Великие заговоры

ГЛАВА 11
ЗАГОВОРЫ В РОССИИ ВРЕМЕН ПРАВЛЕНИЯ ГОСУДАРЯ ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА

Место действия — Россия.

Время действия — конец XVII— начало XVIII вв.

Рабство, в котором цари держали своих подданных, ввергло тех в состояние ни с чем не сравнимого варварства. Военное дело, мореплавание, торговля, науки и искусство были совершенно неведомы московитам, а неведение почти всегда мать преступлений, грехов и проступков, которые правили этим грубым и непросвещенным народом. Совершенно излишне рассказывать об их склонности ко лжи, бесстыдству и пьянству. Все эти пороки всегда считались ими самыми незначительными. Даже отпетых воров и убийц в стране этой наказывали лишь тогда, когда у виновного не оказывалось денег на подкуп своих судей. Жены не уважали своих мужей, ибо те и не думали заниматься их духовным и умственным развитием и воспитанием[68].

Рабство стало неотъемлемой частью жизни московитов. Отец мог продать собственного сына не менее четырех раз, а когда отцовское право с наступлением совершеннолетия прекращало действовать, сын сам мог продавать себя. Таким образом, простой народ был в рабстве у богатых и знатных, но и те и другие в одинаковой степени были в рабстве у своих царей. Они признавали царя господином и хозяином их имущества и жизни и верили, что лишь одна его воля является единственным для них правом и нормой всех их деяний и поступков.

В стране, где науки и искусства не были развиты, было немалое число бесполезных, а подчас и прямо вредных и опасных людей. Таково было положение России к тому времени, когда Петр Алексеевич вступил на престол. Правитель этот, столь справедливо и заслуженно получивший прозвище Великого, родился в Москве 30 мая 1672 года. Он был единокровным сыном царя Алексея Михайловича Романова и царицы Натальи Кирилловны, происходившей из древнего и знатного княжеского рода Нарышкиных. Петр вступил на престол в возрасте десяти лет и разделил его с одним из своих братьев по имени Иван. Последний был очень слаб здоровьем, как раз настолько, чтобы позволить своим подданным жить спокойно в полной темноте собственного невежества, но царь Петр ставил совсем другие цели перед своим народом, желая вывести его во всей славе и блеске на сцену истории. Лишь воистину великий, возвышенный и благородный гений царя мог задумать и исполнить подобный проект. Однако скольких это стало трудов, какого великого терпения!

Властолюбие женщины едва не разрушило эти прекрасные замыслы. Царевна Софья, сестра двух царей, Ивана и Петра, пожелала, чтобы Иван один и безраздельно владел престолом. Вся полнота власти в таком случае непременно перешла бы в руки царевны. Она начала интриговать против самого юного из двух братьев и была поддержана одним русским вельможей по фамилии Хованский, бывшим в то время главою стрелецкого приказа. Неверный подданный горел желанием сам взойти на царский трон, а позже возвести на него своего сына, женив его предварительно на сестре ныне правящих монархов. Тогда Софья не знала еще, сколь высоко метит ее сообщник, и решила использовать Хованского как человека весьма опытного в вопросах интриги и заговора.

Глава стрелецкого приказа не прекращал волновать стрельцов против обоих государей и при всяком удобном случае обращался к ним с такими словами: «Это те самые, что погубили царя нашего и своего брата Федора Алексеевича[69]. Пора и вам, стрельцы, позадуматься и отомстить нехристям за его смерть». Чтобы еще сильнее возмутить стрельцов, Софья прибегла к одному весьма изощренному средству, показывающему, сколь лживым и порочным характером она обладала. Она пустила слух, что хотели отравить всех стрельцов, и позаботилась о том, чтобы слух этот выглядел убедительно[70]. Ярости стрельцов не было предела, они взялись за оружие, решив жестоко отомстить за себя. Простой народ встал на их сторону. В одночасье город был залит кровью. Народ бросился громить дома бояр, подвергая всех их страшному избиению.

Царевна, боясь, как бы дело ни зашло слишком далеко и глава стрельцов не избавился и от нее самой в общей резне, постаралась успокоить восставших. Она велела привести к себе Хованского, похвалила его за рвение и усердие, поблагодарила за службу и просила прекратить погромы и убийства. Тот подчинился, его войска прекратили на некоторое время убийства и казни ненавистных им бояр.

Пока все это происходило в Москве, оба царя заперлись в монастыре Святой Троицы, находящемся в нескольких верстах от столицы. Сторонники юных монархов придерживались мнения немедленно обратиться к немецким наемникам[71], чтобы с их помощью отразить нападение бунтовщиков, если те вознамерятся атаковать и осадить монастырь и напасть на царей-соправителей. Вскоре это было выполнено, и немцы заявили, что готовы ценой своей жизни стать на защиту законных государей. Едва до стрельцов дошло это известие, как они двинулись в предместье, в котором проживали немцы[72], чтобы на месте совершить месть над женами и детьми ненавистных иностранцев. Хованский не противился порыву своих войск; напротив, он еще сильнее подстрекал и распалял их быть неумолимо суровыми со всеми немцами, чье мужество и военный опыт могли весьма помешать ему в осуществлении его честолюбивых замыслов.

Стрельцы уже были готовы осуществить свои варварские намерения, когда один из них, возрастом и седыми волосами, придававшими ему в их глазах больше авторитета, возвысил голос и произнес, обращаясь к соратникам: «Дорогие други мои, что же вы затеяли? Какие замыслы взлелеяли? Убить невиновных, не сделавших вам никакого зла. Побойтесь Бога и того, что однажды раскаетесь в содеянном варварстве. Но помните и то, что Швеция защищает этих иноземцев и отомстит за них». Речь эта подействовала на стрельцов, и они ограничились взятием в заложники жен и детей иноземцев, которых только что хотели умертвить.

Между тем волнения в Москве продолжались; стрельцы как безумные носились по городу и убивали его жителей. В одном только из многих кварталов русской столицы было обнаружено около 5 тыс. трупов. Хованский убеждал мятежников отступить, но те слушались теперь лишь своей ярости и угрожали уничтожить и стереть в прах все и вся, если им немедленно не покажут самодержца Иоанна. Этот правитель, видя, что присутствие его необходимо, чтобы угасить пламя восстания, сразу отправился в Москву и предстал перед войском, которое провозгласило его царем. Друзья Петра в тот момент посчитали неблагоразумным противиться этому, глубоко убежденные в том, что очень скоро и Иван впадет в немилость у стрельцов и те его возненавидят, обнаружив на деле его полнейшую неспособность управлять государством; решили, что речь следует вести о царевне Софье, известной своим властолюбием и непомерными амбициями, настаивая на том, что подобная женщина во главе великой державы не меньшее бедствие, чем мор или война. В крайнем случае, если бы совершенно лишить Софью реальной власти не удалось, сторонники Петра готовы были уступить ей титул регентши, учредив при ее персоне совет, в обязанность которого вменялось бы следить за всеми решениями и поступками царевны и препятствовать тем ее действиям, которые могли быть сочтены противоречащими интересам обоих царей, ее братьев. Царевна была разгневана, видя, как пытаются учредить над ней разновидность опеки, и вновь обратилась к Хованскому. Тот во второй раз поднял своих стрельцов, и те убили главу[73] и всех членов регентского совета. После нового кровавого злодеяния Хованский посчитал, что пришло время ему самому воспользоваться плодами своих преступлений. Для достижения своей цели, ему нужно было убить обоих царей. Такое ужасное злодеяние, разумеется, не могло его остановить, но, хорошо зная, с какой любовью и почтением относятся московиты к семейству своих венценосных правителей, ясно понимал, что для облегчения своей задачи должен подумать о бракосочетании своего сына с одной из царевен царской крови. Хованский был убежден, что после смерти царей народ не преминет возвести на трон супруга царевны, чего очень легко было добиться с помощью стрельцов. Окрыленный надеждой, он встретился с Софьей и предложил ей этот спасительный и необходимый, как он убеждал ее, брак.

К великому огорчению Хованского, расчет его оказался ошибочным. Софья с трудом сдержала готовое прорваться наружу негодование, и лишь для вида, великолепно владея искусством лжи и притворства, высказалась благожелательно относительно его матримониального проекта и даже обещала в отношении его свое полное содействие и покровительство.

Само собою разумеется, и часа не прошло, как Софья сообщила обо всех сделанных ей предложениях князю Голицыну[74], своему фавориту и доверенному лицу. Этот князь, властолюбивый и тщеславный не менее Хованского, всегда поступал с гораздо большей осторожностью и осмотрительностью. Кроме того, он отличался изяществом и утонченностью манер, не был чужд литературе (вещь в те времена совершенно необыкновенная для московита). Он объяснил Софье, насколько может быть опасен Хованский, и убедил ее в том, что от него нужно избавиться немедленно. Несколько дней спустя справлялся праздник дня Святой Екатерины, и Софья вместе с Голицыным воспользовались этим случаем, чтобы погубить стрелецкого голову. Празднование проходило очень торжественно, и по сему случаю многие бояре были приглашены на пир. Хованский с сыном расценивали этот торжественный обед, на который, разумеется, и они были приглашены, как прелюдию к свадьбе. В одиннадцать часов вечера, когда они направлялись но дворец, их остановили какие-то ряженые, насильно вывезли за город и там отрубили им головы.

На следующий день стрельцы, не дождавшись появления командующего, поняли, что с ним что-то случилось. Тотчас они собрались вместе, громко крича, чтобы предводитель их, мертвый или живой, был им немедленно выдан, в случае отказа угрожая предать всю Москву огню и мечу. Перепуганная Софья вместе с Василием Голицыным укрылась в Троицком монастыре, рядом с теми, кого ранее вынудили укрыться там ее интриги — Иваном и Петром. Стрельцы бесчинствовали в это время в Москве. Решено было выслать против разъяренных бунтовщиков немецкие войска, но этого не потребовалось, поскольку восставшие, видя себя оставшимися без руководителя, а с другой стороны, опасаясь столкновения с прекрасно обученными и гораздо более дисциплинированными наемными полками, решили скорее прибегнуть к царскому милосердию, чем подставлять себя под удар неминуемого и жестокого наказания, вполне ими заслуженного. К счастью для них, все складывалось удачно: прощение было получено, бунт прекратился. Четыре дня спустя цари вернулись в Москву и обнаружили в столице совершенное спокойствие.

Царевна Софья, свободная от большей части своих врагов, начала действовать и править по-царски. Голицын был возведен в ранг первого министра, обласканного и осыпанного милостями своей госпожи. Все родственники и друзья царя Петра были удалены со своих постов, и в правительстве не осталось никого, кто бы встал на его сторону или защищал его интересы. Голицын думал свергнуть его с трона, чтобы самому занять его место. Софья содействовала и покровительствовала ему и даже настойчиво советовала не упускать такой шанс обрести царскую корону, разумеется, после смерти Петра Алексеевича. Голицын же, считавший, что не все надлежащие меры еще приняты, пока ограничивался тем, что окружал молодого царя только такими удовольствиями, которые могли привести в смятение и расстройство его дух, угасить разум, изгнать из сердца всякое желание править, согласуясь с принципами добра и справедливости.

