Тропами Яношика

ГОВОРИТ СВОБОДНАЯ БАНСКА-БИСТРИЦА!

Пока батальон Волошина грузился на поезд, разведчики на мотоциклах отправились к Турчанскому Мартину. В нескольких километрах от села, где, по данным штаба бригады Егорова, было сосредоточено самое большое количество немецких танков, разведчики побросали мотоциклы и дальше пробирались лесными тропами.

В селе находилось больше полутысячи солдат, прибывших на бронетранспортерах. На окраине выстроились танки. Их, по неточному подсчету, было около тридцати. Стало совершенно очевидным: немцы нацеливаются на Турчанский Мартин, освобожденный накануне партизанами.

Батальон Волошина сгрузился в полночь, не доезжая десяти километров до станции Турчанский Мартин. И сразу же бойцы начали рыть окопы.

Ровно в одиннадцать часов дня немцы двинулись на Турчанский Мартин. Вперед пустили танки. Проселочное шоссе было узким, поэтому танки двигались гуськом, след вслед, чтобы не растягиваться. За ними шли бронетранспортеры, до предела нагруженные автоматчиками.

Окутываясь густым сизым смрадом, моторизованная немецкая колонна продвигалась не быстро, но уверенно. Со стороны эта живая железная змея казалась способной самим своим движением стереть с лица земли любой город.

Но странное дело: даже на этом марше из каждой машины слышалось пиликанье губных гармошек и песни.

Жители села, из которого выступили оккупанты, вышли за околицу и в тихом ужасе смотрели вслед громыхающей, смердящей и веселящейся колонне. Одни набожно крестились, прося Ежиша Кристуса да Матку Божку, чтобы фашисты больше не вернулись. Другие молча посылали вслед проклятия.

И вдруг землю потрясли взрывы, один за другим, накатывавшиеся и нараставшие как гром. Четыре передних танка застыли на месте, плотно прижались один к другому, и сразу же загорелись, окутываясь черно-сизым дымом. Оставшиеся направились в обход опасной зоны.

Немцы поняли, что нарвались на хорошо замаскированную засаду крупного партизанского подразделения.

Первое замешательство прошло. Гитлеровцы сориентировались. Танки повернули влево, к пригорку. Шквальный огонь партизан смел немецкую пехоту с бронетранспортеров, фашисты вынуждены были наступать, укрываясь за машинами.

Вот один танк остановился возле первой линии партизанских окопов и повел стрельбу из орудия по пулеметным точкам. В это время из окопа в танк кто-то бросил гранату, которая, не причинив машине вреда, однако, демаскировала партизан. В этот же момент другой немецкий танкист открыл люк машины и в свою очередь кинул в окопы гранату.

— Ложись! — внезапно вскрикнула Анка Диелова, которая находилась в толпе односельчан, тесно прижавшись к матери. Она знала, что ее не услышат, но удержаться не могла.

С самого начала боя, когда на пригорке вдруг взметнулись куски дерна и открылись извилистые ряды партизанских траншей и окопов, Анка заприметила рослого партизана в кубанке, крест-накрест перепоясанной алой, сверкающей под солнцем лентой. Она мысленно позавидовала той девушке, которой, возможно, посчастливилось подарить этому храбрецу свою ленту. А уж что он храбрый, у нее не было сомнения. Этот партизан, увидев, что соседнее противотанковое ружье умолкло, под пулеметным огнем перелез в окоп убитого бронебойщика и двумя выстрелами из его ПТР остановил подползший к окопам вражеский танк, а потом расстрелял следовавший за ним бронетранспортер.

И вот теперь прямо в окоп этого партизана немец бросил гранату. Анка вскрикнула «ложись», но тут же захлопала в ладоши. Да и все вокруг нее закричали в изумлении:

— Бетяр!

— Яки витязни!

— То е вояка!

— Грдина!

Все, что было хвалебного в лексиконе жителей этой деревни, вырвалось из сердец восхищенных словаков. И вот почему…

Партизан не спрятался в окопе от гранаты, а, наоборот, лихо прихлопнув свою кубанку, бросился вверх, навстречу ей, схватил ее и в тот же миг бросил назад.

— Получай, проклятый дарданелл!

И гитлеровец действительно получил свою гранату — она взорвалась прямо над люком. Танк умолк.

А партизан в кубанке перебрался в соседний окоп, на который наседал другой танк.

Фашистские танки решили во что бы то ни стало уничтожить всех бронебойщиков и потом двинуться на пулеметные гнезда партизан. Но они ничего не могли с ними поделать — их гранаты возвращались назад.

