Тропами Яношика

ОГОНЕК В ЛЕСУ

Захолодало, задождило. Во всем лесу не осталось места, где можно было бы укрыться от непогоды.

Большое несчастье оказаться в такую пору без крова! А сколько теперь людей пробирается по горам и лесам. Как подсолнухи к солнцу, тянутся они на восток, в сторону фронта.

Жалко этих бездомных. Однако власти запрещают им помогать. Заставляют с заходом солнца запирать дома на все запоры.

Но Эмиль Фримль, лесничий, живший в горах далеко от деревни, с самого начала войны настежь распахнул двери своего дома для всех, кому нужно убежище, тепло и пища. Маленькая и какая-то тихая жена его Ружена, хотя и боялась гардистов, но полностью разделяла отношение мужа к людям, скрывавшимся от фашистских прислужников. Никогда не спрашивала она, кто к ним пришел, кормила, если чувствовала, что человек голоден, давала одежду, если видела, что обносился.

С началом минувшей осени, когда появилось много русских военнопленных, бегущих из германских лагерей, Эмиль и Ружена стали оставлять на всю ночь огонек в чуланчике, окно которого выходило в лес. Специально для тех, кто пытался приблизиться к селу. На этот-то одинокий огонек поздним дождливым вечером и вышли Пишта с учителем Рудольфом. Подходили они очень осторожно и нерешительно. Ветер ныл, со свистом продувал мокрую одежду, пробирал до костей и гнал бездомных к огоньку.

Они остановились в десяти метрах от окна, долго прислушивались, цепенея от холода.

Наконец Рудольф решился. Пробрался к светящемуся оконцу, тихо постучал.

— Кто там? — раздался приглушенный мужской голос.

— Откройте… Свои…

— Уж год как не стало у меня своих на белом свете, — нарочито громко ответил хозяин, направляясь к двери. И продолжал уже в сенях, перед самой дверью: — Приказано никого не пускать! Откуда я знаю, кто вы? Разный сейчас народ ходит…

— Пан Фримль, это я, Рудо Бурда.

— Ежишь Марья! Кто это? — встревожилась и хозяйка.

— Рудо Бурда, сын Франтишека, чеха, с которым я сидел в тюрьме, — пояснил хозяин. — Завесь окна. Это и правда свои…

Настежь распахнулась дверь. Точно к родному сыну выбежал хозяин к юноше, обнял его, мокрого, приглашая вместе со спутником в дом.

На маленьком кухонном столике под иконами уже горела керосиновая лампа. Было тепло и уютно. Рудольф с Пиштой остановились у порога, по-детски радуясь теплу и уюту.

Ружена послала мужа в комнату найти сухую одежду для промокших насквозь путников, а сама быстро разожгла дрова в крохотной, почти игрушечной железной печке, похожей на маленький белый паровоз. Поставила на огонь кастрюльку с водой, достала большую глиняную миску и начала месить в ней тесто, приговаривая:

— Да вы проходите! Садитесь! Отдыхайте!

— Это вот Пишта, — представил учитель своего друга, одной рукой выжимая свой мокрый берет на выстланный жженым кирпичом пол. Вторая рука его была подвязана к шее белой тряпкой из рукава нижней рубашки. — Из-за меня он стал бездомным.

— Но он родом не из наших мест? — пристально глянув на Пишту, спросила хозяйка.

— Он мадьяр из Донавы, — объяснил учитель.

— Это где-то очень далеко. Я и не слышала о таких местах, — созналась Ружена.

— На краю Мадьярска. Отец его бежал к нам еще до войны, его за политику преследовали… — Рудольф прикрыл рукой красные от усталости глаза. — Там у них горы такие же, как и у нас.

— Горы такие же, и леса такие, и беда у нас одинаковая, — сказал хозяин, входя на кухню с кучей белья. — Нельзя дальше так жить! Рубашки целой не осталось… Все рваные, с заплатами.

Учитель постарался его успокоить.

— Мы с Пиштой теперь ко всему привычны. Только вот от чистого белья совсем отвыкли за время скитаний по лесам да горам.

— Идемте сюда, — хозяин повел их в темный угол, за деревянный, источенный червями посудник. — Переодевайтесь. Рудо, ты ранен? Давай посмотрю, что там у тебя…

— Вот теплая вода, промой рану, — подсказала хозяйка. — А на полке в склянке мази немножко осталось.

— Мазь эта — лучшее средство для ран. Ее у нас пасечник делает, — говорил Эмиль, снимая повязку с руки учителя. — О-о, как разнесло! Все плечо красное!