Так, Петру поставляли в большом количестве не какие-нибудь, но лишь крепкие вина и всевозможные алкогольные напитки, и питье их так вошло у него в привычку, что в дальнейшем он уже совершенно не мог от них воздерживаться и очень часто в кругу своих самых близких друзей и сподвижников злоупотреблял дарами Бахуса. В этом крылись начало и причина всех тех ужасных приступов гнева, почти безумного, в который впадал он впоследствии.

И все-таки опасные удовольствия, к которым пристрастился царь, не могли совершенно угасить тех благородных чувств, которые вложила в него природа. Софья была в отчаянии и решилась на крайнее средство. Голицын, более осторожный, а может быть, и более трусливый и нерешительный, чем она, докладывал царевне, что царь Петр Алексеевич любим народом и следует опасаться восстания, если станет известно, что его намерены погубить. Первый министр предложил царевне другое средство, не менее извращенное и гнусное, которое, разумеется, было одобрено[75]; но небо, желавшее реформ в жизни этой страны, сберегло для нее единственного царя, способного их совершить.

Однако партия сторонников молодого Петра, обеспокоенная постоянными происками Софьи и Голицына, пристально следила за их действиями, и когда представился удобный случай разделаться с первым министром, сразу воспользовалась им.

Русским войскам, отправляющимся в Крымский поход, требовался опытный командующий, способный провести блестящий отвлекающий маневр и тем помочь императору германской «Священной Римской империи» в его войне против турок и венгерских мятежников. Василий Голицын не осмелился отказаться от столь важного назначения из опасения открыто скомпрометировать себя этим отказом. Лишние подозрения ему были ни к чему. С другой стороны, он хорошо понимал, что возложенное на него поручение до крайности затруднит осуществление его планов. Тем не менее он выступил в поход во главе войска и не выказал в этой кампании никаких военных талантов. После двухлетних бесславных походов в Крым он вернулся в Москву, получив от царя Петра жестокий нагоняй за столь малое усердие и радение на службе Их Величествам. Более того, Петр прямо пригрозил сурово его наказать, если русские войска не добьются решающих успехов в Крыму. Голицын в ярости покинул дворец и, направившись к Софье, тут же все ей рассказал. Царевна, давно уже ведущая себя как полновластная (а скорее даже как самовластная) царица, сначала не могла произнести даже слова от изумления, потом, придя в себя, воскликнула: «Это будет стоить ему жизни». Голицын просил ее объясниться, и она сказала ему следующее: «Царь Петр начал взрослеть, теперь он, кажется, понял, что является нашим законным повелителем. Ни к кому у него нет ни малейшего уважения, и способ, каким он обращается с дорогим мне человеком, ясно показывает, чего следует и мне опасаться от него в ближайшее время. Я совершенно убеждена, что замысел заключить меня в монастырь уже созрел в его голове. Вас же он непременно сошлет в Сибирь! Вы должны помешать этому, ибо падение и гибель ваша не может быть отделена от моей, да и мне ничего не остается, как похвалить и одобрить Петра за решительность. Следовательно, речь идет сегодня о том, чтобы преодолеть вашу неуверенность, ибо самое время нанести решительный удар, который избавит нас от всех страхов разом, одним словом, надо устроить так, чтобы Петр погиб. У меня есть стрельцы. Шаклобитов, которого я возвела в ранг их командира, человек отважный, всецело преданный мне и моим интересам. Наша с вами щедрость и доброта склонят на нашу сторону большое число окольничих[76], многих офицеров армии и даже дворян. Переворот не должен провалиться. Удар, нанесенный нами, не должен остаться без успеха, мне достаточно всего лишь повелеть моим сторонникам действовать».

Голицын хотел что-то ей возразить, но Софья перебила его, сказав: «Вот вам моя рука, ее и корону я вручаю вам, примите и то и другое с благодарностью и предоставьте мне позаботиться об остальном. Пришла пора нам сделать выбор между троном, ссылкой и смертью; разве не ясно вам, что только убийство сможет надежнее всего спасти нас от угрожающих нам опасностей. Если царь Петр, по-прежнему находясь под так называемой опекой, уже сейчас осмеливается обращаться с нами так высокомерно, чего же ждать от него тогда, когда возраст придаст ему еще больше сил и отваги?» Голицын согласился, ибо просто не мог не согласиться, но действовать предоставил царевне, благословив ее на счастливое завершение начатого дела.

Софья сразу же встретилась для тайного разговора с Федором Шакловитовым, новым главой стрельцов. Она рассыпалась в похвалах его усердию и преданности дому Романовых и ей лично, которые он проявлял при каждом удобном случае. «Мне недостает соответствующих полномочий и положения, — говорила она ему, — чтобы в полной мере и по справедливости выказать вам мою признательность, но будьте уверены, когда я стану самодержавной государыней, я всех заставлю позавидовать вашей судьбе». Шакловитов отвечал, что он всей душой предан царевне и готов хоть сейчас дать тому надежное подтверждение. «Федор, — продолжала Софья, — если правда то, что вы говорите, и вы совершенно искренни со мной, у вас будет случай сослужить мне очень важную службу и оказать услугу, воздаяние за которую сделает вас одним из самых богатых людей на Руси; но от вас в этом деле потребуется отвага, решимость и умение хранить тайну».

Шакловитов принес самые страшные клятвы и ручательства в своей искренности и верности и обещал исполнить приказ Софьи, каков бы он ни был; и та, более не таясь, прямо объявила, что речь идет об убийстве царя Петра и всего семейства Нарышкиных. Глава стрелецкого приказа, казалось, нисколько не был удивлен подобным заявлением и обещал царевне скорейшее избавление от всех ее врагов. Вслед за тем он велел собраться самым смелым и решительным стрельцам и напомнил им о тех милостях и наградах, которыми их осыпали царевна Софья и князь Голицын. Более того, Шакловитов постарался изобразить царя Петра в самом невыгодном свете, представляя его государем, думающем лишь о том, как бы возвысить, обогатить и осчастливить немцев на руинах благополучия страны, благодаря окончательной гибели своих самых верных подданных. «Замысел его, — говорил Шакловитов, — заключается в том, чтобы уничтожить вас, а на ваше место поставить иноземцев, к которым он только и питает подлинную любовь, но если у вас достанет храбрости, вы сможете предотвратить подобное несчастье».

Слов его было достаточно, чтобы возбудить стрельцов, дух которых всегда был склонен к бунту[77]. Все они дружно воскликнули: «Да здравствует царь Иоанн и царевна Софья, многие, многие им лета, и да падут все до единого проклятые Нарышкины!»

Шакловитов, пользуясь столь удачным положением дел, не стал терять ни минуты, сразу направился в село Преображенское, где уже несколько дней находился царь. Прочие верные ему люди ночью заняли улицы, переулки и пригороды Москвы, в которых воцарилась гробовая тишина — обыватели прятались по домам, боясь выходить на улицу.

Тем временем два стрельца, пришедшие в ужас от того преступления, которое им предстояло совершить, и не желавшие пятнать своих рук кровью своего монарха, отделились от толпы заговорщиков и бежали в Преображенское, чтобы предупредить Петра об опасности, ему угрожающей. Поначалу молодой царь не хотел верить тому, что ему доносили, но когда его все-таки убедили в верности полученных сведений, срочно велел запрягать карету, в которую сел со своей матерью и почти обнаженной беременной женой. Остальные его родственники, друзья, офицеры и министры, вскочив на коней, верхом последовали за своим господином, направившимся в монастырь Святой Троицы.

Стрельцы обрушились со всех сторон на Преображенское и были страшно удивлены, не обнаружив там намеченные жертвы. Шакловитов понял, что его предали. В отчаянии от того, что переворот провалился, он хотел послать в погоню за бежавшими одного полковника, взявшего на себя обязанность убить Петра, но ему донесли, что и это бесполезно, поскольку царь уже слишком далеко. Пришлось возвращаться в Москву. В отчаянии от постигшей его неудачи Шакловитов явился к Софье и обо всем ей рассказал. Царевна приняла решение немедленно — участие в заговоре, как и самый заговор, следовало отрицать, упирая на то, что никаких веских улик, доказывающих его существование, не было[78].

Между тем по столице разнесся слух, что царь Петр и весь его двор, как и пять лет назад, бежали в монастырь Святой Троицы, а вскоре увидели и людей Петра, читающих его послание на улицах столицы с призывом ко всем боярам присоединиться к нему. Не были забыты и стрельцы, всем воинам этого военного корпуса, не вступившим и не участвующим в заговоре, надлежало идти на помощь своему государю. Шакловитов делал все возможное, чтобы удержать их, но на этот раз стрельцы предпочли не подчиниться своему командиру, дабы не навлечь на себя гнев царя.

В Святотроицком монастыре держали совет, какие меры принять для безопасности юного монарха. Вот когда Софья начала опасаться за свою жизнь и теперь была принуждена молить о прощении за свое преступление. Не получив никакого ответа, она решила, что надежнейшее средство ее спасения — в немедленной выдаче Шакловитого в руки царя. Так приносят великие в жертву своим интересам тех, кто совершил или готов был совершить ради них самые опасные, а подчас и преступные деяния. Впрочем, царь не нуждался в согласии или помощи своей сестры, чтобы схватить Шакловитого. Его взяли в Москве и препроводили в Троицкий монастырь; туда же собралось множество бояр выслушать обвиняемого. Несчастного допрашивали четыре часа. Так как он отказался во всем сознаться, ничего не сказав о соучастниках своего преступления, его повели на пытку. Лишь жестокие мучения вырвали у него признание в организации заговора. Он заявил, что клялся убить царя, его мать и ближайших родственников. Сейчас несчастный не только раскрыл все планы, но назвал имена всех своих сообщников и лиц, которые его самого втянули в богопротивное дело силою многих посулов и обещаний.

Немедленно были арестованы все им названные, и на решение их судьбы ушло два дня. Шакловитого признали достойным четвертования, и он претерпел эту жестокую казнь. Некоторые были впоследствии оправданы. Софья была виновнее прочих, но царь ограничился тем, что приговорил ее к пожизненному заключению в Новодевичий монастырь, выстроенный совсем недавно по ее приказу недалеко от Москвы. Наказание это, на первый взгляд легкое, должно было показаться царевне, привыкшей властвовать, а теперь потерявшую всякую надежду вступить на царский трон, необычайно жестоким.