В толпе селян то и дело слышалось:

— Как научились воевать!

— Что творят!

— Девча на танке! — вдруг опять закричала Анка во весь свой звонкий голос.

На немецком танке, подбитом возвращенной партизаном гранатой, стояла девушка в белом халате. На боку нее висела сумка с красным крестом.

Это была десантница, медсестра Наташа Сохань.

На ее зов прибежало два словацких солдата с алыми лентами на пилотках. Вместе с ней они нырнули в люк. Гитлеровский танк громко взревел, развернулся и пошел в обратную сторону на своих. Он зашел в тыл наступающей следом за бронетранспортером пехоте и начал поливать немцев из пулемета. И опять восторги селян:

— Цо то за девча!

— Истый хлап! Бетяр, а не девча!

Время от времени над головами селян посвистывали пули, но те не уходили, не убегали, а лишь прижимались к земле и радовались каждому успеху партизан.

— Убили! — до боли сжав руку матери, вскрикнула Анка.

И бросилась к окопу, где упал с окровавленной головой партизан в кубанке. Ее младшая сестра, все время безмолвно стоявшая с правой стороны от матери, также ни слова не сказав, пустилась за Анкой.

— Ежиш Мария! — закричала Елена Диелова так, словно обе ее дочери вдруг провалились в преисподнюю. И тоже сорвалась с места. Но, пробежав несколько метров, заметалась туда-сюда. Потом, наконец, решилась и побежала назад, в село.

— Чего же ты? Надо их вернуть! — крикнула ей вслед соседка.

— Люди гибнут! — сказала Елена Диелова. — Им помогать надо, спасать! А вы стоите! Несите бинты!

Почти вся толпа селян разбежалась по своим домам в поисках медикаментов и перевязочных материалов.

А между тем партизаны уже вырвались из траншей и, перекликаясь на русском, словацком и многих других языках, бросались на гитлеровцев врукопашную; поджигали их танки и бронетранспортеры.

Бой перекинулся уже на другую сторону дороги. А от партизанских траншей к дому Елены Диеловой вереницей тянулись люди с носилками, на которых лежали раненые партизаны.

В доме Елены Диеловой обосновался своеобразный штаб госпиталя. Отсюда шли распоряжения, что делать с тем или иным тяжелораненым, как перевязывать, чем лечить. И всегда Елена находила, что сказать или посоветовать. Сына она послала на мотоцикле в соседнюю деревню за доктором. И мужа отправила на лодке в Мартин за хирургом — ведь он здесь очень нужен. Только он может спасти жизнь партизана, за которого так переживает ее старшая дочь Анка.

Через несколько часов после того, как хирург извлек осколок из головы раненного в бою Василия Мельниченко, тот пришел в сознание.

— Жив, Дарданелл! — обрадовался не отходивший от него комбат Волошин. — Мы еще повоюем!

— Что со мной? — тихо спросил Василий.

— Ничего, ничего, все в порядке, — постарался успокоить его командир словацкой роты Мирослав Гайда, который тоже стоял у изголовья. Он посоветовал не шевелиться, чтобы голова скорей заживала.

— Голова теперь никуда не денется, раз осталась на плечах! — с досадой сказал Василий. — А пока болит нога, как я в бой пойду? И так вон сколько времени потерял из-за нее… Эти чертовы дарданеллы ведь опять полезут! Где теперь они?

— С твоей легкой руки разбили их, — отозвался Волошин. — Наташа Сохань забралась в тот танк, экипаж которого ты уничтожил. Вместе с нашим танкистом — нашла такого среди ребят — начали утюжить немецкую пехоту. А тут мы пошли в атаку…

— Это здесь, а на той стороне Мартина? — не унимался Василий.

— Там Величко и французы тоже постарались.

Подошел доктор, сел на стул рядом с койкой. Попросил много не разговаривать.

Но и через его голову Мельниченко продолжал переговариваться с товарищами.

— Тебя, значит, ранило опять в ту же ногу? — скорее удивился, чем спросил Волошин.

— Он не ранен в ногу, — возразил доктор. — От сильного напряжения вскрылась старая рана. И это не лучше, чем новое ранение.

— Упал на нее, что ли?

— Да нет. — Василий с досадой поморщился. — Увидел я гранату. Летит прямо на меня, но, чувствую, немного не долетит, перехватить не успею, а ведь рядом пулеметчики совсем неприкрытые. Ну так, чтобы перехватить эту проклятую дарданеллу, я сделал подскок.