— Знать бы, что не нагрянут, согрела б воды помыться, — вздохнула Ружена.

— Нет, нет, пани! — возразил Рудольф. — Ни в коем случае! Гардисты, наверное, и по ночам ходят.

Эмиль уточнил:

— Обычно они являются через день. Вчера были в деревне чуть попозже этого. Тут у нас аресты идут поголовные. Даже мальчишку одного взяли.

— Подлые, продажные трусы! — со злобой процедил учитель. — Уже за детей взялись!

Через несколько минут Рудольф и Пишта вышли из-за шкафа во всем сухом, обутые в комнатные тапочки.

Вода в кастрюльке уже кипела. И хозяйка, держа в руках деревянный кружок, на котором лежало тесто, ножом бросала в кипяток маленькие галушки. Делала она это до того ловко, что Пишта залюбовался легкими кусочками теста, летевшими в кастрюлю. Он так хотел есть, что невольно сглотнул слюну.

Когда галушки сварились, Ружена накинула дождевик и вышла из дома. Эмиль сказал, что она постоит на тропинке в селение. В случае чего, предупредит… Так что не волнуйтесь.

Положив на стол янтарный ощипок — фигурку голубя, сделанного из брынзы и прокопченную на буковом дымке, поставив бутылку сливовички, хозяин говорил с гостями о том, о сем, стараясь не расспрашивать об их личной судьбе в надежде, что расскажут сами.

Молчаливого, смуглолицего Пишту он видел впервые. Однако тот пришел вместе с сыном человека, которого Эмиль хорошо знал. И этого было достаточно, чтобы принять его, как родного.

С Франтишеком Бурдой, отцом Рудольфа, Фримль сидел в знаменитой Елавской тюрьме по одной и той же статье, которой ни в одном кодексе не было. Однако с тридцать девятого года она стала самой «модной» в Чехословакии и называлась коротко: красная пропаганда.

Хозяин, как в праздник, накинул на плечи свой черный суконный пиджак, натянул сапоги, которые вот уже год не обувал.

— А ты, Рудо, очень изменился, — заметил хозяин, покачивая головой. — Сколько тебе теперь?

— Двадцать пять, — ответил юноша. — Но выгляжу старше. Это я знаю. За один день на десять лет состарился.

— Что случилось?

— В начале войны я учился в институте и работал на заводе. А когда завод целиком перешел в руки немцев, бросил все и убежал в лес.

— Это там тебя ранило?

— Нет. — Рудо встал и начал нервно ходить по комнатке. — Да что рана? Такую боль стерпеть можно! Вот когда вернулся из лесу в родную деревню, это была боль… Ночью иду домой. Не иду, бегу! Подбегаю, а его нет.

— Кого нет? — удивился хозяин.

— Дома! Нашего дома нет! — Рудольф развел руками. — Только куча золы, да яблонька обгорелая, как черный скелет.

Эмиль предложил сесть, выпить чашечку кофе, успокоиться.

— Бегу к соседям, они говорят… Если б вы слышали! — присев на краешек табуретки, продолжал Рудольф. — Говорят с ненавистью, точно плюют в лицо: «Пока ты служил там Гитлеру, делал пулеметы, из которых убивают славян, гитлеровцы чуть не повесили твоего отца». Хорошо, мол, он вовремя скрылся вместе с твоей матерью… Я потом везде их искал. Не нашел…

В комнате стало совсем тихо. Все долго, сосредоточенно молчали.

— Достал я документы на другую фамилию, устроился работать в школе. Так что теперь я не Бурда, а Крумаж. Все было хорошо. Да в Буковце случилось такое, что не сдержался, показал отцовскую натуру… — И Рудольф подробно рассказал о событиях в Буковце.

Когда Пишта и Рудольф поужинали, они стали собираться в путь. Хозяин предложил Пиште свои сапоги.

— Возьми!

— Такие новые? Что вы! Так нельзя! — отказался Пишта и потянулся к собственным разбитым ботинкам, лежавшим у порога бесформенными предметами.

— Не стесняйся, дружище! — подбодрил его Эмиль. — Тебе сейчас эта обувь нужнее, чем мне. А нога у нас, вроде бы, одинаковая. Так что подойдут тебе мои сапоги.

— Дают — бери, бьют — беги, — усмехнулся Рудольф.

— Теперь это нам не подходит, — возразил Пишта. — Немец бьет, а мы беги? Бить надо, если тебя бьют! Пословица эта устарела.

