Тропами Яношика

ВАЛАШКА ЯНОШИКА

Горит, алым пламенем полыхает плетень вокруг двора Лонгаверов. Это цветут турецкие бобы — летом украшение, а зимой незаменимая еда бабички Мирославы. Бобы и чарна кавичка. Чарна кавичка и бобы.

И кто знает, что она больше любит — вкус плодов или сам процесс их выращивания. Вот ведь как спешит сегодня, в жизни так никуда не спешила, уже и оделась во все праздничное, а все равно задержалась, чтобы полить бобы. С лейкой и ведром пошла вдоль плетня. Там вырвала сорняк, там стебелек направила куда следует. Покончив с этим делом, бабичка вернулась к калитке. Хозяйским глазом окинула двор. Все ли на месте, все ли в порядке? Кажется, все как надо. Куры квохчут, выискивают каких-то букашек. Кошка сидит на крыльце, дорогу хозяйке намывает. Ручеек возле дома журчит.

Грустно стало на душе. Всего этого она может больше и не увидеть. Ведь не в костел идет, не на богомолье, хотя и нарядилась как в христов день. Предстоит бабичке Мирославе такое дело, какое даже не приснилось ни ее матери, ни бабушке, ни прабабушке. Правда, попросил ее об этом всего лишь старик Франтишек. Но она-то знает, что придумал такое он не сам, что стоят за ним люди, которые день и ночь пекутся не о себе, а обо всем народе — о Словакии.

Закрыв калитку и перекрестившись на собственный дом, ушла бабичка Мирослава.

А вечером она уже сидела на мягком диване, обшитом изумрудно-зеленым плюшем, в просторной светлой квартире майора Станека, заместителя начальника гарнизона Банска-Бистрицы.

Говорила бабичка с таким большим паном первый раз в жизни. И чтобы не стушеваться, сначала постаралась напомнить ему о самом дорогом, а уж потом сказать все.

— У вас давно нет матери, пан велитель. Это я знаю. Так выслушайте меня, как матерь: спокойно и покорно.

Майор, развалясь в кресле, курил немецкую сигарету и поглядывал на портрет Гитлера, стоявший на письменном столе. Очень не понравилось майору, что эта старуха сумела обмануть часового и пробраться к нему в дом. Но так как она сразу предупредила, что сообщит что-то очень важное, он решил выслушать ее, хотя в гарнизоне его ждали неотложные дела. Не по душе пришлось ему и начало речи старухи, требовавшей покорности.

Однако Станек был выдержанным и никогда не перебивал говорящего, тем более женщину. К тому же он слыл человеком здравомыслящим и понимал, что живет в такое время, когда надо вести себя очень тактично, если хочешь сохранить голову на плечах.

— Только предупреждаю, пан велитель, пугать меня бесполезно. Я прожила уже семьдесят лет, умереть готова хоть сегодня. Так что пугать меня не пытайтесь.

«О чем это она?» — подумал Станек и, раздавив дымящуюся сигарету в пасти хрустального льва, уставился на морщинистое лицо старухи, казавшееся наполовину меньше обычных лиц, вероятно от того, что оно так высохло.

— Я послана к вам теми, кто на парашюте с неба спустился.

Майор встал. По лицу его точно молния пробежала. Сначала оно накалилось докрасна, потом краснота мгновенно сменилась бледностью, затем по щекам пошли какие-то фиолетовые пятна. И лишь когда он несколько раз прошелся по комнате, закуривая новую сигарету, лицо стало по-прежнему светло-розовым, моложавым.

Бабичка сделала вид, что не заметила его волнения, вытерла платочком вспотевший лоб и продолжала:

— Вы знаете, пан велитель, что есть Словацкая народная Рада. Завтра эта Рада будет заседать. Будут говорить там, как отвязаться от того проклятого ирода Гитлера. Вот и вас туда тоже приглашают, почетным гостем будете!

Он вопросительно посмотрел прямо в глаза старушке, кроткие и добрые. Что-то хотел сказать, но вошла жена, пышная, белая, в нежно-голубом халате.

— Яно, тебя к телефону! Из жандармерии, — пропела она.

— Скажи, что я ушел на работу, — отмахнулся Станек и, когда она вышла, закрыл за ней дверь на английский замок.

— Я даю вам, пан велитель, честное слово матери, что ваша жизнь будет в полной безопасности.

— Когда и где? — коротко спросил Станек.

— Завтра в десять поезжайте в Балаже, будто по своему делу. Вас встретят по дороге и покажут место.

