Великие заговоры

ГЛАВА 2
ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ

Место действия — Рим — Италия.

Время действия — конец 63 года до н. э.

690 год от основания Города

Не раз Римская республика могла пасть под ударами недовольных граждан. Однако это государство никогда не было так близко к гибели, как во времена Луция Сергия Каталины, решившего стать хозяином Рима и уничтожить самых известных сенаторов. На этот раз столица мира была обязана своим спасением рвению и неусыпной бдительности консула. Но прежде чем перейти к описанию знаменитого события, нарисуем портрет того недостойного римлянина, который составил столь ужасный замысел.

Уже первые деяния Луция Сергия Катилины можно с уверенностью отнести к гнусным преступлениям. Еще в юности он изнасиловал весталку, девственную, безупречную и не запятнанную никакими пороками и страстями жрицу богини Весты, а затем столь же позорно осквернил молодую римлянку очень знатного происхождения, от которой имел дочь, ставшую впоследствии его женой. К инцесту он присоединил убийство. Став любовником одной вдовы, горячо любившей своего единственного сына, он отравил несчастного и женился на его матери. Со временем к этим и им подобным злодеяниям присоединились проскрипции. Став одним из самых неумолимых и безжалостных подручных Суллы, Катилина с подлинным наслаждением проливал кровь самых благородных из римлян.

Однако, и сам он был знатного происхождения, что позволяло недостойному желать и надеяться занять первое место в государстве. Сила его тела равнялась лишь величию его отваги, а извращенность души превосходила его природные способности и дарования. Не было никого искусней его в лести и притворстве, в особенности полезном всем вынашивающим преступные замыслы. Вынужденный общаться с людьми самого разного происхождения, нрава и характера, он всегда безошибочно умел приспосабливаться к любому из них, что делало его в одинаковой мере приятным каждому римскому гражданину, богатому и бедному, знатному и малоизвестному, достойному и порочному. Тайный помощник и товарищ самых отпетых, самых закоренелых злодеев, он никогда не появлялся на глаза римской публике на форуме иначе, как в сопровождении самых известных, влиятельных и добродетельных граждан. Владея несколькими домами и поместьями, он в одних из них учредил самые строгие, простые и древние римские порядки в то время, как в других царили явный разврат, сладострастие и изнеженность. Постоянно упражняясь в искусстве любви, не менее опытен он был и в военном деле и без всякого затруднения переходил от удовольствий города к трудам и тяготам лагерной жизни. Жестокий и коварный захватчик чужого имущества, он проматывал свое собственное, нисколько о нем не сожалея. Амбициозный до невероятности, он осмеливался претендовать на самые высокие почести и посты в государстве. И едва в его голове созрел замысел стереть с лица земли Римскую республику, как он тотчас же, стремясь всеми силами скрыть его, надел на себя личину совершенной добродетели. Таков был этот знаменитый человек, решившийся возвести здание своего величия и славы на руинах своего отечества.

Но однажды задумав погубить Республику, Катилина в первую очередь должен был позаботиться о приобретении сообщников, найти которых в городе, погрязшем в роскоши и разврате всякого рода, было делом нехитрым. Люди без чести и совести, в особенности те, чей разврат довел их до края гибели и которым не оставалось другой надежды, кроме надежды на падение государства, жестокосердные злодеи, убийцы, желавшие избежать суровости закона, — словом, все подонки и отбросы из числа римских граждан, которыми в ту пору буквально кишел Рим, устремились под знамена Катилины, принимавшего их весьма радушно, снабжавшего деньгами и женщинами, окрылявшего их сердца надеждами на лучшее и совсем недалекое будущее, не открывая при этом всей правды о своих замыслах. Охотнее же всего принимал он в число своих друзей и спутников людей молодых, знатных, но безнадежно запутавшихся в долгах. Ему было хорошо известно, что молодость легко доступна любым сильным впечатлениям и что даже самые возвышенные чувства не могут устоять под напором дурных примеров. И в самом деле, среди этих молодых людей были немногие, чьи сердца еще не совсем затронула порча, однако под руководством такого учителя и наставника и они постепенно коснели в грехе и преступлении, становясь ближайшими подручными знатного злоумышленника.

Все, однажды вступившие в заговор Катилины, были вовсе не низкого происхождения. Тем более не были лишены некоторой, и подчас весьма заметной, известности. К числу заговорщиков принадлежали и римские всадники, и выходцы из знатных римских фамилий, и даже некоторые сенаторы. Лентул, Кассий, Цетег и некоторые другие, не менее знатные и родовитые представители римских фамилий, не постыдились присоединиться к сборищу отпетых негодяев. Даже Красс и Цезарь, если верить молве, имели некоторое отношение к этой исподволь, незаметно развивающейся интриге, а последний, Цезарь, даже сознательно и специально способствовал тому, чтобы его имя прочно вошло в историю как имя одного из подозреваемых в тайном сочувствии и содействии планам катилинариев.

