Тропами Яношика

ОСТРОВ МИРА И ПОРЯДКА

Буковце, довольно большое местечко, заброшено в самые дебри Низких Татр. За названием своему селению предки, видимо, далеко не ходили, — строились в долине, поросшей вековыми кряжистыми буками, и тоже прозванной Буковецкой. Деревянные дома здесь срублены добротно, из достатка, на века. Лишь церковь да жандармская станица — эти две опоры всякого христианского государства — каменные.

Высокие лесистые горы с половины дня прячут солнце от жителей Буковце. Но живут буковчане той же «новой» жизнью, что и вся Словакия.

Утром и вечером буковчан убаюкивает заунывный звон церковного колокола: каждый день теперь кого-нибудь хоронят — в селе, или на фронте, по ком-нибудь справляют поминки. И почти каждый день слышится барабанная дробь. Старый усатый солдат на деревянной ноге идет по улице с барабаном и оглушает мирных жителей какой-нибудь вестью. Сегодня он требует всех от шестнадцати до двадцати пяти лет немедленно явиться в жандармскую станицу для отправки в Германию. Пробарабанит возле одного дома, поковыляет к другому, поскрипывая своей культей. Остановится возле калитки, ударит в барабан и громко, бесстрастно повторяет заученные слова, которые обрушиваются на головы людей словно смертный приговор.

На столбе между церковью и жандармской станицей установлен громкоговоритель. Слышно его в любом конце селения.

— Островом мира и порядка называет просвещенная Европа нашу маленькую благословенную страну. — Это выступает Йозеф Тисо, президент и первосвященник страны, «самый святой человек Словакии». — Бог миловал, война не коснулась наших сел и городов. Правительство великой Германии верит, что мы, как истинные дети божьи, будем и впредь благоразумны и верны своей идее.

Хотя говорил президент вдохновенно и красноречиво, его никто не слушал. Было не до того. Перед мрачным, средневековым каменным зданием жандармской станицы стоял большой, крытый брезентом грузовик. Под дулами немецких автоматов гардисты — словацкие фашисты подводили парней и девушек.

Зная нрав словацкой молодежи, автоматчики въехали в мирно спавшее село еще на рассвете, окружили его, выловили «добровольцев» и вот теперь сгоняли к машинам. А щеголеватый гардист в форме подпоручика пересчитывал их.

Безоружные парни и девушки молча влезали по железной лесенке в кузов. И, уже стоя в кузове, как-то виновато махали на прощание родным, которые безропотно, с горьким плачем провожали своих детей в неизвестность. В толпе повторяли одну и ту же успокоительную, все оправдывающую фразу:

— Ведь не на фронт!

Да. Молодежь увозили не на войну, где льется кровь и гибнут тысячи, а на работу в Германию. Однако и оттуда пока что никто не вернулся из первых, таких же вот «добровольных» наборов и не рассказал, что оно там и как.

В школе, которая находилась неподалеку, прозвенел звонок, и вскоре грузовик окружили дети, ученики начальных классов. День был по-настоящему весенний, теплый, поэтому ребятишки выбежали раздетыми.

Подошел и учитель, совсем еще молодой, но суровый с виду, сухощавый юноша, одетый что называется «с иголочки»: светло-серый костюм, белая твердо накрахмаленная сорочка и сверкающие на солнце перламутровые запонки.

Сначала он молча смотрел на гардистов. А потом сказал в раздумье, ни от кого не таясь, сказал так, будто находился в классе перед своими учениками:

— Неужели правы фашисты, что словаки — выродившееся и совершенно безопасное для них славянское племя?

Подпоручик, словно кур считавший парней и девушек, недоуменно посмотрел на него. Он пока еще не понял смысла сказанного. Однако дальнейший разговор учителя с окружавшими его людьми насторожил служаку глинковской гвардии. Благообразный старик, словно на похоронах стоявший со шляпой в руке, вдруг огорченно спросил:

— Это что ж, пане учитель, выходит мы уже не народ, а только племя?

— Выходит что так, пан доктор! Просто безропотные рабы! — накаляясь и все возвышая голос, заговорил учитель. — Гитлер считает нас покорным стадом баранов! По дюжине эсэсовцев прислал в большие города, и с нас хватит… — Кивнув на машину, он с презрением добавил: — Вот так же телят увозят на бойню!