Майор подошел к окну, завешенному тюлем, и, скрестивши руки на груди, задумался. «Вот они, тисовские мудрецы! — негодовал он в душе. — Домудрили до того, что партизаны уже начинают руководить государством».

В этот момент он даже забыл о посланнице партизан, которая сидела молча. Перед ним, как в кино, проносились события последних месяцев.

Еще недавно о партизанах говорили как о случайных парашютистах из Москвы, которые, сделав свое дело, возвращались на родину. А теперь вся Словакия превращается в партизанский край. Своими силами гардисты не справились. Да и как тут справиться, когда карательная экспедиция кончалась дезертирством солдат или переходом на сторону партизан. Была надежда на помощь из Германии. Тисо, кажется, даже просил армию у Гитлера для подавления партизанского движения. Но ответа пока не дождались. Видно, фюреру не до них.

Вспомнив об этом, Станек с опаской посмотрел на портрет Гитлера. Надо бы убрать его со стола!

Он обратился к партизанской парламентерше:

— Ну что ж, я согласен.

Услышав это, бабичка Мирослава достала из рукава своей теплой кофты маленькую, туго свернутую бумажку и подала ее майору.

— Вот вам ручательство партизанского командира и программа совещания.

Майор быстро пробежал глазами по бумажке, читая ее полушепотом. Старушка, сама не знавшая содержания, уловила только обрывок фразы, которую Станек повторил несколько раз почти вслух:

— «Соединенными силами и централизованно вести борьбу словацкого народа за свержение фашистской диктатуры».

Он сжег бумагу и, любезно улыбаясь бабичке, проводил ее, причем извинился, что не может угостить, так как торопится да и опасается навлечь на себя подозрение.

Вернулась домой бабичка Мирослава уже после заката солнца. Куры давно были на насесте. Красные цветочки бобов закрылись, и только ручеек журчал по-прежнему весело. Она сидела на крыльце, слушала его и впервые в жизни никуда не спешила — ведь сегодня совершила больше, чем за все свои долгие годы…

Говорят, больной солдат от хороших вестей поправляется скорее, чем от самых сильных лекарств. Так было и с Рудольфом. Каждый день Ежо и другие партизаны приходили к нему в палатку с вестями о расширении партизанского движения.

На Штрбском плесе уже появилось целое партизанское соединение.

Отряд Козачека прошел по двум районам Словакии и превратился в партизанскую бригаду, хорошо вооруженную, готовую к боевым походам.

Восстала Детва.

Отряд французских партизан совместно с чехами и словаками вот уже вторую неделю не подпускал немцев к Склабине.

В бригаде Егорова теперь было больше двадцати разных национальностей. И почти каждая национальность имела свой отряд.

Все это окрыляло Рудольфа, который поправлялся быстрее, чем мог на то надеяться врач.

А когда в лагерь прибыло сразу два взвода солдат, перебивших немецких офицеров, Рудольф совсем воспрянул духом и наотрез отказался от постельного режима.

— Через неделю я пойду в бой, — заявил он врачу. — На Банска-Быстрицу!

Встретил майора Станека в назначенном бабичкой Мирославой месте член национального Совета Лацо Газдичка. Он привел офицера в лесной домик. Представление Станека о партизанах сразу же изменилось — здесь не было ни одного угрюмого, обросшего «дикаря» с кривым автоматом в руках, какими изображались партизаны в немецких и гардистских газетах. В большой комнате за длинным столом сидели трое советских и пятеро словацких офицеров, а также несколько человек, одетых в гражданское.

Станек с достоинством отдал честь. Все встали. Русский капитан вышел ему навстречу, пожал руку, представился:

— Егоров, командир партизанской бригады.

— Капитан Егоров — грдина, — от себя добавил Газдичка по-словацки и тут же пояснил по-русски: — Герой Совьетского Союза.

Егоров смущенно улыбнулся и сел на свое место. А майор Станек, округлив большие голубые глаза, спросил: неужели в Советском Союзе так много Героев, что их забрасывают даже в тыл врага?

— Насколько нам известно, вы, господин майор, неплохой охотник, — заметил один из русских, невысокий, широкоплечий человек с черными усами и не менее черными проницательными глазами.

Майор посмотрел на него с опаской. Что этот человек еще знает о нем и откуда?

— Так, если бы вы перебили всех волков, забравшихся к вам во двор, — продолжил усач, — то за ворота уже не вышли бы? Даже если бы там на ваших глазах терзали соседа?

Станек побежденно развел руками и, садясь на предложенный ему комбригом стул, сказал с загадочной улыбкой, что у него нет соседа, зато соседка Анджела — такая очаровательная вдовушка, к тому же сказочно богатая… Прежде всего он бросился бы на волков, угрожающих ей!

