Ведьмак. Перекресток воронов (Анджей Сапковский)

Глава одиннадцатая

Существуют, дорогой маркграф, в этом мире явления необратимые. Такие, которые обращаются лишь в одну сторону и, обратившись, не могут вернуться в прежнее состояние. Например: нельзя из ухи сделать аквариум. Или, если говорить проще и понятнее для тебя, причём из более близкой тебе области: нельзя разъупырить яйцо, которое оборотилось в упыря. Ещё проще и без иносказаний: что стало стрыгой, стрыгой пребудет во веки веков. Надо было, дорогой Луитпольд, думать раньше. И головой, а не срамным местом. А теперь пожинай то, что посеял.

Отрывок из письма чародея Артамона из Асгута, декана Академии Магии в Бан Арде, к Луитпольду Линденброгу, маркграфу Верхней Мархии.

Глава одиннадцатая

За замком Брунанбург раскинулась неглубокая котловина, похожая на впадину между холмами. На одном из них, крутом и обрывистом, возвышался сам замок. На другом, более низком холме, величественно высились руины древнего строения. Геральт догадывался, что когда-то это был храм, а ещё раньше – какое-то эльфийское сооружение, которое сначала разрушили, а потом перестроили в храм. Впрочем, и храм со временем превратился в руины.

Котловину, помимо корявых ив, окружали заросли кустарника, настоящие дебри. Середину же занимал подлинный лес надгробных камней, валунов разного размера и формы. Сразу бросалось в глаза деление кладбища на древнюю часть, помнящую эльфийские времена, и более новую, человеческую. В эльфийской части преобладали основательно тронутые временем и поросшие мхом приземистые дольмены. Новую, человеческую, украшали современные надгробия – стройные колонны, колонки и стелы.

Была полная луна. В её свете кладбище выглядело завораживающе и волшебно.

Геральт знал, что делать – его проинструктировали, где искать нужную могилу. Впрочем, он нашёл бы её и без указаний – та сильно выделялась. Вместо стелы там была лишь плита из светлого мрамора. Совершенно гладкая, без единого знака или эпитафии.

Безошибочным указателем служили и разбросанные вокруг черепа с костями. Некоторых жертв стрыга притаскивала поближе к своему склепу, чтобы здесь пировать.

Он знал, что предстоит сделать – хорошо помнил уроки из Каэр Морхена.

Все теории расколдовывания упырей из группы ночниц – а теорий было несколько – сходились в одном: превращающее в стрыгу заклятие спадёт, если мертвячку застать вне склепа на третьих петухах, то есть при третьем петушином крике. Разумеется, дело было не в самом петухе и не в его крике, а в астрономическом времени и положении Солнца под горизонтом. Об астрономическом времени мало кто слышал, а положение Солнца под горизонтом никто, кроме астрономов, измерить не умел. Время поэтому определяли петухи, которые кричали трижды между полуночью и рассветом. Первый крик, или первые петухи, раздавался сразу после полуночи. Вторые петухи возвещали близкий рассвет – момент, когда над горизонтом появлялось зарево. Третьи петухи оглашали окрестности на рассвете, когда утренняя заря стирала с небосвода самые тусклые звёзды.

Стояла середина октября, и далёкий колокол с первыми петухами, возвестившими полночь, отзвучали около часа назад. До рассвета оставалось примерно четыре часа. Может, чуть больше. Может, меньше.

Он присел на могилу у начала тропинки, ведущей к посёлку горняков. Достал из сумки шкатулку, нажал на защёлку, провёл пальцем по крышечкам флаконов. Иволга, Чёрная Чайка, Чибис, Трясогузка, Дрозд, Цапля, Козодой и Снегирь.

Сегодня, подумал он, вынимая флакон из отделения, без Козодоя не обойтись.

***

Все четыре стены покоев украшали охотничьи трофеи. И не какие-нибудь заурядные. Оленьи рога, среди которых самыми скромными были, пожалуй, двадцатичетырёхконечные. Клыки и головы секачей весом в шестьсот фунтов. Шкуры огромных росомах. Рога муфлонов невероятных размеров, закрученные словно улитки.