Великого Голицына должны были покарать смертью, как и многих других заговорщиков, если бы один из его двоюродных братьев, пользующихся доверием царя, не вымолил ему жизнь. Его привезли в Святотроицкий монастырь и, поставив у дверей в царские покои, зачитали указ: «Царь велит сказать, что тебе следует удалиться из Москвы в Каргу и там провести остаток своих дней в немилости у Его Величества, который по причине своей природной доброты все-таки желает даровать тебе по три копейки в день на пропитание. Все же добро твое будет конфисковано в казну царскую».

Несчастный князь ничего не ответил, ему тяжело было оправдываться перед государем. Сын Голицына, взятый отцом в коллеги по делам Посольского приказа, последовал за ним в изгнание, как, впрочем, и все ближайшие его родственники, по обычаю Московии обязанные претерпеть единую участь с преступником.

Когда все виновные были наказаны казнью или изгнанием, царь Петр направился в Москву, где все это время оставался его брат Иоанн, не принимавший, впрочем, никакого участия в происходящих событиях. Два государя обнялись и заверили друг друга в самой нежной братской привязанности и дружбе, однако фактически один лишь Петр обладал всей полнотой власти, более не обращая внимания в своих действиях и повелениях на царя Иоанна, который, как всегда, не выказывал по этому поводу ничего, кроме совершеннейшего тупого равнодушия. Именно с этого времени и начинается подлинное царствование, правление Петра Алексеевича[79], против которого подданные его еще не раз затевали заговоры.

Царевну Софью охраняли так, что казалось совершенно невозможным, чтобы она смогла переписываться с кем-либо из-за стен своего монастыря. И все-таки она нашла средство обмануть бдительность стражей и еще раз восстановила стрельцов против царя. Какая-то старуха-нищенка имела обыкновение являться по вечерам под стены Новодевичьего монастыря, прося милостыню. Софья увидела ее случайно и дала несколько рублей серебром. Видя, что нищенка и в следующий раз появилась на том же месте, царевна попросила оказать ей услугу, но выполнить данное поручение в глубокой тайне и надлежащим образом — за это она получит хорошее вознаграждение. На следующий день Софья дала женщине хлебец, внутри которого были спрятаны письма княжны к ее сторонникам, а еще через несколько дней она получила ответ, полностью соответствующий ее желаниям. Многие командиры стрельцов, три боярина и один казачий полковник участвовали в этом заговоре.

Меры, которые применил Петр для просвещения своих подданных, вскоре сделали его ненавистным народу, весьма привязанному к своему варварству[80]. Стрельцы давно уже знали обо всем этом и отдавали отчет в том, что царь однажды доберется и до них. Ревность, отчасти совершенно справедливая, сильнейшим образом возбуждала их против иностранцев, которым как никому в русских войсках давались самые ответственные посты и высокие звания. Увы, слишком темные и в массе своей малопросвещенные, они не знали и не могли постичь подлинного блага государства, ясно увидеть то, что в первую очередь было ему нужно, и с ненавистью и негодованием взирали на все новшества и перемены, которые вводил Петр. Неясность целей царя, не нуждавшегося в одобрении или понимании своего народа, толкала людей на восстание.

Итак, заговорщики задумали возвести Софью на престол и убить царя-реформатора. Все было готово для исполнения этого плана. Было решено поджечь один из покоев дворца. В таких случаях царь всегда сам выбегал на улицу, смешивался с толпой и лично командовал тушением пожара, вот когда его должны были подкараулить убийцы, ибо ничего не было проще, как убить царя посреди общего смятения и беспорядка.

Роковой день был близок, но двое из числа заговорщиков, терзаемые угрызениями совести, явились к царю и рассказали о надвигающейся угрозе. Петр их простил и даже спросил их мнения относительно мер, которые надлежало принять против виновных с целью их немедленного задержания. А вскоре те действительно были арестованы и наказаны смертью. Части их разрубленных тел были выставлены на всеобщее обозрение там, где они намеревались совершить свое преступление. Не осталась неведомой Петру и главная виновница заговора, и он мог и имел право сразу же и без зазрения совести пролить кровь своей сестры, однако пожелал скорее послушаться зова сердца, чем выгод и правил политики. Просто Софью отныне держали еще в большей строгости, следя за каждым ее шагом.

Так как в намерениях у меня не было писать подробную историю жизни этого царя, я ограничусь здесь лишь рассказом о заговорах, которые против него готовились. Пока он путешествовал по Европе, московиты склонились еще к одному восстанию, гораздо более опасному, чем все предыдущие. Русский народ не мог спокойно видеть, как их законный государь, оставив дела правления страной, отправляется неведомо куда, бросив своих подданных на произвол судьбы. Среди них священным обычаем было не путешествовать и смертельным грехом почиталось оставлять пределы отечества в том случае, если речь не шла о войне. Таким образом, царь не мог не быть в их глазах отступником. Больше же всего возмутил его подданных слух, который распространился вскоре по его отъезде, что Петр набирает войска из иноземцев, чтобы вести их на Русь и силой заставить своих подданных следовать обычаям, нравам и моде других народов. Все говорило о том, что восстание близко и его не избежать, а отсутствие царя, казалось, лишь увеличивало шансы на успех. Но, к счастью, разумное поведение опытных в государственных делах регентов удержало в повиновении жителей Москвы, и ни один из них не осмелился возмутиться. Не то было в Смоленске. Софья в который раз нашла способ обойти строгий надзор и списаться со своими бывшими сподвижниками, которых просила напомнить стрельцам о том, кто виновник уничтожения их привилегий, которыми они пользовались в царствование ее отца Алексея Михайловича и в годы ее власти. Через верных людей она заверяла стрельцов, что хорошо знает обо всех замыслах царя, задумавшего не только совершенно лишить их исконных прав дворцовой гвардии, но и вообще распустить и всех отправить в ссылку (сослать подальше от столицы), заменив их иноземными полками. Стрельцам внушалось, что во избежание подобного несчастья им надо взяться за оружие — идти из Смоленска на Москву, освободить царевну Софью из монастыря и возвести ее на престол.

Конечно, командиры стрельцов были к этому готовы, но нелегко было заручиться поддержкой простых солдат. Пришлось прибегнуть к помощи священников, чтобы зажечь пламя вражды и в их сердцах. Проповеди попов так возбудили стрельцов, что те поклялись не складывать оружия до тех пор, пока не отомстят царю за свои обиды. Восставшие числом свыше 12 тысяч человек прежде всего изгнали тех своих командиров, которых подозревали в старинной симпатии к дому Нарышкиных и царю Петру. Затем они повсюду разослали небольшие отряды поднимать народ на восстание, угрожая изрубить всякого, кто откажется следовать за ними или принять присягу в верности делу свержения преступного, на их взгляд, царя.

Тревожные слухи скоро достигли Москвы, регенты, оставленные Петром в столице, приняли меры, чтобы остановить наступление восставших. Генералам Шеину и Гордону был отдал приказ срочно собрать все имеющиеся в столице войска и выступить против стрельцов. По счастливой случайности между восставшими возникли разногласия — каждый хотел командовать, — в которых они понапрасну теряли время, чем воспользовались Шеин и Гордон.

Они выступили из Москвы с войском численностью от 13 до 14 тыс. человек и ускоренным маршем достигли и заняли стратегически важные для обороны и наступления позиции. Такой позицией стал Иерусалимский монастырь, названный так в честь того, что видом своим весьма напомнил храм Гроба Господня в Иерусалиме. Появились стрельцы и стали переправляться через Истру, довольно глубокую и широкую речку, протекавшую почти что под стенами монастыря и разделявшую собой обе армии. Верным царю войскам, уставшим после долгого и скорого перехода, трудно было им препятствовать, к сожалению, они не смогли оказать должного сопротивления. Видя, что положение его войск становится угрожающим, генерал Гордон отважно выехал вперед и обратился к мятежникам с речью: «Какие у вас замыслы и куда вы намерены идти? Может, на Москву? Подумайте о том, что надвигается ночь. Не лучше ли будет вам отдохнуть, а завтра здраво поразмышлять над тем, что вы намерены сделать? Поверьте мне, то, что вы затеяли, стоит того, чтобы все взвесить заново. Не торопитесь очертя голову броситься в опасное предприятие, ибо можете горько раскаяться в содеянном. Может быть, завтра вы сможете принять лучшее решение».

Редко бывает, когда следуют совету врага. Вместе с тем стрельцы вняли этой речи и даже нашли ее разумной. Всю ночь они стояли в полном покое, и их промедление дало время Гордону занять удобные позиции и выстроить войска. На следующий день поутру зазвучали барабаны мятежников. Они вновь попытались форсировать реку Истру, и Гордон снова без страха предстал перед их рядами, спрашивая, по какой причине взяли они в руки оружие. «Его мы взяли, — отвечали ему, — чтобы себя защитить против тех, кто хочет нашей гибели». «Эх! Дети мои, — отвечал Гордон, — разве вы кому-нибудь до сих пор приносили свои жалобы законным порядком и вас отказались принять и выслушать? Конечно же, нет. На кого же вам жаловаться, на кого пенять, кроме самих себя? Последуйте моему совету, просите прощения за ваш неразумный поступок и возвращайтесь туда, откуда пришли и где находится ваш лагерь. Такой знак раскаяния позволит навеки позабыть о вашей вине, благодаря ему вы, несомненно, избегнете горчайшей немилости, которую сами готовы вот-вот навлечь на свои неразумные головы».

Восставшие не пожелали слушать далее и заявили генералу Гордону, что отныне не признают ничьей власти и не намерены отступать, а хотят идти на Москву и, если им преградят дорогу, готовы с оружием в руках проложить ее себе. «Впрочем, — продолжали они, — если вам угодно, чтобы мы доказали, что нам и в голову не приходит просить о чьей-либо милости, предупреждаем, если вы сейчас же не отступите, ответом на ваши речи станут выстрелы из пищалей».

Подобный комплимент легко позволял понять, до какой степени накалены страсти и что пути к примирению нет, — оставалось использовать средства более действенные. И все же была предпринята еще одна попытка образумить мятежников. Пушки зарядили одним порохом без ядер и картечи и выпалили по непокорным только, чтобы их испугать. Когда стрельцы, опомнившись после первого залпа, с удивлением заметили, что никто из них не убит и даже не ранен, они необыкновенно воодушевились, а примкнувшие к ним попы (так русские зовут священников) стали восклицать, обращаясь к воинам: «Не бойтесь больше ничего, братья, Святой Николай объявил себя вашим покровителем, он не допустит, чтобы пал хотя бы один из вас».

