Великие заговоры

ГЛАВА 4
ЗАГОВОР СЕЯНА, СОСТАВЛЕННЫЙ С ЦЕЛЬЮ СВЕРЖЕНИЯ ИМПЕРАТОРА ТИБЕРИЯ, НАСЛЕДОВАВШЕГО ОКТАВИАНУ АВГУСТУ

Место действия — Рим, остров Капри, Италия.

Время действия — 31 год н. э.[10]

Подчас бывает весьма опасным для верховного правителя делать своих министров слишком могущественными. И императору Тиберию, вступившему на престол по смерти императора Августа, выпало на долю убедиться на собственном опыте в справедливости этой истины. Да и кто бы поверил, что принцепс, столь опытный в делах правления и ревнивый ко всему, что касалось его власти и авторитета, мог слепо довериться фавориту и даже в каком-то смысле разделить с ним верховную власть. Пришло нам время узнать о том, как же повел себя Тиберий в отношении коварного Сеяна. Но прежде чем приступить к описанию заговора, следует познакомиться поближе с главою всего дела, а также с тем, кто должен был стать его жертвой. Разом нарисуем портреты двух людей, нравы которых делали их похожими друг на друга. И тот, и другой были очень умны, и оба обращали ум свой во зло. Не было того, кто мог сравниться с ними в искусстве притворяться, никого, кто так ловко сумел бы скрывать одни и те же пороки за личиной весьма сходных добродетелей. Император всегда казался задумчивым и погруженным в себя; фаворит же был всегда серьезен и рассудителен, но такая внешность скрывала в глубине их душ замыслы самые черные и беззаконные. Первый, прежде чем добиться власти, умел приноравливать свой характер к самым различным обстоятельствам; так же поднялся наверх и вошел в доверие к государю и второй. Оба жестокие и кровожадные, они подчас умели продемонстрировать видимую умеренность и милосердие. Оба обладали всеми качествами, необходимыми, чтобы управлять государством и стать постепенно, именно в силу этого, подлинными бичами огромной Империи. Можно было подумать, что сама судьба дала Тиберию Сеяна, словно находя обоих необыкновенно похожими и достойными друг друга и тем самым желая произвести невиданный доселе эффект. Однако, хотя сходство характеров и может на некоторое время объединить двух отпетых негодяев, но подобный союз, основанный на общности вины и преступления, никогда не бывает прочным. И история, которую мы намерены рассказать, послужит тому ярким примером. Этот заговор по самой сути своей и отдаленно не напоминал те бурные, опасные и яростные заговоры, которые обнаруживали и проявляли себя в войнах, пожарах, грабежах и насилии. Здесь нам предстоит столкнуться с примером политической хитрости и интриги, которые в деле исполнения тех или иных тайных проектов всегда много более эффективны, чем явное и прямое насилие и кровопролитные сражения. Приступим же к рассмотрению сути дела.

Сеян, столь известный истории как своим чудесным возвышением, так и своим трагическим концом, происходил из маленького тосканского города Вольсиний и родился в семье простого римского всадника Сейя Страбона. Человек столь невысокого происхождения должен был в сильнейшей мере желать восхождения наверх, чтобы в один прекрасный день увидеть себя вторым по значению человеком в империи после принцепса. Но честолюбивый министр метил гораздо выше и решил занять трон цезарей, чего не мог добиться иначе, чем посредством уничтожения всего императорского семейства. Исполнение столь дерзкого плана было нелегко: у Тиберия был сын и несколько маленьких внучатых племянников. Эти последние были детьми его брата Германика, человека действительно великой души и прекрасных способностей, преждевременная смерть которого породила множество кривотолков. Поговаривали, что Германии был отравлен по тайному приказанию Тиберия. Так или иначе, но у Германика оставался сын, усыновленный вскоре (обычная процедура в императорских семьях Древнего Рима) императором. Одним словом, именно эти многочисленные наследники могли претендовать на императорский трон, но все эти препятствия ни в малейшей степени не могли остановить Сеяна, который уже давно вынашивал в груди преступный замысел и приступил к плетению интриги с неимоверной ловкостью и осторожностью, делавшими его малопохожим на заговорщиков других времен. Опасаясь, как бы его тайные уловки не были раскрыты ранее намеченного времени, он принял все необходимые меры предосторожности, должные предохранить его от нелепых случайностей, которыми обычно столь богата окружающая нас жизнь.

Должность префекта преторианской гвардии, которою он обладал, давала ему в действительности весьма мало реальной власти и влияния, поскольку войска, находившиеся под его непосредственным командованием, были разбросаны по разным районам и кварталам Рима и даже квартировались в близлежащих к Риму городах. Следовательно, речь шла об объединении всех этих солдат, создание из них его личной охраны, сопровождающей префекта претория внутри города и за его пределами и в любой момент готовой, если потребуется, пожертвовать ради него своей кровью и жизнью. Хитрый фаворит императора доложил своему повелителю, что десять преторианских когорт могут быть необычайно полезны лишь в том случае, если в них будет установлена самая суровая воинская дисциплина. Но, прибавил он, если их не свести воедино и не объединить, разместив в общих казармах, ничего путного не выйдет — солдаты продолжат на свободе предаваться всем наслаждениям и порокам города. Тиберий, несмотря на всю свою изощренность в вопросах интриги, не усмотрел в этом предложении никакого подвоха и вполне благосклонно отнесся к предложению своего министра, а тот, не упуская времени и воспользовавшись случаем, ему представившимся, тотчас начал завоевывать расположение солдат то увеличением преторианского жалованья, то частыми подарками, пирами и угощениями за свой счет.

