Тропами Яношика

ЗВЕЗДА ЛОНГАВЕРА

Жителей села Полевка очень тяготило, что вторые сутки дождь лил почти без перерыва, а ночи были так черны и страшны, что никто за порог не смел выйти.

Зато Ежо и Николай торжествовали: лучшего времени для их дела и не придумаешь! Они по всему селу расклеили листовки. И вот вдоль железной ограды, обсаженной акацией, подкрались к большому зданию, где засели представители власти словацких фашистов. Прильнули к холодной мокрой ограде, метрах в десяти от парадного входа, над которым желтел огонек, освещавший тротуар и дорогу, и стали прислушиваться. Судя по голосам, людей в здании было немало. В противоположном конце дома слышались пьяные крики, пение.

Распахнулась дверь. Вышли три щеголеватых гардиста. Громко разговаривая, они зашагали по тротуару мимо затаившихся под акацией партизан.

— Пора! — шепнул Ежо.

— Надо узнать, где стоит часовой, — так же шепотом отозвался Николай. — Он, видно, на крыльце спрятался от дождя.

Недалеко загудела автомашина и вскоре подкатила к освещенному подъезду. Двое вышли из нее. Закрываясь плащами поверх военных мундиров, вбежали в дом по мокрым ступенькам освещенного крыльца. Кто-то рявкнул: «Наздар!»

Так приветствуют друг друга гардисты. Значит, часовой действительно стоит на крыльце.

Автомашина откатила от подъезда в тень, пофырчала немного и заглохла. Хлопнула дверца. Шофер последовал за приехавшими. Теперь приветствия не последовало. Однако щелкнули каблуки часового. Видно шофер не гардист, а простой парень… Это было важно знать партизанам.

— К машине!

Николай первый выбежал из-под акации. За ним — Ежо.

— Куда ты! — проговорил Ежо, когда тот, открыв дверцу, влез в автомобиль и распорядился:

— Прячься за машину!

Не успел Ежо исполнить этого приказания, как Николай вылез из кабины уже на другую сторону.

— Что ты сделал? — испуганно спросил Ежо.

— Положил в инструментальный ящик несколько листовок.

Ежо был в восторге. Ему самому захотелось добавить что-нибудь к этому отважному поступку друга, но тут он забеспокоился:

— А вдруг шофер их просто сожжет?

— Может… — грустно согласился Прибура.

— Придумал! Придумал! — радостно прошептал Ежо.

Достал из кармана карандаш, вытащил из-за пазухи одну листовку и, прижав ее к стеклу дверцы, начал писать на обратной стороне.

— Ты что? — схватил его за руку Николай.

— Не толкай!

— Кто-то идет!

— Сейчас!

Догадываясь, что именно хочет сделать Ежо, Николай снова беззвучно открыл дверцу кабины и приподнял сиденье шофера.

Ежо бросил туда листовку. И когда распахнулась парадная дверь, друзья уже были на другой стороне улицы…

Остановились они только за селом.

— Скажи теперь, что ты там намудрил? — спросил Николай.

Дождь продолжал лить, порывистый ветер насквозь продувал мокрую одежду. Но что все это значило в сравнении с той радостью, которая согревала не меньше, чем самый жаркий костер?

— Я… написал… шоферу… — отдуваясь после каждого слова, проговорил Ежо.

— Так и знал, что ты пишешь ему. Что ж ты там?..

— Приказал все листовки раздать шоферам. «Соудруг, шофер, — написал я. — Приказываю…»

— Ну, Ежик, ты родился партизаном! — хлопнул друга по плечу Николай.

— Теперь куда? — пропустив похвалу мимо ушей, спросил Ежо.

— Надо скорее обсушиться, а то заболеем.

— Тогда — к цестарю в Кралеве.

— Где это?

— В соседней деревне. Горар говорил: если что случится, зайдите к Шмондреку, его зовут Милий.

— Раз его знает горар, идем!

Цестарь Шмондрек Милий оказался очень старым, согнутым и каким-то замшелым.