Воодушевленные фанатической речью, стрельцы дали залп из ружей и нестройными рядами стали переправляться через реку, и тут первые ядра обрушились на них, причиняя ужасные потери. Тогда лишь, но уже слишком поздно, увидели они, что уязвимы, как и прочие смертные, а между тем артиллерия продолжала бить по непокорным, кровью которых окрасилась река Истра. Оказавшись в ужасном положении, не имея возможности ни наступать, ни отступать без жесточайших потерь, пытались эти несчастные вымолить себе спасение у победителей, громко взывая к их милосердию, выбегая на противоположный берег реки и бросаясь на колени перед Гордоном, которого недавно так нагло оскорбили. Им было приказано сложить оружие и по двое переправляться через реку. Командиров их и попов, среди которых практически все были явными зачинщиками бунта, заковали в цепи. Тридцать самых ярых и закоренелых мятежников были подвергнуты пыткам, и так как они ни в чем не желали сознаваться, их окровавленные тела привязали к деревянным перекладинам, прикрепленным между двумя столбами[81], и развели под ногами пленников огонь, желая вынудить их повиниться в преступлении. Так несчастные погибли все до одного посреди ужасных мучений.

Царь, бывший тогда в Вене, узнав, что происходит в его государстве, поклялся, что ни один из виновных не избежит его гнева и праведного наказания. Стремительно, часто меняя лошадей и кареты, в четыре недели добрался он до Москвы и сразу же учинил сыск и следствие по этому делу. Число посаженных в результате дознания в тюрьму достигло 3 тыс. человек. Ему даже пришло на ум раз и навсегда избавиться о царевны Софьи, умертвив и ее и приведя в оправдание пример английской королевы Елизаветы Тюдор, которая и по поводу во много раз меньшему велела судить и отрубить голову Марии Стюарт. Фаворит царя Лефорт[82] заклинал своего государя о милосердии. «Она уже четырнадцать лет, — возражал ему Петр, — устраивает против меня заговоры, доколе же переносить мне нрав ее?»

«Не то важно, Ваше Величество, — отвечал Лефорт, — что вы не предали ее смерти, а то, что всем отныне стало ясно, что слава и доброе имя вам дороже чувства мести. Предоставим туркам проливать родную кровь. Христианину надлежит иметь в груди совсем другое сердце».

Петр простил Софью; он явился к ней, горько и долго упрекал, но все кончилось пролитием с обеих сторон обильных потоков слез примирения. Княжна использовала всю силу своего красноречия, чтобы оправдаться, и совсем немного недоставало, чтобы брат поверил ей и посчитал совершенно безвинной. После встречи с Софьей Петр как-то сказал Лефорту: «Сестра моя наделена умом немалым, жаль, что она так зла и испорчена нравом, что употребила его во зло».

Некоторые из заговорщиков, которых подвергали пытке, сознались, что в замыслы их входило истребление всех иностранцев и овладение Москвой, которую должны были они предать огню и мечу, не пожалев никого из бояр и детей боярских, так далеко зашла крамола и измена в их рядах. Войти в город надлежало под видом церковной процессии, несущей иконы и изображения святой девы Марии и Святого Николая, дабы придать восстанию видимость законного и богоугодного дела. В отношении же царя Петра они собирались пустить слух, что государь в ходе своего дальнего странствия преставился, а перед смертью велел короновать Софью на царство, а Василия Голицына вернуть из Сибири, чтобы поручить ему командование войсками.

Этого признания было вполне достаточно, чтобы предать бунтовщиков смерти, но поскольку на Руси существует давний обычай казнить преступника лишь после того, как он полностью сознался в своем преступлении, целый месяц ушел на пытки несчастных. Более трехсот заговорщиков погибли под ними, так ни в чем и не признавшись. Один из них продемонстрировал такое неодолимое упорство, такую крепость духа, что царь потерял терпение, приблизился к преступнику и нанес ему такой сильный удар увесистой палкой по лицу, что сломал челюсть, проговорив при этом: «Сознавайся же, дикий зверь». Два попа, особо активно подбивавшие стрельцов к восстанию, были наказаны смертью[83], как почти все другие виновные. А так как палачи не могли выдержать такого количества работы, царь повелел, чтобы и каждый из судей взял на себя исполнение произнесенного им приговора и первым подал пример, отрубив восемьдесят голов в селе Преображенском. Ему помог один из вельмож, придерживая казнимых за волосы, чтобы удар царя был вернее.

Даже боярам вменялось в обязанность обезглавить каждому определенное количество бунтовщиков. Так, например, князь Борис Голицын[84] лично отрубил головы двадцати пяти стрельцам, что доставило ему немало хлопот, ибо он был неопытен в такого рода деле. Петр Алексеевич хотел, чтобы и немцы, Франц Лефорт и барон фон Пламберг, снесли несколько голов, но эти вельможи просили его избавить их от ужасной повинности, ссылаясь на то, что подобные процедуры не в обычае их стран. Царь больше не настаивал, но лишь сказал последним, что нет более угодной богу жертвы, чем пролитие крови негодяев.

Вокруг Москвы ставили виселицы, на которых вешали трупы казненных. Число их превысило тысячу пятьсот человек, и такое количество казненных не могло не явить миру ужасного зрелища. В воздухе не умолкали стон, вой и плач жен и детей, потерявших своих отцов и мужей. Но даже это зрелище не трогало сердец тех заговорщиков[85], которых еще только вели на пытку и гордившихся тем, что перед смертью они не произнесли ни слова. Один из несчастных, пытаемый самым ужасным образом, увидев Петра в толпе, крикнул ему: «Уйди, государь, здесь мое место, а не твое». Двести стрельцов были повешены у Новодевичьего монастыря, в котором была заточена Софья. Были подвергнуты там же пытке и казни три стрельца, составивших и написавших грамоту царевне, в которой униженно молили ее взойти на престол. После казни каждому из них в руку был вложен клочок бумаги, а трупы были повешены так, словно они и мертвые держали в руках челобитные, умоляя царевну спасти их от царя Петра.

С каждым днем поток пыток и казней рос и грозил кровью убиенных залить город. Обеспокоенный патриарх решился во главе процессии идти на поклон к царю, заклиная его простить еще оставшихся в живых бунтовщиков. Этот добрый русский прелат (первосвященник) нес в своих руках иконы Божьей Матери и Иисуса Христа, полагая, что Петр Алексеевич будет обезоружен одним видом этих священных предметов. Но царь, взглянув на патриарха горящими от гнева глазами, сказал: «Зачем ты явился сюда? Что собираешься делать? Живо убирайся и уноси с собой эти образа в места более подобающие. Знай, что я боюсь Бога и почитаю сына его Иисуса, как и ты[86]; но да будет тебе ведомо, что долг мой заключен в том, чтобы радеть о счастье моего народа и наказывать тех, кто пожелал ввергнуть его и царство мое в пучину бед и несчастий».

Более благосклонно Петр выслушал Лефорта. Это славный женевец доказал ему, что вина всегда застуживает наказания, но виновного никогда нельзя подвергать чрезмерным несправедливым мучениям. Между тем царю донесли, что среди непокорных бунтарей еще много живых, страдающих от жестоких, неслыханных, невыразимых болей, вызванных пытками. «Государь, — продолжал Лефорт, — взываю к вашему человеколюбию и прошу прекратить желанной для них смертью страдания несчастных». И царь тотчас велел добить их залпом из мушкетов. Был положен конец и наказанию других стрельцов: более двух тысяч из них были приговорены к смерти, остальные отправлены в изгнание. Некоторые из них посланы были нести гарнизонную службу в Азов, в то время отвоеванный царем у турок, и там умерли от случившейся в тех краях чумы. Уцелевших вывели из этого города и сослали к их сторонникам по оружию в Сибирь. Таким-то вот образом эта гвардия, прежде столь преданная своим государям, перестала существовать. Даже имени стрельцов, не то что встречи их самих, не слышали в русской армии с тех времен. Уцелевшие и счастливо избежавшие участи своих товарищей влились в новые полки вновь формируемой русской армии, и число этих уцелевших было крайне незначительно.

Если судить поведение Петра Алексеевича в отношении своих мятежных и непокорных подданных беспристрастно, нельзя не согласиться с тем, что вел он себя крайне жестоко и подчас несправедливо. Это верно, но прибегал он к крайне суровым мерам лишь для того, чтобы подчинить московитов законам разумным и справедливым, которых они никогда прежде не знали и в которых всегда чувствовался серьезный недостаток в этой стране. Большим огорчением, если не сказать больше — горем, было для государя, исполненного великих замыслов и надежд, встречать при исполнении их тысячу препятствий со стороны народа, ради счастья которого он нес неустанные тяжелейшие труды, раньше времени сведшие его в могилу. Увы, ради счастья подданных он проливал реки крови, желая достичь поставленную перед ним временем цель. Московиты желали коснеть в своем родном и дремучем невежестве, предпочитая иноземным наукам и искусствам мрак родного варварства. И пожалуй, нет и не было еще на земле народа, более тяжело и неохотно подчиняющегося законам разума и человечности. Петр I поставил перед собой несбыточную для многих поколений русских правителей и простых людей цель и достиг ее.

Народ России в настоящем наслаждается всеми выгодами и благами цивилизации, с которой с такой яростью сопротивлялись его предки.

Нельзя без душевного смятения видеть, как царь выполняет обязанности палача. Но не этим одним Петр I победил и преодолел предрассудки и древние традиции. Будь это так, он не представлял бы для истории особого интереса и был бы причислен к кровожадным, но вполне обычным тиранам. Однако при ближайшем рассмотрении человек этот возвышается над другими людьми и правителями древними и современными большим количеством героических и благородных качеств, делающих его достойным власти государя, но, к глубокому сожалению, нашедшего в своей собственной семье своих самых жестоких и непримиримых врагов.

Мы уже видели, какие замыслы лелеяла против него сестра. Сейчас приступим к рассказу о том, как его собственный сын восстал против своего родителя.

Царевич Алексей Петрович нисколько не походил на того, кто даровал ему жизнь. От природы был он склонен к самому безумному распутству и вполне мог разрушить все, с таким трудом созданное его отцом. Петр в ужасе от того, чем грозит России правление такого человека, постарался вернуть царевича на путь истины, объяснив ему свои чувства в следующих выражениях: «Вы не можете не знать того, как стенали наши подданные под тиранией шведов, прежде чем началась нынешняя война[87]. Захватом большого числа приморских городов они отрезали нас от всего остального мира, лишив свободы торговли и доведя до такого ничтожества и унижения, что нам стоило великих трудов от всего этого освободиться. Наконец нам удалось поставить надежную преграду этому потоку, который мог в скором времени совсем поглотить нас, — мы испытываем великое преображение, которое заставляет трепетать перед нами врага, перед которым раньше трепетали мы. Вот выгоды, которыми, за исключением Всемогущего Бога, обязаны мы в первую очередь самим себе, нашим трудам и усердию наших подданных. Но с радостью в душе взирая на те милости, которыми осыпало небо наше отечество, я скорблю при мысли о том, что вы окажетесь неспособны управлять после моей смерти. Я утверждаю, что так называемая немощь ваша выдумана, ибо вы не сможете привести в свое оправдание ни одного природного, врожденного недостатка вашего разума или слабости вашего здоровья. И хотя сложение ваше не из самых крепких, вы не можете пожаловаться на недостаток энергии в вашем теле.

