Тропами Яношика

СПАСАЯ ДРУГИХ…

Слава о семерке отважных партизан, среди бела дня угнавших из воинской части пять грузовиков с оружием, летела впереди героев.

К вечеру ущелье, из которого партизаны носили в горы оружие, было окружено. Только не карателями, а солдатами и офицерами словацкой армии, не желавшими больше служить Гитлеру и его приспешникам.

Шли воины-одиночки и целые отделения того же Брезненского полка, соседних гарнизонов.

Появились и братиславские офицеры, которых командование по приказу перетрусившего президента пыталось разоружить.

Первым в этот день пришел к егоровцам чернокудрый и очень смуглый солдат с карабином на плече.

Ни с кем из рядовых он не хотел говорить, добивался встречи только с «самым главным». Привели его к старому буку, под которым отдыхали Егоров, Мыльников и вся группа, участвовавшая в операции по добыче оружия.

— Я цыган, — заявил солдат.

— Не может быть! — пристально посмотрев на него, не поверил Ржецкий. — А почему же в военной форме и с карабином?

— Разве цыган не может быть солдатом? — с обидой спросил тот.

— Пока что цыгане только плясунами хорошими были, — заметил Зайцев.

— Это я тоже могу. Подержи! — Он поставил свой карабин перед Зайцевым, так что тому ничего не оставалось делать, как держать его.

Лихо сдвинув пилотку, цыган пустился в такой вихревой пляс, что партизаны только ахали. В заключение он сделал несколько сальто. И, налету подхватив свой карабин, тут же выстрелил в подброшенную им самим пилотку.

Зайцев принес простреленную пилотку, с почтением отдал ее цыгану, явно завидуя такой меткой стрельбе.

А тот выхватил из ножен висевший на поясе Зайцева кинжал, с разгона метнул его так, что он вонзился в тонкую ветку бука.

— Ты черт, а не цыган! — воскликнул один из партизан.

— Таких бы роту, и можно идти на Братиславу, — улыбнулся Кухта.

— Если меня примете, свистну и придет целый взвод. — Цыган вызывающе сверкнул черными глазами.

— Давай свисти, цыганский табор устроим.

— Пошутили и довольно, — остановил их Егоров. — Зачислим вас в словацкий отряд. Командир там кадровый офицер. Вам у него будет хорошо.

— Так принимаете? — весь встрепенулся цыган и, заложив два пальца в рот, свистнул, как обещал.

Тотчас из лесной чащобы раздался ответный свист. А через несколько минут на поляну явился взвод солдат. Шли они четким строем, как на параде.

— Красиво идут! — сказал Зайцев.

— Повторяешь слова Чапаева, — заметил Кухта.

— Идут-то они хорошо. И мы им рады. На что с ними делать? — подумал вслух Егоров озабоченно. — Не забывайте разговора с Тальским и Маркусом. Командование дивизии за то, чтобы вести совместную, борьбу с фашистами. Но оно просит не принимать в партизаны солдат и офицеров. Маркус и Тальский считают более разумным выступить на сторону партизан в боевом порядке, всей дивизией, а не перебежками.

— Об этом говорили и на партийном собрании, — напомнил Мыльников. — Но как ты отошлешь обратно тех, что пришли? Они скорее станут действовать самостоятельным отрядом, чем вернутся в часть. Они же боятся, что армию правительство в один прекрасный день разоружит.

— И они правы, — согласился Егоров. — Тут не придумаешь что и делать…

Между тем, взвод новичков подошел к группе стоявших под деревом партизан и остановился по стойке «смирно». Подпоручик, видно командир взвода, приложил руку к козырьку.

Егоров вышел вперед. Отдал честь и, поздоровавшись с подпоручиком за руку, представился командиром первой партизанской бригады.

Посоветовавшись с товарищами, комбриг решил этот взвод оставить самостоятельным партизанским отрядом. Между собой его в шутку назвали цыганским.

— Пусть принимают в свой отряд таких же солдат и офицеров, — распорядился он. — Лучших солдат взять на Прашиву для обучения новобранцев.

В этот же вечер к взводу присоединилось еще столько же солдат, какими-то неведомыми путями узнавших тропу к партизанам.

— Не засылают ли к нам специально? — высказал предположение всегда осторожный Ржецкий.

Егоров подумал и решил:

— Вот пошлем их разбить взвод эсэсовцев в Микулаше, тогда увидим, что они за люди.