Однако подозрение это так и осталось недоказанным и не было подтверждено никакими вескими уликами. Но можно сказать с уверенностью, что именно Цезарь всеми силами своего красноречия и страстности пытался спасти жизнь сообщникам Катилины в тот момент, когда заговор был уже раскрыт, а многие его участники схвачены. Полагали, что и Красс тоже был осведомлен о готовящемся перевороте, намереваясь встать во главе восстания в тот момент, когда станет совершенно ясно, что заговорщики взяли верх. Его целью было свержение власти и авторитета Помпея, к могуществу которого этот богач всегда испытывал нескрываемую зависть.

Планы, которые вынашивал в своей голове Катилина, в скором времени совершенно лишили его сна. Страх быть преданным кем-либо из своих людей, опасности, на каждом шагу подстерегающие всякого заговорщика, ужас перед уже совершенными и грядущими преступлениями, которых невозможно было избежать, столь живо действовали на его воспаленный мозг, что напрочь лишили его спокойствия и былого хладнокровия. Во взгляде его безумных глаз, в выражении лица, наконец, в самих движениях чувствовалось глубочайшее волнение. Катилина, вообразивший, что его уже начали подозревать, поспешил с исполнением своего замысла. И казалось, сами обстоятельства благоприятствовали ему. Как раз в это время на территории Италии не было никаких войск. Помпей, в лице которого Рим нашел своего защитника, был занят войной на краю света; сенат, полагавший, что ему нечего опасаться, взирал на создавшееся положение политических и общественных дел в Италии сквозь пальцы, совершенно не беспокоясь за общественную безопасность; солдаты, служившие под знаменами Суллы, погрязшие в долгах, но поднаторевшие в грабеже, с нетерпением ожидали искры новой братоубийственной войны, готовые в любой момент вновь взяться за оружие. И Катилина, уверенный в том, что непременно достигнет консульства, радовался не столько тому, что достигнет столь высокого положения, но в гораздо большей мере тому, что открыто может организовать военные лагеря и рекрутировать под свое знамя множество новых сторонников. Однако еще прежде чем наступили выборы, он собрал своих приверженцев и обратился к ним с речью: «Сознание того, что в вашем лице я имею отважных и преданных мне людей, сегодня позволяет мне открыть вам мои истинные замыслы. Я уже осведомил каждого из вас в отдельности о том, чего желаю для вас и себя добиться, а сегодня собрал вас всех, чтобы узнать, каковы ваши чувства и мысли в отношении интересующего нас дела. Речь идет о самом благородном из дел, на которое способны лишь истинные враги всякого рабства. Сила в наших руках, а значит, мы можем овладеть и властью в угасающей Республике.

Сможем ли мы найти более удобный случай? Хотите ли вы жить впредь под властью тирании нескольких частных лиц, овладевших кормилом нашего государства и обращающихся с нами, как с рабами? Сделаем же усилие — вырвемся из столь унизительного положения. Не должно ли предпочесть славную смерть презренной жизни? Но к чему говорить о смерти, когда никто, кроме нас, не сможет схватить и удержать в своих руках победу? Кто наши враги? Люди, расслабленные и изнеженные богатством, постоянно являющиеся нашим глазам, чтобы яснее показать, дать нам понять степень обрушившегося на нас несчастья. И эти так называемые римляне смогут оказать нам сопротивление?!.. Не позволим же, чтобы они и дальше продолжали оскорблять нас в нашем несчастье. Богатство, почести, слава ждут нас, если мы победим. Проиграем — и нищета, бесславие и позор станут нашим вечным уделом. Выбор за вами. Вы должны решить, что же желаете сделать. Если решите, в чем я не сомневаюсь, принять участие в общем деле, я стану вашим полководцем, а если понадобится, то и солдатом, простым воином, одним из вас.

Консульское достоинство, которого я надеюсь добиться, позволит мне еще свободнее и решительнее действовать в нужном для нас направлении. Тогда согласованно мы примем меры, которые покажутся нам наиболее действенными и целесообразными для успешного осуществления нашего плана».

Заговорщики, прежде чем связать себя обязательством и клятвой, которые им были предложены, начали наперебой спрашивать, каково будет вознаграждение. И освобождение от долгов, свобода грабить и убивать в новых проскрипциях были страшной платой, которая была обещана им за службу. Катилина, видя, что его единомышленники готовы пойти на любое преступление, решил прибегнуть к средству, которое окончательно должно было спаять воедино ряды его сторонников. Была принесена чаша, до краев наполненная человеческой кровью, которую, произнеся страшные магические заклинания, дали пригубить каждому из присутствующих.