Почётное место – над камином, у которого грел ноги Луитпольд Линденброг, маркграф Верхней Мархии – занимали рога гигантского лося с размахом лопат не меньше восьмидесяти дюймов.

Маркграф молча разглядывал Геральта, покручивая в руках большой серебряный кубок, украшенный чем-то похожим на фрагменты костей. Выглядел он как ухоженный мужчина лет пятидесяти. Или как сорокалетний, который никогда в жизни о себе не заботился. Синеватый нос и внушительное брюхо выдавали пристрастие к выпивке и застольным удовольствиям.

Несмотря на эти скорее эпикурейские черты, маркграф выглядел сурово и грозно. Возможно, из-за лба, изрезанного морщинами и удлинённого ранней, но уже заметной лысиной. Возможно, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, похожих на пару косматых грызунов. А может, из-за глаз с недобрым выражением.

На Геральта исходящая от маркграфа грозная суровость впечатления не произвела. Видимо, сказывалось юношеское отсутствие воображения.

В углу покоев, под большим чучелом орла, стоял ткацкий станок, за которым сидели две женщины, точнее, женщина и девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она соответственно возрасту. Красивая, если бы не следы оспы. У женщины были длинные прямые волосы, большие глаза и тонкие губы. Выглядела она неважно. Может, из-за пугающей бледности лица и белизны хрупких рук. Может, из-за чего-то ещё, чего Геральт не мог определить.

Обе – женщина и девочка – работали за станком. Почти механическими движениями управляя устройством, переплетали уток и нити основы – женщина челноком, девочка бёрдом. То, что получалось в результате их работы, напоминало занавеску. Или сеть. Расположение нитей было странным – узор походил на рыбью чешую. Или на пластины карацены.

Фрагменты костей на кубке маркграфа, как заметил Геральт, включали зубы и глазницы.

— Ведьмак, — нарушил тяжёлое молчание Луитпольд Линденброг, поднимая кубок. — Знаешь ли ты, что это такое?

Геральт знал, но промолчал.

— Этот кубок, — продолжил маркграф, — изготовлен из черепа ведьмака. Предводителя всех ведьмаков. Это трофей памятной битвы при Каэр Морхене, случившейся в сто девяносто четвёртом году. В память о той битве части черепа убитого тогда ведьмака были вправлены в этот кубок. Мой родитель, бывший маркграф Верхней Мархии, получил его в подарок от одного из участников той победоносной битвы.

Геральт не имел ни малейшего желания выводить маркграфа из заблуждения. Трофей был очевидной подделкой. Знал ли об этом маркграф или же его обманули – не имело особого значения.

— Почему я тебе это говорю и почему сейчас пью из кубка в твоём присутствии? — продолжал маркграф. — Я делаю это, чтобы ты осознал: я, как и мой родитель, ведьмаков не жалую. Мутацию, которой вы обязаны своим существованием, считаю противной природе и не заслуживающей права на существование. Даже если мы смело предположим, что вы творите столько же добра, сколько и зла, если допустим, что ваши добрые дела уравновешивают ваши выходки и преступления, то в результате выходит ноль. Ноль. То есть ничего. Этот нулевой результат означает, что, говоря коротко, вы миру совершенно не нужны.

— Впрочем, — маркграф отпил из кубка и поднял голову, — я способен проявить терпимость, когда дело касается профессионализма. Я, мягко говоря, недолюбливаю эльфов и полукровок. Но терплю Фиахру де Мерсо, на четверть эльфийку, более того — жалую ей высокую должность, поскольку она превосходный профессионал. И если я сейчас превозмогаю неприязнь и беседую с тобой, то лишь потому, что хотел бы считать тебя профессионалом. Хоть ты и молокосос... Деянира! Херцелойда! Довольно стучать! Вон отсюда! Обе!

Последние слова маркграфа прозвучали подобно лосиному рёву. Женщина и девочка вздрогнули от этого звука. Они поспешно поднялись и торопливо покинули покои, бросив и станок, и недотканное полотно с узором в виде рыбьей чешуи.

Луитпольд Линденброг проводил обеих взглядом, храня молчание, пока они не скрылись за дверью. Геральту стало ясно, что маркграфу мешало не стучание станка, а их присутствие. Очевидно, он не хотел говорить при них.