Сделав тем самым первый шаг на пути к наивысшему могуществу, Сеян вознамерился преодолеть и другие трудности, стоявшие на его пути и препятствующие стремительному восхождению на-верх. Прежде всего ему требовалось удалить от трона того молодого человека, который и имел, собственно, все права на императорскую корону. Я говорю о Друзе, единственном сыне Тиберия; и поскольку порядок наследования еще не был установлен, было вполне вероятно, что римляне, не желая искать другого наследника, доверят власть самому ближайшему прямому и непосредственному наследнику императора. Друз уже успел завоевать расположение народа тем, как вел себя во время своего консульства. Однако правдой было и то, что его можно было упрекнуть в некоторой резкости, вспыльчивости, даже необузданности и огромной склонности к распутству. Пороки эти приписывали возрасту, целиком полагаясь на природную доброту его сердца, проявленную юношей на множестве ярких примеров. Друз был близок с Германиком, которого Тиберий в свое время усыновил и объявил своим наследником. Подобное предпочтение должно было вызвать ревность и вражду между двумя молодыми принцепсами[11], поскольку никто не станет спокойно наблюдать, как его лишают надежды на корону. И все же Друз в итоге не высказал ни малейшего неудовольствия, напротив, он первый отдал должное Германику, открыто признав в нем человека, бесконечно превосходящего его самого умом и характером. Казалось, он даже был счастлив тем, что римляне наконец насладятся владычеством такого достойного и добродетельного принцепса, и после безвременной кончины Германика горько оплакивал смерть брата, оставившего теперь и ему надежду однажды овладеть огромнейшим наследством. Столь благородные чувства делали Друза достойным власти. Не мог юный и великодушный принцепс подпасть под влияние Сеяна, которому не раз и придворными и самим Тиберием давалось понять, что не подобает выходцу из провинциальной Тосканы равняться с сыном императора. Увы, надменный фаворит никому не позволял оскорблять себя безнаказанно. Смерть Друза была предрешена. Погубив юношу, Сеян разом удовлетворял как свои амбиции, так и чувство мести.

Речь шла лишь о том, чтобы как можно осторожней и аккуратней избавиться от наследника престола. Поэтому убийцу, исполнителя замысла, Сеян нашел в доме самого Друза. На свою беду сын Тиберия был женат на Ливилле, сестре Германика. Женщина эта отличалась редкой красотой. Но как часто внешность не имеет ничего общего с подлинными свойствами души человека. Сеян, которому, разумеется, был хорошо известен характер Ливиллы, решил вовлечь ее в свое дело, сделав исполнительницей и соучастницей его бесчинств: он притворился, а может, и в самом деле загорелся к ней самой пылкой и нежной страстью. Признание в любви было выслушано благосклонно, и когда Сеян заручился доказательствами ее взаимности, он обещал жениться на ней и вместе с собой возвести на престол. «Но есть одно маленькое обстоятельство, которое препятствует нашему союзу, — сказал он своей возлюбленной, — если вы примете мое предложение, Друз должен будет умереть. Выбирайте же между мужем и любовником».

Теперь стало ясно, на что способна женщина, ослепленная страстью. Ливилла без всяких колебаний готова была принести в жертву свое доброе имя, славу и интересы семьи. Более того, рискуя покрыть себя вечным, несмываемым позором, она должна была полагаться на лживые обещания коварного интригана, практически ничего не получая взамен. Друз должен был в скором времени стать императором, а Сеян мог лишиться жизни в результате подобных замыслов. Гораздо надежней и достойней для Ливиллы было взойти на престол честным путем, нежели устремляться к нему через пропасти преступления. Однако любовь победила разум. «Я готова совершить, что угодно, — отвечала женщина своему соблазнителю, — но требую от вас клятвы: поклянитесь же, что и вы во имя упрочения нашего союза разведетесь со своей женой, навсегда став моим».

Сеян согласился и на это, и чтобы достойно вознаградить его за любовную привязанность, Ливилла обещала не допустить, чтобы несчастный Друз слишком долго оставался на этом свете. Вместе с тем, когда пришло время приступать к исполнению задуманного, она не выказала ни решимости, ни быстроты, которых можно было ожидать от страстно влюбленной женщины. Запятнать свои руки кровью супруга, отнять трон у семейства Цезарей и, быть может, подвергнуться угрозе жестокого наказания и праведного осуждения и гнева всего народа Рима в случае неудачи — вот мысли, которые приходили ей в голову, заставляя пребывать в нерешительности и бездействии, которые не могла превозмочь вся сила ее страсти.