Вместе с тем вы не желаете и слышать о ратном труде или хотя бы о простых военных упражнениях, посредством которых мы вырвались из мрака постыдного ничтожества и унижения и завоевали уважение всех цивилизованных народов Европы. Разумеется, я не убеждаю вас воевать без особых на то причин; я только прошу, чтобы отныне вы прилежали к этому искусству, потому что невозможно хорошо править людьми, не зная азов военной науки, хотя бы по одной той причине, что государю надлежит защищать свое Отечество.

Я мог бы привести вам много примеров несчастий, случившихся с некогда могущественными государствами по причине забвения ими этого необходимейшего из искусств, но лучше скажу вам о народе, которого постоянное пребывание во сне и отсутствие должного трудолюбия совершенно лишили сил и энергии, оставив стенать под постыдным игом невежества и иноземного рабства столь долгое время. Вы ошибаетесь, если считаете, что правителю достаточно иметь хороших военачальников и полководцев, способных грамотно и точно исполнять его приказы. Каждому человеку свойственно обращать взоры свои на начальника, у него учиться, ему подражать. Брат мой Федор Алексеевич, пока правил, был поклонником великолепных одеяний и экипажей. Вам же не стоит питать склонность к подобным вещам, помня о том, что вкусы и взгляды правителя распространяются в народе. Но если подданные любят то, что любезно сердцу их повелителя, то и ненавидеть они должны то, что не нравится их государю. Так, взгляды и привычки их меняются из поколения в поколение и от времени правления одного монарха до времени правления другого.

Однако, поскольку вы не хотите осваивать великого искусства войны, каким же образом вы сможете командовать другими, верно и справедливо судить о наградах и наказаниях, заслуженных вашими солдатами? Вы говорите, что здоровье ваше не позволяет переносить тягот и трудов ратных. Дурная отговорка! Не требую, чтобы вы непременно напрягали себя этими трудами, прошу лишь о большей склонности к ним, которую всякий человек показать может даже во время болезни.

Расспросите тех, кто помнит моего брата: он был по натуре несравненно слабее вас, не мог справиться с конем, сколь бы спокоен тот ни был, даже не решался садиться в седло, но ему нравились лошади и нигде, пожалуй, не найти было конюшни прекраснее его.

Из примера этого вы можете усмотреть, что счастливые события и поступки не всегда зависят от тяжких трудов, но и от воли, их порождающей.

Если вы приведете в пример тех государей, дела которых идут прекрасно, хотя они никогда самолично не выступали в поход, то будете правы; но если они лично и не совершают великих и славных дел, не одерживают побед, то хотя бы имеют прилежание и интерес к военным делам и делам государства, умеют подобрать полезных их делу людей из всех слоев общества и заставляют их исполнять это дело. Покойный король Франции[88] сам никогда не бывал на войне, но хорошо известно, до какой степени ее любил и какую славу извлек из походов своих полководцев. Поэтому-то его военные кампании назывались «Театром, или школой, Марса». Склонность его к военному искусству не ограничивалась обыкновенными воинскими делами, он имел интерес и к искусству механики, устраивал мануфактуры, строил верфи, покровительствовал изящным искусствам и наукам, что в конечном счете способствовало тому, что в годы его царствования Франция расцвела так, как никогда ранее при его предшественниках. Вернемся теперь к вашей персоне.

Я человек, и вследствие этого смертен. Кому смогу я оставить завершение грандиозного труда, столь удачно начатого мною? Человеку, похоронившему свой ум, свои лучшие качества в землю, позабывшему то, чем наделил его Господь? Вспомните о вашем упрямстве и дурном образе жизни. Как часто упрекал вас я за это?

Но все было бесполезно. Не стану и теперь говорить более, поскольку вижу, что это пустая трата времени и вы останетесь неисправимы. Вы даже не хотите сделать над собой усилие, и сдается мне, ваше тайное удовольствие состоит единственно в том, чтобы испытывать на себе ненависть окружающих вас людей, ибо то, что должно было бы заставить вас покраснеть, доставляет вам самое полное удовлетворение, что может повести за собой последствия не только губительные для вас лично, но и для всего государства. Воистину прав Святой Павел, уча нас и наставляя словами истины: «Если кто не умеет управлять своей семьей, как сможет он править Божьим градом?»

Не раз укорял вас я за неприличное вам и недостойное вас поведение, естественно проистекающее из вашего образа жизни. Поэтому я решил сегодня объявить вам мои чувства и мысли еще раз. Я решил подождать еще некоторое время, чтобы посмотреть, не захотите ли вы исправиться, — в противном случае, знайте, вы будете лишены наследства и с вами поступят так, как поступают с сухими ветвями на плодоносящем дереве.

Быть может, видя, что у меня нет других сыновей, кроме вас, вы полагаете, что я намерен вас запугать? Смею уверить, вы испытаете на себе всю тяжесть моего гнева, если не измените своего поведения. И поскольку я ежедневно жертвую собой, своим здоровьем, отдыхом, жизнью во имя защиты отечества и народа, я не пощажу жизни сына, который проявляет так мало заботы об участи своих будущих подданных».

Царевич отвечал, что с детства питает отвращение к власти и сам умоляет отца лишить его наследства, прося лишь о пожизненном содержании его бренного существования и добавляя к этому, что никогда не будет злоумышлять против того, кого царь выберет себе преемником, призывая в том Бога в свидетели и клянясь всеми святыми.

«Можно ли верить клятвам столь зачерствевшего во лжи сердца? — возразил царь. — Еще Давид сказал: «Каждый человек лжец». Быть может, сейчас и можно верить в вашу искренность и добрую волю, но когда, узнав о вашей клятве, близкие к вам «бородачи»[89] опять обведут вас вокруг пальца и вынудят нарушить ее, что станете вы делать?

Эти презренные люди, лишенные мною своих чинов и отличий, живы лишь надеждой на вас. Вы их последняя опора. Симпатия, которую вы к ним питаете, заставляет их надеяться на то, что однажды и они поправят свое пошатнувшееся положение.

Да, к ним вы полны благоволения, а помните ли об обязательствах, которые имеете перед отцом? Помогаете ли ему в трудах державства и войны, с тех пор как достигли зрелого возраста?

Нет, к сожалению. Напротив, вы открыто проклинаете и осуждаете то, что я сделал и сделаю еще для счастья моего народа, и у меня есть самые серьезные основания опасаться, что вы уничтожите все дела рук моих, если переживете меня. Поэтому я не могу позволить вам жить, как вам заблагорассудится, сообразуясь только с вашими капризами. Изменитесь, постарайтесь стать достойным положения, которое принадлежит вам по праву рождения, иначе не останется ничего другого, как заточить вас в монастырь. Решайте же скорее, ибо времени у меня нет — здоровье мое со дня на день слабеет, и я не имею сил спокойно взирать на вас».

Царевич дал ответ отцу в письменной форме. Он говорил, что много размышлял над своей судьбою и нашел природу и дух свой неспособными к перенесению тягот властвования, поэтому он решил постричься в монахи, для чего и испрашивал согласия своего отца. В это время Петр I уехал в Данию и, прибыв в Копенгаген, отписал сыну, настоятельно требуя от него принятия окончательного решения. Ответа не последовало.

Петр, хотевший заставить сына решиться хоть на что-нибудь определенное, написал во второй раз. «Прошло уже семь месяцев, — писал царь, — с тех нор как жду я вашего окончательного решения, о котором вы все не соблаговолите меня уведомить. Времени подумать у вас было достаточно, а посему, как только получите письмо мое, тотчас отпишите, желаете ли вы идти в монастырь или на трон. Если считаете, что поправились и нынче способны править, не медлите и приезжайте ко мне, дабы личным примером показать дух свой в делах сей военной кампании; если же намерение ваше идти в монастырь, укажите, где и когда хотите исполнить это свое решение, чтобы я впредь душой был совершенно спокоен. Знайте, что в сем деле я целиком уповаю на вас; как вы решите, так и будет. Шлите ответ со специальным курьером, которому вручил я это свое письмо, и больше не медлите, иначе я сочту, что вы лишь тянете время, желая проводить его в ваших обычных занятиях».

Столь категорический приказ ставил царевича перед серьезным выбором. Затруднение, испытываемое им, было велико. Он не имел истинного намерения становиться монахом, но еще меньше желал встречи с отцом, которая грозила ему годами учебы тягостному и страшному для него военному труду. Не зная, какое решение принять, он посоветовался с одним старым боярином, весьма мало удовлетворенным положением дел в государстве, и с этого момента предпочел следовать его наставлениям.

«Царевич, — убеждал его боярин, — не остается ничего другого, как сбросить иго, на нас всех обрушившееся. Царь под предлогом обучения вас военному делу не ищет ничего иного, кроме вашей погибели, поскольку давно мечтает освободиться от нелюбимого сына. Воспользуйтесь же теперь отсутствием отца, удалитесь в надежное и укромное место, спасите там свою жизнь. Франция, думаю я, для вас самая лучшая страна из всех. Это царство — надежное прибежище всех преследуемых князей, принцев и даже королей, к тому же у французского монарха нет никаких причин испытывать какое-нибудь почтение к царю, и он никогда не пожелает выдать царевича, приехавшего просить убежища в его королевстве».

Алексея Петровича вполне убедили доводы противника царя Петра, но он предпочел выбрать двор Вены, а не Версаль, поскольку был мужем свояченицы австрийского императора[90]. Итак, он отправился в Германию и всюду говорил, что едет к отцу в Данию. Сопровождала его любимая наложница, духовник, адъютант, повар, управляющий, некий поляк, служивший ему переводчиком, и четыре верных слуги. Поначалу в Вене испытали большое затруднение, не зная, какого поведения держаться в отношении царевича. С одной стороны, венский двор боялся раздражать царя, его отца, с другой — не хотел выказывать неудовольствия его сыну. Чтобы выйти из затруднения, австрийский император послал графа Шонборна к царевичу, чтобы уведомить его о том, что бегство его наделало много шума во всем мире и очень огорчило царя. Далее было сказано, что австрийский император не желает в нынешних обстоятельствах раздражать Его Царское Величество, но позволяет царевичу инкогнито пребывать в Вене на положении частного лица до тех пор, пока его спор с отцом не будет разрешен и милость отца к сыну не будет восстановлена.