Все те, кто тайно готовит какое-либо великое дело, должны пристально изучать и наблюдать за людьми, которых желают допустить в свое окружение, уметь проникнуть в их сокровенные помыслы и желания. К счастью для Рима, Катилина не прибег к этим благоразумным мерам необходимой осторожности и предусмотрительности, так что замыслы его вскоре не замедлили раскрыться, и вот каким образом. Фульвия, женщина знатного происхождения, имела любовником одного из заговорщиков, которого звали Квинт Курий. Он был из тех, кто совершенно не способен хранить свои тайны, даже если от этого зависит их собственная жизнь, и находит подлинное удовольствие в рассказах обо всех своих дурных поступках, словно желая, чтобы те были узнаны и одобрены всеми. С легкой руки красавицы Фульвии он пустил по ветру большую часть своего состояния. Вместе с тем эта корыстолюбивая женщина, во всем похожая на особ, занимающихся подобным промыслом и извлекающих средства к существованию из своей чести и красоты, более не питала симпатии к человеку, потерявшему из-за нее свое богатство. Курий, возмущенный столь низменным поведением красавицы, угрожал своей возлюбленной смертью, если та не продолжит жить с ним, как прежде. Порядком испугав женщину подобными угрозами, он постарался затем смягчить ее сердце самыми пылкими признаниями в любви и обещаниями грядущих перемен. Он открыл ей, что в скором времени счастье и богатство ее во много раз превзойдут нынешние, поскольку у него есть верное средство не только для упрочения своего пошатнувшегося положения, но и для овладения баснословным состоянием, которое он охотно разделит со своей возлюбленной. Та, обладая недюжинным умом, сразу поняла смысл его слов. При каждом удобном случае, по тому, или иному поводу вступая с Курием в разговор, она всякий раз стремилась выведать его тайну и под конец все-таки узнала об опасности, угрожавшей Римской республике. Как видим, и среди самых бесстыдных ласк и наслаждений сохраняются подчас чувства высокие и благородные. Желая спасти отечество и своего возлюбленного, она сообщила многим людям о своем открытии, не называя того, кто столь подробно проинформировал ее о готовящемся деле. Таким образом, женщина самой скверной репутации сохранила Рим от наихудшего несчастья.

Как только замыслы Катилины стали известны, было решено противопоставить главарю заговорщиков человека, способного расстроить все его планы. Для этого нужен был смелый и ревностный консул, решительный, бдительный, прозорливый и упорный. И все эти качества объединились в одном человеке — Цицероне. Имя этого великого человека обыкновенно ассоциируется с величайшим взлетом ораторского искусства, которое когда-либо знал Рим, но этим не ограничивались его таланты. Он был одним из самых светлых умов, когда-либо правивших Республикой, и руль государства не мог оказаться в лучших руках, особенно во время надвигающейся на Рим грозы. Возможно, кого-то удивит, что я включаю и храбрость в число многих других прекрасных достоинств Цицерона. Мне известно, что не всегда и не все, в особенности те, кто знал его лично, наделяли его этим качеством. Конечно, если он чем-то и прославился в жизни, то вовсе не воинскими подвигами. Но ведь существует и другое мужество, которое не связано с презрением к смерти среди ужасов войны. И разве не отважен человек, решившийся поначалу в одиночку вступить в бой с шайкой могущественных разбойников, не страшась при этом ни их мести, ни их угроз? Но, безусловно, римляне имели свое весьма отличное от нашего мнение относительно храбрости Цицерона, поскольку видели в нем подлинного освободителя. Его низкое происхождение долгое время было препятствием на пути к высоким государственным должностям, но едва Рим оказался в опасности, глаза всех обратились к нему, и именно он был избран консулом. Коллегой же его по консульству стал Гай Антоний, от природы наделенный полководческим дарованием, способный в решительный момент встретиться с заговорщиками лицом к лицу в открытом бою. Те же в свою очередь были в смятении — они совершенно не ожидали такого поворота событий, были совершенно уверены, что Цицерон пе победит на выборах! Катилина в равной степени с ними ощутил горечь разочарования, но от замыслов своих не отказался. Его сторонники всюду собирали оружие и отправляли его в лагерь к Манлию, который в это время стоял у города Фезул и должен был первым открыть военные действия.

Катилина же, со своей стороны, набирал сторонников. Он допускал в ряды своих сообщников даже женщин, которые могли быть полезны ему своим талантом обольщать. Та же, что всех более нравилась ему, звалась Семпрония и соединяла в себе искренность, покорявшую любые сердца, и холодную расчетливость порока, заставлявшую многих ее ненавидеть. Высокое происхождение и положение в обществе, редкая красота и необыкновенная стойкость духа были качествами, помогавшими этой женщине завоевывать сердца. Между тем она уже была в том возрасте, который не принято называть весною человеческой жизни, хотя и сгорала от желания пленять мужские сердца и сама способна была зажечь многих огнем юношеского желания. Ей не было равных в танцах и игре на музыкальных инструментах. Даже языком греков владела она столь же свободно, как и языком своей родины. Помимо этого Семпрония писала стихи и пела, и беседа с ней не могла не доставить подлинного наслаждения самому взыскательному из римлян. В соответствии с обстоятельствами умела она говорить то языком подлинной нежности, то языком грубого распутства, и оба эти языка в ее устах звучали необычайно пленительно. Не было другой женщины, которая с таким нескрываемым удовольствием наслаждалась бы окончательной гибелью своей репутации, открыто пренебрегая и презирая собственное достоинство и стыдливость своего пола, и как только кто-либо изобретал новое упражнение сладострастия, она без колебаний первой следовала ему. Расточительная до умопомрачения, она была к тому же совсем не щепетильна в отношении средств к достижению богатства и считала всего лишь простой и милой шалостью запустить свою очаровательную ручку в отданные ей на сохранение деньги. Подозревали, что она была причастна ко многим убийствам, мнение это возникло не на пустом месте. Короче, она была способна на поступки, которые оледенили бы кровь самого отважного мужчины. Такая женщина не могла не бросаться в глаза и сразу обращала на себя внимание в пестрой по своему социальному и психологическому составу толпе заговорщиков.