Шутка была принята. Все засмеялись. А усатый еще и добавил, что, судя по тому, как нежно господин майор произнес имя своей прекрасной соседки, он, чего доброго, совсем бы забыл о своем дворе и остался ее телохранителем даже после изгнания волков.

— Телохранитель! — уже совсем оживленно подхватил майор. — О, да! О, да! Телохранитель! Но такое тело не легко было бы охранять!

В веселом смехе растаял последний ледок официальности.

Удивительно! Вокруг заместителя начальника гарнизона Банска-Бистрица были люди, которых майор еще утром считал врагами. А чувствует он себя здесь как дома. Нет той сковывающей напряженности, которую Станек ощущает каждый раз, как попадает к своему начальству. Нет и высокомерия, свойственного немецким офицерам, которые всегда подчеркивают свое превосходство над людьми другой национальности.

Вот этот капитан, назвавшийся Егоровым, у себя на родине, пожалуй, более заслуженный человек, чем любой словацкий генерал тут. А держится со всеми, как с друзьями. Может, этим и берут русские?

— Вы что-то задумались, господин майор, — сказал Егоров вполголоса и спросил, знает ли Станек последнюю сводку о положении на фронте.

— Только официальную, — ответил гость.

— Значит, липовую, — заметил один из партизан.

Майор не понял его. Тогда сидевший по правую руку Егорова могучего сложения словак в светло-синем костюме пояснил, что значит это слово у русских.

Станек согласился, что их официальная сводка всегда бывает «липовой», в этом он убеждался много раз, слушая тайком свой радиоприемник.

— Они даже офицерам не разрешают слушать радиопередачи? — удивился Егоров и тут же сделал вывод, что если так, то дела словацких вояк совсем плохи. — Товарищ Газдичка, — попросил он соседа, — дайте майору вчерашнюю сводку.

Газдичка развернул перед Станеком листовку, еще пахнущую свежей типографской краской.

— Как видите, Красная Армия у ворот Словакии, но она, как таковая, нам не нужна, — деловито заговорил Егоров. — Мы идем по следу врага, которого должны настичь и уничтожить, где бы он ни скрывался. — Ваше право открыть нам ворота или еще крепче подпереть их изнутри.

— Как бы мы их ни запирали, вы войдете, потому что нашу страну фашисты хотят сделать своей крепостью! — ответил Газдичка вместо майора.

— Мне хотелось бы знать ваше мнение, господин майор, — обратился Егоров к гостю. — Кто победит в этой войне?

— Исход ясен еще со дня Сталинграда, — откровенно высказался тот.

— Ну а что вы думаете о своей личной судьбе?

Станек грустно вздохнул.

— Вы-то не немец и, насколько нам известно, вовсе не убежденный фашист. Зачем же вам разделять их судьбу? — Егоров поднял палец. — Да, вы не убежденный фашист, хотя и держите на столе портрет фашистского идола.

Майор густо покраснел.

— Подарок начальства за маленькую услугу на охоте.

— Мы не виним вас ни в чем, — успокоил его Егоров. — Речь пойдет не о прошлом, а о будущем. Вы можете сейчас завоевать у своего народа право после разгрома фашистов остаться на родине, не разлучать с нею своих детей и жену, родители которой, конечно же, из родного дома не поедут следом за вами.

— Вы сможете остаться в той же должности, — добавил Газдичка. — Если не выше!

— Что вы мне предлагаете? — откинувшись на спинку стула, спросил Станек. — Измену?

— Наоборот, верность! — не задумываясь, возразил Егоров. — Верность своему народу! Вы должны остаться до конца со своим народом. Делать то, что делает он. Это не измена, а верность, дело чести каждого воина. Народ Словакии поднимается на борьбу с фашизмом. Армия Словакии пока что на стороне врагов своего народа, значит, она служит фашизму. Если б вы знали, сколько приходит к нам каждый день словаков, чехов, мадьяр, просятся в партизанские отряды! Но всех мы не можем взять. Не хватает оружия, боеприпасов, продовольствия.

— С чего я должен начать? — спросил Станек, все еще грустно глядя перед собою.

— Я перечислил, чего у нас не хватает, — сказал Егоров и тут же уточнил: — На первый раз нам нужно с полсотни винтовок, два-три пулемета и хотя бы несколько ящиков гранат.

— Вы очень бережливы, пан капитан… — Майор загадочно улыбнулся. — Если в отношении меня и семьи сдержите обещание всем сохранить жизнь, то получите гораздо больше.