— И как раз на больную ногу, — сочувственно дополнил доктор.

— Цо то е поодскок? — спросил подпоручик Гайда, по-своему произнося незнакомое слово.

Волошин разъяснил ему смысл.

— Ано, ано! — закивал Гайда. — Поодскок то е русский болейбол. Поодскок.

И все словаки, находившиеся в доме, подхватили слово, которое было для них почти символом героизма, дерзости и находчивости советских партизан.

Пожелав раненому скорейшего выздоровления, подпоручик собрался уходить. Волошин спросил, куда он сейчас пойдет, в свою роту или в штаб? Гайда ответил, что пойдет в роту вдалбливать своим бойцам смысл нового слова. Он еще раз подчеркнул, что русские принесли на словацкую землю замечательное слово и утверждал, что, пока словаки полностью не изгнали фашистов из своей страны, без подскока никак нельзя.

В четыре часа партизаны по команде Ржецкого, которому было поручено руководить всей операцией по освобождению Банска-Бистрицы, сели в автомобили. А через час колонны остановились, окружив город с трех сторон, в ожидании сообщения разведки.

Вацлав Сенько в этот день, как всегда, напросился в разведку заранее, и в самое опасное место. Ему командование поручило прежде всего установить связь с подпольщиками, которые лучше всего знают обстановку в городе.

И вот теперь Вацлав стоял возле небольшого аккуратного домика и внимательно смотрел вдоль улицы, где не было ни души. Уже светало, поэтому улица просматривалась до самого конца города. Она, казалось, упиралась прямо в лес, темно-сиреневый в рассветной мгле и тоже молчаливый. В этой тишине не верилось, что сидят в казармах эсэсовцы, что сосредоточились в кварталах отряды словацких фашистов.

Вчера вечером коммунисты Банска-Бистрицкого окреста вышли из подполья, организовались в боевые, хорошо вооруженные дружины, и вот они здесь, в городе. Коммунисты попросили Вацлава Сенько, как опытного партизана, возглавить их отряд боевых разведчиков, в котором почти одни шахтеры. Они должны незаметно пробраться в третий квартал, где стоит взвод словацких солдат, еще вечером перешедших на сторону повстанцев.

В этом взводе в основном рабочие, служившие в армии по первому году. Для многих из них предстоящие события тоже будут не просто схваткой с фашистами, но и революцией, битвой за правду, за светлое будущее.

В душе Вацлава еще звучат слова гимна, пропетого отрядом, когда Сенько согласился стать его командиром:

Подождав, пока патрули — три немца — свернули за угол, Вацлав махнул рукой.

Из глубины двора бесшумно метнулся к нему весь отряд: тридцать два стрелка, четыре пулеметных расчета и шесть гранатометчиков. Они миновали еще два дома и, оказавшись на конце квартала, опять укрылись во дворе. Безмолвно белеет двухэтажное здание, где размещаются немцы. Дальше идти нельзя. Нужно послать связного к Ржецкому, чтобы сообщить об обстановке и ждать сигнала — трех винтовочных выстрелов. Сигнал должен быть в пять часов. Но может и задержаться, если какой-то отряд замешкается.

Небо уже наливается сиреневой спелостью. Скоро станет светло. Почему же нет сигнала?

Выстрел, одиночный винтовочный выстрел, и крик «ура!» взбудоражили весь город. Это был не сигнал, которого с таким нетерпением ждали люди Сенько. Но за ним последовал пулеметный шквал, разрезавший улицу там, где немцев не могло быть. Сразу же загрохотали звонкие в городских кварталах разрывы гранат. Поднялась ураганная стрельба.

Кто-то не вытерпел: или выстрелил раньше времени, или неосторожно перебежал улицу, обратив на себя внимание патрулей — только все началось не так, как было задумано. Долгожданный трехкратный выстрел из винтовки со стороны квартала, где находились немцы, прозвучал слишком поздно. Немцы уже стреляли из окон, из-за каменной ограды двора, палили пока что наобум во все стороны.

А на противоположной стороне немецкой казармы вдруг начали рваться гранаты.

«Там словаки» — понял Сенько. Да и сами немцы это подтвердили, перенеся большую часть огня на ту сторону.

— За мной! — скомандовал Вацлав и, вбежав во двор, настойчиво постучал в двери дома.

Ему не открывали. Он распахнул форточку и прокричал хозяевам:

— Немедленно выходите из дома, сейчас сюда полетят гранаты!