— В этом ты, Пишта, прав! — похлопал его по плечу хозяин. — Но переобуться все же придется. Ботинки-то твои разваливаются. Бери сапоги. Да пойдем, я отведу вас в одно надежное место…

Под высокой, отвесной скалой — глубокое ущелье, заваленное огромными камнями. Когда-то часть скалы здесь обрушилась, и все заросло деревьями, да кустарником. Получилась непроходимая чащоба. У самого края обрыва стоят столетние сосны.

В укромном уголке ущелья, которому не грозит обвал, возвышается кряжистая, раскидистая сосна, окруженная молодыми елками да березами. Под ней, в густоте непролазной, Рудо и Пишта, шедшие за Фримлем, увидели небольшой деревянный домик с маленьким оконцем и узкой дверью.

Гостей еще далеко от домика встретил часовой, который замаскировался так, что, не окликни он, его бы не заметили.

На пилотке у паренька алела узенькая ленточка. И по ней Рудо и Пишта поняли, что это партизан.

Эмиль поздоровался с партизаном, представил его Пиште и Рудольфу.

— Русский, бежал из Германии. Николай Прибура организовал тут целый отряд.

— Они сами организовались, — смутился русский.

Узнав, что Рудольф чех, а Пишта мадьяр, Николай очень обрадовался этому. И когда вошли в домик, он прежде всего именно об этом и сказал.

— Чех? — настороженно спросил, сползая с нар, черноголовый парень небольшого роста. — Чех и мадьяр?!

— Да, да, чех и мадьяр! — радостно подтвердил Николай. — Теперь у нас полный интернационал!

На нарах лежало еще двое словаков — один в солдатской форме, другой в гражданском. И оба смотрели на русского с недоумением. Чему, мол, тут радоваться?

Но Николай-то не знал, что такого здесь еще не случалось, чтобы чех, мадьяр и словак мирно жили под одним кровом и занимались бы общим делом. Он послал одного из бойцов своей группы в дозор, а сам стал расспрашивать Эмиля о событиях на фронте.

— А вы что, радио не слушаете? — удивился тот, сам принесший сюда в свое время радиоприемник.

— Кончилось питание, — ответил Николай.

— Ну это поправимо. В следующий раз я принесу батарейки, а пока что вот, читайте. — И он достал из-за пазухи серый клочок бумаги.

Николай быстро пробежал глазами по мелким буквам листовки и возбужденно объявил:

— Сейчас же идем к линии фронта! Я уже совсем здоров… Вполне окреп… Ежо, собирайся! Дюро, скажи об этом Ондро и Яну.

Ежо прежде всего схватил листовку и начал читать вслух о том, что Красная Армия приближается к Карпатам.

— Наши бьют фашистов, а я тут отсиживаюсь! — Николай начал лихорадочно запихивать в рюкзак свои пожитки. — Все, хватит с меня!

— Товарищ Прибура, не горячись, — остановил его Эмиль. — Сядь. Да сядь же! Я давно собирался потолковать с тобой, теперь уж откладывать некуда…

Тот наконец-то сел, чтобы не обижать старшего товарища. Однако успокоиться никак не мог.

— Я ведь теперь совсем здоров! Жинчица — такая целебная штука… Лучше кумыса!

— Что такое кумыс? — тут же спросил Рудольф.

— Кумыс это… Ну как тебе сказать? Казахская жинчица из кобыльего молока. Казахи и киргизы кобыл доят, как вы овец. Только жинчицу варят, а кумыс просто киснет. Но жинчица, видно, еще целебней, меня она так быстро вылечила!

— Да, ты уже поправился, — признал Эмиль. — Я очень боялся за тебя, ты же от ветра качался.

— Теперь надо поскорей к фронту!

— Скажи-ка, товарищ Прибура, у вас что, на Украине да в Белоруссии фашисты лучше наших? — в упор спросил его Эмиль.

— Как это? — оторопел Николай. — По-моему, везде они одинаковые! Звери, а не люди…

— Так почему ты не хочешь их здесь уничтожать?

Николай пристально посмотрел на него.

— Но ведь нас мало! Нужен хорошо вооруженный, сильный отряд. В этом я уже убедился.

— Правильно! — согласился Фримль. — Вот и ищи горных хлопцев, партизан.

— Но где они? — вмешался Ежо. — Вот взорвали дорогу, а пойди, разыщи их!

— Найдем, — заверил его Эмиль и обратился опять к Николаю. — Я немного догадываюсь, где они…

— А почему целый месяц молчал? — вскинулся тот.