Сеян удвоил посещения Ливиллы с целью вынудить ее исполнить обещанное, и это вскоре стало заметно Друзу, теперь имевшему все основания несколько раз грубо говорить с Сеяном, который пожелал тотчас же отомстить. Через несколько дней, тайно увидевшись с Ливиллой, он прямо сказал ей, что все открыто, что мужу ее обо всем известно и дальнейшие колебания не только бесполезны, но, главное, очень опасны; и та, более не колеблясь, приступила к делу. Сеяну был представлен греческий медик по имени Евдем, поверенный тайн как самой Ливиллы, так и всего семейства Цезаря. Ему было велено приготовить яд, способный вызвать длительную болезнь, неминуемо ведущую к смерти. Когда питье было готово, евнух Лигид поднес его своему хозяину, который умер несколько дней спустя.

Казалось, что на Тиберия не произвело совершенно никакого впечатления это страшное событие. Но чтобы оправдать свое столь странное поведение, он появился в сенате и произнес речь приблизительно следующего содержания:

«Без сомнения, все вы удивлены тем, что я, потрясенный горем, не заперся в стенах своего дворца, чтобы там предаться вволю охватившей меня скорби. Да, потрясенные горем обычно ищут утешения в одиночестве; однако в такой момент глава государства лишен свободы, которой наслаждаются простые граждане. И лишь в таком собрании, как ваше, отцы-сенаторы, он может найти утешение своему горю, ведь только ваши советы помогают ему переносить несчастья. О! До какой крайности я доведен несправедливой судьбой! Моя горячо любимая мать Ливия, чьи советы были всегда так мне полезны, оставила земные пределы. Нет больше моего сына Друза, а дети, которых он мне оставил, еще не способны нести на своих плечах тяжкое бремя государственной власти. Я старею, и если Парка не замедлит раньше времени прервать нить моей жизни, не знаю, смогут ли дети Германика стать моими наследниками. Вам, отцы-сенаторы, вручаю я этих юных принцепсов, возьмите же их под свою опеку, заботьтесь о них, служите им приемными отцами вместо родного отца. Это потомки Августа, отпрыски Августова древа, в них течет самая чистая римская кровь. Республика должна быть заинтересована в их сохранении. А вы, внуки мои, приблизьтесь. Вы видите вот этих почтенных сенаторов. Они будут вашими наставниками. Под их неусыпным надзором, под их постоянной опекой вы посвятите себя служению государству».

С самого начала речь эта вызвала слезы на глазах у сенаторов, но вскоре они заметили, что речь Тиберия не во всем соответствовала его чувствам, и весь сенат так и остался при своем глубоком убеждении, что в действительности смерть сына совсем не тронула императора. И прежде чем добиться окончательного успеха в исполнении своих честолюбивых замыслов, Сеяну предстояло еще убить многих.

Маленькие внуки Тиберия, Друз-младший и Нерон, дети Германика, были уже достаточно взрослыми, чтобы наследовать императору. Я не говорю о Гае, их брате, который потом вступит на престол, получив прозвище Калигула (Башмачок). Он был в это время слишком мал. Итак, родной сын Тиберия Тиберий Друз был мертв, и маленькие сыновья Германика были единственными, способными помешать осуществлению планов и надежд коварного Сеяна. Тот понял, что от них ему не так просто будет избавиться; ибо обоих охраняли слуги самой испытанной верности, а мать их Агриппину невозможно было соблазнить. Во всем достойная такого мужа, как Германии, она в течение всей жизни была верна ему и своим материнским обязанностям, в особенности после смерти супруга. Единственный упрек, который ей можно было сделать, заключался в излишней надменности и гордости этой добродетельной римлянки. И именно эти недостатки помогли Сеяну погубить ее. Коварный негодяй, он нашел способ поссорить ее с императором и его двором. Искусный фаворит представил Агриппину как женщину, необычайно любящую властвовать и стремящуюся заслужить любовь римлян лишь затем, чтобы тем вернее самой прийти к власти, возведя как можно скорее на престол своих детей. Более того, за поведением Агриппины все время наблюдали шпионы и добровольные подручные Сеяна, тут же доносившие ему обо всех ее поступках и словах. Желая задеть ее за живое, он затеял судебный процесс против Клавдии Пульхры, бывшей близкой подругой вдовы Германика. Когда Агриппина узнала, что несправедливый и беззаконный суд готовится против одной из ее лучших подруг, она отправилась прямо во дворец к императору, вошла в его покои и нашла там Тиберия, воскуряющего фимиам перед статуей божественного Августа. При виде всего этого Агриппина не смогла сдержать слез негодования: «По какой причине преследуется потомство того, кому воскуряется ныне фимиам и кто уже давно причислен к сонму богов? Почему же во мне не уважают кровь этого бога, которому обязана я своим рождением? Позволите ли вы Тиберию и дальше бессовестному клеветнику порочить доброе имя внучки Августа; ведь, нападая на Клавдию Пульхру, метят в меня. Ведь все ее преступления состоят лишь в ее сердечной дружбе с несчастной внучкой божественного Августа, и если вы хотите ее осудить, то именно я стану невольной причиной ее несчастья и опалы». Сердце всякого другого легко склонилось бы к милосердию перед подобными упреками, но только не сердце Тиберия, оно было вовсе не чувствительно к жалобам добродетельной женщины: «Вы в столь дурном расположении духа лишь потому, — сказал он Агриппине, — что не являетесь сами владычицей Империи». После неудачно закончившейся аудиенции процесс против Клавдии Пульхры продолжался, и эта римская матрона, ложно обвиненная в супружеской измене, была приговорена к обычному наказанию, назначаемому всем виновным в подобном преступлении.