Дверь тут же раскрылась. Выскочили мужчина, женщина и трое детей: одной девочке лет пять, другой десять, а у паренька уже усики пробивались.

Вся семья, видно, с самого начала боя сидела под дверью, готовая к бегству, потому что все были тепло одеты и с вещами в руках. Но раньше они боялись выйти во двор, потому что не знали, что с ними сделают притаившиеся там вооруженные люди.

— Уходите вон в том направлении, только дворами, — посоветовал семье Сенько, пропуская в дом своих людей.

Сам Сенько с тремя гранатометчиками и одним пулеметчиком направились на чердак. Только подбежал он к лестнице, как во дворе раздался громкий детский плач, слышный даже сквозь пулеметно-ружейную стрельбу, уже наполнившую весь город.

Вздрогнул Вацлав и оглянулся, уверенный, что увидит на земле раненого ребенка.

Но там была только огромная целлофановая кукла-голышка, которую уронила самая маленькая девочка, когда отец пересаживал ее через ограду. Сейчас мать тащила девчурку, а та, ухватившись за штакетину ограды, кричала, не в силах расстаться с куклой.

Лицо ее было красным от натуги и мокрым от слез.

Сенько махнул своему помощнику:

— Карел! С чердака забросать гранатами окна немцев. А пулемет пусть по двору…

— Ясно, товарищ командир! — И Карел, совсем еще молодой паренек, как кошка, вскарабкался вверх по лестнице.

А Вацлав перебежал через двор, схватил куклу и отдал ее девочке.

Отец посмотрел на него как на безумного: разве командиру до куклы в таком бою!

А по улице уже бежали немцы к обстреливаемому дому. С чердака в них бросили три гранаты. Часть немцев осталась на асфальте, а уцелевшие разбежались по дворам.

Отец с девочкой и чемоданом в руке в последний раз оглянулся на свой дом и застыл на месте — командир, только что спасший куклу его дочери, до сих пор не слез с ограды. Он как перегнулся, подавая куклу, так и висел без движения.

— Маришка! — громко позвал глава семьи жену.

Увидев, что жена и дети остановились, он поставил дочурку, прижавшую к щеке свою драгоценную куклу, и бросился к висевшему на ограде человеку. Сын побежал за ним.

Партизанский командир был убит в голову. Видно, его заметили пробегавшие мимо фашисты и попутно застрелили.

Отец и сын спустили Вацлава Сенько с ограды в свой двор и бережно положили на зеленую мураву, надеясь, что он только тяжело ранен. Подбежали два бойца.

— Вацлав!

— Товарищ Сенько!

— Вот, спасал куклу моей девочки… — виновато пояснил отец.

Назвавшись Яном Квяткой, он попросил себе автомат убитого.

Вацлава Сенько понесли к стене дома. Ян Квятка с сыном помогали партизанам. И уже в безопасном месте один из партизан молча отдал Яну Квятке автомат и две гранаты.

Не успели бойцы вернуться в дом, который гремел от взрывов гранат и пулеметной стрельбы, как во двор вбежало целое отделение немцев. Они залегли, чтобы стрелять по дверям и окнам. Бойцы, которых немцы не заметили за выступом фундамента, открыли по ним огонь из автоматов, но тут же один упал замертво, а другой, схватившись за окровавленную руку, уполз под дом, где был подвал. Отец и сын кинулись к нему.

— Гранатой их, гранатой! — умоляюще глядя в глаза старшего, сказал раненый.

Ян Квятка виновато развел руками и сознался, что не умеет обращаться с гранатой, он обувник, в армии не служил.

Зато сын заявил, что знает, как надо действовать, хотя гранат тоже никогда не бросал. Сняв с пояса раненого «лимонку», он выдернул кольцо.

— Бросай скорей, а то в руках взорвется! — закричал раненый.

Граната взорвалась на середине двора, видимо, не причинив немцам никакого вреда. Однако те бросились в глубину двора, за кучу кирпича. Но пока они бежали, паренек, выскочив из подвала, уже прицельно бросил вторую гранату. До кирпичей добежали только двое. Но и они уткнулись в землю, как только раздалась автоматная очередь из подвала.

Юноша оглянулся. Это стрелял его отец.

Дюро — так звали сына — сам себе не поверил: всегда такой тихий, всего боящийся отец стрелял и даже убил двух из тех, от кого денно и нощно в течение четырех лет они ждали смерти, концлагеря или рабства.

— Это ж где ты научился бросать гранаты? — строго спросил старший Квятка, когда младший вернулся в подвал.