После случая в клубе Иланка делала вид, что теперь еще больше боится партизан. Иржи Шробар старался пореже оставлять ее одну. Для большей безопасности хотел на работу взять в свое учреждение. Но она отказалась.

«На вас-то в первую очередь и нападут партизаны», — ответила девушка на это его предложение и попросила устроить туда, где печатают книги.

Скоро Иланка стала секретарем отдела готовой продукции в Матице Словенской — этой матери книгопечатания страны.

— Без работы не хочу жить до конца войны. Вдруг тебя убьют, а я что буду делать тогда? — говорила девушка своему «жениху».

Убедившись, что до свадьбы еще далеко, Шробар подыскал и квартиру для Иланки поближе к месту работы, чтоб не опасно было к ней ходить. Правда, она немного противилась переселению, потому что жила возле реки на окраине города. Рядом лес, тишина — то, к чему привыкла с детства. Больше же всего старая квартира нравилась ей тем, что из родного села могли сюда прийти никому не попадаясь на глаза. Хотя бы люди от бачи Лонгавера и его товарищей…

Иланка догадывалась, что бача связан с партизанами, но, даже прощаясь с ним и бабичкой Мирославой, не спросила об этом. Как-никак она дружит с опасным для партизан человеком. Кто же станет перед нею откровенничать? Ей достаточно было и того, что бача попросил иногда давать приют людям, которые ходят в Мартин.

В общем, прежняя квартира вполне устраивала ее. Но в чем-то надо же было идти на уступки «жениху». И она переселилась.

Шробар настойчиво добивался согласия Иланки на скорую свадьбу. Он не давал ей покоя ни в свободное время, ни на работе. Бесконечно звонил по телефону, так что и работать-то было некогда. Но сотрудники ей все «прощали». Кто посмеет сделать замечание невесте гардиста! Вечерами он уводил ее то в театр, то в ресторан — туда, где не могло быть партизан.

Нельзя сказать, что Шробар не думал о своей дальнейшей судьбе. Немцы что-то очень уж долго «выравнивали» линию фронта, довыравнивались вот от Волги до самых Карпат! А теперь, когда они соберутся с духом, да погонят большевиков назад, в Сибирь? Это может затянуться на несколько лет. Ведь были же в мировой истории и тридцатилетние войны!

Надо было что-то предпринимать. Увести Иланку под венец, а потом пусть эта война растянется хоть на сто лет! Положение у него прочное. И деньги есть. Только не зевай!

Однажды вечером он встретил Иланку радостный, необычайно уверенный в себе.

— В воскресенье венчаемся! — сообщил ей на ухо, когда пошли по скверу.

Иланка недоуменно посмотрела на него и возразила. Ни на день раньше окончания войны не переступит порог костела!

— В субботу вечером кончится война, а утром — в костел! — безапелляционно заявил Шробар.

— Гитлер чай собирался пить из московского самовара тоже в воскресенье, а сколько прошло уже таких воскресений! — сказала девушка и усмехнулась.

Шробар в ужасе посмотрел по сторонам — с такими речами все можно потерять! И, стараясь не обидеть строптивую девчонку, предупредил ее не говорить больше такого, чтоб не попасть в беду. Она пообещала быть осторожной, но все же спросила, почему он так уверен в окончании войны через пять дней.

— Для нас с тобой она окончится через пять дней, — пояснил Шробар.

— Что, мы заберемся на необитаемый остров, и война мимо нас проплывет, как ледоход по реке? — Иланка притопнула ногой, потребовала говорить без загадок, если он действительно серьезно думает о их будущем.

— Через пять дней с партизанами будет покончено, — таинственно сообщил Шробар. — Мы с тобой взлетим высоко!

— На Фатру? — захохотала Иланка. — Но там теперь партизанское гнездо.

— Фатра после этой операции будет дурно пахнуть. Мы получим кучу денег и уедем в Швейцарию. А тут пусть воюют сколько хотят.

— Это что ж, у нас будет столько денег, что хватит на всю жизнь, да еще в Швейцарии? — высоко подняв брови, с наивным видом спросила Иланка. А сама подумала: «Хочешь заработать деньги за уничтожение партизан, раз говоришь, что Фатра будет дурно пахнуть. Но какую же подлость ты задумал?..»

— Ила, я ухожу. До субботы вечером. Встретимся у тебя дома, — посмотрев на часы, заторопился Шробар.