— В отношении вас мы свое слово сдержим, хотя бы потому, что руки ваши не замараны кровью своего народа, — заявил Егоров.

— Вы и это знаете?

— Было бы иначе, мы с вами сейчас не беседовали бы, — вмешался в разговор Газдичка. — Скажите, сколько дней вам нужно для подготовки к нашей первой деловой встрече?

— Вся трудность в перевозке. Никому из шоферов я не могу доверить такое дело. А то бы можно и завтра кое-что перебросить.

Газдичка сказал тихо:

— Все поручите вашему личному шоферу.

— Яну?..

— Только ему.

— Но ведь его брат в Глинковой гарде! Это просто невероятно!

— Положитесь на нас. Кстати, брат Яна поможет вам, если кто-то вас заподозрит в связи с нами… Он же позаботится и о вашей семье.

Майор удовлетворенно улыбнулся. Поняв, что разговор окончен, он стал прощаться.

Вошел часовой. Чтоб не мешать Егорову, доложил начальнику штаба, что пришел очень древний старик, просится к «самому командиру».

— Он, наверно, слепой, потому что привел его за руку мальчишка, — уточнил часовой.

— Я ж говорил тебе, что у нас здесь не департамент, пускай ко мне всех без всякой задержки, — услышав это, напомнил Егоров часовому, еще не отпуская руки майора. — Веди старика, а мальчика пусть пока накормят. — А майору сказал: — Если у вас есть еще минутка, задержитесь, может, это интересно и для вас.

Тот согласно закивал и стал в сторонку.

Часовой тут же ввел высокого, невероятно худого старика, одетого в длинное пальто, такое же серое и выцветшее, как его лицо с едва заметными остатками бороды и усов. В правой руке он держал большую тяжелую валашку, еще более древнюю, чем сам. Валашка его совсем не походила на те, какие делают теперь для туристов. Это был скорее всего топорик, набитый на черный и, видимо, тяжелый длинный черенок.

Высоко подняв голову, старик стоял молча у входа, где его оставил часовой. Казалось, он прислушивается к чему-то.

— Кто тут старший? — протянув руку вперед, наконец произнес старик.

Егоров поспешно подошел к нему и повел на свое место.

— Садитесь, отецко, вы устали. Я тут за старшего, говорите.

— Теперь мне больше спешить некуда, — не садясь, заявил гость. — Я пришел по делу. Мне надо говорить с самим Героем Советского Союза Егоровым, — задребезжавшим, как треснувший чугун, голосом сказал пришедший.

— Это я и есть. — Егоров стоял перед стариком по стойке «смирно», как перед своим главным начальником.

Пришелец с минуту молчал, точно был зрячим и всматривался в лицо человека, к которому шел, видимо, издалека. Потом положил одну руку на плечо комбрига, оказавшегося ниже его самого на целую голову, и радостно спросил:

— Значит, ты и есть грдина Егоров? Товарищ? — Он помолчал. — Ну, тогда слушай… Шел я к тебе целую неделю. И много слышал о делах твоих, очень много. Давно я не вижу солнца. Но как узнал о твоих делах, стало светло на душе моей, как в детстве, когда я видел день. Спасибо тебе, чловьече! — Старик выставил вперед тяжелую черную валашку, на которой были видны желтые кривые ручейки, вычерченные временем; топорик, вероятно, недавно наточенный, сверкал холодно и строго.

«Такой валашки я не видывал даже в музее», — подумал майор Станек.

— Товарищ! Принес я тебе это оружие. Не удивляйся, что оно старое. Мой прадед завещал деду, дед завещал отцу, отец наказывал мне… Хранить его, пока не появится на земле нашей тот, кто поведет народ в бой за правду! — Обеими руками старик протянул валашку. — Возьми, товарищ. Такими сейчас не воюют, я знаю. Но этой валашкой однажды пробовали добыть нам свободу. Это валашка самого Яношика!

Все, кто был в помещении, встали. Взволнованный Егоров с благоговением взял валашку Яношика.

— Отецко, спасибо! Спасибо, отецко, — сказал он торжественно, передавая валашку комиссару. — Мы будем хранить ее, как символ борьбы за свободу!

Видя, с каким удивлением смотрит на все это Станек, Мыльников сурово произнес:

— Надеюсь, господин майор, вы понимаете, что это значит для нас. — И добавил: — Это дороже всего того современного автоматического оружия, которое сможете дать нам вы.

— Да, — кивнул тот. — Народ моей страны с вами.

— Если вы это понимаете, то нам и в будущем будет с вами легко сотрудничать, — заметил Ржецкий.