Переступив порог кухни, в которой светила небольшая электрическая лампочка, Ежо сказал хозяину, что они от Эмиля. Старик даже не поприветствовал их, открыл дверь спальни и разбудил своих внуков — девушку и двух мальчишек-подростков.

— На дорогу! — шепнул Милий девушке, видно уже привыкшей к такой команде. — Чуть что, сразу сюда!

Девушка тут же ушла за дверь одеваться. А мальчишки, спавшие на диване, вставали неохотно, однако с большим любопытством рассматривали двух вымокших до нитки пришельцев. Заметив за спиной одного из них автомат, заторопились.

Лишь когда девушка и мальчишки ушли, старик заговорил с нежданными гостями.

— Раздевайтесь, хлопцы! — Он затопил печку. — Вам надо немножко в горячей воде погреться и в сухое переодеться. А то чего доброго, хвороба нападет.

— Что вы! Зачем столько хлопот! — запротестовал было Николай. — Нам только обсушиться бы.

Но Милий был непреклонен:

— Цо ты знаешь! В такой холод и пропасть не долго. Жаль цо моей бабки нет, в городе ночует. Она все это живее, чем я, сделала бы.

Старик принес в комнату огромную жестяную ванну, налил в нее горячей воды из бака, вмазанного в печку, и загнал гостей в воду.

Когда старик вышел зачем-то в сени, Николай спросил:

— Ежо, а почему он говорит не так, как вы, а все цо-цо?

— Это значит, что он цотак, из города Земплина. Там все говорят «цо», а мы — «чо»…

Вернулся старик со стопкой белья.

Как не хотелось сначала ребятам лезть в ванну, зато с такой же неохотой вылезли они потом из нее. Оделись в чистое хозяйское белье и сразу захотели спать.

— Ужинайте и сосните, — предложил старик.

— Что ж это, ваши ребятишки всю ночь не будут спать из-за нас? — попытался отказаться от заманчивого предложения Николай.

Милий успокоил его:

— Они днем выспятся!

Он подал на стол хлеб и суп. А сам присел на краешек табуретки.

Николай ел быстро и все посматривал на старика. Почерневшее от времени лицо цестаря было изрезано такой густой сетью морщинок, что все оно — и на щеках, и вокруг рта, и даже на висках напоминало пересушенную грушу. Щупленькая бородка и коротенькие усы курчавились, как мох, а большие серые брови тяжело свисали, словно усы. Из-под этих тяжелых бровей смотрели на ребят спокойные, проницательные глаза.

«Можно ли полностью доверять этому человеку?» — думал Николай.

Словно угадав его мысли, Милий заговорил:

— Ты, хлопец боишься за свое оружие? Не бойся. У меня ночевали не такие… Где-то они теперь? Сохрани их в пути Ежиш Марья! — и он повел гостей в спальню.

За время скитаний по Чехословакии Николай не раз попадал к таким же вот добрым людям. И всегда чувствовал себя у них в безопасности, хотя про осторожность не забывал.

Уснул Николай у старого цестаря рядом с Ежо сном человека, вернувшегося в дом родной после долгих скитаний.

Немного радостных минут было в жизни Прибуры после разлуки с Родиной, поэтому пробуждение в доме Шмондрека запомнилось навсегда.

Снилось ему что-то хорошее. Будто шел он где-то по лесу. И вдруг очутился в родном селе. Видит — на завалинке возле хаты сидит старый-престарый дед и играет на каком-то необычайном инструменте. И так играет, что сердце загорается. Николай проснулся.

Открыл глаза, а возле него цестарь Милий. Держит под мышкой что-то похожее на кузнечный мех, а в губах трубку, рукой мех раздувает и играет.

Все как в сказке. И замшелый старик и его почерневший от времени, потрескавшийся музыкальный инструмент.

Но что это за музыка? Как и во сне, так и сейчас, наяву, Николаю показалось, будто сердце его стало горячим, как огонь.