Агриппина проводила дни в слезах и безутешных жалобах. Подчас с губ ее срывались гневные упреки в адрес Тиберия и его министра, а тот торжествовал, видя, как знатная римлянка губит себя собственной неосторожностью. Каждый день в дом Сеяна поступали все новые жалобы на Агриппину и двух ее старших сыновей. Для рассмотрения их Сеян назначил всего лишь одного верного ему судью, а чтобы лучше замаскировать свои происки, он надел на себя личину самого полного и хладнокровного беспристрастия, даже оправдывая на людях поведение Агриппины и двух ее сыновей и тем вернее губя потомков Германика. Один из сыновей последнего, а именно Нерон, уже рассматривался как вполне вероятный преемник императора Тиберия. Его клиенты и вольноотпущенники постоянно твердили ему, что пришло время напомнить и заставить уважать свои права на престол, что ему будет очень просто захватить место немощного старика, уже давно ставшего противником всякой войны и погрязшего в одних лишь низких наслаждениях, и армия, мол, и сенат, и римский народ, все единодушно будут рады видеть юношу на троне, надо всего лишь проявить немного твердости и решимости, которые лишь украшают молодого правителя, а тем более человека, стремящегося претендовать на верховную власть. Речи эти произвели сильное впечатление на душу и сердце мальчика. Юный Нерон более не хотел медлить с исполнением того, что считал своим первейшим долгом, и ничего не скрывал от своей матери. Шпионы же, продолжавшие неотступно следить за ним, тотчас обо всем проинформировали императорский двор. Так своей неосторожностью оба, и мать и сын, вызвали гнев Тиберия. Прошло совсем немного времени, и Нерон понял, что находится в опале. Все верховные сановники правительства Тиберия и видные сенаторы старались его избегать, люди, любившие его прежде и горячо высказывавшие свою симпатию и расположение, умерили свой пыл, а то и вовсе куда-то исчезли. Такой поворот событий не мог не вызывать у юноши вздохов горького сожаления: судьба отвернулась от него. Юлия, дочь Друза и Ливиллы и его жена, тотчас известила об этом мать, а та в свою очередь обо всем сообщила Сеяну. Могущественный префект претория и вдова Друза получили подлинное удовольствие при виде того, как в душе юного принцепса медленно, но верно зарождается страх. Но Нерон был не единственной жертвой, которую Сеян хотел принести на алтарь собственного честолюбия. Оставались и другие наследники. И ведь и Друз-младший не стал бы спокойно наблюдать за тем, как императорский венец перейдет с головы законного наследника дома Цезарей на голову узурпатора. И так как второй юный сын Агриппины обладал характером гордым, пылким и решительным, ничего не стоило убедить его, что именно он должен претендовать на трон. Между братьями была посеяна вражда, а Сеяну оставалось лишь ждать, когда один из них погубит другого. Коварный министр безо всякой меры льстил Друзу и осыпал его ласками и дарами, постоянно повторяя одно и то же — что именно его, а не Нерона он считает наиболее достойным власти. Речи эти произвели свое действие, и Сеян уже готовился пожать плоды гнусной, варварской и преступной политики, как вдруг вмешательство Тиберия разом разрушило все его планы. Однако не станем опережать события.

Всесильный министр, совершенно уверенный в том, что всецело владеет душою и телом своего господина, имел неосторожность просить руки Ливиллы, полагая, что теперь ему ни в чем не будет отказа. «Государь, — обратился он к Тиберию, — ваш предшественник Август, желая выдать замуж свою дочь, выбрал ей в мужья римского всадника. Если вы вознамеритесь дать супруга вдове Друза, удостоите ли вы своим взглядом человека, уже осыпанного вами всеми благодеяниями и, чтобы ему уже не о чем было мечтать, не смешаете ли его кровь со священной кровью семейства Цезарей? Что касается меня, то я не столько стремлюсь к выгодам этого родства, сколько к великой и прочной славе такого прекрасного союза. Честь всегда быть вблизи вас придаст мне новые силы для перенесения тяжкого бремени государственных дел и забот, на меня возложенных. Только тогда смогу я надежно обезопасить как своих собственных детей, так и детей Ливиллы от несправедливых домогательств Агриппины. Обезопасив же свою семью, я с радостью посвящу остаток своих дней служению моему благодетелю и господину».