Когда толпа глухо зароптала, подпоручик бросил подсчет и направился к учителю.

Чувствуя, что гардист не даст больше говорить, учитель почти закричал горячо и страстно:

— Да, нас не оккупировали! Во главе нас поставили иуду в сутане! Мы пожираем друг друга в угоду врагу. Какой же мы после этого народ? — Он повернулся к гардисту, который уже держался за кобуру. — Ну что вы смотрите на меня? Берите! Везите! За меня вы сразу получите повышение!

— Меня обязывает долг привлечь вас к ответственности, — обращаясь уже не к учителю, а к толпе, ответил гардист и подозвал двух автоматчиков. — Обыскать! В машину!

— Долг! Ха! Перед кем долг? — скептически покачал головой учитель. — Долг перед чужеземцами-захватчиками, извечными врагами Словакии? У честного воина может быть долг только перед своим народом!

Один из автоматчиков уже обыскивал смельчака, тесно окруженного школьниками, которые подняли вопль и визг.

Видя, что дело принимает нехороший оборот, благообразный старик решил вмешаться. Он высоко поднял руку, успокаивая расшумевшихся детей, и сказал подпоручику извиняющимся тоном:

— Господин офицер, пан учитель погорячился по молодости, простите его, пожалуйста…

Но гардист не обратил на эти слова никакого внимания. Напротив, заторопил автоматчиков:

— В машину!

Однако старик не отставал от него со своей просьбой. Доктора Зламала здесь знали все. И он силой своего авторитета хотел помешать расправе над учителем. Встал на пути гардистов, направлявшихся к машине.

Автоматчик, который только что обыскивал строптивого учителя, а теперь вел его, взглянул вопросительно на своего командира. Что, мол, делать? Подпоручик кивнул. И тогда гардист дулом автомата отпихнул старика.

От неожиданности доктор Зламал сильно пошатнулся, хватаясь руками за воздух, и упал навзничь.

Толпа ахнула и хлынула на гардистов. Вверх тотчас взметнулся автомат. Его подняла рука, на обшлаге которой выделялись перламутровые запонки. Всей своей железной массой оружие обрушилось на голову гардиста, свалившего старика.

Так учитель, выхватив у гардиста автомат, отомстил за доктора Зламала.

Ударом пистолета по запястью подпоручик выбил оружие из рук бунтаря. Началась свалка. Пользуясь суматохой, два дюжих парня подхватили учителя и поволокли сквозь разбушевавшуюся толпу. Тот яростно сопротивлялся, пока не понял, что тащили его свои же люди, и не к машине, а в кусты сирени, туда, где начинался городской парк.

Приближалась стрельба всполошившихся гардистов.

— Бегите, пане учитель! Бегите в горы! — оставив его, парни разбежались.

Учитель еще какое-то время раздумывал. Ему казалось неудобным убегать после того, как заварил такую кашу. Но в то же время он понимал, что оставаться на явную расправу нет смысла.

Пусть знают враги, каковы потомки непокорного Яношика! Нет, они — не безропотное племя, они — не рабы.

«К партизанам! — утвердилась в его голове мысль. — Только к ним». Он слышал, что в Горном Турце появились партизаны…

Все селение пришло в движение, лишь цестарь — старый дорожник Матей смотрел на происходящее, казалось, совсем безучастно. Он сидел на крыльце своего дома, построенного еще его дедом напротив жандармерии. Отсюда ему все было видно и слышно. Пока народ собирался, Матей клепал свою старую лопату, не обращая внимания на проходящих мимо, которые поругивали его. Пусть считают деда глуховатым, пусть думают, что злая ругань не доходит до него. Но едва из школы вышел учитель, Матей перестал стучать, начал прислушиваться, делая вид, что точит лопату. А увидев свалку и услышав стрельбу, взял свою лопату, сел на велосипед и укатил из селения.

Жена, смотревшая ему вслед, даже порадовалась — пусть едет подальше от греха.

Спокойно Матей ехал только по селению, а когда дорога повернула в лес, он так погнал свой хорошо раскатанный велосипед, словно за ним гнались. И остановился лишь за виадуком, на крутой горной тропинке. Здесь он бросил велосипед в кусты, а сам торопливо пошел в гору.

Пройдя с километр по крутой, мало хоженой тропинке, Матей остановился, оглянулся и, достав небольшой вороненый пистолет, выстрелил дважды. Потом зашагал еще быстрей все вверх и вверх по лесистой горе.