Проснулся Ежо и сразу вскрикнул:

— Гайда! Коля, это же гайда!

На молчаливый вопрос Николая Ежо ответил.

— Самый старинный инструмент! На нем еще Яношик играл… Говорят, он больше всего из музыкальных инструментов любил гайду.

Николай Прибура уже немало знал легенд о народном заступнике Яношике, который еще сотни лет назад поднимал словаков на борьбу с богачами.

Старик повесил свой инструмент и сразу захлопотал:

— Давайте-ка быстрее одевайтесь и — завтракать. Есть разговор.

— Почему же вы не разбудили нас затемно? — встревожился Ежо, проворно обуваясь. — Скоро солнце взойдет!

Старик промолчал. И только во время завтрака рассказал о том, что случилось ночью.

Оказывается перед рассветом вбежали его внуки с криком:

— Авто!

Будить гостей Милий не стал. Решил схитрить. Внучку положил возле Ежо и Николая, с краю, так, чтобы только ее было видно. А их укрыл с головой. Мальчишки же спрятались в лесу. И только все это они успели сделать, как возле дома остановилась грузовая автомашина с гардистами. Сам начальник жандармской станицы пожаловал. Хорошо зная слабинку пана Шолтеша, Милий сразу же выставил на стол бутылку сливовички. Однако пан Шолтеш первый раз в жизни отказался от угощенья. Спросил только, кто заходил ночью. Старик ответил, что никто. А внуков старика жандарм знал и поэтому, увидев с краю на кровати девушку, даже не стал спрашивать, кто там еще. Уезжая, начальник приказал цестарю весь день ходить по дороге и следить за всеми прохожими.

— Так что, Ежо, мы могли проснуться совсем в другом месте, — сказал Николай после рассказа хозяина.

— Нет! — возразил старик.

— Почему же? — развел руками Николай.

— А это для чего? — Старик вынул из-под полы пиджака маузер. — Я бы этих, что в доме, пострелял, а там и вы проснулись бы. Втроем из окна по машине ударили! Эти паны храбрятся только за столами в ресторанах! А выстрели, сразу их как ветром сдует. Тем более, что лес рядом.

Наскоро позавтракав, Николай и Ежо отправились по горной тропинке вслед за стариком.

— Я провожу вас, а то сегодня везде рыщут эти глинковцы, — сказал он и как бы между прочим добавил. — Видно, кому-то попались вы на глаза. Надо быть поосторожней!..

— Это нас, наверное, в Полевке заметили, — догадался Николай. — Там мы перешли улицу на виду у прохожего.

— Что ж вы так? Время теперь недоброе, — осуждающе качнул головой Милий. — Есть ведь люди, которые как слепые идут за гардистами. От них всего можно ожидать… Ничего, скоро и у нас будет, как в других местах…

— А что в других местах? — спросил Николай.

— Как что! Вот в Горном Турце, говорят, объявился какой-то пра-правнук Яношика. Он вроде бы знает, как можно выкурить гардистов. В Модре-Гори он перебил гардистов и исчез. Отряд у него неуловимый…

Старик разговорился и шел, несмотря на свой возраст, так быстро, что Ежо и Николай едва поспевали за ним. Они старались не упустить ни слова из того, что он рассказывал.

— Когда проезжала автоколонна из Братиславы, я там с одним механиком побеседовал… Оказывается, в Братиславе глинковцы завели теперь специальное военное учреждение для борьбы с коммунистами.

— Значит, и там нет гардистам покоя! — обрадовался Ежо.

— Так и должно быть! — твердо заявил Милий. — Скоро они горько пожалеют о том, что натворили.

Когда вышли в безопасное место, Прибура дал старику несколько листовок о событиях на фронте. Цестарь прочитал одну листовку и понимающе кивнул:

— Так вот почему они объявили мобилизацию молодежи в Германию. Боятся, что хлопцы к партизанам пойдут…

Перевалили через лесистую гору, и старик, рассказав, как дальше идти, простился.