Катилина, завершив тайные приготовления, имел смелость домогаться консульства следующего 63-го года, с полным основанием полагая, что с переходом Гая Антония, коллеги Цицерона, на его сторону, его шансы на успех неизмеримо возросли. В отношении же самого Цицерона, непримиримого недруга большинства заговорщиков, было решено принять самые крутые меры. Его решили лишить жизни. Но трудно было достичь этого в отношении человека, не в меньшей мере озабоченного собственной безопасностью, чем безопасностью всей Римской республики. Осторожного и предусмотрительного консула всегда сопровождали друзья и клиенты, так что поймать его в западню было делом достаточно трудным. Видя, что он не может добиться консульства и еще менее справиться исподтишка с Цицероном, Катилина решил прибегнуть к открытой силе. Его многочисленные сторонники отправились по его приказу в различные города Италии, чтобы постараться там поднять народ на борьбу, однако сам глава заговора посчитал нецелесообразным оставлять Город, в котором он задумал разжечь огонь, способный спалить дотла само сердце Римской республики, — и выражение это не пустая метафора. Катилина намеревался поджечь город, дабы во всепожирающем пламени с большей легкостью осуществить задуманное. Своих соратников он хотел распределить по кварталам, в которых им предстояло занять заранее намеченные дома и улицы и готовиться к нападению на дома противников Катилины и врагов их общего дела. Но вопреки всем своим надеждам и постоянно принимаемым мерам, у Катилины так и не возникло убеждения в успехе своего предприятия. Он по-прежнему не был уверен в смелости своих соратников. Поэтому в одну из ночей заговорщики получили приказ вновь явиться на тайную сходку, где глава заговора горько упрекнул их за равнодушие, апатию и нерешительность. Узнав подробности о приготовлениях, проводимых его соратниками за стенами Рима в городах Италии, он не скрыл от собравшихся, что нельзя приступить, а тем более завершить с успехом всего дела, если будет жив Цицерон. Тотчас же Корнелий, римский всадник, и Варгунтей, сенатор, сами возложили на себя обязанность убить консула. Однако Фульвия, которой стало известно об этом черном предательстве, не замедлила уведомить того, кто должен был стать первой жертвой готовящегося переворота. Цицерон держался настороже и обеспечил себя надежной охраной.

Между тем Манлий прилагал все усилия к восстанию народа Этрурии, сильно пострадавшего при тирании Суллы и требовавшего ни много ни мало — всего лишь отмщения за былые обиды и возрождения пришедшей в упадок экономики этого некогда цветущего края. Вся Этрурия была полна нищих и бродяг, лишенных имущества и земли и потому все свои надежды возлагавших на обещанные в самом скором времени проскрипции. Среди этих бродяг были солдаты, которые сами готовы были предложить свои руки для дела разрушения и уничтожения Города, покорившего и укротившего самые свирепые и воинственные народы на земле. Когда Цицерону сообщили о состоянии дел в Этрурии, он выступил с речью в сенате. Лишь в этот критический момент это высокое собрание дало свое согласие на максимальное расширение полномочий обоих консулов, которое могло быть допущено лишь в самые суровые и трудные времена и при обстоятельствах самых серьезных. Тем временем из Фезул (Фьезоле) было прислано донесение о том, что Манлий уже открыто ищет войны, находясь во главе довольно значительного числа бунтовщиков. Тотчас были посланы четыре полководца, каждый в отведенную ему ту область Италии, за которую более всего следовало опасаться. Им предстояло принять все необходимые меры.