Через полчаса запыхавшийся Матей прислонился к стволу бука, чтобы передохнуть. И тут увидел того, к кому так стремился, — Вацлава, связного партизанского отряда, совсем еще юного, очень расторопного паренька. Ему-то он и пересказал все, что произошло в местечке. А также попросил передать командиру свое мнение насчет того, как поступить с гардистами, когда они будут возвращаться в город.

На прощание, как и при встрече, старик с юношей деловито пожали друг другу руки. Затем они разошлись, вернее, разбежались. Связной поспешил в отряд, Матей — к велосипеду. Пистолет он спрятал в дупле — на тот случай, если его выстрелы привлекли чье-нибудь внимание. Теперь если кто-то и встретится, можно сказать, что слышал, как стреляли, но кто — не знает. Побежал в горы, да не догнал.

Выбравшись на дорогу, Матей аккуратно пристроил велосипед под дубком и принялся за дело. Он носил гравий в выбоину, которую в этом месте целое лето не заделывал специально, потому что была она у самой партизанской тропинки.

И когда промчались три грузовика — первые два с молодежью, последний с охраной — он даже не разогнул спины, чтобы посмотреть им вслед. Только подумал: «Если этим хлопцам и девчатам помогут здесь, в дороге, а не дома, не за что будет наказывать их родителей».

Старый Матей не был ни коммунистом, ни подпольщиком. Просто, как честный словак, он ненавидел фашистов и всех, кто им прислуживал. К тому же с немцами у него были свои давние счеты, еще с прошлой войны. Оттого и стал помогать тем, кто боролся против немцев. Предложил он свои услуги связного и поставщика продовольствия.

— Желаю вам удачи, горные хлопцы! — вслух сказал Матей, едва машины скрылись за поворотом, и опять взялся за свою лопату…

Пуля настигла учителя у моста через речку. В первое мгновение ему показалось, что левую руку оторвало начисто. Он упал. Ползком добрался до перил. А услышав топот сапог по мосту, бросился в воду.

Гардисты долго еще стреляли. Потом решили, видимо, что раз беглец не всплыл, значит, утонул.

Учитель же спасся — притаился под мостом, между двумя сваями. Чтобы не смыло водой, он держался за железную скобу. Для него теперь важнее всего было уловить момент, когда кто-нибудь из преследователей заглядывал под мост. Приходилось каждый раз при этом погружаться с головой в воду. А тут еще боль в руке… Оторвись он от сваи, его вынесет на середину реки, где не будет никакого спасения. К счастью, он с детства чувствовал себя в воде не хуже, чем на суше, мог свободно плавать, пользуясь только одной рукой.

Преследователи наконец-то угомонились — их позвал протяжный гудок автомобиля. Гулко топая по мосту, они побежали на этот зов.

И тут откуда ни возьмись под мост влетела лодка.

— Пане учитель!

Это был один из тех парней, что помог учителю выбраться из толпы, сын лесоруба Пишта Седлак.

Он буквально выхватил раненого из воды, уложил на дно лодки и, прикрыв своим плащом, погнал ее вниз по течению, поближе к прибрежным ветлам, низко наклонившимся над водой.

Когда автомобиль с гардистами проезжал по мосту, на реке уже не было никого.

— Пане учитель, вы сделали доброе дело, — заглянув под плащ, проговорил Пишта. — Многие хлопцы из машины разбежались!

— Боюсь, что теперь гардисты учинят расправу над их родителями, — вздохнул в ответ учитель.

— Тогда они восстановят против себя весь народ.

Пишта причалил к берегу, сплошь заросшему ветлой. Сорвав с себя нижнюю рубашку, он перевязал руку учителю. При этом, откровенно сказал:

— Рана не опасная, но болеть будет долго. Надо вас устроить в таком месте, куда можно привести врача. Вы много крови потеряли.

— Мне бы к мельнику, тут по реке с километр… Он мой хороший знакомый… — сказал учитель.

Пишта отрицательно качнул головой.

— Вам ни к одному из своих знакомых, пане учитель, заезжать нельзя. Особенно на берегу реки.

— Почему?

— Везде вас будут искать.

— Но ведь они считают меня утонувшим!

— Гардисты и жандармы — да. А фарар — нет.

— Кто, кто?! — встревожился учитель.