— Как, мы столько времени не увидимся?

— Это нужно для приближения нашего счастья. Будет скучно, покатайся на моем мотоцикле. Только за город не выезжай!

— Зачем же мне подставлять голову под партизанские пули?

— Задание у меня опасное, ты, наверное, догадываешься, — с волнением сказал Шробар. — Разреши хоть на прощание поцеловать тебя…

— Когда взлетим! — отшутилась Иланка.

На второй день Иланка сходила к его матери и убедилась, что Шробар действительно выехал куда-то на пять дней. Мать была с Иланкой очень ласкова. Визит девушки она восприняла как благосклонность к сыну, да и к ней самой.

Иланка уже не раз каталась на шробаровском мотоцикле. И сейчас мать охотно ей дала ключи от гаража, но советовала не ездить допоздна.

— А уж если доездишься до патрульного часа, оставь машину у себя. У вас там кругом все запирается, — сказала она. — Впрочем, я не боюсь за машину. Теперь больше воруют жизнь людей, чем их вещи…

Иланка села на мотоцикл и уехала из города.

С переселением на новую квартиру она потеряла связь с бачей. Зато в матице Словенской нашла людей, которые охотно бы помогли партизанам в любом деле, могли сами здесь что угодно напечатать, а могли дать шрифты, станок и даже бумагу. Об этом надо было срочно сообщить Лонгаверу, и Иланка решила воспользоваться отсутствием Шробара, который своей опекой связывал все ее действия. Надо пробраться в горы к баче, это безопаснее, чем заезжать к нему в село. К тому же там, в селе, бабичка Мирослава, хитрая и осторожная, неизвестно еще, как она отнесется к Иланке.

Чтобы уехать на весь день, надо отпрашиваться на работе. Да и Шробар это потом узнает. Другое дело — ночь.

Уже в темноте она добралась до ущелья, в верховье которого знала тропку к шалашу бачи. Оставила тут мотоцикл и пешком пошла дальше. Но не прошла и ста метров, как ее остановил необычно одетый автоматчик. Он был в светло-сером дорогом костюме, но в простых солдатских сапогах, на светлой велюровой шляпе алела тесемка, а на ней горела красная звездочка с серпом и молотом…

Иланка и обрадовалась этой встрече, и испугалась ее. Что она скажет партизану? Бача знает ее и то, может, не совсем верит, а этот…

— Девушка, вы что-то потеряли, — весело заговорил партизан.

Иланка растерянно покачала головой. Что она могла потерять, если у нее ничего с собой не было?

— А мотоцикл?

Тогда девушка осмелела, сказала, что на гору мотор не тянет, а ей нужно к баче.

— Как зовут бачу, который вам нужен?

— А вы кто? — недоверчиво спросила в свою очередь девушка.

— Разведчик партизанского отряда имени Яношика.

Немного подумав, Иланка назвала фамилию бачи.

Партизан улыбнулся.

— Знаю такого и бабичку его…

— Мирославу! — подсказала Иланка.

— Целую зиму кормили наш отряд, когда нас было еще только пятеро. — Ну а вы к нему зачем?

— Дело у меня.

— Нельзя. Теперь горы вокруг Прашивой — наши, партизанские. Посторонних мы не пускаем.

— Я не посторонняя для бачи, у меня к нему дело… Очень важное дело.

— Ну, если так, тогда идем к нашему командиру, пусть он решает.

Пока шли по зарослям, он исподтишка рассматривал незнакомую красавицу, одетую с большим вкусом. Их остановил другой партизан. И первый попросил вызвать второго начальника заставы.

Откуда-то из темноты явился Ян Налепка, шахтер, которого Иланка однажды встречала у бачи. Он узнал девушку и без слов повел в колибу, искусно устроенную в скале, где горела свеча и двое спали на нарах. Ян Налепка предложил кофе, но Иланка сказала, что ей нужно как можно скорее попасть к баче. Ради этого она согласна сутки не есть, не пить.

На перевал, с которого виден Камень Яношика у шалаша бачи Лонгавера, поднялись, когда уже совсем рассвело. Небо было светло-голубое, теплое. А внизу полыхал алый язычок пламени. Налепка пояснил Иланке, что это флаг советских партизан, устроивших на Прашивой свой лагерь.