— Отецко, так ведь нас в школе обучали военному делу, — напомнил ему юноша. — Но там только, показывали гранату, как она устроена. И та была легкая, а эта тяжелая…

Раненый надрывно застонал. Отец и сын бросились ему на помощь.

За оградой, между тем, слышался плач девочек и то сердитый, то тревожный зов их матери. Но мужчинам было не до них…

Мать с дочками нашла их в подвале, когда они перевязывали раненого.

— Оставил меня с детьми и убежал куда-то, — начала упрекать женщина.

— Не куда-то, а на помощь человеку! — оборвал ее муж.

— Нужно тебе ввязываться!

— Нужно ввязываться! — гневно передразнил ее Квятка-старший. — Человек погиб из-за нашего ребенка, а я не должен ввязываться! Сиди в подвале, все равно из города не выберешься. А мы пойдем с Дюро.

— Куда? Не смей уводить мальчишку! Дюро, садись!

Но мужчины решительно вышли из подвала.

— Ежиш Мария! — всхлипнула вслед им женщина.

Квятка-старший оглянулся: ничего, отплачется, возьмется за дело.

Партизаны уже покинули дом. Немцев из казармы выбили. Сильная стрельба слышалась возле вокзала, куда пришло подкрепление фашистам.

Сюда еще на рассвете прибыло два вагона с немцами, которые стали помогать тем, кто уже отбивал атаки партизан и словацких солдат, вопреки наказам командования, перешедшего на сторону повстанцев. С прибытием свежих сил фашисты потеснили партизан от вокзала. Снова были убитые и раненые. Однако в полдень откуда-то с тыла ударили пулеметы и совершенно неожиданно, к неописуемому ужасу немцев, раздалось русское «ура!».

Здесь, в глубоком тылу, это «ура!» для бывших фронтовиков прозвучало как смертный приговор. Эсэсовцы заметались, ища выхода из окружения. Первым делом они бросились к вагонам, в которых приехали. Но с тендера сонно пыхтевшего впереди паровоза ударили два пулемета, с крыши пакгауза забухал крупнокалиберный, а откуда-то из палисадника полетели гранаты.

Немцы залегли. Окопаться было невозможно. Выбирали то штабеля шпал, то одинокие вагоны, стоявшие на запасных путях, то оградку. Но со всех сторон под рокот шкодовских пулеметов наседало, давило, уничтожало фашистов неумолимое русское «ура!».

В кабинете дежурного по вокзалу находился начальник штаба партизанской бригады Егорова Ржецкий. Он говорил по телефону с командиром бригады имени Яна Жижки, который просил помочь, особенно в районе банка и около клуба гардистов.

Возле банка, кроме немцев, собралось до пятисот гардистов, чьи состояния находились здесь. Тщетная демонстрация «защиты».

…В отрядах бригады Егорова только некоторые командиры были советские, а бойцы и политработники — в основном из местного населения и словацкой армии. Но присутствие опытных советских партизан удваивало боеспособность отрядов. Там, где появлялись егоровцы, бой вскипал и сразу же определялся перевес на стороне повстанцев.

Вот и тут, возле банка, опять русское «ура!» решило исход боя, хотя выкрикивали его почти все словаки.

Бежать из полуразрушенного здания фашистам не удалось. Небольшая кучка отчаявшихся немецких головорезов и гардистов сдалась.

Город был освобожден.

Отец и сын Квятко вернулись домой уже на закате. Настрадавшаяся мать бросилась к Дюро с объятиями. А сын, счастливый, вспотевший, в разорванной рубашке, похвалился, что в бою совсем близко видел самого главного десантника — Героя Советского Союза Егорова. Для юноши это было таким событием, что он рассказывал и рассказывал о виденном и пережитом каждому встречному.

Отец же молча прилег на старенький диванчик и на вопрос жены, плохо ли ему, отвечал, что ему так хорошо, как никогда еще не было в жизни.

— Я целый день чувствовал себя настоящим мужчиной! Ты слышишь, Маришка? Я боялся, но я воевал! И не мог я иначе. Теперь я никого не боюсь — ни фюрера, ни фарара, ни газды.

— А что с газдой? — испуганно спросила жена.

— Пан Тонак забрался на крышу клуба гардистов и оттуда строчил из пулемета. Да, да, этот мешок с салом стрелял да еще как!

— Ну и что потом?

— Потом по нему ударил наш пулемет, так что дым пошел!