Беглый царевич вел себя в полном соответствии с наставлениями императора, и царь долгое время был в полном неведении относительно местонахождения сына. Он узнал о бегстве царевича уже в Голландии, в Амстердаме, по возвращении из своей поездки в Париж. Срочно были начаты поиски пропавшего при всех дворах Европы, которых можно было заподозрить в помощи беглецу. Тогда император Австро-Венгрии велел передать царевичу о том, что долее ему укрываться в таком людном и наполненном иностранцами городе, как Вена, будет трудно, и он советует ему перебраться сначала в Тироль, а потом, если условия сложатся неблагоприятно, ехать в Неаполь. Алексей воспользовался советом и скрылся на некоторое время в замке Эренбург, затем перебрался инкогнито в Италию. Между тем поиски, предпринимаемые царем, не были бесполезны. Местонахождение царевича было раскрыто, к нему были посланы вельможи русского двора, получившие приказ препроводить царевича в Москву, заверив его, что в случае исполнения им воли государя преступление его будет прощено. Отец писал ему: «Сын мой, презрение, с каким относитесь вы к моим приказам, теперь ведомо всему миру. Ни упреки, ни ласки мои не могли вернуть вас к долгу и, в конце концов обманув меня, воспользовавшись моим отсутствием, вы довели неповиновение свое до последней крайности, подобно изменнику отдавшись тайно под чужеземное покровительство. Пример, который еще не знала Русская земля! По какой причине вы причинили огорчение своему отцу, покрыв стыдом Вашу Родину? Пишу вам в последний раз и велю исполнить все то, что Толстой и Румянцев[91] предложат вам от моего имени.

Ежели решите подчиниться, богом клянусь, нашим единственным, вечным и высшим государем, на коего в делах и сам уповаю, что не только не накажу вас, но еще и любить буду пуще прежнего; напротив же, если не подчинитесь моей воле, властью, богом мне данной, не убоюсь и, как отцу подобает, прокляну вас вечным проклятием. А как государь вас заверяю, что найду средства поступить с вами как с сущим мятежником и супостатом. Помимо того, вспомните, что не применял я к вам насилия ни разу. Напротив, давал полную свободу выбора для принятия наиболее приятного вашему сердцу решения. А если бы захотел принудить, неужели не достало бы у меня сил? Да и кто мог бы мне помешать? Достаточно было мне велеть, и силой бы каждый подчинился».

Царевич, читая эти строки и слушая речи Толстого и Румянцева, не имел ни малейшего желания уезжать из гостеприимного Неаполя, покидать насиженный уже замок Святого Эльма; но делать было нечего, так или иначе его должны были уговорить, и он сдался, оставив благословенный край. Но прежде чем выехать в Москву, он написал пространное, наполненное патетическими излияниями письмо, в котором клялся отцу в своем раскаянии. Царь получил это послание по возвращении своем в Петербург, так растрогался, что готов был полностью простить проступок непокорного сына, который легко можно было приравнять к преступлению. Но Александр Меншиков[92] очень скоро разрушил, уничтожил остатки отцовской любви при помощи ловких предлогов, заставив царя отказать сыну в обещанном прощении. Молодой царевич был привезен в Москву, где его уже несколько дней ожидал царь. На следующее утро по его приезде гвардейские полки и весь городской гарнизон стояли в ружье, со всех сторон блокировав Кремль. Офицер вошел в покои царевича и приказал ему сдать шпагу. Всем министрам, боярам, представителям дворянства приказано было явиться в Кремль, в то время как в кафедральном соборе собралось духовенство. Царевич был препровожден к царю. Последний восседал на троне в окружении стоявших вокруг вельмож. Царевич подошел к отцу и протянул ему только что им написанное признание собственной вины. Затем царевич бросился в ноги Его Величеству и со слезами на глазах заклинал не предавать его смерти.

«Встаньте, — промолвил царь, — и перестаньте бояться за свою жизнь: но более не надейтесь царствовать. Вы недостойны места, к которому были призваны по праву рождения, поэтому надо, чтобы сейчас вы торжественно отреклись от права наследовать мне, своему отцу».

«Да будет на то ваша и Божья воля», — отвечал Алексей.

Ему дали подписать акт об отречении, навсегда лишавший его короны и трона. Канцлер громко зачитал манифест Его царского величества, в котором Петр I излагал все причины, по которым лишал сына своего права наследования. Читателю будет любопытно увидеть его в конце этой главы.

После того как вельможи Русского царства поклялись никогда не признавать царевича своим государем, его отвели в особый покой и поставили у дверей стражу.

Многие люди были встревожены и приведены в замешательство невиданным событием. Митрополит Ростовский, широко оглашавший свои вещие сны и благоприятные царевичу откровения свыше, был осужден на жестокую казнь через колесование. С неменьшей жестокостью карал Петр и других виновных. Число погибших из-за симпатии к Алексею росло, оставалось лишь казнить самого царевича. Царь был склонен пощадить его, но Меншиков постарался ожесточить его сердце. Царица Екатерина[93], мать Петра II, впоследствии наследовавшая отцу, горячо настаивала на казни Алексея. Царица боялась, что после смерти супруга порядок наследования, им установленный, будет нарушен и сын Лопухиной будет вновь восстановлен в правах. К несчастью для последнего, царица Екатерина так завладела сердцем Петра, что заставляла исполнять его буквально все, чего бы ни пожелала.

Вновь был назначен суд над Алексеем[94], и сам царь настаивал и торопил, чтобы сын его был осужден с максимальной строгостью. Судьи, хорошо зная волю царицы и уступчивость ей со стороны государя, после обычных, но упрощенных до крайности формальностей судопроизводства подали свои голоса за смерть царевича, передав свое решение на утверждение царя. Петр посчитал неуместным ни отменять, ни утверждать приговор. Он приказал всего лишь зачитать его в присутствии преступника, которого после этого снова отвели в тюрьму вплоть до нового особого распоряжения царя. Главным достижением этого дня было то, что царевич вновь признал перед судьями свое преступление.

Рано утром следующего дня Петра известили, что у Алексея случился сильный припадок, он бился в жестоких конвульсиях, в полдень поступило новое известие: жизнь несчастного, но словам очевидцев, была под угрозой. Вскоре было доставлено третье донесение, в котором говорилось, что Алексей так плох, что едва ли протянет до конца дня. При известии этом Петр в лодке переплыл Неву и посетил больного. Увидев отца в окружении спутников, царевич сел на постели и обратил к нему лицо, залитое слезами: «Скорбь крушит меня, — с трудом промолвил он. — Я жестоко оскорбил Бога и вас. Чувствую, что не оправлюсь от болезни, а когда бы даже и смог, то и тогда не был бы достоин жить. Заклинаю, снимите проклятие, которому предали меня в Москве. Простите мои грехи, дайте отцовское благословение перед моей кончиной и повелите, чтобы после нее во всех храмах и церквях Руси служили панихиды по моей погибшей душе».

В то время как царевич произносил слабеющим голосом эти горестные и трагические слова, Петр и вся его свита залились слезами. Царь так отвечал ему: «Сколь бы ни были сильны основания нашего недовольства вами, нам доставляет неизъяснимое горе видеть вас в таком состоянии. Я беру назад мое проклятие, видя ваше искреннее раскаяние. От всего сердца желаю, чтобы Бог проявил к вам милосердие и подарил прощение, о котором вы просите, я же вас прощаю».

Произнеся эти слова и благословив сына, Петр удалился. Около пяти часов вечера царю донесли, что сын его желает видеть его еще раз. Монарх было заупрямился, полагая миссию свою уже исполненной, но соратники указали на то, что бесчеловечно отказывать в последнем утешении умирающему. Царь дал себя уговорить, но, уже садясь в лодку, которая должна была везти его в Петропавловскую крепость, узнал, что сына его более нет в живых. Таков был конец несостоявшегося государя, имевшего немало недостатков, чтобы оплакивать его кончину, но вовсе не настолько злобного и преступного, чтобы окончить дни свои столь горестным и трагическим образом. О смерти его говорили разное. Вот что сказано о ней в мемуарах Ламберти:

«Царица, опасаясь за своего сына Петра, не успокоилась, пока не заставила царя начать против его первенца судебный процесс, который непременно должен был закончиться его смертью. Странно то, что царь, после того как своею рукой бил его кнутом, пытая в этих местах привычной и весьма жестокой пыткой, сам же, вооружившись топором, и отсек ему голову, выставив тело несчастного на всеобщее обозрение; и голова его была так плотно прижата к телу, что о том, что она отрублена, можно было узнать, лишь специально отделив ее от туловища». Рассказ этот вздорен и не имеет под собой никаких оснований.

Некоторые историки приписывают смерть царевича внезапному ужасу, охватившему его в момент чтения приговора. Другие подозревают, что он был отравлен. Страх, который испытывал Петр в отношении того, что царство его перейдет к незаслуживающему его правителю, любовь к новой жене, влияние Меншикова на душу, разум повелителя, — все эти факторы говорят за то, что царь, царица и фаворит желали избавиться от несчастного Алексея. Факты дают нам основание верить, что эти трое тайными средствами сократили дни царевича; увы, все это не более чем правдоподобные догадки, не позволяющие обвинять царя в том, что он применил преступное средство для того, чтобы освободить от виновного в его глазах преемника.

Остается узнать, заслужил ли его сын такую смерть. Он оставил Московию, отдался под власть и покровительство иноземной державы — в этом суть его преступления. Но не слишком ли сурово наказание, следующее за ним: сначала лишение короны, а потом жизни? Или сыновей монархов и должно судить с большей строгостью?!

Но вспомним, царевна Софья, как я уже рассказывал о ней, не раз злоумышляла на жизнь царя, подстрекала народ и войско к восстанию, хотела и даже горела желанием лишить жизни своего брата и государя. И что же? Петр Алексеевич ее простил и ограничился заточением ее в монастырь. Почему же он не воспользовался тою же мягкостью и милосердием в отношении своего сына, во много раз менее виновного, чем она? Причина довольно простая заставила умолкнуть в нем чувство природного благородства. В прямую противоположность Августу, оставившему Римскую империю Тиберию лишь затем, чтобы подданные, после его смерти сравнив их обоих, поняли, какого правителя потеряли, так вот, повторяю я, в полную противоположность Августу Петр Великий желал и желал очень сильно обрести в царевиче Алексее наследника, способного во всем идти по стопам своего отца и быть очень похожим на него, дабы удачно и счастливо завершить дело, начатое им самим. К сожалению, сын царя мог лишь вновь ввергнуть московитов в пучину первобытного варварства, из которой они недавно вырвались, и оттого был принесен в жертву нации, во имя ее счастья.

Поскольку единственный взрослый наследник Петра сошел в могилу, царь решил оставить трон царице Екатерине, но прежде хотел короновать ее императорской короной[95]. По этому поводу был выпущен эдикт, в котором Петр так изъявлял свою волю:

«Императрица, моя дражайшая супруга, была нам великой поддержкой, не только во всех превратностях войны, но еще и многих других делах, начинаниях и путешествиях, в коих нам не только помогала, но и охотно своею волею сопровождала, была полезна советами, в особенности же в битве против турок на берегу реки Прут, где армия наша, числом 20000 человек противостояла лицом к лицу врагам числом в 200000. В том отчаянном положении она выказала отвагу наивысшую для своего пола, как то и войску хорошо ведомо, и всей нашей христианской империи».