— Скажи тебе, так ты не стал бы лечиться, пошел бы на розыски! Ты же все время рвался к своим… Я понимаю…

— Правильно сделал соудруг, — поддержал Фримля пожилой словак, которого звали Мятушем. — Он все время рвется к своим, будто мы ему чужие.

— Я не убегаю один, наоборот, хочу, чтобы и вы со мной ушли, — оправдывался Прибура.

— Потерпи еще немножко. За недельку я найду отряд Владо.

— Сам пойдешь? — спросил Прибура.

— Зачем ходить? — Эмиль хитро улыбнулся. — Никуда я не пойду, а все узнаю. Наверное, еще при Яношике сложили пословицу, что от колибы до колибы горный ветер тайны носит…

Николай уже убедился, что Эмиль Фримль всегда говорит только правду, поэтому сразу поверил, что связь с партизанами будет. Но все же не терпелось ему скорее куда-то идти, что-то делать.

— Ну, а сейчас чем нам заняться? — спросил он, горячась.

— Я принесу вам батарейки, слушайте радио, — спокойно ответил лесник.

— Какая польза людям от того, что мы слушаем! Если б хоть записывать сводки, да распространять! Вон какие события, а люди ничего не знают…

— Кое-что они уже знают, — успокоил Николая Эмиль.

— Коля, ты меня надоумил, — загорелся Ежо. — Надо достать машинку и печатать листовки!

— Не вздумайте! — сердито предупредил Фримль. — Еще попадетесь с этой машинкой… Недельку подождите меня. Только неделю.

— Слово! — Николай клятвенно поднял сжатый кулак, как обычно делали словацкие рабочие.

Темнело. Чабан Лонгавер ожидал Фримля в условном месте, среди густого березняка. Вынув топор из-за пояса, он начал рубить дерево. Делалось это на тот случай, если кто-либо увидит их вдвоем: будет похоже, что лесничий поймал браконьера.

— Добрый вечера Мило, — приветствовал Лонгавер подошедшего лесника и водворил топор на свое место, за пояс.

Убедившись, что в лесу никто их не видит, сразу перешел к делу, стал расспрашивать о группе партизан Николая Прибуры.

— Николай прочитал последнюю сводку и рвется на восток, — огорченно ответил Фримль. — Вся группа, конечно, потянется за ним.

— Но он же еще слаб!

— Ты давно его не видел. Он выздоровел и окреп. Рвется в бой. Боюсь, что не дождется меня, уйдет к фронту.

— Нет, ему придется идти на запад, а не на восток, — сказал чабан.

— Как это?

— Помнишь тот разговор о Горегронье? Вот и пошли их разок с листовками…

— О, этому они обрадуются! По-моему, они согласны будут ходить без отдыха, только было бы с чем.

— Долго ходить туда не придется. Скоро там будет создана новая группа взамен арестованных.

— А из тех, что же, так никто и не вырвался из тюрьмы?

— Спасти удалось только двух… Попроси ребят пусть листовки отнесут, а там подготовим воззвания.

Фримль попутно рассказал о новичках, отведенных к Николаю. Лонгавер, не задумываясь, сказал, что он приветствует такой интернационал и надеется, что Николай сумеет сроднить этих разных людей. Он встал:

— Ну, хорошо. Передашь им листовки. Николаю строго-настрого закажи появляться в населенных пунктах. Пусть он только руководит группой. Его обязательно надо удержать от ухода на восток. Тех, кто бежит из Германии, нужно собирать в отряды. Это самые надежные, самые непримиримые к фашизму люди. Наши многому у них научатся. А продуктов мы подбросим.

Радуясь, что партизанская семья увеличилась, Николай Прибура сразу же расширил нары. Сам сделал перевязку Рудольфу, стал ухаживать за ним как заботливая медицинская сестра.

Все было бы хорошо, если б не Ежо. Тот отчего-то поскучнел, стал раздражительным, разговаривал неохотно. На вопросы Николая, что случилось, просто отмалчивался.

— Ты, может быть, не доверяешь новичкам, — спросил, его Прибура наедине.

— Было бы кому доверять! — буркнул Ежо. — Когда это богатеи чехи делали добро для словаков? Ты ничего ведь не знаешь… А мадьяры? — еще злее продолжал он. — Феодалы!

— Что-то не похож этот замученный Пишта на феодала! — оборвал его Прибура.

— А ты историю почитай! Кто грабил Словакию и Моравию? Мадьяры!

— Да не такие же, как Пишта!