— Ах, не радуйся, Янош, — сокрушенно вздохнула жена, поднося ему кавичку. — У газды осталось два сына…

— Ничего у них не осталось, у наших газд. Ничего. Маришка, ты не понимаешь, это же наша революция!

— Ежиш Мария! Хоть бы все хорошо кончилось!

…Утром командование бригады Егорова в срочном порядке организовало десять отрядов из словацких партизан и солдат и поездом отправило в Мартин, куда немцы двинули свои подкрепления.

Отряд Вацлава Сенько после похорон своего командира и восьмерых бойцов-подпольщиков ушел вниз по Грону, чтобы перекрыть ущелье и не пустить немцев, которые по данным партизанской и армейской разведки уже выступили большой силой.

Новый главнокомандующий словацкой армии Туранец тоже двинул на восставшие города резервы, все еще находившиеся в его подчинении. А чтоб вдохновить своих воинов и непосредственно руководить изгнанием партизан из городов, он с Чатлошем и всей свитой вылетел в штаб армии на Три Дубы.

— Товарищ комбриг, разрешите доложить, — напористой скороговоркой обратился к Егорову адъютант.

— Коля, я тебе сказал: полчаса нас не прерывать.

Егоров сидел в окружении командиров отрядов, склонившихся над картой Словакии.

— Но там начальник аэродрома Три Дубы. Он хочет видеть лично вас или товарища Смиду.

— Что это за человек? — обратился Егоров к руководителю Банско-Бистрицкой Коммунистической организации Смиде.

— Думаю, что свой человек, — ответил тот. — В последнем разговоре он мне сказал: мои соколы не нападут на ваших горных орлов. Это было еще до освобождения Банска-Бистрицы. Думаю, что теперь тем более…

— Зови! Быстро! — не дослушав Смиду, бросил Егоров адъютанту.

Он знал, что Смида, как человек чрезвычайно осторожный, никогда не переоценивает события и людей. Если он говорит «думаю» или «считаю», можно быть уверенным, что он не ошибается. Поэтому, несмотря на очень важное совещание работников штаба и командования отрядов, Егоров решил урвать минутку для начальника аэродрома.

Начальник аэродрома показался Егорову слишком молодым для своего звания и должности. Но заговорил он неожиданно суровым басом, внушающим доверие. Причем сообщил, что имеет два слова лично к грдине Егорову или товарищу Смиде.

— Продолжайте! — махнул Егоров товарищам, направляясь со Смидой в смежную комнатку, где сидел радист.

— При этом человеке можно говорить все, — кивнул Егоров на радиста, занятого своим делом.

Капитан сообщил, что получил приказ срочно подготовить аэродром к приему министра Туранца и бывшего главнокомандующего Чатлоша. И заверил, что генерал Чатлош, разоруживший Братиславский гарнизон, всего лишь досадный однофамилец.

— Когда этот ваш однофамилец прибудет? — осведомился Егоров.

— Завтра о десятой године.

— Товарищ капитан! — Егоров крепко пожал ему руку. — Вы оказываете неоценимую помощь своему восставшему народу и, конечно же, Красной Армии. Я сообщу об этом своему командованию. А сейчас сведу вас с командиром, который поможет вам достойно встретить высокого гостя. — Приоткрыв дверь, он вызвал командира второго батальона Ивана Волошина, только что вернувшегося из-под Турчанского Мартина.

— Дозвольте, товарищ Грдина Совьетского Сьюза, мне возвратится до служби, — козырнув и пристукнув каблуками, сказал капитан и пояснил, что с момента получения приказа он не имел права отлучаться и что теперь его наверняка посадят под арест.

На вопрос Егорова, кто его может арестовать, ответил не капитан, а Смида, в нескольких словах рассказав о положении на аэродроме.

Егорову стало ясно, что фактически начальством на аэродроме является кучка эсэсовцев, через которых поступают все приказы. Начальник — только исполнитель воли штандартенфюрера Вюстера, очень свирепой и пронырливой личности. Он-то, конечно, знает об этом уходе и может решительно и быстро расправиться с капитаном Чатлошем.

— Ну тогда и мы должны действовать решительно и быстро, — обращаясь уже к Волошину, произнес Егоров. — Давайте сюда комиссара и начальника штаба. Это дело еще более важное, чем то, над которым сидим…

Через полчаса план операции на аэродроме Три Дубы был разработан. Капитан Чатлош с десятью «летчиками» — переодетыми партизанами, направился к себе на аэродром. А в трех направлениях, в обхват аэродрома, поехали на грузовиках партизаны Волошина.