— Наш фарар, пан Брудни. Он видел нас в лодке, когда шел по берегу реки, а мы только-только выплыли из-под моста. Черти его преосвященство на прогулку носили!

— Он тебя узнал?

— Да, узнал.

— Пишта, что же будет с тобой?

— Со мной будет то, о чем я все лето мечтал. Я уйду в партизаны, — ответил парень, не задумываясь. — Мне бы только устроить вас, а уж я не пропаду. — При этом он поднял полу своего пиджака и показал на торчавший за поясом пистолет.

— Значит, мечтаем мы с тобой об одном и том же, — с облегчением признался учитель.

— Если б не фарар, никто бы и не подумал, что вы, может быть, живы. А теперь трудней.

— Да, не такой он человек, чтобы промолчать, — согласился учитель.

— Фарар, конечно, уже сообщил, и нас ищут.

— Тогда надо немедленно уходить из лодки, а ее затопить. Первым делом они обшарят речку.

Пишта перегнал лодку в лозняк под осыпающейся скалой. Здесь он помог учителю выбраться на берег, а сам принес несколько больших камней и, накренив лодку, чтобы она зачерпнула воды, затопил ее. Лодка погрузилась на дно. Теперь заметить ее мог только Пишта.

И тут вдруг раздался звонкий стрекот моторной лодки фарара. Ее сразу можно было определить по звуку. Учитель, услышав стрекот, заспешил, но оступился и подвернул ногу.

— Надо поскорее уйти от берега, — торопил Пишта. — Что с вами?

— Нога… Не могу ступить…

— Я вас понесу!

Учитель запротестовал было, но Пишта взвалил его на плечи и понес вверх по горному ущелью, густо поросшему лесом. Метров через двести учитель попросил опустить его на землю.

— Нельзя еще, пане учитель, — тяжело дыша, ответил парень. — С километр отойдем, потом.

— Надорвешься.

— Видели б вы, какие бревна я ношу с отцом в лесу!.. — Он продолжал пробираться вдоль небольшого, но шумного ручья, стремительно бежавшего в речку.

— Я попробую сам идти. С твоей помощью…

Стрекот моторчика лодки вскоре пронесся мимо ущелья, по которому уходил Пишта со своей ношей. Лодка удалилась. Пишта опустил учителя на траву.

— Запомните, пожалуйста, пане учитель, если пойдет облава, главное — не выдать себя неосторожным движением, шелестом ветки или кашлем. Если заметим кого в лесу, заляжем и замрем на месте. Рядом пройдут, не увидят.

Немного отдохнув, Пишта и учитель пошли дальше…

На скале, огромной глыбой висевшей над дорогой, партизаны выбрали три точки, с которых шоссе обозревалось метров на триста вперед и назад. Винтовки зарядили зажигательными патронами, каждый залег за своим камнем.

Тяжелый надсадный гул автомобилей слышался уже с полчаса. Но на дороге пока ничего не было видно. Здесь самый крутой подъем. На перевал машины поднимаются перегретыми, обессилевшими. А эти, видно, так перегружены, что совсем теряют скорость.

Все ближе зудящий вой перегретого мотора, запахло выхлопными газами. Очевидно дующий по ущелью ветер эти запахи бензинного перегара поднимает быстрее, чем сами машины взбираются на крутизну. Наконец треск и стрельба в моторе стихли, машина перешла на жалобное урчание — она выползла из-за скалы на пологую часть асфальта. Это был большой крытый грузовик. За ним такой же второй. И лишь через некоторое время показался открытый грузовичок, в кузове которого сидело восемь гардистов с автоматами, нацеленными на шедшие впереди машины. Наверное, гардисты боялись, что парни, не решившись убежать там, в родной деревне, здесь могут броситься врассыпную. На такой скорости спрыгнуть ничего не стоит…

Два винтовочных выстрела со скалы, и грузовичок с гардистами загорелся. Автоматчики выскочили из машины, залегли. Они подняли стрельбу, ни во что не целясь, так как не знали, кто и откуда выстрелил. А тем временем первые два грузовика скрылись за поворотом дороги, огибавшей скалу.

В машину, за которой укрылись гардисты, полетели гранаты.

Когда рассеялся дым, партизаны увидели двух убегавших черномундирников. Прозвучали одновременно два винтовочных выстрела, и черномундирники распластались на глянцевито блестевшем асфальте.