Солнце взошло за горами, в низине. Первые лучи, брызнувшие в небо, осветили и без того алый партизанский флаг.

Иланка остановилась — у нее перехватило дух от волнения. Совсем недавно прибегала она сюда вся дрожащая от страха, чтобы предупредить бачу о замыслах жандармов. И вот теперь тут, как на острове свободы, поселились партизаны, которые никого и ничего не боятся. Она прищурила глаза, чтобы лучше рассмотреть этот флаг, который казался ей ярко пылающим факелом, поднятым над миром кем-то сильным и бесстрашным.

Теперь Иланка шагала так быстро, что Ян с трудом поспевал за нею, удивляясь откуда у этой девушки берутся силы. Ведь целую ночь в пути!

— Скорей, Янош, скорей! Мы должны успеть к завтраку! — наконец не выдержав, воскликнула она.

— Ну я ж давал тебе бутерброд. На, еще перекуси на ходу.

— Не то, Янош! Не то. Идем скорее!

Вся огромная лысина Прашивой, залитая утренним солнцем, напоминала многолюдный, шумный город, а Камень Яношика — его неприступную железную крепость.

Между палатками, которые были разбиты на склонах голи, под буками, как по улицам, с громкими песнями маршировали отряды вооруженных людей. Ничего не осталось тут от шалаша бачи Лонгавера.

— Это из бригады Героя Советского Союза Егорова! — любуясь выправкой партизан, заметил Ян. — Здесь школа для новобранцев. А сегодня, видно, что-то готовится, потому что маршируют не только новобранцы.

Из-за скалы появился отряд словацких младших командиров. Эти шли с винтовками «на плечо» и так чеканили шаг, что земля гудела. Следом двигались словацкие солдаты. Они протяжно пели старую, суровую солдатскую песню.

Жадно вслушивалась Иланка в переделанные на партизанский лад знакомые слова.

И тут словно пламенный вихрь ворвался на голю — быстро, как на штурм, как на баррикады, пошли французы. Стройные, подтянутые. Они были в новой форме словацких офицеров, но с красными партизанскими ленточками на синих сдвинутых на бок беретах и с трехцветными нашивками на рукавах. У их командира да красной ленточке горела звезда.

Иланка сначала не поняла, что за песню поют эти люди. Лишь потом разобрала немного искаженный мотив уже знакомой ей «Катюши».

— Это они взорвали тоннель у Жилина! — с гордостью кивнул в сторону французов Ян.

— Словно начиненные ненавистью! — Она долгим взглядом проводила их.

— Яно, мы тут найдем бачу? — спросила Иланка.

— Он теперь представитель Словацкого национального совета в бригаде Егорова и должен быть в штабе, — ответил Ян.

Внимание девушки привлекли двое партизан, которые стояли на самой вершине Камня Яношика, под высоко вздернутым флагом. Главные дозорные.

Эти слова незнакомой Иланке песни послышались с северной стороны горы, откуда быстрым походным маршем двигался отряд словацких добровольцев, по большей части детвян. Почти все они были в кожаных жилетах с вышитыми манишками, в полотняных штанах, широких, но коротких как юбки, с кружевами внизу по оборке, в черных шляпах, многие с валашками вдобавок к современному оружию.

Этот отряд обогнали двадцать всадников на горячих вороных конях. Мадьяры! Девушке так полюбилась песня, которую пели они на польском языке, что она смотрела им вслед, пока не дослушала до конца.

Конец песни был таким красноречивым, что Иланка его сразу запомнила:

За Камнем Яношика вдруг началась оружейно-пулеметная пальба. Иланка вздрогнула, остановилась.

— Не бойся, — успокоил ее Ян, — это новобранцев обучают.

Перед входом в огромную пещеру у подножья Камня Яношика стояло два автоматчика.

Ян и Иланка вошли в довольно просторное помещение штаба. Это была большая брезентовая палатка, разбитая под высокими сводами пещеры…

Вчера через проверочную заставу за один день прошло более сорока человек. И только один не прошел — пастух в белых вышитых штанах, коротких как юбка, в маленькой шляпке на голове и в кургузой жилеточке, совсем не закрывающей спину. Он заявился со своей девушкой, напуганной до смерти.

«Слишком грамотно говорит для пастуха», — сказал о нем Газдичка. А между командиром и комиссаром отряда была договоренность: если кто-то из добровольцев настораживает, вызывает подозрения, то, не обсуждая, отклонять его просьбу о принятии в партизаны.

