизанской заставой на пути к Банска-Бистрице.

Очнувшись, Рудольф обнаружил, что лежит в комнате, где все белое, даже занавески на окнах и дверях, а рядом сидит Ежо.

— Мы где? — спросил его Рудольф одними губами.

— В русской партизанской санчасти, — ответил тот и предложил товарищу воды из маленького фарфорового чайника.

— Как твоя нога?

— У меня, в сравнении с твоей, — царапина, а не рана.

— А мне не оторвало ногу? — Рудольф боялся пошевельнуться. Он старался не морщиться от боли, хотя по мере того, как приходил в себя, боль усиливалась.

— Ноги целы… — успокоил его Ежо. — Но дырок много. Однако русский доктор сказал, что через полмесяца будешь ходить, а через месяц на чардаш побежишь.

— Худо, — огорченно заметил Рудо. — Так и война закончится без меня.

— Тебе все мало! Ведь двадцать восемь гардистов уложили с твоей помощью! — И не дав возразить, Ежо тихо попросил его: — Рудо, прости меня. Я очень плохо отнесся к тебе в первые дни, даже не верил тебе сначала. Прости, пожалуйста…

— Ежко! — Рудольф сердечно сжал руку друга. — Ты ни в чем не виноват. Так ведь нас учили. Натравливали чехов на словаков, и наоборот, А мы родными были всегда и будем родными.

Вошла медсестра, маленькая белокурая словачка. Сердито насупив выцветшие бровки, она за руку отвела Ежо на его койку.

Уже из своего угла он приветливо улыбнулся Рудольфу, чувствуя, что с плеч его свалилась тяжесть, которую нес, казалось, всю свою недолгую, но такую сложную жизнь.

Появился Николай Прибура в халате, накинутом на плечи. Посмотрел сначала на Рудо, потом на Ежо и, поняв, что те уже разговаривали, поднял сложенные вместе руки, словно приветствовал обоих сразу, или подтверждал, что дружба между одинаково дорогими ему товарищами воцарилась.

Рудольф первым делом спросил Николая, как партизаны узнали о вылазке гардистов и чей отряд их разбил. Тот коротко, чтобы не утомлять больного, сказал, что это подпольщики выследили жандармов и с помощью партизан Козачека разбили.

— Теперь-то уж Тисо двинет на партизан всю армию, — озабоченно заметил Рудо.

— Побоится, что солдаты перейдут к нам, — возразил Николай. — Хуже, если он успеет разоружить свою армию. Но тогда ему совсем крышка. Обезоруженные солдаты станут еще злее. А вооружиться они сумеют. У нас теперь кое-что есть. Из Брезно привезли пять грузовиков разного оружия. Я потом расскажу тебе, как там действовал капитан Егоров со своим комиссаром…

Прощаясь, он заглянул в глаза Ежо.

— Ну, Ежик! Теперь ты, надеюсь, понял, что такое дружба?