И тут снова заговорил старик:

— Первые тропки к народному счастью прокладывал Яношик. Трудно ему было. Не знал, с чего начать, чем закончить. Вот по его тропам и наши коммунисты пошли. Да одним им тоже нелегко! Страна у нас маленькая, как деревня, в которой видна улица от начала до конца. Без помощи братьев русских не справиться им с врагами. А врагов у нас больше, чем нас самих. Вот почему и двинулся в горы народ. Верят вам словаки. Верят и надеются на вас.

Когда майор ушел, Газдичка поинтересовался у Егорова, почему они повели беседу без Смиды, как планировалось.

— Прошу прощения, Лацо, что самовольно изменил наш план, — отвечал Егоров. — Увидел я этого белолицего пана и на ходу перестроился. Видишь ли, с одной стороны, мы с тобой были правы, когда надеялись, что товарищи из коммунистического подполья побеседуют с паном с большей пользой для дела. С другой стороны, мы не учли классовой сущности этого дела. Майор-то — сын богача. С коммунистами у него свой, особый счет. А мы, партизаны, для него прежде всего антигитлеровцы, бьем-де фашистов и только. Глядя на нас, он не очень-то задумывался о послевоенной судьбе своего класса. Вот ведь выпрашивал помилование только своей семье! А с работниками коммунистического подполья он говорил бы по-другому. Совсем по-другому. Так что пусть и этот майор и другие, такие, как он, да и вся тисовская клика меньше всего знают о внутренних силах Сопротивления, о деятельности своих коммунистов.

В сорока километрах от Братиславы Богуш сбросил свой мотоцикл в речку и в знакомом лесу без труда нашел старый дуб, место будущих встреч с Петрашем. Но только он приблизился к знакомому дереву, как позади услышал чьи-то быстрые шаги. К дубу бежал Петраш. Без шляпы, расстегнутый, с окровавленной рукой.

— Петро! Что случилось?

— Ой как хорошо, что я тебя нашел! Идем к моему мотоциклу. Я его в глубь леса загнал.

— Директор предал? — направляясь за другом, нетерпеливо спросил Богуш.

— Шофер!

— Да что ты! — не поверил Богуш. — Такой неприметный. Ни рыба, ни мясо.

— Это мясо оказалось гестаповским доносчиком, — отирая мокрый лоб, заявил Петраш. — Но теперь он отслужил!

— Как же ты догнал меня?

— Ты на дамской «яве», а я на «зброевке»!

И Петраш вкратце рассказал о случившемся.

Как только Богуш уехал, хозяин повел Петраша обедать. Вошли в столовую, где уже сидел шофер. Петраш не обратил на него никакого внимания. Шофер и шофер.

Поравнялся с ним, а тут как раз горничная несет супницу. Петраш посторонился и очутился совсем рядом с шофером. Тот вдруг выхватил свой пистолет, наставил на партизана и толкнул его к телефонному столику. По пути вынул из кармана Петраша пистолет и начал набирать номер телефона.

Хозяин закричал в панике:

— Что это значит?!

Но шофер не ответил. Тогда хозяин схватился за сердце и исчез в другой комнате. Появился он уже с охотничьим ружьем, из которого и убил шофера.

— Спасло от погони то, что номер был занят. А то бы виллу уже окружили и с собаками нашли по следу, — закончил Петраш.

— Ну а сам-то хозяин потом что?

— Что ж ему оставалось делать? Схватил чемодан, посадил в машину жену. Горничная села за руль и укатили. На меня он только глянул, как на заклятого врага. Ну а я завел мотоцикл и — сюда!

— Да-а, сорвалось такое дело, — пожалел Богуш.

— Все из-за этого фарара! — чувствуя себя виноватым, сказал Петраш. — Если бы я не попался ему на глаза…

— Ну как ты мог не попасться! — оправдывая друга, возразил Богуш. — Ты и так сумел два раза увильнуть от встречи с ним. Хорошо хоть что ты его сразу узнал… Вот как теперь быть с Боженой?

— Да ей-то что? В городе появилась не с нами. В гимназии мы с нею на виду у других не встречались. Думаю, она вне подозрений. Теперь важно поскорее вернуться в отряд и обо всем рассказать. Может через Божену что-нибудь сумеют в Братиславе еще сделать.

Подошли к большому мотоциклу, на котором приехал Петраш. Проверяя бачок с бензином, он вспомнил вслух, что президент Тисо выпросил у немцев две дивизии для расправы с горными хлопцами, что каратели уже где-то в пути и что можно даже не успеть сообщить об этом партизанам.

— Откуда ты это взял? — не поверил Богуш.