Трудно представить, но еще труднее выразить словами смятение и ужас, охватившие римлян при первых слухах об опасности, угрожающей их отечеству. Веселью и удовольствиям на смену пришли печаль и уныние. Все, не доверяя более друг другу, не отваживались даже делиться с близкими и друзьями обуревавшими их чувствами. Прежде всего женщины, робкие по натуре, живее мужчин почувствовали всю тяжесть зла, которое им предстояло испытать в самом скором времени. Они представляли себе Катилину, с мечом в руках мечущегося во главе шайки разбойников по городу и наполняющего его тем самым ужасом и насилием. В страхе воздевали они руки к небу, заранее оплакивая горькую судьбу своих родных и близких. Таковы были чувства, которые один человек сумел возбудить в душе своих соотечественников. Выть может, покажется удивительным то, что римляне разом, одним махом не положили конец своему беспокойству, изгнав из числа живущих на этом свете творца и автора подстерегающего их зла. Справедливости ради признаем, это тоже было сопряжено с немалыми трудностями: Катилину окружали люди, всегда готовые пролить за него свою кровь. А сверх того, точно о заговоре ничего не было известно, ибо все, чем располагал сенат, заключалось в свидетельстве, не вызывающем особого доверия и исходящем от женщины, известной своей дурной репутацией. Достаточно ли было такого свидетеля, чтобы погубить человека столь высокого положения? Вспомним, если бы не несдержанность Курия, против него не возникло бы даже тени подозрения, ибо, несмотря на все обещания щедро награждать добровольных доносчиков и осведомителей, способных хоть что-нибудь выведать и сообщить о готовящемся перевороте, таковых совсем не оказалось. Никто не спешил воспользоваться щедростью сената в столь темном и опасном деле. Вместе с тем убеждение, крепнущее в правящих кругах Римской республики, что ей угрожает неминуемая опасность, так или иначе вынуждало собирать силы и готовить войска для отражения угрозы. Напряжение в городе росло. Всем было ясно, что скоро разразится гроза. Тем временем Катилина имел неосторожность не только не покидать Рима, но и явиться на собрание сенаторов, чтобы лично оправдаться перед ними. Тогда-то Цицерон и произнес свою речь, хорошо нам известную под названием «Второй речи против Катилины». Когда оратор закончил ее, Катилина со сдержанным смирением и видимой покорностью умолял сенаторов не верить клевете, которой недруги хотят очернить его славу. Произнеся в свою очередь хвалебную речь в защиту своего рода и деяний, он высказал немало резких обвинений против Цицерона, которому ставил в вину низкое происхождение и неуважение интересов старинных аристократических родов Рима. Некоторые члены сената не смогли стерпеть такого обращения с защитником отечества, выступили против Катилины, назвав его всеми мыслимыми и немыслимыми именами, которые он заслуживал. Тогда этот недостойный гражданин в ярости от встреченного им отпора воскликнул: «Поскольку враги ясно показали мне, сколь сильно ненавидят меня, пусть даст им отпор моя месть!» После такого заключения, ясно отдавая себе отчет в идее, что далее оставаться ему в Риме нельзя, он не замедлил направиться в лагерь к Манлию. Но прежде чем уехать, он горячо советовал Цетегу и Лентулу как можно скорее разделаться с Цицероном и не откладывать с исполнением намеченных убийств и поджогов, — словом, со всеми теми гнусностями, которые были уготованы Республике. В то же время он обещал всем своим сообщникам в скором времени явиться к ним на помощь во главе мощной армии.

Сенат направил Марция Рекса в Фезулы (Фьезоле), чтобы там на месте воспрепятствовать действиям Манлия, который, понимая, что еще не время идти на Рим и желая хоть чем-то объяснить и оправдать свой мятеж, в свою очередь выслал нескольких своих людей навстречу Марцию, и те заявили ему, что берутся за оружие вовсе не из дурных побуждений. «Мы не надеемся более на могущество Республики и хотим всего лишь быть свободными, а значит, избавиться от бремени невыносимых и несправедливых долгов и жестокости ростовщиков, скупивших уже за бесценок наше имущество, а теперь стремящихся в довершение всему грабительски взять последнее, полученное нами от жизни — свободу![2] Обращаемся к тебе, сиятельный Марций, и заклинаем быть более чувствительным к нашему несчастью. Не допусти нашей гибели в равной степени, как и нашей мести, если гибель наша станет неизбежной».

Римский полководец, к которому были обращены эти пламенные слова, отвечал им, что не подобает просить о милости с оружием в руках, что скорее им следовало бы предстать перед сенаторами в положении молящих, объяснить причины столь горьких жалоб и спокойно ожидать решения священной ассамблеи — собрания римского сената, которая всегда благоволила и защищала несчастных и невинно оскорбленных. Увы, это разумное предложение было холодно встречено заговорщиками. Не таковы были их намерения.

Глава заговора, который, как мы уже знаем, оставил Рим, написал письма самым видным сенаторам. В этих посланиях он заявил, что лишь гонения врагов вынудили его покинуть место своего рождения и удалиться в Массилию, где он приложил все силы и средства к тому, чтобы смыть с себя даже тень подозрения в государственной измене. В то же самое время, пока Катилина всеми силами старался выгородить себя, в сенате при полном собрании отцов-сенаторов было прочитано письмо, адресованное им Квинту Катулу и открыто изобличавшее истинные замыслы злоумышленников. Стало известно, что письмо это было доставлено из лагеря Манлия, который самочинно и явно противозаконно принял фасции и другие знаки консульской власти и консульского достоинства. С этого момента сенату все было совершенно очевидно. С Катили-ной больше не церемонились — он был объявлен врагом отечества. Обоим консулам поручалось собрать войска, командовать которыми должен был Гай Антоний, в то время как Цицерон оставался бы в городе, чтобы защищать в его стенах дело Республики.