— Вверенная моей опеке девица, — заговорил он, наконец, снова отпив из кубка, — внезапно скончалась. А после смерти, после погребения, обратилась в стрыгу. В дьявольское чудище, которое по ночам вылезает из могилы, убивает людей и сеет ужас по всей округе. Комендантша де Мерсо получила приказ посвятить тебя в подробности, так что тебе они, несомненно, известны. Подтверди.

— Подтверждаю.

— Тогда добавлю кое-что ещё. Видишь ли, ведьмак, вести здесь разносятся быстро, особенно когда им помогают. А один священник со Стеклянной Горы очень даже помогал. Хвастался направо и налево, что в некоем городке силой пламенных молитв снял страшное проклятие с бургомистра и его семьи. Когда это дошло до моих ушей, а стрыга к тому времени уже загрызла дюжину людей, я послал Фиахру привести этого священника. И вот стоит он передо мной, точь-в-точь как ты сейчас. Только у него поджилки тряслись, жалко было смотреть, а у тебя, замечаю, нет. Видать, тоже из-за отсутствия воображения.

— Но вернёмся к делу. Говорю священнику суть: есть стрыга, надо расколдовать. Описал ему, как тварь выглядит и чем промышляет. А он, гляжу, побледнел, что твоя простыня. Чую неладное, но спрашиваю вежливо, очень вежливо: уверен ли он, что там, на Стеклянной Горе, именно его молитвы сняли проклятие? И готов ли повторить свой подвиг с нашей упырицей? А он глаза в пол, бормочет что-то. Прижатый к стенке, кивает: дескать, готов, но сперва должен помолиться богам в одиночестве целую ночь. Милостиво соглашаюсь, но, не будучи дураком, велю тайно выставить стражу. И что же? Представь себе, едва стемнело, святоша пытается улизнуть. Естественно, стража его за шкирку — и ко мне. Я снова спрашиваю, всё так же вежливо: почему сбежать пытался? Как там было с его снятием проклятия и не морочит ли он мне голову? А он твердит своё. Тут моя вежливость как-то разом испарилась. Проще говоря, я взбесился. Велел посадить его в железную клетку и подвесить на кронштейне над обрывом. Не провисел он и получаса — уже вопит, молит о пощаде. И признаётся, что на Стеклянной Горе вовсе не он снял проклятие. И назвал того, кто это сделал на самом деле. Угадаешь, кого он назвал?

Геральт кивнул.

— Угадал, — притворно обрадовался маркграф. — Прекрасно. Ну, так что? Возьмёшься расколдовать стрыгу? Только не говори, что сперва должен помолиться целую ночь. Клетка всё ещё висит на прежнем месте.

— Со священником внутри?

— Что ты, — поморщился Луитпольд Линденброг. — Я его отпустил ко всем чертям. Предварительно велев, для науки, всыпать ему пару десятков плетей.

— А пробовал ли кто-нибудь ещё... Обращались ли вы, ваша светлость... В Мархии ведь должен быть придворный чародей?

— Был. Взял да помер весной прошлого года. Должны были прислать кого-то из Бан Арда, до сих пор никого нет. И раз уж речь зашла о Бан Арде — я просил помощи в деле со стрыгой у одного тамошнего чародея. Могущественный маг, важная персона в их академии, к тому же родственник Деяниры, моей супруги, а прежде — соратник моего покойного отца. Думал, поможет. Кто, как не он, думал я. Взмахнёт жезлом, пропоёт заклинание — и расколдует. А он... Вместо помощи прислал мне письмо.

Геральт видел выражение лица маркграфа и догадывался о содержании письма, но промолчал.

— Это письмо, — процедил маркграф, — я сохранил. И при случае заставлю этого ублюдка сожрать его.