Даже в самую холодную зимнюю пору, в метель и пургу, когда все живое прячется в свои убежища, занесенные снегом, Фримль, бывало, уходил из дому на целую ночь.

— Пойду к «сынкам», — говаривал он обычно жене, которая не только все знала, но даже пекла хлеб для «сынков» и заготовляла другие продукты. Ружена радовалась, что наконец-то и у нее появилось большое, важное дело, и работала за двух молодых. Детей у них не было, поэтому оба охотно, как о родных, заботились о жильцах колибы. День и ночь она что-нибудь штопала, стирала, шила.

В лес мужа собирала обычно сама: и продукты в сумку сложит, и лыжи вынесет — только иди.

С тяжелой сумой, с топором за поясом — точно на заготовку дров отправлялся Фримль в горы, где пробирался лесными чащобами, доступными только ему одному. Не останавливали его ни стужа, ни грозный закон, изданный гардистами в отношении тех, кто помогает партизанам.

А с наступлением весны Фримль стал ходить к «сынкам» еще чаще. И всегда, кроме еды, нес какую-нибудь добрую весть о событиях на фронте.

Но сегодня Эмиль чувствовал себя несколько смущенным.

Дело в том, что шел он не один. За ним, тяжело дыша и часто кашляя, брел худой изможденный человек. Эмиля мучил вопрос, как отнесутся жители колибы к этому новичку, еще одному чеху.

Очень хотелось, чтобы «сынки» приняли новичка, как своего.

Моросил мелкий дождик. В ущелье, заросшем густым лесом, было тихо. А когда путники поднялись на перевал, в лицо им хлестнуло тугим колючим ветром с мелким, как песок, дождем.

Эмиль остановился и крикнул:

— Лацо, давай мне вещи, а то тебя с ног собьет.

— Что вы! Я крепкий! — ответил Лацо, которого ветер гнул и качал как хворостину.

— Ты не храбрись, держись за мной, а то скатишься под гору.

— Да не такой уж я хилый, как вам кажется, — пробормотал Лацо.

Но ветер заглушил эти слова, и проводник их не услышал.

В лесу все сильнее лил дождь. А в домике под сосной было тепло и уютно.

В печурке, мигая и потрескивая, весело горела смолистая лучина. Партизаны тесным кольцом сидели вокруг приемника. Кто на полене, кто на собственной ноге. Радиоприемник можно было включить посильней, поставить на стол и слушать, лежа на постели. Но партизаны экономили питание, поэтому включали на самый слабый звук. Николай иногда прикладывался ухом к приемнику — хотелось как можно ближе быть к тому, кто говорит там, в непостижимо далекой Москве.

— Тихо! — вдруг поднял он руку, и лицо его, освещенное колеблющимся светом лучины, оживилось, стало по-детски счастливым, на щеках обозначились ямочки. — Тихо! Сейчас. Сейчас…

В колибе стало тихо, лишь слабо потрескивала лучина. Партизаны сидели не дыша, прислушивались, ждали.

Жителям одинокого, затерявшегося в Татрах жилья всегда самым дорогим был первый звук позывных Москвы.

И вот словно распахнулась крыша землянки и засияли голубые небеса. Все, чем жили друзья до этой минуты, исчезло — перед ними раскинулась широкая, бесконечно просторная страна, родина Николая Прибуры. Забыв обо всем на свете, русский, словак, мадьяр и чех запели на всю землянку под музыку, которая полилась из радиоприемника, прямо из самой Москвы:

Голоса их все крепли, набирали силу. Партизаны, сами того не заметив, обнялись и раскачивались в такт песне.

Вдруг Николай смолк. Схватил автомат, подбежал к оконцу.

— Ребята! — бросил он и выскочил за дверь.

Этого слова было достаточно: все в один миг оделись и с оружием кинулись к выходу. Но Николай, приоткрыв дверь, успокоил:

— Он.

Все снова уселись к приемнику. А Пишта начал подогревать кофе.

Он — это значит горар Фримль.