Такая просьба ни в коей мере не могла понравиться Тиберию. «Если бы с подобными речами ко мне обратился простой смертный, я бы не колебался, но человек, столь любимый мною, не должен был бы вынуждать меня давать ему отрицательный ответ. Ведь ему, как никому другому, известно, кем являюсь я в этом государстве. И все же я обязан ответить ему открыто и искренно, что думаю по поводу только что испрошенного у меня позволения. Хорошо ли знаете вы ту, чьей руки домогаетесь? Неужели вы думаете, что после моей смерти вдова Друза и в самом деле позволит наслаждаться всеми благами супружества вам, простому римскому всаднику? Нет… Полагаю, такое унижение лишь больнее уязвит ее гордость, и тогда какими словами, какими поступками сможете вы угасить гнев надменной патрицианки, принадлежащей происхождением своим к древнему императорскому семейству, считающей, если не ошибаюсь, именно вас разрушителем своего семейного счастья?!..

Вы говорите, что надеетесь найти в браке с Ли-виллой надежный оплот против Агриппины; но если ревность уже сейчас распаляет гневом сердца двух женщин, что произойдет тогда, когда ваш брак еще сильнее возбудит их взаимное недоверие? Полагаю, вы не хотите стать источником и причиной новых тревог и беспорядков в государстве, жертвой которых в первую очередь падете вы сами. Но боюсь, проиграл бы и я, уступив вашей просьбе, возбудив негодование многих римлян, намного превосходящих вас знатностью своего рода. Ваше стремительное восхождение к вершинам могущества вызвало бы жесточайшую зависть, а мне вменили бы в вину желание самых известных и родовитых из граждан поставить под власть человека низкого происхождения. Итак, Сеян, не требуйте от меня милости, могущей стать для вас роковой. Может быть, Август и дал в мужья своей дочери римского всадника, — были причины, вынуждавшие его желать зятя, не способного плести против своего тестя сеть дерзких интриг и заговоров. Но в конечном счете то же самое желание сейчас мешает мне, Сеян, уступить вашей настоятельной просьбе. Знайте, лишь самая нежная и искренняя любовь к вам вынуждает меня к этому. Однако я благодарю вас за усердие, проявленное вами в отношении меня на государственной службе, и позабочусь о том, чтобы и впредь ваша преданность не оставалась без достойного ее вознаграждения».

Никогда не ожидал фаворит столь явного и решительного отказа, завуалированного к тому же столь льстивой речью. Он был близок к отчаянию, ибо понял, что сделал шаг, способный вызвать в душе такого проницательного и опытного в интригах принцепса, как Тиберий, самые тяжкие и серьезные подозрения. В течение нескольких дней страхи и сомнения попеременно терзали его, но, будучи от природы наделен духом беспокойным и умом коварным и изощренным, Сеян вскоре решил, что есть средство избавиться от императора. Тот и в самом деле быстро дряхлел, и груз забот государственной власти все сильнее и сильнее тяготил его старые плечи. Казалось, императору давно уже не доставляет ни малейшего удовлетворения постоянное связанное с бременем власти пребывание в Риме и он мечтает лишь о досуге и покое в кругу любимых его сердцу удовольствий. Сеян, тотчас поняв, какие выгоды сулят ему подобные настроения императора, посоветовал своему патрону удалиться в какое-нибудь уединенное и труднодоступное место, в котором тот мог бы начать жизнь, целиком согласную с его тайными склонностями и страстями. Тиберий воспользовался этим советом и не преминул последовать ему. Удалившись на остров Капри, он поселился там в окружении небольшого числа верных ему лиц. Именно отсюда теперь он управлял государством, предавая суду и смерти самых известных и именитых граждан Рима и Италии.

Сеян же остался в Риме и нашел способ препятствовать тому, чтобы письма, отосланные императору и направленные против него, когда-либо попали в руки Тиберия. Таким образом, жестокий министр был волен совершенно безнаказанно творить любые угодные ему злодеяния. Очень скоро он был совершенно удовлетворен: ему удалось поймать в ловушку Агриппину. Эта несчастная матрона на свою беду доверилась некоторым коварным эмиссарам Сеяна, убедившим ее, что император задумал ее отравить. Сидя как-то за пиршественным столом подле Тиберия, Агриппина не прикоснулась к еде, поставленной перед ней по распоряжению принцепса. Заметив это, тот взял великолепное сочное яблоко и подал его Агриппине, при этом похвалив его чудный вкус. Та приняла яблоко из рук императора, но тотчас отдала рабу, прислуживающему гостям. Этого Тиберий уже снести не мог, в ярости он воскликнул: «У кого будет основание изумляться тому, что я должным образом поступаю с женщиной, считающей меня отравителем?!»