— Итак, — Луитпольд Линденброг встал, — остался ты. Скажу прямо: мне крайне противно терпеть здесь тебя, ведьмака, и просить о помощи, но, к несчастью, других вариантов не осталось. С великой неохотой, но именно тебе, а не кому-то другому, я вынужден предложить за достойную работу достойную плату. Более чем достойную, сказал бы я. Пятьсот новиградских крон. Столько получишь, если снимешь чары и стрыга снова станет девицей. Ты, как известно, снял проклятие с бургомистра в Стеклянной Горе. Значит, умеешь это делать, хоть и молокосос. Так что расколдуй стрыгу. Ради моего удовлетворения и твоего заработка. И славы — я раструблю о твоём подвиге на весь мир. Станешь знаменитее самого Престона Хольта.

— А теперь пошёл вон. Аудиенция окончена.

***

Геральт ждал. Он переждал первый приступ после приёма эликсира. Зрение мгновенно приспособилось к темноте. Луна, выглядывая из-за туч, давала достаточно света, но эликсир наделил ведьмака способностью видеть как днём — даже лучше, чётче и контрастнее. Он различал крыс, снующих по надгробиям, прежде скрытых в тени. Слышал их писк — слух тоже обострился. Издалека, со стороны шахтёрского посёлка, доносился собачий лай и глухое уханье совы.

Он ждал.

Сначала разбежались крысы — брызнули во все стороны серыми пулями. А потом камень заскрежетал о камень.

Стрыга выскочила из могилы, будто пружиной подброшенная, взметнувшись на добрые две сажени вверх. Зарычала, завизжала, дикими скачками обежала гробницу, подскочила к самой высокой в округе стеле, вскарабкалась на вершину, ловкая как обезьяна. По-обезьяньи тряхнула задранным задом, крича и воя. И заметила ведьмака.

Снова пронзительно завизжала, спрыгнула со стелы. Замахала длинными лапищами. И тут же бросилась в атаку. В широкой, разверстой в рёве пасти сверкнули клыки — огромные и острые, точно кинжалы.

Геральт отпрыгнул, закружился в пируэте, стрыга мазнула по нему, клыки клацнули, когти рассекли воздух. Воспользовавшись моментом и преимуществом, он со всей силы ударил её кулаком в висок, серебряными шипами перчатки. Зашипело, повалил дым, чудовище припало к земле, дико взревело, затрясло башкой.

Отлично, подумал он, как и всякая стрыга, ты не любишь серебра, красотка.

Стрыга не спешила с новой атакой, трясла головой и дымящимся ухом. Теперь она приближалась медленно, скаля клыки, мерзко пуская слюни.

Луна на миг выглянула из-за туч, осветив окрестности достаточно, чтобы Геральт мог получше разглядеть мертвячку.

Ростом она не вышла — от силы четыре фута, с непропорционально огромной головой, круглой, как тыква. Большие выпученные глазищи пылали огнём, в широкой рыбьей пасти белели внушительные клыки.

На коже виднелся странный узор. Орнамент. Словно выжженный. Или вытравленный кислотой.

Геральт неспешно двинулся между надгробиями. На ходу он кружил вокруг стрыги, а та вращалась на месте — напряжённая, сжатая в комок, готовая к броску. Скалила зубы и щёлкала челюстью.

Ведьмак размотал серебряную цепь, собирая петли в левой руке. Правой раскручивал конец. Выжидал удобного момента, когда стрыга отойдёт от надгробий на открытое место.

Дождался — даже быстрее, чем рассчитывал.

Цепь свистнула в воздухе, но тварь припала к земле и атаковала почти из лежачего положения. Цепь, вместо того чтобы опутать стрыгу, лишь хлестнула её по спине. Та яростно взвыла, кожа зашипела и задымилась от прикосновения серебра.

Второго шанса ведьмак не получил. К его изумлению, стрыга схватила цепь обеими лапами — шипение и дым от горящей кожи, казалось, её не беспокоили, только вопила она ещё страшнее. Дёрнула цепь. Геральт предусмотрительно отпустил свой конец, но последние звенья успели зацепиться за пряжку пояса. Сбитый с ритма, он потерял равновесие и рухнул на надгробие, опрокинув его. Стрыга налетела бешеным прыжком и придавила его к земле, клыки клацнули у самого лица, слюна залила глаза. Он вывернулся из-под неё и что было сил врезал по волосатому уху серебряными шипами перчатки. Ударил раз, другой, третий, пока не сбросил её с себя.