Но он вошел не один. Привел с собой худого, истощенного человека. Оба промокли, замерзли.

— Ну, лесовики, сегодня поменяемся ролями, — после короткого приветствия сказал Фримль. — Переодевайте, кормите нас, помогите обсушиться.

Приемник выключили, «сынки» бросились помогать промокшему Фримлю и его спутнику.

Когда гости переоделись и немного отогрелись горячим кофе, начали знакомиться с новичком. Он первым назвал себя:

— Лацо Газдичка.

— Газдичка? — удивился Николай. — Почему ж так несмело? Если Газда, по-вашему, хозяин, то почему только газдичка?

Гость принял шутку. Весело закивал и ответил, что газдой его назовут тогда, когда он со всем трудовым народом станет действительно хозяином своей страны.

— Вот это верно! Это по-нашему! По-пролетарски! — обрадовался Пишта.

— Ну, раз ты так говоришь, — улыбнулся Газдичка, — тогда нам с тобой до конца по пути! Разделаемся с фашистами, а заодно и с богатеями.

После этих слов все почувствовали, что в их жилье прибыл свой, родной им по духу человек.

А тут Фримль еще добавил, как печать поставил:

— Соудруг Газдичка коммунист. Он бежал из-под расстрела.

— Коммунист? — как-то недоверчиво переспросил Мятуш. — Ну тогда скажите нам, когда же союзники откроют второй фронт. Уж вы-то должны знать!

— Об этом мы еще поговорим. Разговор будет долгий и серьезный. — Лацо закашлялся, побледнел. — А пока что, соудруг Мятуш, подумай, кто американским миллиардерам роднее: капиталисты или большевики?

Старожилам колибы особенно понравилось то, что новичок запомнил имена всех и в разговоре обращался к каждому в отдельности. Видимо, это была профессиональная черта.

Вот и теперь пожилой словак Мятуш, которого до прихода Лацо все считали молчуном, охотно беседовал с новичком.

— Но ведь по договору они все же обязаны открыть второй фронт, — настаивал Мятуш. — Выгода выгодой, а уговор дороже денег.

— По договору Германия не должна была нападать на Советский Союз, а вот ведь вломилась, — вздохнул Газдичка. — Договора им служат только для того, чтоб обнадежить и обмануть.

— Ну, это раз удастся, два, а там получат свое… — сурово заметил Мятуш.

— Так вот, второй фронт сейчас заменяют партизаны, — сказал неожиданно для всех Газдичка. — От Балтийского до Черного моря оседлали они все пути в немецком тылу. И чем больше навредят гитлеровским разбойникам, тем легче будет Красной Армии.

— А нас товарищ Фримль держит на месте, не пускает в бой! — воскликнул Николай.

— Вы — другое дело. И вообще Словакия в этом отношении на особом положении.

— Слышали об этом особом положении, — сердито бросил Мятуш. — Не понимаю я вас. Да и как понять? Во всех оккупированных странах все сильней разгорается партизанская борьба. Только словаки «на особом положении». Сидим, чего-то выжидаем… Я уж говорил с одним коммунистом, спрашивал, почему они не организуют партизанские отряды. «Ждем указаний из Центра», — отвечает. — Мятуш начинал горячиться. — А, по-моему, не могут настоящие коммунисты сидеть сложа руки, когда враги берут за горло трудовых людей!

— Ты о Готвальде слыхал? — спокойно спросил Лацо.

— Готвальд далеко, по радио передавали, что он в Москве! А тут с нами кто? Все в тюрьмах, да в концлагерях.

— Не все, к нашему счастью. Потоцкий снова на воле.

— Карел Шмидке? — обрадовался Мятуш.

— Ты знаешь его и по настоящей фамилии? — удивился Газдичка.

— Ну как же! Я хотя и не коммунист, а дважды сидел в тюрьме за то же, за что и коммунисты, — с гордостью ответил Мятуш.