— Жена директора проболталась. Он ее толкает в машину, а она: «Никуда я не побегу из родного дома! Ты же утром сам сказал, что президент выпросил у немцев две дивизии на уничтожение партизан! Зачем ты убил этого гестаповского дурака? Я раньше тебя все о нем знала…» А он ей: «Садись, дура. Знала раньше и молчала! Русские все равно немцев прогонят…» Видишь, даже он верит, что мы победим!

— Петраш, чего ж ты сразу об этом не сказал! — упрекнул его Богуш. — Мы целых полчаса потеряли! Ведь об этом надо скорее сообщить партизанам.

— Не горячись, дружище, — остановил его Петраш. — Не можем мы, как зайцы, сорваться и бежать. Надо все обдумать. Пешком мы шли сюда неделю. И туда надо столько же. При очень быстрой ходьбе — пять дней. А каратели могут оказаться там уже завтра.

— Что же делать?

— Вся надежда на него! — хлопнул Петраш по никелированному бачку мотоцикла, в котором отражалось закатное солнце.

— Ты что! Нас у первого же шлагбаума остановят!

— А мы деревенскими дорогами.

— Но как мы с мотоциклом переберемся через Ваг?

— Мы сейчас на Песчаны. А там у меня есть знакомый рыбак. Ведь это мой путь из концлагеря!

— Ну, если так, поехали. Заводи!

Мотор взревел, и мотоцикл, повиливая по лесному бездорожью, стал пробираться к дороге. На опушке леса остановился.

Богуш залез на дерево и осмотрел дорогу до первой деревни, видневшейся в сизой дымке вечернего тумана. Она была пуста, как всегда после заката солнца.

Через несколько минут друзья по проселку проскочили эту первую деревню и умчались дальше.

Мимо одной деревни они ехали по довольно густому труднопроходимому лесу, где часто приходилось тащить мотоцикл вдвоем. Возле двух деревень мотоцикл провели с выключенным мотором.

Взошла луна, осветила дорогу. Где-то это помогало, а где-то мешало…

Богуш умел водить только «Яву». А мотоцикл, на котором они ехали сейчас, раньше видел лишь издали. Поэтому он внимательно присматривался к тому, что делал Петраш: как переключал скорость, как тормозил, как сбавлял или добавлял газ. Он так увлекся этим делом, что не обратил внимания на предупреждение Петраша: ведь сейчас они вынуждены будут проскочить деревню прямо по улице, потому что здесь нет объездных путей.

Деревня была невзрачная, маленькая и, видать, бедная. Такие деревни гардисты с жандармами обычно обходили.

Выстрел! Второй!

На середине дороги, под большой электролампой, освещающей половину улицы, как из-под земли появились два патрульных. Один стрелял вверх, другой угрожающе направил автомат прямо на мотоциклиста.

— Богуш! — крикнул Петраш. — Стреляй!

Тот и так уже целился из пистолета в автоматчика.

Петраш включил фару и светом во много раз ярче того, который освещал улицу, на мгновение ослепил патрулей. А в пяти метрах от них вильнул влево, чтобы объехать. Они этого не ожидали, но сразу же повернулись в сторону мотоцикла. В одно и то же время раздалась автоматная очередь и выстрел из пистолета.

Богуш, весь перевесившись вправо и отклонившись назад, стрелял и стрелял. Один гардист упал. Но второй еще раз дал очередь по мотоциклу. И тут мотоцикл вдруг заюлил по дороге, свернул с шоссе и остановился, урча и пофыркивая.

— Петраш! — не своим голосом закричал Богуш.

— Ничего, ничего, сейчас поедем, — простонал в ответ Петраш, но тут же выпустил руль и бессильно повис на нем.

— Куда тебя ранило?

— Рука, рука…

К патрулям, оставшимся всего лишь в километре от мотоцикла, уже бежали другие.

Богуш вырвал перед своей рубашки, туго завязал окровавленный локоть друга, потом помог ему пересесть на заднее седло, а сам взялся за руль.

— Говори, что тут делать.

— Газу дай больше. Так, так, — подсказал Петраш. — А теперь вон ту ручку ставь против цифры один. Первую скорость…

Враги уже подняли стрельбу вдоль улицы. Где-то завыла автомашина.

Богуш включил первую скорость, и мотоцикл строптивой лошадью рванул с места в карьер, как это бывает обычно у того, кто впервые берется за руль незнакомой машины.

— Переключай на вторую…

Мотоцикл быстро развивал скорость.

— Третью.

Сзади показался грузовик, который настигал их. Богуш мало-помалу освоился, повел мотоцикл ровнее. Но когда миновали последний дом, сильные фары грузовика словно клещами обхватили своим светом беглецов. Уже слышны были крики солдат, сидящих в кузове:

— Стой! Стой! Стой!