Слова эти заставили весь Рим трепетать за судьбу вдовы и детей Германика. Случай, упомянутый мною, произошел прежде добровольного удаления Тиберия из Рима. А несколько месяцев спустя, поселившись на Капри, он написал сенату пространное письмо, в котором желчно и горько укорял Агриппину за нестерпимую надменность и неукротимую гордость и обвинял Нерона в самом позорном распутстве. Сенат был в затруднении, не зная, какое решение принять: желания и намерения императора были выражены недостаточно ясно, а потому и мнения сенаторов разделились. Народ толпился возле здания сената, пока слушалось это дело. Граждане, трепещущие за участь Агриппины и ее сына, обращались с мольбой к императору, полагая, что у того достанет ума и сострадания, чтобы не допустить гибели собственного семейства. Сенаторы не решили ничего. Сеян писал патрону, что его приказы остались невыполненными и преданы забвению, что в Риме слышатся крамольные речи и что последствия всего этого могут быть самыми серьезными. Тогда, понимая, что дело затягивается, Тиберий написал второе письмо, полное гневных угроз в адрес Агриппины. Он горько упрекал народ и сенат Рима за публичное оскорбление величия римского народа и его повелителя. Вместе с тем император опять ничем не выдал своего истинного намерения, ни словом не обмолвившись о желательном для него исходе дела. К сожалению, сейчас нам неизвестно в подробностях завершение этого злосчастного процесса. Известно только, что в следующем году Агриппина была сослана на остров Пандатерию, а Нерон и Друз объявлены врагами римского народа. Первого отправили в изгнание, второму тюрьмой служили поначалу апартаменты дворца, которые ему под страхом смерти запрещено было покидать. И мать, и ее опальные сыновья находились под строгим и неусыпным надзором стражи Тиберия. Эти несчастные окончили свою жизнь самым горестным, достойным жалости и сожаления образом: Нерон — на острове Понтии, лежащем у берегов Лация, а Друз — в подземелье Палатинского дворца. Предполагают, что Нерон был вынужден сам покончить с собой, когда якобы по воле сената к нему явился палач с петлей и крючьями и предложил избрать либо жестокую пытку и казнь либо добровольную смерть. Друза же голод и жестокое обращение (при полной изоляции несчастного от внешнего мира) измучили до такой степени, что он пытался грызть солому из своего тюфяка. Говорят, кости обоих, когда за ними пришли, были так разметаны, что их лишь с великим трудом удалось впоследствии собрать. Смерть Агриппины была не менее ужасна. Сосланная на остров Пандатерию, далеко от своих сыновей, она, подвергшись побоям центуриона, лишилась глаза. Тогда мученица решила умереть от голода, но по приказу императора ее кормили насильно, побоями раскрывая ей рот и таким образом вкладывая пищу. И даже когда она, упорствуя, погибла, император продолжал ее злобно преследовать: самый день ее рождения Тиберий велел отныне считать несчастливым, себе же в заслугу вменив даже то, что он не велел палачу задушить ее, а тело сбросить в Гемонии[12]. За подобное «милосердие» он принял от сената декрет с выражением благодарности и даже подношения в виде золотых чаш, помещенных им затем в храме Юпитера Капитолийского.

Но мы немного отвлеклись в сторону от основного нашего повествования. Ведь и Агриппина, и Друз погибли вскоре после гибели Сеяна, источника их зол и творца их смерти. Лишь Нерон окончил свои дни волею судьбы прежде падения могущественного фаворита. Я сознательно немного опередил события, чтобы теперь всецело сосредоточиться на рассказе о последних месяцах жизни Сеяна[13].

Итак, последнему в буквальном смысле слова уже не о чем было молить богов — просто не оставалось конкурентов, способных оспаривать у него верховную власть над империей. Могущество и авторитет негодяя росли день ото дня, а вместе с ними возрастало и доверие к нему императора, которое престарелый тиран решил выказать вот каким образом: отныне в день рождения Сеяна должны были справляться и роскошные общественные игры, его фортуной и именем должны были произноситься клятвы, точно так же как делалось это именем и фортуной самого императора. Почти во всех районах города были воздвигнуты статуи нового полубога, пред которыми надлежало возносить мольбы и воскурять фимиам, а также приносить положенные в таких случаях жертвоприношения. Одним словом, фавориту не хватало лишь титула императора, чтобы сравняться буквально во всем со своим господином. Но Тиберий, эта старая змея с медленными, как сказал о нем Август, челюстями, наконец проснулся, открыл глаза и понял, что задумал против него столь могущественный слуга. Решение было принято мгновенно. Следовало действовать не только с немалой решительностью и неумолимостью, но и с не меньшей осторожностью. Врага, подобного Сеяну, нельзя пожелать никому, ведь он теперь уже не только знал и исполнял все замыслы и приказы правителя, но и сам от лица императора отдавал приказы, назначал и даровал должности и звания в государстве и армии. Тиберий даже сделал его своим коллегой по консульству, тем самым сделав Сеяна совершенно ненавистным подавляющему большинству римлян, потерявших из-за него самого и его ставленников возможность самим занимать почетные должности в государстве. Но так как именно это и было тайной и подлинной целью императора, теперь держащего все нити империи в своих руках, он продолжал охотно возлагать на всесильного министра исполнение самых жестоких и несправедливых распоряжений императорского двора — таким образом сознательно превращая фаворита в мишень для все возрастающей общественной ненависти. А Сеян рассматривал как лишнее подтверждение императорского доверия то, что было на самом деле всецело направлено на его скорейшую гибель. Хозяин обыгрывал зарвавшегося, обнаглевшего и совершенно ослепленного успехами слугу. Сладостные имена друга и коллеги, которыми наградил его Тиберий, лишь еще сильнее распалили гордое тщеславие министра. И подобно тем жертвам, которых украшают великолепными венками прежде чем убить, Сеян был возведен опытной рукой жестокого кукловода на самые вершины власти, могущества и славы лишь за тем, чтобы пожать плоды собственных трудов и низринуться в пучины глубочайшего позора и презрения. Конечно, до поры до времени не все замыслы Сеяна были известны старому Тиберию, но однажды он узнал о том, что теперь на его жизнь готовится покушение. Об этом сообщила ему Антония, мать Германика. Узнав об этом, император сначала хотел тотчас обрушить на фаворита свой гнев. Однако действовать таким образом против человека, имеющего в своем распоряжении преторианскую гвардию, было в высшей степени неосмотрительно. К тому же, сколь ни плох, несправедлив и гнусен был министр, все же он не мог не иметь верных сторонников и приверженцев как в армии, так и среди гражданского населения Рима и Италии. И если его ненавидели добродетельные граждане, то, уж конечно, любили и боготворили отпетые, а зачастую и подкупленные им негодяи. Более того, римляне, давно страдавшие под гнетом императора и префекта претория, с одинаковым безразличием должны были взирать на внезапную трагическую кончину одного из тиранов.