Откатился за надгробие, сумел подняться. Стрыга снова ринулась на него, но на этот раз он избежал захвата молниеносным прыжком. Снова споткнулся, чудом удержал равновесие. А тварь уже насела, раздирала когтями куртку, лязгала клыками перед лицом. Он отшвырнул её отчаянным ударом серебряных шипов — так сильно, что она грохнулась наземь. Прежде чем она успела подняться, он отскочил и сложил пальцы в Знак Аард.

Не получилось.

Он попытался снова, на этот раз неуклюже — от страха. И снова провал. Эликсир не должен был такого допустить, но боевая ярость вдруг уступила место ужасу. Паника обрушилась водопадом, и именно она продиктовала дальнейшие действия. Геральт отскочил, выдернул меч из ножен. На прыжке, с разворота, рубанул атакующую стрыгу по шее классическим mandritto tondo. Наполовину отсечённая голова повисла у твари на плече, но та всё равно шла вперёд, беспорядочно размахивая когтистыми лапами. Геральт обошёл стрыгу полукругом и ударил ещё раз. Голова отвалилась и покатилась между могил. Из шеи чудовища высоко вверх ударил фонтан артериальной крови. Он успел отпрянуть прежде, чем его окатило.

Приблизился медленно, осторожно. Он знал, что оживлённый магией монстр способен навредить даже без головы. Однако лежащая между надгробиями стрыга казалась совершенно мёртвой. Такой и была — в растущей луже крови, всё ещё накачиваемой сердцем.

И на глазах ведьмака она начала меняться.

Постепенно, начиная со ступней. Через голени, бёдра, живот, грудь. Пока не превратилась в молодую девушку. Очень молодую. И очень мёртвую. Потому что обезглавленную.

Геральт выругался весьма грязно. Не такого эффекта он ожидал. И не таким мог бы гордиться. Совсем не таким.

Наклонился. Пригляделся. Удивлённый. Последним, что осталось в девушке от стрыги, был тот странный узор на коже. Будто выжженный. Или вытравленный кислотой. Узор всё бледнел, медленно исчезая совсем, но пока ещё различимый.

Что-то вроде рыбьей чешуи. Или пластин карацены.

***

Комендант Элена Фиахра де Мерсо долго молчала, глядя на него.

— Повтори, — наконец произнесла она.

— Я был вынужден, — послушно повторил он, — произвести... аннигиляцию.

— Полностью? — спросила после очередной паузы. — Совсем полностью?

— Полнее некуда.

— М-да уж, — склонила она голову. — Впрочем, это заметно.

Он машинально потёр лицо, нащупал засохшую кровь. Не совсем удалось увернуться от хлынувшего из стрыги фонтана. Этим отчасти объяснялась реакция горничной и стражников, не пускавших в спальню коменданта субъекта, заляпанного кровью как мясник. Или лекарь.

Элена Фиахра де Мерсо потёрла костяшками уголки глаз, зевнула. Пока Геральт препирался со стражниками, она успела встать с постели и одеться. Натянула штаны и высокие сапоги. Правда, всё ещё была в ночной рубашке, заправленной в штаны. Рубашка — фланелевая, розовая, застёгнутая у горла на три пуговки, с воротничком с закруглёнными углами.

— Что ж, — сказала, наконец. — Что случилось, то не воротишь. Только маркграф в восторге не будет. Не такого результата, думается мне, он ожидал.

Теперь пришёл черёд Геральта помолчать. Он размышлял, как лучше подобрать слова.

— Я знаю, — наконец произнёс он тихо, — как произошло превращение в стрыгу. Кто наложил проклятье. Кто виноват.

— Виноват? — Комендант де Мерсо вскинула голову, положив ладони на столешницу. — А не кажется ли тебе, что поиск виновных и вынесение приговоров — совсем не твоя компетенция? Что такими заявлениями ты далеко выходишь за рамки своих полномочий и ремесла?

— Пожалуй, — вздохнул он. — Совсем недавно мне это объяснил один кузнец. Пусть каждый, говорит, своим делом занимается. Его, кузнеца, дело — наковальня да молот. Убийство — дело старосты и судов. А дело ведьмака — меч.