Свернуть бы с дороги, да везде глубокие кюветы. Наконец, лесная тропинка. Богуш обрадовался ей, как родной матери, вышедшей навстречу. Круто свернул с дороги, вырвался из плена света.

Тропинка шла прямо, мотоцикл мчался по ней на третьей скорости. Но вот она круто повернула, и Богуш, ничего не успев сделать, врезался в сосну. Оба полетели в траву.

— Петраш! — Богуш подхватил друга под руку. — Бежим скорее.

Поднялась стрельба, как на передовой линии фронта. Лес осветили ракеты, которые полетели в небо одна за другой.

— Они нам помогают бежать. Без ракет было бы темно, а то как днем, — нашел в себе силы пошутить Богуш.

В момент падения с мотоцикла грудь Петраша пронзила жгучая боль. И теперь она мучила его где-то в середине, в самой глубине. Точно кто-то пооборвал ему внутренности. Но он ничего не говорил другу. Да и не до того было: по лесу с громким криком и стрельбой бежали преследователи.

— Стой, Богуш! Мы бежим и не думаем, куда, — остановился Петраш. — Они углубляются за нами в лес. А мы давай двигаться вот так, параллельно дороге, с километр. Потом выберемся на опушку и спокойно пойдем себе вдоль дороги. Я всегда так делал, если приходилось от кого-то удирать.

Когда добрались до опушки леса, откуда были только чуть слышны крики уже уставших преследователей, стало совсем светло. У ручья, в гуще молодого березнячка, сели.

— А теперь посмотрим, что тут у меня в боку, — стараясь скрыть свою тревогу, сказал Петраш.

— Ты в бок ранен? — встревожился Богуш. — А мне ни слова!

— Да что толку говорить? Я заткнул тряпочкой рану, но чувствую, что кровь идет.

Петраш начал снимать рубашку.

— Сколько километров осталось до Прашивой? — спросил он, не глядя в глаза друга.

— Да ты не думай сейчас об этом. Надо тебе перевязку сделать, отдохнуть…

Но Петраш отрицательно качнул головой. От его печального взгляда Богушу стало жутко. Первый раз он видел друга таким осунувшимся.

— Вот она куда попала, — Петраш показывал рану под ребром.

Побелевший Богуш смотрел на маленькую ранку, из которой беспрерывно сочилась кровь.

— Тут-то еще ничего. Да внутри что-то очень больно мне, — пожаловался Петраш. Заметив на щеках друга слезы, постарался его успокоить. — Да ты что? Я живучий, как кошка! Вот сделаем перевязку и пойдем. Ночью будем там.

— Надо сначала хлеба достать, — вздохнул Богуш. — Голодный ты не дойдешь теперь. — Он говорил о еде, а думал только о медицинской помощи, да о добрых людях, у которых можно было бы оставить Петраша…

— Дойду. Давай только сначала полежим немного, отдохнем.

Богуш туго завязал рану Петраша своей рубашкой. Потом дал перевязать себе руку, которую оцарапала пуля и, напившись воды, они легли на траве.

Недалеко, может быть, всего в полукилометре, носились по лесу автомашины и мотоциклы.

— Петраш! — Богуш приподнялся. — Автоколонна! Может, это уже та дивизия?..

— Идем, Богуш, идем!

— Но ведь тебе очень плохо. Я найду людей, оставлю тебя у них. Ты же знаешь, каждый крестьянин спрячет и поможет…

— Нельзя, нельзя, Богуш, — сцепив зубы от боли, ответил Петраш. — Мы должны сообщить нашим.

— Так я один доберусь!

— Нет, Богуш. Если попадешься, убьют тебя…

— Не попадусь. Я лесом пойду.

— Пойдем вместе. До конца вместе!

Лишь в полночь друзья добрались до первого перевала Горного Штурца. За ночь они надеялись прийти в отряд, но вот уже рассвет, а они еще на полпути от места перестрелки.

Петраш уже еле шел. Богуш предлагал достать коня. Но оба рассудили, что только время зря потеряют. В одной деревне им дали молока, хлеба и яиц. Петраш выпил молоко, потому что его мучила жажда, а от хлеба отказался.

— Идем, Богуш, идем! — то и дело повторял он.

Когда утро осветило почерневшее лицо, впалые, как у мертвеца, глаза и заострившийся нос друга, Богуш совсем испугался. На вторичное предложение остаться где-нибудь у надежных людей Петраш даже обиделся.