Заговорщики, оставшиеся в Риме, всеми силами пытались привлечь на свою сторону аллоброгов, одно из племен Южной Галлии (ныне савойцы и те, кто обитает в провинции Дофинэ). Народ этот, как и многие другие, испытавшие на себе тяжесть римского владычества, был не слишком счастлив под властью покорителей мира. Уже давно их жалобы, касавшиеся тиранического способа правления наместников Рима, поступали в сенат, но зачастую оставались без ответа. С разрешением вопроса аллоброгов никогда не спешили. Послы этого народа всегда производили на простых римлян самое скорбное впечатление. Умбран, один из заговорщиков, между прочим не раз занимавшийся делами Галлии и имевший в них опыт, а кроме того, хорошо знавший эту страну, ее нравы, а главное многих вождей племени аллоброгов, однажды повстречал на Римском форуме в очередной раз прибывших в Рим посланцев этого народа. Осведомившись об их нынешнем положении, он горячо посочувствовал их несчастной судьбе и спросил, какое лекарство знают они для врачевания подобного зла. «Смерть», — ответили аллоброги. «А ведь освободить вас от бед было бы просто, — возразил Умбран, — и я научу вас этому средству, если в вас и в самом деле достанет отваги». Галлы, изумленные словами римлянина, вдохнувшего в них надежду и даже решившегося стать защитником интересов их народа, заявили, что готовы на любую крайность, способную вывести их из нищеты и несчастья, до которых довела их Римская республика. Умбран тотчас повел их в дом Брута, в то время отсутствовавшего, и открыл им в подробностях цели и задачи заговора.

Аллоброги были изумлены, и когда остались одни, начали всерьез обдумывать уготованную им участь в деле, которое должны были исполнить. Тираническая власть римлян, испытываемая ими, их природная воинственность, выгоды, которые надеялись они получить в результате победы Катилины, — все это сначала заставило их склониться на сторону заговорщиков. Но когда они ясно представили себе опасность подобного предприятия, вечный позор, которым покроют себя и свой народ, а сверх того вознаграждение, которое они заслужат в качестве спасителей Рима, они сразу изменили свое решение. С целью избавить Республику от опасности они отправились к Фабию Сайге, официальному представителю интересов их народа в столице, и рассказали обо всем, что было им предложено. Санга известил об этом Цицерона, который посоветовал аллоброгам высказать видимое рвение к делам заговора, чтобы тем легче проникнуть во все тайны и секреты катилинариев.

В результате такого поворота событий план этого страшного заговора не замедлил раскрыться. Вот в чем он состоял.

Едва Катилина принял командование армией, стоявшей в Фезулах, трибун Бестия собрал народное собрание, на котором со слезами на глазах должен был пожаловаться на поведение Цицерона и обвинить его в том, что лишь он один является виновником готовой вот-вот разразиться гражданской войны. Представив римскому народу дело таким образом, он с наступлением ночи должен был перейти к исполнению намеченного плана. Было решено в двенадцати местах одновременно поджечь город и посреди всеобщего последовавшего затем смятения лишить жизни консула и некоторых видных сенаторов. Предполагалось дойти до крайней степени жестокости. Детям не следовало щадить своих родителей, избавляя их от горестной смерти. По завершении резни заговорщикам приказывалось оставить Рим и идти на соединение с армией Катилины, которому во главе своего совсем недавно набранного войска и предстояло довершить разрушение и уничтожение Города. Цетег, один из самых ярых заговорщиков, не переставая жаловаться на презренную трусость своих товарищей, заявил, что если они сами не желают отбросить свою неуверенность и стряхнуть с себя дремоту, он один ворвется в сенат и расправится со всеми неугодными членами этого священного собрания.

А пока время шло в подобных препирательствах, аллоброги в соответствии с приказами, полученными ими от Цицерона, продолжали вводить в заблуждение сообщников Катилины.

Лентул, Цетег, Статилий и Кассий — люди, по-своему надежные и верные, поставили свои подписи под письмом, которое вручили галльским послам. Письмо это следовало прочитать перед собранием племени аллоброгов в качестве открытого призыва к восстанию. После этого аллоброги заторопились в путь, сделав вид, что намереваются по дороге заехать в лагерь Катилины для получения лично от него последних распоряжений.