— Куда ж мы теперь? — огорченно спросил пастух, когда ему отказали.

— Идите на кухню, там вас покормят. А потом отправляйтесь домой, — ответил Газдичка. — Адрес ваш я записал, надо будет, вызовем.

— Ну-у, станете вы всех вызывать! — недоверчиво проворчал парень и, взяв девушку за руку, неохотно Доплелся к старому буку, под которым дымилась походная кухня.

Этот случай уже к вечеру забылся. Слишком много было разных дел.

Рано утром вернулась с очередного задания диверсионная группа Николая Прибуры, что всегда было событием. Как и обычно, вокруг Николая собралась чуть не половина отряда. Партизаны из рук в руки передавали необычайно красивый, богато инкрустированный кортик сына рурского барона, молодого эсэсовца, мчавшегося во главе карательного отряда на Банска-Бистрицу.

Николай подробно рассказал о засаде и короткой схватке с карателями. Особенно это заинтересовало Газдичку.

Вскоре в штабе собрались коммунисты. Пришел сюда и бача Лонгавер. Старик ласково обнял Николая и сел рядом с ним на поленце. Владо, тепло поздоровавшись с Прибурой, пристроился поблизости на березовом обрубке.

— Товарищи, нам предстоит срочно решить очень важный вопрос, — начал Газдичка, всегда проводивший совещания без лишних слов, без особых подготовок. — Вы видите, что партизанское движение в средней Словакии растет и крепнет с каждым днем. Я сказал о средней Словакии. Но нам нужно разжигать партизанские костры и в западных районах! Каждое местечко на западе страны должно знать, за что мы боремся. Эту работу будут попутно вести наши диверсионные группы. Они будут распространять листовки с воззванием, в котором весь народ призывается к борьбе за освобождение от гитлеровского ярма. Каждая такая листовка сейчас сильнее бомбы, если ее бросить в нужное место и вовремя. — Комиссар сделал паузу и снова заговорил. — Так как в нашем отряде теперь много русских, а двое из них — коммунисты, — он кивнул в сторону, где сидели начальник штаба отряда и его заместитель, — нужно посвятить советских товарищей в кое-какие минувшие дела нашей страны. Словацкая компартия у нас находится примерно в таком же положении, в каком были до революции в России большевики.

— Если не в худшем, — заметил Лонгавер.

— Вот именно, — согласился Газдичка. — С тех пор, как тисовцы захватили власть, словацким коммунистам пришлось уйти в глубокое подполье. Как раз в июне 1941 года, когда Гитлер начал войну против Советского Союза, по всей Словакии прошла волна арестов. Застенки гестапо заполнились лучшими сынами нашего народа, руководителями партии и рядовыми коммунистами. Но уже через месяц был создан новый центр коммунистической партии Словакии. Через год аресты повторились. И все же компартия не только не сложила оружие, а наоборот, так развернула свою работу по борьбе с фашизмом, что в сорок третьем году тисовцы вынуждены были создать специальный отдел по борьбе с коммунизмом. Недавно в Братиславе фашисты опять провели поголовный арест всех, кого хоть немного заподозрили в связи с коммунистами. Но и это не конец борьбы…

— Только начало, — вставил Лонгавер.

— Да, только начало, — подтвердил комиссар. — Перед нами задача: наводнить промышленные города западной Словакии партизанскими воззваниями, чтобы снова зажечь дух борьбы в сердцах разрозненных товарищей, загнанных в глубокое подполье.

Сказав это, комиссар долго молчал, чтобы дать каждому подумать, потом добавил:

— Для выполнения этого задания необходимо идти в Трнаву, где много рабочих.

— Пошлите меня, — попросил Прибура.

Командир внимательно посмотрел на него и распорядился:

— Позовите Спишака!

А тем временем стал предлагать свои услуги Лонгавер.

— Вам нельзя, — сказал ему Газдичка.

Старик обиделся.

— Почему же? Я могу шагать хоть до Берлина!

Вид у старика был действительно воинственный, хотя и не совсем современный. Одет он был в домотканую сорочку и красный кожаный жилет. А поверх этого красивого, однако же настолько короткого одеяния, что вся спина была голой, висел автомат.

— У вас, товарищ Лонгавер, и здесь уйма дел, — вздохнул Газдичка. — Вы ведь один из всего отряда являетесь членом Словацкого национального совета. У вас теперь с каждым днем работы будет прибывать. А главное, вы в приемной комиссии.