После такого вступления царь перечислял причины, заставившие его короновать свою жену и оставить ей трон, на который вскоре должна была она вступить, поскольку сам Петр, после того как развил в государстве торговлю, науки, искусства, дисциплинировал войска, воспитал опытных военачальников, создал многочисленный и грозный флот, построил великолепные города и совершенно преобразил русскую нацию, — по исполнении столь прекрасных трудов завершил свой славный путь в Петербурге в день 28 января 1725 года после короткой, но жестокой болезни.

Росту Петр Алексеевич был высокого, лицо имел благородное и одухотворенное умом, однако что-то дикое и свирепое в глазах его подчас наводило ужас на окружающих. Говорил он всегда с большим жаром и обладал превосходным красноречием, так что убедить в чем-либо собеседника никогда не составляло для него особого труда. Не было еще в истории государя более неутомимого и склонного к любому труду. Вся жизнь его, если внимательно посмотреть, была сплошным путешествием. С одинаковой легкостью переезжал он с окраин Европы в самое сердце Азии, как другие короли и цари перебирались из одного дворца в другой или из города на свои загородные виллы. Путешествие из Петербурга в Москву, исчисляемое расстоянием в двести французских лье, стоило ему всего лишь четырех дней пути. Был он чрезмерен во всем, в дружбе и во вражде, и часто, благородный и великодушный друг, он превращался в жесточайшего и непримиримого врага. Физические упражнения, так же как, впрочем, и излишества стола, сократили его жизнь. Очень часто он воздерживался от еды и питья, чтобы вечером лучше владеть собой для занятий государственными делами, но иногда ужинал и выпивал до совершенного умопомрачения. Случалось, что после обильных «бахусовых» возлияний чувствовал он себя совершенно разбитым и нездоровым. К этому недостатку следует прибавить и то, что каждое утро, особенно в последние годы своей жизни, он пристрастился выпивать целую бутыль водки. Нельзя сказать, чтобы он слишком любил женский пол, к которому испытывал самую пылкую жгучую страсть в ранней юности. Ехце полагают (но верно ли это, трудно сказать), что после развода со своей первой женой он вообще не имел общения с женщинами, пока не увидел Екатерины, ее же он полюбил страстно и до самой смерти.

Без сомнения (ведь никто, я думаю, и не будет нам противоречить), государь этот был самым просвещенным и эрудированным человеком среди своих подданных. Он говорил на нескольких языках, прекрасно знал математику и географию. Имея намерение соединить воды Черного и Каспийского морей, он велел прорыть канал между Волгой и Доном и соединил Каспийское море с Балтийским посредством еще одного канала, проведенного из Волги в Неву. При этом именно он без какой-либо помощи инженеров составил и начертил подробный план предстоящих работ и имел счастье еще до смерти своей увидеть его совершенно исполненным. Впрочем, задумывал он всегда лишь самые обширные и грандиозные проекты, от души любя все необыкновенное. Сказали бы, что он хотел подражать всеми силами всемогуществу Создателя, из ничего созидающего величайшие вещи. Таким-то образом он преобразил в луга и пашни непроходимые топи, а на водах северных гнилых болот близ реки Невы создал прекрасный и величественный город, полный роскошных дворцов и садов и охраняемый одной из самых сильных цитаделей в мире, которую когда-либо можно было видеть.

Подобным же удивительным образом простая бедная крестьянка его волею и с его легкой руки превратилась в великую императрицу огромной и могущественной державы; никому не ведомый продавец пирогов — в знаменитого военачальника, а варварский народ — в культурную нацию. Сам же царь стал одним из опытнейших моряков, какие когда-либо знала Европа, и имел с самого детства к флоту и морскому делу такую необыкновенную страсть, что еще в отрочестве в десять — четырнадцать лет буквально дрожал и трепетал при виде небольшого пруда или речки. Так что для создания собственного флота он не жалел ни сил, ни времени, сам работая на голландских верфях и в голландском военно-морском арсенале простым плотником.

Петр Алексеевич во время своих путешествий заметил, что даже турки намного превосходят христианские народы в вопросах отправления правосудия. Увидев это, он позаботился принять меры к упрощению уже существующих весьма туманных и запутанных законов древнего русского права, еще ни в коей мере не упорядоченных, и специальным указом повелел решать все самые важные тяжбы и судебные дела не позднее одиннадцатидневного срока.

Прекрасные качества, которыми так восхищались в этом герое, были омрачены некоторыми весьма серьезными недостатками. Этот государь был подчас чересчур не сдержан в гневе и в увлечениях своих не знал меры и не щадил в такие минуты даже своих лучших и вернейших друзей. Даже Франц Лефорт не раз имел случай в этом убедиться; но этот знаменитый женевец фактически был единственным человеком, имевшим смелость восставать против государя в такие моменты. Он взывал к его чувству чести, достоинства, славы, которыми всегда надлежит отличаться великим государям, и доказывал, что недостойно героя и реформатора не иметь сил обуздывать свой нрав. Царь, всегда прекрасно осознававший свою слабость, в такие моменты всегда унимал свой гнев и краснел, огорченно признаваясь своему другу: «Я изменяю жизнь моих подданных и их самих, а себя самого не могу переделать. Отвратительное воспитание и проклятый темперамент не дают мне победить мои презренные недостатки и слабости».

Случалось этому монарху проявлять жестокость, непростительную для такого великого человека, если только не принять во внимание то обстоятельство, что ему приходилось иметь дело с народом, который возможно было привести к границам разума лишь мерами самых жестоких наказаний. За исключением всех этих недостатков, кого из государей мы могли бы сравнить с Петром Алексеевичем? В школе этого великого человека следовало бы учиться всем монархам Азии, пользующимся себе во благо невежеством и досадной глупостью своих подданных, угнетенных ярмом их деспотизма.

Нельзя точно сказать, что именно думал царь в отношении религии. Он всегда прилагал максимум усилий к тому, чтобы она как можно полнее соответствовала задачам его царствования. По этой причине упразднил он должность патриарха, делавшую слишком могущественным и фактически даже равным царю всякого, кто ею обладал. А одного первосвященника он даже казнил, хотя тот и заслуживал смерти, как обычного преступника. Известно, что Петр Великий без малейших колебаний и сомнений позволил своим подданным свободно отправлять любой культ и придерживаться любого вероисповедания по причине выгоды, которую приносила в его страну свобода торговли с самыми разными странами. Сам же он до конца своих дней придерживался обычая и учения восточной церкви и делал это с такой точностью и постоянством, что, когда не мог поститься во время тех или иных военных походов, всегда за себя и своих солдат испрашивал специального отпущения грехов у патриарха константинопольского. В конечном счете он был глубоко убежден в верности великой мысли Аристотеля:

«Что государю прежде всего надлежит быть религиозным и богобоязненным, ибо и народы не так страшатся угнетения с его стороны, когда твердо убеждены, что и Государь их боится и почитает Бога». «Princeps debet esse potissimum Dei cultor: nam minus timent homines a principe, si Dei cultorem ilium putent».

Мы, Петр I, милостью Божией царь и император всея Руси, и прочее, и прочее… доводим до сведения всех наших подданных, как церковного, так и военного и гражданского звания, какой-бы части нашего государства они ни принадлежали, что с самого рождения первенца нашего Алексея прилагали Мы все старания, поручив его заботам наставников, обучающих русскому языку и языкам иноземным, наукам всем необходимым, как-то: военным и политическим, истории, литературе, вере нашей христианской и православной греческого толка, дабы мог сей царевич достоин быть власти над столь обширной империей и трона нашего русского великого.

Со всем тем увидели Мы с горечью, что все наше внимание и забота, его образованию посвященные, оказались совсем бесплодны, поскольку сын наш всегда лишен был сыновьего послушания и понимания, прилежания ко всему достойному и полезному наследнику великого трона. Пренебрегал он наставлениями учителей, общаясь своею волей лишь с людьми пустыми и легкомысленными, от которых научиться можно лишь самому дурному, а никак не полезному и в жизни пригодному.

Вместе с тем не прекращали Мы попыток вернуть его в должное состояние и повиновение, действуя то лаской, то укором и угрозой, взяли его даже в роту наших гвардейцев, чтобы, участвуя в походах, учился он военному делу, как и другим наукам, для защиты Отечества необходимым, всегда удаляли от всяких опасностей и хранили, как зеницу ока, принимая в соображение его наследование империей, хотя сами себя оным опасностям всегда подвергали.

Когда наследник наш вырос, в другое время оставляли Мы его в Москве нашим заместителем, дабы учился искусству власти на будущее.

Посылали его в другие страны с убеждением, что, увидев хорошо устроенные державы, сможет и сам желать подражать им в лучших примерах и образцах управления.

Однако все наши старания остались бесплодны, а семена знаний и учености канули для сына нашего в мертвую землю.

Он не только не следовал добру, но всей душой возненавидел его, не выказывая ни малейшей склонности к делам военным и политическим. Общался единственно с лицами ничтожными и беспутными, нрава низкого и отталкивающего.

Так как Мы хотели всеми средствами вырвать его из среды распутства и вдохнуть склонность к общению с людьми почтенными и добродетельными, то убедили царевича сделать выбор супруги среди принцесс главных домов Европы по обычаю наших предков и предшественников — царей русских, которые часто родственными узами соединялись с другими царствующими домами, и нам завещали это право.

Он же изъявил желание взять в жены принцессу из германского княжества Вольфенбутель, родственницу ныне царствующего Его величества императора «Священной Римской империи» и двоюродную сестру короля Англии и просил Нас устроить этот брак, на что ему дано было наше высочайшее соизволение. Так Мы и стали действовать, не считаясь с расходами и не жалея денег, каких такое бракосочетание требовало. По совершении помолвки были Мы обольщены надеждой на сына нашего полным окончательным отвращением от дурных его привычек и обычаев, но испытали на деле противное тому, на что так уповали.

Несмотря на то, что супруга его, насколько могли Мы усмотреть, была принцессой рассудительной, умной, достойного нрава и поведения, хотя он сам и выбрал ее себе в жены, в дальнейшем жил с ней в крайнем разладе и несогласии, еще пуще прежнего пристрастившись к людям распутным и презренным, причиняя тем самым злейший урон и стыд дому нашему пред лицом глав и правителей иностранных, с коими эта принцесса была родством связана, чем навлек на нашу главу злейшие упреки, жалобы и поношения.

И сколь ни часты были увещания и убеждения ему исправиться, ничто не помогало.

Нарушив, наконец, супружескую верность, он целиком отдался своей страсти к распутной женщине самого низкого и рабского сословия, открыто и не таясь живя с нею во грехе, с презрением оставив совсем свою законную супругу, которая вскорости после этого и почила, говоря по правде, от болезни, однако ж не без подозрения в том, что публичное оскорбление, нанесенное ей распутством и блудом супруга, ускорили ее кончину.