— Густава Гусака недавно я сам видел, — задумчиво сказал Газдичка. — Густава знаю по Илавской тюрьме. После забастовки в Гандловой было брошено в Илаву больше сотни. Это в ноябре сорокового. А через год, когда фашисты начали войну против СССР, в Илавских казематах добавилось полтысячи коммунистов. И в первом случае туда попал Густав и во втором. В первый раз товарищи помогли ему вырваться на свободу. А во второй раз я не знаю, как было. Меня больного перевели из тюрьмы. Совсем недавно узнал, что Гусаку снова помогли выбраться на свободу.

— Ну, если Густав да Карел на свободе, тогда все в порядке. Эти не сложат оружия. Но почему же они тянут? — Мятуш недоуменно приподнял лохматые брови.

— Не тянут! — категорически возразил Газдичка. — Они готовят большое дело. Только не такое, как в других странах. Ты вот сам сказал о борьбе в оккупированных странах. А Словакия-то не оккупирована!

— Какая разница! — устало отмахнулся Мятуш.

— Огромная, — ответил Лацо и спросил, слышал ли он что-нибудь о Словацком национальном совете.

— Слышать-то слышал, а что он делает, не знаю, — признался Мятуш.

— Он готовит восстание всего народа Словакии против фашистов.

— Ну-у, куда хватил! — скептически протянул Мятуш. — Это едва ли удастся. Уж действовали бы как все — увеличивали партизанские отряды, втягивали в борьбу весь народ.

— Как только мы начнем наращивать действия партизанских отрядов, немцы оккупируют страну и утопят народ в крови! А если одновременно и повсеместно вспыхнет восстание среди мирного населения и армии, да еще при поддержке Советского Союза, гитлеровцы не смогут нас оккупировать.

Мятуш, побежденный этим доводом, развел руками в знак согласия.

— А теперь вот на, соудруг, почитай, — и Газдичка подал свернутый лист бумаги, еще пахнущий типографской краской. — Да читай громко, чтоб все слышали.

Это была программа действий Словацкого национального совета.

Прибура, который до сих пор не имел даже понятия о существовании такого Совета, слушал и хмурился — начинал чувствовать на себе такую огромную ответственность, какой ему по молодости еще не приходилось испытывать.

Особенно задуматься его заставило то место листовки, где говорилось о необходимости перехода от изолированной и стихийной деятельности маленьких партизанских групп к организованной борьбе с привлечением всех антифашистских сил среди гражданского населения и армии, о подготовке восстания всего народа Словакии. Из листовки становилось понятным, что для Красной Армии это восстание откроет ворота в гитлеровский тыл.

Когда листовка была прочитана, Газдичка сказал: несмотря на то, что в городах и селах молодежь рвется к оружию, что все ищут дороги к партизанам, необходимо еще несколько месяцев выждать. Сейчас самое главное — привлечь на сторону антифашистов словацкую армию. А этого не сделаешь в два-три дня. Если дать рост разрозненным выступлениям, немцы могут оккупировать Словакию и залить ее кровью. Тогда восстание сорвется.

Сейчас Словацкий национальный совет с каждым днем усиливает подготовительную работу и в армии и среди гражданского населения.

Когда Лацо умолк, Фримль обратился к Прибуре:

— Еще раз прошу тебя, Николай, не уходи к фронту. Ты теперь понимаешь, как нужен здесь. Мы тебе верим. Мы на тебя надеемся. — Эмиль встал и крепко пожал ему руку.

Фримль и Газдичка стали собираться в путь. В комнате установилась напряженная тишина. Наконец Мятуш сказал тихо, но убежденно:

— Если этим Советом руководят такие, как Гусак да Шмидке, можно ждать и надеяться.

— Ну, если вы такие сговорчивые, — с доброй улыбкой заметил Фримль, — тогда я вас сведу с надпоручиком Владо.

— Кто такой Владо? — насторожился Николай.

— Командир партизанского отряда. Этот знает, когда действовать, а когда и подождать. Могу сегодня отвести одного для связи с ним.

— Ведите меня! — вызвался Николай.