— Да, вы наш военный комиссар, — присоединился к Газдичке Николай.

Старик сел на свое место, бормоча:

— Уж очень хотелось мне самому добраться хоть до одного тисовского выродка…

— На нашу с вами долю еще хватит врагов, — усмехнулся Газдичка. — Итак, как лучше пробраться в город, чтобы потом вернуться обратно? Надо все хорошо обдумать, выработать самый безопасный план. Необходимо побывать в центре города, в один день наводнить его листовками, вот тогда это действительно будет походить на взрыв бомбы…

В этот самый момент и вошла Иланка.

— Иланка! — воскликнул Франтишек Лонгавер.

— У меня к вам очень срочное дело… — почему-то внезапно смутилась девушка.

Лонгавер представил ее своему соседу.

— Товарищ начштаба, это моя односельчанка, но сейчас она живет в Мартине.

Иланка овладела собой.

— У меня два сообщения. О типографии и о Шробаре…

Узнав о том, какие открываются возможности с типографией, начальник штаба бригады Егорова тут же приказал послать людей для установления контакта с полиграфистами. Нужно было договориться об издании листовок.

Когда зашла речь об Иржи Шробаре, об его надежде на высокий взлет, да еще мешок с деньгами, Ржецкий задумался.

На Украине он три года провоевал в партизанских отрядах. Всякие козни врагов испытал на себе. Кого только не засылали они в партизанские лагери! И сейчас невольно подумал о диверсии, ибо за четыре дня уничтожить всех партизан нельзя ни в каком бою. Поголовное истребление отрядов возможно лишь с помощью яда, эпидемии или газа…

— Товарищ Прибура! — Ржецкий подозвал совсем юного партизана, стоявшего по стойке «смирно» у входа в штаб. — Кто у нас за повара при штабе?

— Пишта.

— А кто ему помогает?

— Помощников каждый день присылают по наряду.

— Вот это не годится! Назначить на кухню, а также для приема и хранения продуктов постоянных людей. Их подберет товарищ Лонгавер из своих односельчан. Нужно дать им соответствующие указания. Поговорить с начпродом насчет бдительности. О сообщении Елены Кишидаевой сейчас же радировать в главный штаб.

— Видимо, надо проверить и работу санчасти, — подсказал Лонгавер. — Посоветовать главврачу Климакову заново просмотреть весь запас медикаментов. Все, что будет получено сегодня-завтра, брать под контроль.

— Правильно, товарищ Лонгавер! Николай, веди гостью на кухню. Мы скоро туда придем.

Под тенистым столетним буком по кругу стояло четыре походных армейских кухни. Повар находился в середине. Он помешивал вкусно дымившуюся кашу и с грустью пел:

— Как поет! — остановившись возле бука, прошептала Иланка.

— Это десантник. С Егоровым прилетел, — тихо сказал Николай Прибура. Оглянувшись, он заметил на себе острый, пронзительный взгляд одного из тех, кто чистил картошку. — После ранения стал поваром, а так он замечательный минер.

Иланка хотела спросить, что такое сатрапы и где находится эта самая Обь. Но Николай попросил подождать его здесь, а сам направился к людям, чистившим картошку.

Прислонившись к шершавому стволу бука, Иланка продолжала слушать песню.

А Прибура тем временем рассматривал того, чей взгляд поймал на себе. До чего ловок! Не очень подходящим для чистки картофеля ножом — обыкновенным кинжалом с немецкой винтовки он умело счищал с картофелины длинную и такую тонкую кожуру, какую умеют снимать только очень бережливые люди.

Одет был по-детвянски — в коротких холщовых штанах, похожих на юбку с оборками, в белой рубахе, поверх которой накидкой — кожаная жилеточка.

— Вы что, пастух? Из самой Детвы сюда пришли? — заинтересованно спросил Прибура, уже умевший различать словаков по одежде и языку.

— Ано, ано, из Детвы, — смущенно глядя в землю, ответил дюжий парень.

— Как же вы нас нашли?

— Яношик тоже в горах да лесах обитал со своими шугайками, а всякий обиженный находил его, — рассудительно сказал тот и почему-то настороженно глянул в сторону умолкшего певца.

Прибура подошел к повару.