Как и предполагал Чатлош, его сразу же вызвал Вюстер. Однако капитан успел наказать верным людям, чтобы впустили потом в помещение его «летчиков» и предупредил, что его самого могут тут же пытать, чтобы узнать, не выдал ли он партизанам тайну прибытия министра.

— Пытать тебя, Яно, не дадим, — заверил его заместитель Иржи Вапенка. — А твоих новобранцев, как только стемнеет, проведем куда надо.

Два часа допрашивал Вюстер начальника аэродрома. С кем виделся в городе, что успел сообщить. Капитан твердил одно: ездил не в Банска-Бистрицу, а в Кремницу, на свидание с девушкой, хотел ее забрать с собой. Но она, боясь, что город вот-вот захватят партизаны, убежала в Братиславу, к родственникам.

— Адрес родственников! — потребовал Вюстер.

Уверенный, что с минуты на минуту партизаны захватят аэродром, Чатлош придумал адрес. Пусть справляется. Даже по телефону не успеет связаться. За окном уже темно. Скоро аэродром окружат партизаны. А те, которые пришли с ним, уже готовы к действию, ждут только сигнала.

Но на аэродроме было тихо, как в лесу. И только буйствовал в своей канцелярии немецкий заправила Вюстер. Сначала он просто допрашивал, ловил на слове, старался запутать капитана. А потом начал после каждого ответа бить его в подбородок. Наконец ударил пистолетом по лицу, и, когда на мундир Чатлоша потекла кровь, совсем озверел.

Но тут капитан поднял руку и крикнул:

— Стойте, все скажу!

Это был сигнал для заместителя начальника аэродрома. Иржи Вапенка, все время стоявший за глухой дверью кабинета гестаповца, услышал голос друга и понял, что отвертеться тому не удалось.

Дверь под натиском сильных рук была сорвана с петель. Вюстера, бросившегося к сигнальной кнопке на столе, застрелили одним выстрелом. Да и сигналить ему уже было некому. В комнате, где находились оставшиеся гестаповцы, взорвалась связка гранат. Сообщить в центр о налете партизан никто из гитлеровцев не успел.

Но это была только первая часть операции. Партизаны знали, что ближайшее к аэродрому село наполовину состоит из немецкого населения, среди которого есть и сочувствующие фашистам. Необходимо было немедленно эвакуировать этих людей до окончания всей операции.

Первая и вторая части операции должны были закончиться в десять часов вечера, минута в минуту, чтобы никто не успел сообщить о случившемся в Братиславу или в Берлин. Потому-то начальнику аэродрома и пришлось так долго страдать за свою верность народу.

…Самолет прибыл ровно в назначенное время, в десять утра. На аэродроме, как и положено, министра встретили с почетным караулом, во главе которого был не знакомый генералам Чатлошу и Туранцу майор. На летном поле стояло десять самолетов, возле них в полной боевой готовности находился экипаж.

Министр генерал Туранец тут же спросил, почему его не встречает сам командующий второй Словацкой армадой.

Майор, в форме которого был словак, десантник Егорова Подгора, доложил, что командующий час тому назад отбыл в расположение части — она отбивает атаку партизан. И как сюрприз для министра, сообщил, что партизаны ночью были выбиты из Банска-Бистрицы, а сейчас штаб разрабатывает план полного уничтожения партизан в Средней Словакии.

Министр только хмыкнул. Он приказал везти его в штаб армады и вызвать туда Гольяна.

— Полковник там будет к вашему прибытию! — заверил майор и попросил разрешения занавесить в машине министра окна.

«От случайной пули какого-нибудь фанатика»,--пояснил он.

На самом деле это нужно было для того, чтобы генералы преждевременно не увидели праздничной столицы повстанцев.

Когда генералы вошли в штаб второй Словацкой армии, там было полно народу, но встали и отдали честь только двое — полковник Гольян и майор Носке, сидевшие у дверей. За столом, в самом центре, находился человек в светло-сером гражданском костюме. А справа от него — капитан и старший лейтенант Красной Армии. Поодаль сидело еще несколько советских офицеров.

— Кто это? — спросил изумленно министр.

Полковник Гольян доложил министру по всей форме, что за столом — председатель Словацкого национального совета, слева от него — Герой Советского Союза командир первой Словацкой партизанской бригады капитан Егоров, а дальше его комиссар и начальник штаба.

Генерал вскинул брови.

— А вы, господин генерал Чатлош и господин генерал Туранец, с этой минуты являетесь военнопленными Словацкой Повстанческой армии. Прошу сдать личное оружие.