— Ну, конечно, настоящие феодалы!

— То-то же! А чего ж ты на этого взъелся? — Николай посмотрел прямо в глаза Ежо. — Отец Пишты и дед, а, может, и прадед были шахтерами. Чего у них общего с феодалами? Разбираться же надо!

— Все равно мадьяры…

— Ну знаешь! Чему вас только в школе учили?

— Этому и учили, — огрызнулся Ежо.

Николай прекратил неприятный разговор, чтобы избежать ссоры, а про себя решил обязательно переговорить обо всем с Фримлем.

Эмиль пришел как раз в тот же вечер. Он был такой веселый, словно кончилась война, и на всей земле воцарился мир.

— Ну, как вы тут? О-о, нары расширили! Здесь теперь можно еще двоих поместить.

— Погода плохая, может, кто и забредет, — сказал Николай. — Мы будем рады, особенно если с автоматом.

— Как твоя рука, Рудо? — спросил Фримль.

— Уже почесывается, значит заживает, — улыбнулся тот.

— Вот и хорошо.

Фримль развязал свой рюкзак, вытащил оттуда три пачки листовок, отдал их Николаю и сказал, куда надо отнести и как себя при этом держать.

— Насчет осторожности меня предупреждать не стоит, — заметил Прибура. — Под шальную пулю голову не подставлю, да и других не пущу. А сейчас надо бы об одном деле поговорить…

Ежо, словно почувствовав, что речь пойдет о нем, закутался в одеяло и втянул голову в плечи. Жаль его, конечно, но ведь молчать тоже нельзя.

— В бой, на задание можно идти только с тем, кому доверяешь, — начал Николай. — А тут… — Он замялся. — Тут вот что получается… Когда я учился в школе, считал: Чехословакия — это одно государство, чехи, словаки и мадьяры, это, как у нас украинцы, белорусы и русские…

— Э, чловьече! — качнул головой Эмиль, — больше и не говори, мне все уже ясно… Догадываюсь, что тут у вас заварилось… Чего ж вам делить-то? — Он обвел всех добрым отцовским взглядом. — Вот вас только четыре нации и не помирились…

— Разве мы ссоримся?! — вспыхнул Ежо.

— Я понимаю, что вы не ругаетесь. Может, даже помогаете друг другу. Но семьи, дружной, настоящей семьи не получается. Так ведь?

— Это правда, — подтвердил Рудольф.

Пишта виновато кивнул. Остальные промолчали.

— Видишь, Николай, было это и у вас. Может, ты знаешь об этом только из книг. А я когда-то пешком прошел половину России. И насмотрелся и наслушался, — сказал Фримль. — Богатые натравливали народ на народ. Устраивали всякие погромы, резню. И доставалось от этого только бедным. У вас с этим покончено, у нас еще продолжается. Гитлеру да Тисо это только на руку…

И тут первый раз за пять дней молчун Пишта задал вопрос:

— Товарищ Прибура, неужели у вас теперь богатых нет совсем?

Николай от удивления высоко поднял брови:

— Ты этого не знаешь?

— Я учился только один год… — ответил Пишта. — Значит, у вас богатых нет ни одного?

— Конечно!

— И все люди живут дружно?

— Как братья!

— А мадьяры тоже братья?

— Конечно же!

— Тогда возьми меня после войны в Москву! Родни у меня все равно теперь нет, и дома нет. Дом наш спалили, родных вывезли в Бухенвальд. Оттуда ведь не возвращаются…

— Хорошо, если ты так хочешь, я возьму тебя с собой, — пообещал Николай. — Тебя у нас примут, как родного. Будешь учиться.

— Не горюй, Пишта, — постарался успокоить простодушного парня Фримль. — У нас здесь жизнь тоже пойдет совсем по-другому. Не будет никакой разницы между чехами, словаками и мадьярами. А сейчас… — Он строго посмотрел на Ежо. — Сейчас, Ежо, надо выбросить из головы кое-что из того, чему тебя научили в нашей школе. Ясно? С Рудольфом ты можешь смело ходить на любые дела. Я с его отцом два года делил горе горькое.

Ежо придвинулся к огоньку. Но не смотрел никому в глаза. Он чувствовал себя неловко.

Понимая, что крутой поворот в отношениях Ежи, Рудольфа и Пишты сразу невозможен, Фримль решил не торопить события. Все придет в свое время. А пока, раз Рудольф еще слаб и с ним нужно кому-то оставаться, в Горегронье пойдут без него, двумя группами. Одну группу поведет Николай.