— Я что-то не помню этого парня, — тихо сказал Николай Пиште. — Он на проверку в штаб не приходил?

— Да какая там проверка! — снисходительно откликнулся тот. Явился с девушкой. Такая же деревня беспробудная, как сам. Друг с друга глаз не сводят. Влюбленные! Ну мы и мобилизовали их на кухню.

— А что, влюбленных на войне не проверяют? — безобидно упрекнул Николай.

— Да у них все было написано на лице, — усмехнулся Пишта.

— И на руках! — подхватил пожилой словак, помощник повара, который слышал их разговор. — Весь вечер вчера просидели, держась за руки. Она такая маленькая, тонконогая коза, а мечтает попасть в разведку. Ну мы и послали ее в лес, раздобыть хворост. Так она даже оттуда глаз не сводит со своего суженого. Позавидуешь ему…

— Да парень он хоть куда! — вступился за новичка уже сам Прибура и спросил, что тот еще умеет делать, кроме как пасти скот, да чистить картошку.

— Он здорово точит ножи, — ответил за детвянца Пишта. — У нас не хватает кухонных ножей, так он вот приспособил сломанный немецкий кинжал. Наточил его так, что не только картошку чистить, а бриться можно.

Песня кончилась, Иланка тяжело вздохнула, словно что-то потеряла, и не спеша направилась к своему, провожатому.

— А если начнется бой, стрельба? — услышала она вопрос Прибуры. — Эти влюбленные в первую очередь будут искать друг друга?

— Анка стрельбы не боится. У нее отец охотник. А я мужчина, должен научиться воевать, — пророкотал ему в ответ хриплый бас.

И тут Иланка почувствовала тяжесть в ногах, словно их налили свинцом. Она даже остановилась, чтобы прислушаться внимательнее. Неужели показалось?..

Но детвянец в этот момент вдруг сорвался с места и ринулся в кусты с таким видом, будто увидел там что-то. Парень был очень смешон: в правой руке недочищенная картофелина, прижатая к импровизированному ножу, сам согнут в три погибели.

Он! Конечно, это он!

— Шробар! — вскрикнула Иланка.

Тот бросил картофелину и бежал теперь, уже не пригибаясь.

— Стреляйте! Это Шробар! Тот самый!

Иланка кинулась за ним в погоню.

Иржи Шробар присел, словно споткнулся. И вдруг, развернувшись, изо всей силы метнул кинжал, которым только что чистил картошку. Девушка не успела уклониться — нож на все лезвие вошел ей под ложечку. Без звука она упала навзничь.

Однако и Шробару встать не удалось: Николай прострелил ему обе ноги. Этот человек нужен был партизанам живым.

Но в тот момент, когда Прибура подбежал совсем близко, Шробар, заложив руку в широкую «детвянскую» штанину, выстрелил дважды, не доставая пистолета. Схватившись левой рукой за голову, которая сразу облилась кровью, Прибура рухнул на землю.

Иржи Шробара взяли живым. Кто-то привел и его спутницу, которая оказалась просто-напросто безусым пареньком, немцем.

Когда на крики и стрельбу прибежали командир с комиссаром, возле убитых, беспомощно опустив руки, стоял врач.

На сочной зеленой траве, на самом крутом склоне голи, лежали — чуть повыше Иланка Кишидаева, чуть пониже Николай Прибура.

И кровь их смешивалась в одну струйку…

На допросе Шробар упрямо твердил, что давно хотел перейти к партизанам, но знал: его, как гардиста, не примут. Поэтому решил схитрить. Надеялся сначала проявить себя, а уж потом открыться.

Начальник штаба делал вид, что верит этой версии, а сам ждал прихода партизана, которому поручил обыскать все вокруг кухни.

Наконец тот принес кулек с целым набором ядов и для горячей и для холодной пищи. Кулек был найден в земле под кучей картофельной шелухи, там, где сидел «детвянец».

Спасая свою шкуру, Шробар тут же признался, что во все крупные отряды партизан посланы такие люди, как он, с точно таким же заданием.

В один из отрядов, еще не имевших рации, страшное предупреждение пришло слишком поздно. Там сорок словацких партизан были отравлены ядом, всыпанным в кофе. Случайно остались живыми командир и три бойца, которые, будучи русскими, не любили «чарну кавичку» — пили всегда только чай.

Николая Прибуру и Иланку Кишидаеву похоронили на том месте, где они погибли, спасая других.