Что было делать! Приходилось идти дальше, выбирая самый короткий, путь по горам, густо поросшим лесом.

Наконец миновали последнее опасное место, железную дорогу, которая вилась по головокружительным скалистым обрывам. Когда уже пересекли путь и стали углубляться в лес, заметили человека, бегущего по шпалам. Он был во всем черном — не то железнодорожник, не то шахтер. Когда приблизился, друзья заметили у него за поясом топор, а на плечах темное шерстяное одеяло.

— Хлопцы, погодите! Хлопцы! — тяжело дыша, замахал он рукой и стал озираться по сторонам.

Петраш остановился под большой сосной, за которой поднимался в гору густой хвойный лес. Богуш остался ждать незнакомца, не доходя до дерева. Тот больше не бежал, шел размашистым шагом и отдувался так, что впалые, серые от въевшейся угольной пыли щеки работали, как кузнечные мехи. Он дружелюбно протянул руку Богушу и сказал радостно, будто сообщил свою известную всему миру фамилию:

— Мор го![5]

Богуш удивленно вскинул брови, но живо ответил:

— Мор го!

Тогда и Петраш шагнул к ним:

— Товарищ! Товарищ… — Он зашатался и, если б человек не подхватил его, упал бы навзничь.

Петраш потерял сознание.

— Как тебя звать? — спросил человек Богуша, бережно опуская раненого на траву.

Тот назвал свое имя, держась в кармане за пистолет.

— А я Климент Ржезак, кочегар, на паровозе работаю. Вот вода, дай ему напиться, а я… — не договорив, Ржезак пошарил глазами по лесу и двумя взмахами топора срубил тонкую сосенку, потом вторую. Приволок их и начал обтесывать.

— Сделаем носилки из этого вот одеяла и понесем, — говорил он, работая с быстротою умелого плотника. — Сейчас догонит меня еще один товарищ.

Богуш тревожно посмотрел в глаза кочегара и снова сунул руку в карман. Ржезак заметил это.

— Ты не бойся. Мы простые рабочие. Гардистов ненавидим так же, как и вы. Ночью узнали, что эти черномундирники охотились за мотоциклистом. Вот и пошли почти все разыскивать вас.

— Зачем? — тихо спросил Петраш, открывший глубоко запавшие глаза, обрамленные кругами.

— Лежи, лежи, товарищ, — попросил Ржезак нежно, по-отцовски. — Зачем мы пошли? Для того, чтоб помочь вам.

— Спасибо! А что у вас на станции делается?

— Да что ж! Наехали солдаты с немецкими офицерами. Эсэсовцы. — Кочегар прикрепил край одеяла к палке. — Шепчутся, что их полк движется прямо на Прашиву, против партизанов.

Петраш приподнялся на локте:

— На чем они туда отправятся?

— Кто это может знать? Наверное, на авто.

— Неужели ваши товарищи не догадаются сообщить партизанам?

— Думаю, что коммунисты это сделают.

— Товарищ! — Петраш, превозмогая бессилие, встал, сурово сдвинул брови. — Товарищ, если ты настоящий рабочий человек, если ненавидишь фашизм, ты сделаешь то, о чем я попрошу. Оставь нас. Мы дойдем сами. По крайней мере, Богуш дойдет. А ты… Немедленно отправляйся на берег Грона, в сторону Банска-Бистрицы. Там люди укажут дорогу к партизанам. Сообщи о том, что замышляют гардисты и эсэсовцы.

Ржезак бросил свою работу.

— Но ведь вам надо помочь! — умоляющим голосом сказал он Петрашу.

— Я — это только один человек. А там тысячи. Там судьба всей Родины. — Он помолчал. — Чтобы помочь мне, нужны бинты… И надо нам забраться на этот перевал…

— Как раз по пути! — обрадовался кочегар, снова ухватившись за носилки.

Тут прибежал второй рабочий, такой же засаленный, видимо, не успевший еще умыться. Он с радостью сообщил Ржезаку, что достал все необходимое для перевязки. И, даже не здороваясь, раскрыл перед Петрашем маленький чемоданчик с медикаментами.

— Мы так и думали, что вас ранили в этой перестрелке. Пуля у вас осталась внутри?

— Да, — ответил Богуш за друга.

— Пусть ложится на носилки, унесем подальше от железной дороги, а там сделаем перевязку.

Вскоре на пути им попался еще один железнодорожник, совсем молодой парень, которому Ржезак передал то, о чем просил Петраш. Парень сразу же взялся за носилки. А сам Ржезак, простившись с Петрашем и Богушем, быстро направился в село, где надеялся найти какой-то способ связаться с партизанами.