Прожженный дипломат Чатлош сразу же сориентировался, начал утверждать, что они с министром специально прибыли для переговоров с партизанами.

Но председатель национального совета категорически заявил, что никаких переговоров с предателями своего народа не может быть.

— Как вы смеете! — возмутился Чатлош.

— А как вас прикажете величать, господин генерал, если свое пребывание на посту министра вы ознаменовали разоружением Братиславского гарнизона и первой Словацкой армии? — все также уравновешенно спросил председатель. — Вы и здесь хотели провести ту же операцию, но просчитались.

Встал Ржецкий.

— В начале войны вы, господин министр, служили в армии немецкого генерала, который мечтал одним из первых ворваться в Москву, насколько мне известно, — заговорил он. — Ваша мечта не сбылась.

И он приказал взять пленных генералов под стражу.

— Командира батальона товарища Волошина за отличное и бесшумное проведение сложной операции по захвату вражеских самолетов и пленению гитлеровских генералов представить к правительственной награде.

Советское правительство помогло восставшей Словакии всем необходимым. Теперь, когда повстанцы взяли аэродром Три Дубы, Украинский штаб партизанского движения готовил отправку в Словакию большого количества оружия — минометов, ПТР, взрывчатки.

Услышав голос Свободной Банска-Бистрицы, один из секретарей КПЧ Карел Шмидке вылетел из Киева на Три Дубы, чтобы организовать главный штаб партизанского движения, объединить все силы восставшей страны.

…Беспомощной песчинкой, которую гоняют буйные ветры, чувствовала себя Боженка, всеми забытая в большом городе. Ни связного, ни письма. Ни слуху ни духу от партизан, пославших ее сюда. Чего же тут ждать с моря погоды? Надо уходить, пробираться домой. Мама небось извелась, да и отец дни и ночи не спит, думает о ней. Где же Петраш? Совсем забыл?

За этими горькими раздумьями застала ее однокурсница Соня.

— Божка! — таинственным шепотом, выдававшим возбуждение, позвала она. — Идем скорее!

— Куда? — Божена неохотно поднялась с койки, где лежала одетая. — Зачем?

— Идем! Не пожалеешь!

Божена глянула в раскрытое окно и вздрогнула — по улице, по самой ее середине, громко щелкая подошвами об асфальт, шла рота гардистов, одетых во все черное.

Весь городской транспорт сошел на обочину. Улица принадлежала черномундирникам. Город принадлежал им, потому что с ними сила, с ними гестапо, с ними Гитлер…

Соня, посмотрев по сторонам и убедившись, что никто их не видит, схватила подругу за руку и потащила вниз, где была котельная.

Божена никогда не спускалась по этой лесенке и удивилась, обнаружив огромное помещение, заваленное старой изломанной мебелью.

Долго вела ее Соня, как по баррикадам, наконец открыла старую заржавленную железную дверь:

— Входи, только тихо.

Божена остановилась на пороге и в темноте душной комнаты услышала голоса однокурсников, которые звали ее к себе.

— Заходи, не бойся!

Дверь за ней закрылась.

— Садись, послушай, что творится у тебя на родине, — предложил верховинец.

Соня усадила Божену на какой-то сырой ящик, сама села рядом.

Тут зажегся зеленый огонек, послышалось знакомое потрескивание радиоприемника. Божена давно не слышала радиопередач: в городе были реквизированы все радиоприемники. А этот ребята, видно, сами смастерили.

Треск усилился. И вдруг словно ворвался свежий ветер в душное подземелье:

— Говорит свободная Банска-Бистрица. Говорит свободная Банска-Бистрица!

Свободное словацкое радио сообщало о том, что Банска-Бистрица, Ружомберок, Турчанский Мартин, Зволен и все другие города Средней Словакии очищены от фашистов партизанами, восставшим народом и армией. Центром всенародного Словацкого восстания стал город Банска-Бистрица.

Словацкий национальный комитет обращался ко всем трудящимся страны с призывом активно включиться в эту борьбу.

Когда радио умолкло, и зеленый огонек погас, верховинец сурово и взволнованно спросил:

— Кто со мной?

— Я — Вацлав Тонак.

— Я — Маришка Дроугалова.

— Я — Мартин Трнка.

— Я!

— Я!

— Я!

Никто не спрашивал, куда идти. Все понимали — туда, куда стремятся теперь все, ненавидящие фашизм, — в Банска-Бистрицу!