Первые две машины, благополучно обогнув опасную скалу, вынуждены были остановиться перед каменным обвалом. Шоферы и сопровождающие гардисты, которые уже поняли, в чем дело, бросились наутек. Однако им пришлось поднять руки по приказу партизан.

Грузовики все еще нетерпеливо подрагивали от рева моторов. Они густо чадили черным смрадом. Из их крытых кузовов неслись неистовые крики. Вот задняя дверь первой машины распахнулась, и из нее стали выскакивать парни, а за ними девушки. Несколько парней открыли двери второй машины. Молодежь и оттуда повалила на дорогу. Вырвавшись на волю, парни и девушки бросились вниз, с дороги.

— В горы! Вверх! — закричал стоявший на середине дороги черный от загара парень с белыми усиками и почти такими же белыми волосами.

Он начал громко объяснять, что по ущелью далеко не уйдешь, что надо подниматься вверх, по скале, куда гардисты не посмеют сунуться, раз оттуда их обстреляли. Но его никто не слушал, все бежали туда, где можно было быстрее скрыться. Подошел к нему только один, невысокий, коренастый парень с черной шевелюрой и бледным лицом. Оба с сожалением посмотрели вслед убежавшим вниз ребятам и начали карабкаться вверх по уступам скалы.

С горы к ним спустился человек в красноармейской форме, с алой лентой на пилотке.

— Пойдете с нами или вернетесь домой? — спросил он по-русски, обращаясь к обоим сразу.

— Товарищ? — спросил белоусый, пытливо глядя в глаза незнакомцу. — Партизан?

— Русский? — уточнил чернявый.

— Да, — подтвердил партизан.

— С тобой пойдем! — заулыбался белоусый. — Только мы без оружия. Дома-то у нас кое-что припрятано…

— Вам нельзя возвращаться домой за оружием, — коротко ответил русский. — Давайте знакомиться. Я — Высоцкий Иван.

Белоусый назвался Богумилом, чернявый — Мятушем.

Спустились со скалы еще два партизана в форме словацких солдат. Иван Высоцкий отдал Богумилу свой автомат. А словаки дали им по гранате.

— Это вам для начала. Надо собирать остальных ребят, — сказал Высоцкий. — Если хотите, идите к нам, а лучше воюйте пока отдельной группой.

— У нас нет командира, — смутился Богумил.

— Командира вам дадим, а может, и еще чем-нибудь поможем. Где бы вас пристроить?

— В горах я знаю одну надежную колибу, — сказал Мятуш. — Она в скале.

— Это далеко отсюда? — спросил один из партизан.

— Километров семь. В ущелье, у родника.

— Добро, — кивнул Высоцкий. — Мы вас там найдем. Это место я, по-моему, тоже знаю. Там даже роспись моя осталась.

Колиба, у которой собрались парни и девушки, освобожденные партизанами, представляла собой хижину, выложенную из камней под большой скалой, нависшей над ручьем — бурно пенистым притоком Грона. Делали ее летом, камни скрепляли глиняным раствором. Поэтому в колибе не было ни одной щелки, и ветер мог проникать только в дверь, завешенную куском брезента.

Кто сделал это жилье, когда? Не знали даже самые старые жители Буковце. Дед Богумила, лесник, рассказывал, что прятались здесь и невольники, бежавшие из Турции, и лютеране, и революционеры — все, кто скрывался от неугодной власти, от цепей да тюрем. Стены пещеры и потолок были закопчены до черноты. Густой запах копоти жилья, топившегося по-курному, смешивался с запахом плесени и создавал атмосферу куреня первобытного отшельника. Жить в этой колибе можно было, видимо, даже зимой. Но только вдвоем, от силы втроем. А двадцать парней, собравшихся к вечеру вокруг своего вожака Богумила, не могли в ней поместиться. Долго и шумно советовались они, что делать, да так и уснули под большой елью. Там и нашел их утром Иван Высоцкий. Он был не один. С ним пришел словацкий капитан, высокий, красивый брюнет.

— Зовите меня просто Владо, — сказал капитан, когда все перезнакомились. — А сержант Высоцкий будет вашим командиром.

Парней больше всего интересовало, где взять оружие и с чего начинать партизанскую борьбу.

— Начинайте с шалашей, — ответил Владо. — Все идите делать шалаши! Только Богумил и ваш командир останутся. Нам тут посоветоваться надо…