— Надо же, — комендант прищурилась, — какой мудрец оказался этот кузнец. И как метко попал в самую суть. Ты только что употребил слово, которого в данной ситуации следовало бы избегать. Ведь единственный виновный в убийстве — это ты сам. Кто-то другой, с большим опытом и умением — чародей, священник, учёный, или даже другой ведьмак — мог расколдовать девушку. Был шанс. Ты лишил её этого шанса навсегда. Убив её. Не перебивай. Я, разумеется, не стану выдвигать против тебя таких обвинений, понимаю, что ты действовал в состоянии крайней необходимости и ради высшего блага. Благодаря тебе уже с этой ночи не будет новых жертв.

— Хотелось бы в это верить.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты тоже знаешь, кто виноват, комендант.

Она забарабанила пальцами по столешнице.

— Любопытное предположение, — сказала она. — Которое я, впрочем, отрицаю. Подозрения, предположения и догадки — это не знание. У тебя ведь тоже нет никаких доказательств. Только домыслы. И что на основании этих домыслов ты собираешься делать?

Она подалась вперёд, впившись в него взглядом.

— Что ты хочешь сделать, спрашиваю? Как в Стеклянной Горе — разворотить крестовыми ударами грудную клетку подозреваемой? Я была там, видела, что ты сделал с красильщицей. Так с кого начнёшь? Изуродуешь сначала Деяниру на глазах Херцелойды или Херцелойду на глазах Деяниры? Мать на глазах дочери или наоборот?

— В Стеклянной Горе я...

— Спас от смерти бургомистра, его жену и двоих детей, знаю, — резко оборвала она. — Здесь тебе некого спасать. Уже некого.

— Строго говоря... — запнулся он. — Строго говоря, есть кого. Кого-то в будущем... Кто знает, что эти двое ещё соткут на своём станке? Какой следующий узор? Если кто-то умеет, если знает, как накладывать проклятье...

— Непременно наложит снова? — перебила она. — Что ж, гарантий нет. Особенно если сложатся похожие обстоятельства. Если какой-нибудь подвыпивший старик снова помешается на пятнадцатилетней девчонке. Если та будет кокетничать, вертеть перед ним задом, но держать на расстоянии, не подпуская, пока не выполнит все её прихоти. А он, окончательно одурманенный, готов на всё. Да, ты верно догадываешься. Помешавшийся на пятнадцатилетней Линденброг всерьёз вознамерился сделать эту девицу, предмет своей страсти, маркграфиней. Ему не впервой — по той же причине он прогнал предыдущую жену. Теперь собирался выгнать Деяниру. Вместе с дочерью. Ребёнком, который после перенесённой болезни остался глухим и немым.

— Итак, — продолжила она, — никакого расследования мы начинать не будем. Незачем. Для всех было, есть и будет очевидным и неоспоримым, что девушка обратилась стрыгой из-за того, что была зачата в кровосмесительной связи — от отца с его родной дочерью. Об этом уже вовсю судачат, и эта версия стала официальной. Пусть так и остаётся. Мы друг друга поняли?

Он кивнул.

— Превосходно. — Элена Фиахра де Мерсо стукнула ладонью по столешнице. — Солнце встаёт, шахтёры в посёлке скоро начнут собираться на смену. Пойду, объявлю им радостную весть. Храбрый ведьмак их спас. Бесстрашно вступил в схватку с чудовищем, одолел его и убил. Опасности больше нет, можно перестать на ночь подпирать двери кольями. И в корчму теперь можно ходить с вечера, а возвращаться хоть за полночь. Весь шахтёрский посёлок, доблестный ведьмак, да и весь замок Брунанбург будут знать о случившемся раньше, чем солнце поднимется, как следует. И раньше, что не менее важно, чем маркграф Линденброг выползет из-под перины, отольёт и потребует вина. Ты меня понял?

Он снова кивнул.

— Отлично, — повторила комендант. — А теперь я буду одеваться, так что проваливай. Иди в свою комнату, сиди там, не выходи и никому не открывай. Кроме меня.

Он повиновался молча.