Тиберий в глубине души не мог не сознавать, что не может ни в каком случае положиться на любовь своих сограждан. И именно поэтому он пожелал основательно прощупать, обдумать и взвесить настроение римлян, чтобы доподлинно узнать, насколько привязаны они к личности и «политическому гению» его министра. Для достижения своей цели он повел себя весьма хитро в отношении Сеяна. Иногда в присутствии придворных или прибывших из Рима сенаторов он услаждал их слух похвалами в его адрес, а иногда вдруг некоторое время спустя ругал и жестоко корил. Все ставленники фаворита как заочно, так и открыто испытывали на себе то же разнообразие мнений старика. И поначалу немногие, а потом все большее и большее число людей начинали подозревать Тиберия в неискренности, а главное, в том, что и с Сеяном он хочет, как по нотам, разыграть шутку, однажды уже сыгранную с Агриппиной. Заметил это и Сеян. И чувства, обуревавшие его, были весьма противоречивы: то считал себя совершенно и безвозвратно погибшим, то вновь окрылялся надеждой, забывая всякие страхи. Народ не понимал, что происходит, чьей стороны и какого мнения держаться в этом деле. В одинаковой мере казалось опасным ухаживать за фаворитом и оставлять его совсем без внимания. Тиберий мог с полным правом аплодировать успеху собственной хитрости. И пока время шло, и римляне колебались в нерешительности, не зная, что ж произойдет и можно ли доверять императору, тот нанес своему тайному сопернику неожиданный и смертельный удар и одним махом уничтожил человека, давно уже ставшего ему подозрительным и взошедшего к самым ступеням трона его по горам трупов.

По своему обыкновению Тиберий написал сенату довольно пространное письмо, в первых строках которого ровно ничего не говорилось о Сеяне: речь шла о совершенно посторонних государственных делах. Потом было лишь несколько легких выпадов против министра, потом речь вновь шла о государственных делах. Так исподволь, страшась прежде времени спугнуть жертву, император в своем письме кругами ходил вокруг интересующего его предмета, то приближаясь к сути дела, то удаляясь от нее. Он то переходил к вещам посторонним, то незаметно возвращался к Сеяну, делая в адрес его не слишком последовательные, а тем более серьезные замечания. В конце концов, довольно неожиданно для всех присутствующих, прозвучал вывод, содержащийся в конце письма и заставивший всех вздрогнуть от изумленного недоумения и испуга: двух сенаторов, самых верных сторонников Сеяна, и его самого следовало (так гласило окончание послания императора) незамедлительно препроводить в тюрьму. Удар был нанесен. Но уже тогда, когда Тиберий диктовал на Капри послание сенату, он отправил специальные предписания обоим консулам, доставленные в Рим Невием Серторием Макроном[14]. Этот последний в награду за оказанную услугу и безусловную преданность был назначен командующим преторианской гвардии — префектом претория — взамен Сеяна и отбыл с Капри в Рим, к месту своего назначения, с подробным перечнем действий, которые ему надлежало совершить.

И все же, несмотря на такие меры предосторожности, встревоженный Тиберий до конца не был уверен в благополучном завершении такого важного дела. Поэтому он повелел Макрону в случае открытого восстания в столице немедленно выпустить на свободу юного Друза, до сих пор заточенного в подвалах дворца, показать этого юношу в случае необходимости народу как будущего принцепса, судьба которого вдруг круто переменилась. Были срочно снаряжены триеры, на которые moi’ взойти вместе со своим двором император, в случае если бы его план провалился. В данном случае старец демонстрировал больше осторожности и предусмотрительности, чем отваги.

Макрон, тайно явившись ночью в Рим, направился в дом к консулу Регулу и передал ему письменные приказы императора. А на следующее утро, направляясь в Палатинский дворец императора, он встретил Сеяна, казалось, весьма удивленного тем, что Макрон не привез ему никакого письма от Его Императорского величества.

«Не удивляйтесь, друг мой, — отвечал на его расспросы Макрон, — и для вас найдутся у меня добрые новости. Тиберий горит желанием назначить вас своим коллегой по трибунату, почетнейшей и древнейшей должности в нашем государстве. Через мгновение весь Рим будет осведомлен о замыслах, которые принцепс взлелеял в отношении вас».