Когда Мы увидели, до какой степени он упорствует в своем дурном поведении, то объявили ему на похоронах его жены, что в случае, если в будущем он не поведет себя в соответствии с нашей волей, Мы лишим его права наследования, не посмотрев на то, что он единственный Наш сын (поскольку второго нашего сына у нас в то время еще не было) и что Мы скорее выберем вместо него наследником какого-нибудь иноземца, к тому более достойного, чем нашего сына, совершенно не достойного власти, ибо не можем позволить ему уничтожить все с таким трудом и милостью Божией Нами построенного.

Наконец, внушали ему со всею возможной силой вернуться на путь разума и добродетели и впредь вести себя соответственно, дав время исправиться.

На такие замечания он отвечал, что признает себя виновным по всем этим пунктам, но, сославшись на слабость и немощь своего темперамента и разума, не позволяющих ему прилежать к наукам и государственным обязанностям, признает себя к ним совершенно негодным и недостойным нашего наследства и просит снять с него это бремя.

И все же Мы продолжали еще уговаривать его и, соединяя угрозы с просьбами, не упустили ничего, чтобы вернуть его на правильную дорогу. Военные действия заставили Нас спешить в Данию, оставив царевича в Петербурге и дав ему время прийти в себя и исправиться.

Впоследствии, получив известия о его непрекращающемся распутстве, Мы призвали его к себе в Копенгаген, чтобы здесь на месте обучить искусству войны, командования и повиновения.

Увы, забыв страх и заповеди Божии, повелевающие повиноваться во всем родителям, в особенности тем, которые в то же время несут еще на плечах бремя верховной власти, он не пожелал оправдать наших надежд, воздав благодарностью за наши заботы, напротив, не присоединился к нам, а, взяв большую сумму денег, бежал вместе с развратной своей сожительницей, с которой продолжал все время жить во грехе. Так, он отдался под протекцию римского цесаря[97], распространяя против нас, своего отца и государя, многие клеветы и лжи, будто бы Мы его преследуем и лишить его хотели безо всякой причины правопреемства, и говоря даже, что сама жизнь его отныне не может быть в безопасности подле Нас, а потому прося у императора от нас вооруженной защиты и покровительства.

Каждый может судить, какой позор и стыд навлек на Нас пред лицом всего мира Наш родной сын. Едва ли найдется подобному пример в истории (трудно будет найти подобный этому пример в истории).

Цесарь, хотя и был осведомлен о его излишествах и о том, как жил он с супругой своей, свояченицей Цесаревой, все же согласился на его униженные и настойчивые просьбы и указал город, в котором сын Наш мог покойно почивать, в глубокой тайне от меня в крепости тирольский Эренбург.

Его долгая задержка в пути показалась Нам очень подозрительной, и не без причины. По-отечески тревожились Мы, не случилось ли с сыном Нашим какого-либо несчастья и, не получая от него вестей, послали на поиски доверенных лиц во все уголки и части Европы. В конце концов после многих разочарований и надежд, напряженных трудов и усилий Мы получили известие от капитана гвардии Александра Румянцева, что наследника Нашего в глубокой тайне стерегут в одной из цесарских (императорских) крепостей Эренбурга в Тироле, о чем собственноручно отписали императору, прося его отослать беглеца назад.

Но поскольку император известил его о Нашем желании и убеждал ехать к нам и подчиниться Нашей воле, воле отца и государя, сын Наш отвечал, что не может отдаться Нам в руки, как если бы Мы были его злейшими врагами и тиранами, от которых мог он ожидать любой участи.

Так он убеждал цесаря, который вместо того чтобы выслать его Нам, позволил ему удалиться еще дальше, в самую глубь своих владений, в приморский город Неаполь в Италии, и велел охранять его там в одном из древних своих замков под другим именем.

Мы же были уже предупреждены подданным Нашим гвардии капитаном Румянцевым относительно того, в каком месте он находится, и послали к императору канцлера Петра Толстого с письмом, полным самых сильных выражений, живо изъясняющих всякому, сколь несправедливо удерживать и даже желать удерживать сына Нашего против всех прав божеских и человеческих, в силу которых все родители, а в особенности те из них, которые облечены верховной властью, подобной нашей, имеют ничем не ограниченное право, независимо от каких угодно судей, решать дела своих детей. В заключение письма отметили Мы, к каким дурным последствиям и вражде поведет отказ вернуть Нам сына, поскольку Мы не сможем оставить сего дела в полном покое. Между тем научили Мы тех, кого посылали, чтобы и с самим царевичем говорили весьма живо и сильно, ставя ему на вид, что Мы должны будем прибегнуть к любым средствам, но отомстим за обиду ему Нам нанесенную.

И собственноручно писали ему, указывая на нечестивое и безбожное его поведение, на неслыханность преступления, совершенного против Нас, своего отца, Бога и заповедей его, предписывающих карать непокорных сыновей смертью.

Мы грозили ему своим отеческим проклятием, а как государь объявлением изменником отечеству, если не вернется и не повинится. Добавили Мы и заверения, что в том случае, если он подчинится Нашей воле и вернется, ему будет прощено его преступление.

Посланцы Наши после долгих трудов добились от цесаря позволения встретиться с Нашим сыном. Они прибыли в Неаполь, горя желанием вручить ему собственноручное Наше послание, и вскоре отписали, что он не пожелал даже принять их, однако вице-король Неаполя, вассал и наместник цесарский в сих местах, нашел средство пригласить его к себе и здесь вручить письмо Наше ему из рук в руки.

Так принял он Наше послание, содержащее отеческие увещания и угрозы вечного проклятия, не только не выказав Нам должного уважения, но, напротив, хвастаясь всюду, что император обещал ему не только его защищать и оборонять против Нас, но впоследствии даже силой своего цесарского оружия возвести на трон русский против Нашей воли и поправ все Божии и человеческие законы.

Послы наши, видя такое дурное положение дел, применили все вообразимые средства, чтобы обязать его вернуться, убеждая верить Нашим добрым заверениям, но добавляя, что и Мы сможем с оружием в руках добиться справедливости.

Ничто не могло его убедить, он не желал возвращения на родину до тех пор, пока вице-король Неаполя, видя всеконечное его остервенение и упорное закоснение, не заявил от имени цесаря, что в любом случае ему должно возвращаться, ибо император не сможет и не имеет права удерживать его долее: близка война с турками и королем Испании, готовящимся высадиться в Италии, и в этих условиях он не может вступать в конфликт и с Нами из-за беглеца.

Видя, какой оборот принимают дела, и страшась попасть к нам в руки насильно, в конце концов он уступил и объявил, как послал Нашим, так и вице-королю о своем к Нам возвращении.

О том же он написал и Нам, признав себя виновным и преступным сыном. Копия его послания опубликована будет ниже.

Так он вернулся сюда и при всех своих многолетних против Нас преступлениях, достойных смерти, заслужил от Нас отцовское сочувствие, нежность и прощение, избавившее его вообще от какого-либо наказания.

Однако, принимая во внимание низость его преступного поведения, описанного выше, по совести и чести не можем Мы оставить ему права наследования нашим престолом, предвидя, что своею властью он совершенно погубит славу народа Нашего и безопасность державы, которую Мы с таким трудом и Божьей милостью совершили.

Посему отцовской властью и властью государя, врученной мне Богом, имея в виду лишь благо Наших подданных, Мы лишаем вышеназванного Алексея за его проступки, преступления и измену права наследовать престол русский и назначаем наследником Нашим сына Петра, хотя и юного годами, но не имеющего себе соперника.

И да будет проклят сын Наш Алексей, если когда-нибудь пожелает претендовать на вышеуказанное наследство.

Желаем, чтобы отныне все верные подданные Наши, церковного и светского звания, всех областей Русской земли, волею государя признали себя подданными сына Нашего Петра, избранного Нашим наследником в соответствии с уложениями и уставами нынешними, и подтвердили это присягой пред Святым Алтарем, на святых Евангелиях и крестным целованием.

Пусть все, кто отныне выступит против воли Нашей, осмелившись взирать на сына Нашего Алексея как наследника царства, будут объявлены изменниками и супостатами Нашими и Отечества.

Повелеваем всюду публиковать и читать всенародно и громко эту грамоту, дабы никто не мог отныне ссылать на ее незнание.

Дано в Москве, третьего дня месяца февраля 1718 год от Рождества Господа Нашего Иисуса Христа.

Подписано Нами собственноручно и скреплено Нашею царской печатью

Копия письма, написанного рукою царевича

Всемилостивейший Государь и отец.

Получил я от господ Толстова и Румянцева все-милостивейшее письмо, которое Ваше Величество имело снисхождение мне написать для уведомления о том, что Вы прощаете мне преступление, в коем я действительно повинен, без позволения удалившись из нашего царства. Благодарю Вас со слезами на глазах и признаю себя совсем недостойным этого прощения, столь великодушно мне дарованного. Хотя я знаю, сколь тяжкого заслуживаю наказания, взываю к вашему милосердию и молю Ваше Величество забыть все мои грехи. Целиком вверяю себя Вашим всемилостивейшим обещаниям и уверениям и отправляюсь завтра же утром Вашей волей из Неаполя в Петербург с теми, кого вы ко мне послали.

Ничтожнейший и недостойный слуга Ваш, не заслуживающий имени сына, Алексей.

Неаполь, 4 октября 1717 года

Копия клятвы, произнесенной царевичем Алексеем Петровичем

Я, вышеназванный, обещаю перед святым Евангелием, что, совершив те преступления, о которых отец мой и государь объявил в своем манифесте, самого себя считаю недостойным права наследовать ему и исключаю себя из числа его наследников.

Я признаю справедливым это исключение, как вполне мною заслуженное, и обязываюсь и клянусь Богу Всемогущему и Триединому, как верховному судие, во всем подчиниться воле отца моего, никогда впредь не искать способа вновь стать его наследником, не претендовать на это и не давать своего согласия, буде то мне предложено.

Я признаю законным наследником и преемником брата моего царевича Петра Петровича, о чем целую Святой крест и подписываю настоящий отказ собственноручно.

Подписано рукою царевича — Алексей

Формула присяги подданных новому наследнику престола российского, которую должны были принести все граждане Русского государства

Обещаю и клянусь на Святых Евангелиях, что во всем признаю и держусь писем августейшего царя нашего и императора русского Петра Алексеевича, в коих ясно сказано, что сын его Алексей Петрович по справедливости объявлен виновным и лишен наследия своего — отеческого трона России, к которому призван другой сын Его Императорского Величества — Великий князь Петр Петрович, которому и клянусь и присягаю как единственному законному наследнику трона русского, ибо ему одному во всяком случае буду хранить верность и повиноваться, живота своего не жалея за него против тех, кто ему противустанет, никогда его не покинув.

Против царевича Алексея Петровича

Клянусь Святыми Евангелиями, никоим образом и ни в какое время не добиваться трона для вышеназванного царевича Алексея Петровича, ни посредством предложений и увещаний, ни думами, ни делами не способствовать и не помогать делу его восхождения на престол против воли царя Нашего и Императора Петра Алексеевича, в чем клянусь, приношу крестное целование и самолично подписываюсь.