И Сеян, окрыленный надеждой и преисполненный восторга, вошел в сенат. Макрон же тем временем, не тратя его понапрасну, объявил, что именно он отныне является командующим преторианцев, и приказал охране Сеяна удалиться, а всем преторианским когортам либо вернуться в лагерь, либо в обычном порядке несения службы, заняв свои посты, выполнять высший долг. Лишь затем появился он в собрании сенаторов. Письма Тиберия были вручены второму консулу и нескольким сенаторам, что и произвело ожидаемый Тиберием эффект. Ведь знай Сеян, к чему клонится дело и что его ожидает, он мог стремительно бежать из сената и легко смог бы возбудить в городе опасные беспорядки. Но поскольку обычные для ушей сенаторов жалобы Тиберия, все свои последние письма изливавшего в подобных стенаниях, касались вещей маловажных, никто, и в первую очередь сам Сеян, не обратил на них никакого внимания. Кроме того, всесильный министр, услышав то, чего всего более желал услышать — о своем назначении трибуном, — ни в малой степени не думал чего-либо опасаться со стороны своего господина. И такая уверенность стоила ему жизни.

Едва последний, основной, пункт означенного письма был оглашен сенатором, консулы единогласно повелели взять Сеяна под стражу, тогда лишь ясно увидел он превратность всех людских дел и забот.

Человек этот, перед которым трепетала вселенная, всевластный судья жизни и смерти своих соотечественников, всегда окруженный толпами льстецов и обожателей, вдруг испытал на себе всю тяжесть колеса Фортуны, нежданно сбросившего его с небес на землю и вдавившего в грязь. Разом постиг он, что означает стать предметом общей ненависти и отвращения, всеобщей мести и злобы. Насмешки, побои, ярость и гнев толпы обрушились на него. Люди, еще несколько минут назад демонстрировавшие ему свое почтение, вдруг в ярости обрушивались на поверженного. Фаворит, казалось, словно громом пораженный, не замечал, что творится вокруг него, не понимал значения даже слов консула, повелевающего сойти ему с сенаторского места. Когда ему несколько раз повторили это повеление, он будто пробудился ото сна и произнес едва слышно: «Мне ли… мне ли вы все это говорите?..» Он встает, вновь овладевает собой и его уводят в тюрьму. По дороге тысячи и тысячи насилий, оскорблений и издевательств преследуют его со всех сторон. Римляне, воздававшие ему лживые хвалы, на этот раз втаптывали в грязь достоинство этого человека. Все несправедливо, нечестиво содеянное им сторицей возвращается к нему — все преступления, все жестокости, все злодейства. Его статуи сброшены с пьедесталов и разбиваются в прах. Желая прикрыть клочком изодранной тоги свой позор, он закрывает ею свое лицо, но его побоями принуждают удовлетворить сладострастное любопытство толпы.

В тот же день сенат собирается в храме Согласия, чтобы судить столь знаменитого и влиятельного преступника. Все единогласно приговаривают его к смерти, и казнь происходит незамедлительно[15], сразу по произнесении сенаторами слов приговора. Тело казненного, после того как народ достаточно насладился глумлением над ним, сбросили в Тибр. Все семейство Сеяна испытало на себе участь отца — дети его были казнены. Этой участи не избежала даже маленькая дочь Сеяна, не понимавшая, что происходит, всей глубины своего несчастья и все время со слезами на глазах спрашивавшая, за что ее, не совершившую никакого проступка, свойственного детям ее возраста, собираются наказать. «Если я виновата, — со всей силой детской искренности и непосредственности повторяла она, — обещаю никогда больше не совершать таких ошибок». Но никто не обратил внимания ни на слезы, ни на ее невинный возраст и, хотя это и было беспримерным по жестокости наказанием, девочка, не достигшая еще зрелого возраста, была подвергнута смертной казни, так что палачу, как полагали многие, пришлось сначала лишить ее девственности, чтобы потом с полным основанием задушить. Под властью императора Тиберия судьям даже в голову не приходило, произнося слова подобных приговоров, считать их жестокими или варварскими. Правда, сенаторы воспротивились смерти Апикаты, бывшей супруги Сеяна, уже несколько лет как изгнанной мужем из дома; однако судьба родных детей так глубоко потрясла ее, что несчастная в отчаянии сама наложила на себя руки.

Память Сеяна была предана проклятию самыми позорными, бесчестными и низменными декретами. И поскольку все его честолюбивые замыслы были приписаны тем необычным почестям и необыкновенному авторитету, которым он пользовался в дни своего могущества, специальным декретом сената было строго запрещено когда-либо и кому-либо из граждан даровать подобные. Клясться же отныне можно было лишь именем императора и его Гением.

Ужасный конец Сеяна должен служить уроком тем честолюбцам, которые добиваются высших постов одними лишь извилистыми и не всегда честными путями и обращают доверие, которым облекает их повелитель, во зло, желая не только однажды предать его самого, но и сделать его подданных самыми несчастными из смертных.