Наступила ночь отъезда галльских послов, и Цицерон, осведомленный обо всем происходящем, отдал приказ двум преторам, на верность которых можно было положиться, блокировать Мульвиев мост и задержать аллоброгов и всех следовавших с ними римлян. Преторы, на которых консул возложил это важное поручение, исполнили его в точности. Послы галлов были задержаны и арестованы так же, словно ни о чем не были предупреждены заранее. Волтурий, сопровождавший их, сначала хотел оказать сопротивление, но видя, что аллоброги не поддерживают его, и поняв, что он предан, отдался в руки преторов, сообщивших консулу об удачном окончании дела. Известие это поначалу доставило ему много радости, но манера, с какой обращались с заговорщиками, вскоре вызвала немалую тревогу. Ввиду того, что большая часть преступников состояла из людей очень высокого и знатного происхождения, консул не без основания ожидал немалых трудностей в осуждении их, понимая, что привлечет на себе гнев и ненависть многочисленных друзей и родственников государственных преступников, а также их клиентов. С другой стороны, он не мог простить им столь тяжелого преступления, могущего повлечь для Республики роковые последствия. Признаем, Цицерон обладал великодушной и благородной душой, свои интересы он охотно принес в жертву интересам своих сограждан.

Когда было принято решение вести судебное дело с максимальной строгостью и суровостью, он велел вызвать Лентула, Цетега, Статилия, Габиния и Цепария. Но этот последний обратился в бегство, вместо того чтобы подчиниться, остальные, даже не подозревавшие о том, что их замыслы раскрыты, без колебаний направились в дом консула. Цицерон из уважения к достоинству претора, судебной властью которой был облечен Лентул, взял последнего за руку и повел его в храм Согласия, куда стража уже сводила других заговорщиков. Именно в храме Согласия решено было провести чрезвычайное заседание сената, на котором присутствовали не только сенаторы и задержанные катилинарии, но и свидетели, готовые дать показания. Весть о происходящем вскоре разнеслась по городу. На голову Катилины и катилинариев посыпались проклятия. Все превозносили до небес и благословляли Цицерона, которого каждый гражданин сейчас рассматривал как своего спасителя. Один из свидетелей среди имен прочих заговорщиков назвал имя Красса, которому высокое рождение и богатство придавали немало авторитета, а главное, доверия в глазах сенаторов, поэтому многие из них с возмущением закричали, что те, кто имеет наглость чернить славу и доброе имя столь уважаемого человека, заслуживают имя лжецов и клеветников. Такова была слабость и нерешительность сената в вопросе, касающемся спасения Республики.

Вольноотпущенники Лентула и некоторых других катилинариев выступили в защиту своих патронов, но мудрая предусмотрительность консула помешала любым беспорядкам, могущим последовать за этой процессией свидетелей защиты и обвинения. Сенат был собран и во второй раз, чтобы принять окончательное решение в отношении преступников. В народе стали широко известны речи, произнесенные по сему случаю Цезарем и Катоном. Но прежде чем передать здесь их содержание, самое время поближе познакомиться с этими двумя персонажами, равно знаменитыми своим красноречием и деяниями.

Марк Порций Катон был одним из тех людей, которые, казалось бы, никогда не должны рождаться в самые развращенные и испорченные времена, эпохи и века или появляться разве что для того, чтобы служить примером для подражания своим согражданам. Непогрешимые в своей частной и общественной жизни, такие люди с глубокой горечью взирают на разложение и гибель своего века, не имея возможности и времени ни для излечения его язв, ни для исправления его пороков. Скромность, простота, умеренность, мудрость, отвага, невинность — вот основные качества таких людей, которым гораздо более пристало украшать своим рождением давно минувшие времена основания Города. Добродетель Марка Порция Катона состояла вовсе не в показной чопорности и строгости, кичащихся собой и стремящихся выдать желаемое за действительное, а чисто внешнее за внутреннюю и подлинную суть. Суровый в первую очередь к самому себе, он не обладал даром снисходить к слабостям, а тем более порокам, других. Твердо держась раз принятых им принципов, он никогда не позволял себе отступаться от них или поступаться ими, когда речь заходила о справедливости. Его ревностное служение Республике могло сравниться лишь с ревностным служением ей древних римлян, всегда готовых жертвовать собою во имя блага родины… Но среди стольких добродетелей следует заметить и обратить особое внимание на два заметных недостатка, за которые Марка Катона всегда упрекали, — излишнюю суровость нрава и определенную негибкость, зачастую мешавшую ему находить согласие с другими людьми, прислушиваться к мнению других. Одним словом, возвышенные и благородные качества его души скорее вызывали восхищение, нежели любовь.

Марк Порций Катон не был другом Гая Юлия Цезаря. Что касается последнего (обладавшего даром покорять любые сердца), не было никого, кто сравнился бы в добросердечии, искренности и щедрости. Свое богатство он целиком посвятил делу удовлетворения потребностей и желаний собственных друзей, сопровождая дары всей силой природного обаяния и любезности. Но не только дела близких волновали его превыше собственных. Он всегда был надежным прибежищем для несчастных и нуждающихся не столько, быть может, из принципа человеколюбия, сколько из желания постоянно создавать и иметь подле себя креатуры — сторонников, а если нужно, и ставленников для каких угодно дел. Увы, не был он лишен и досадных слабостей, и недостатков более постыдных и именно благодаря этому охотно прощал недостатки и слабости других людей. В высшей степени честолюбивый, он мечтал о военных походах и сражениях и всюду искал только повод для приобретения славы. Великий полководец и не менее великий оратор, он не мог не представлять собою личность более чем примечательную на ярком небосклоне Римской республики, в которой отвага и красноречие служили самыми надежными средствами для достижения высших постов в государстве. Наконец, в Цезаре было мало действительной Катоновой добродетели, но много мнимой, работающей на публику, той, которая особенно опасна в опытных и умных демагогах. Нарисовав оба портрета, я намерен перейти к речам, произнесенным обоими в сенате по вопросу о заговорщиках, и начну с речи Цезаря:

«Судьям, отцы-сенаторы, следовало бы быть свободными от всяких страстей, тем более от чувства ненависти, дружбы, гнева, а также жалости, когда приходится обсуждать столь важное дело. Ум человека нелегко видит правду, когда ему препятствуют эти чувства. Сколь многие монархи и народы впадали в тяжкие ошибки под влиянием гнева или жалости, но лучше привести примеры, когда предки наши вопреки сильному гневу поступали разумно и справедливо, почитая за подлинное величие человеческого духа умение скорее прощать, чем мстить. Какой пример это являет нам в нынешних обстоятельствах! Вспомним… Во время македонской войны, которую мы вели против царя Персея, большое и богатое родосское государство, ставшее могущественным благодаря помощи римского народа, было нам не только неверно, но даже враждебно. Но когда по окончании войны в сенате было принято решение о родосцах, предки наши, дабы никто не мог сказать, что они начали войну не столько ради отмщения, сколько ради обогащения, отпустили жителей Родоса, не покарав их.

На протяжении всех Пунических войн, хотя пунийцы и во время мира, и во время перемирия не переставали совершать нечестивые и враждебные поступки, предки наши никогда не делали того же, несмотря на постоянно представлявшиеся случаи: они думали больше о том, что достойно их, нежели о том, как следует по справедливости покарать карфагенян. Также и ныне, отцы-сенаторы, следует вам иметь в виду одно: преступление Публия Лентула и других не должно в ваших глазах значить больше, чем забота о вашем высоком авторитете, вы не должны руководствоваться чувством гнева больше, чем заботой о своем добром имени. Вместе с тем я не осуждаю и суровых мер в отношении заговорщиков. Но какое наказание достойно вменяемой им вины? Если можно найти кару, соответствующую их преступлениям, то я готов одобрить ее. Большинство сенаторов, вносивших предложения до меня, перечисляли ужасы войны: как похищают девушек и мальчиков, как вырывают детей из объятий родителей, как женщины страдают от произвола победителей, как грабят храмы и дома граждан, устраивают резню и поджоги. Но — во имя бессмертных богов! — к чему клонятся их речи? К тому ли, чтобы настроить вас против заговора? Разумеется, кого не взволновало бы тяжкое и жестокое преступление, того должна воспламенить живая речь! Но то, что у простых людей называется вспыльчивостью, то у облеченных властью именуют высокомерием и жестокостью. Сам же я, отцы-сенаторы, считаю так: никакая казнь не искупит преступления, но большинство людей помнит только развязку и по отношению к нечестивцам, забыв об их злодеяниях, подробно и с немалым сочувствием рассуждает только о постигшей их каре, если она была суровей обычной.

Со своей стороны я уверен: то, что сказал Децим Силан[3], муж храбрый и решительный, он сказал, руководствуясь своей необыкновенной преданностью государству, и все же предложения его мне кажутся не столько жестокими, сколько чуждыми самому духу нашего государственного строя. Это, конечно, либо страх, либо гнев на противозаконные действия заговорщиков вынудили тебя подать голос за неслыханную кару. Но о страхе говорить излишне — всем известна твоя испытанная отвага. Значит, остается справедливое негодование, которое ты, как человек выдержанный и волевой, всегда способен унять. О сути же наказания я скажу следующее: смерть — последнее прибежище страдальца, отдохновение от всех трудов и бед жизни, а вовсе не мука, она избавляет человека от всяческих зол: по ту сторону жизни ни для радости, ни для печали нет места…

Мне скажут, что никто не станет порицать решения относительно жестокой казни подлинных убийц государства. Но обстоятельства и фортуна по своему произволу правят народами. И вы, судьи, должны подумать о последствиях своего решения. Все дурные дела порождались благими намерениями. Но когда власть оказывается в руках у людей неискушенных или не особенно честных, то исключительная мера переносится с людей, ее заслуживающих, на вовсе не заслуживающих ее и ей ни в какой мере не подлежащих.

Вспомните: разгромив афинян, лакедемоняне назначили тридцать мужей для управления государством. Это они считали мерой умеренной и в высшей степени справедливой. Вначале тридцать правителей без суда казнили самых преступных и всеми явно ненавидимых людей. Народ радовался и говорил, что это справедливо. Увы, впоследствии своеволие тридцати усилилось, они стали по своему произволу казнить и честных и дурных, и правых и виноватых, а остальных запугивать. Так порабощенный народ горько поплатился за свою недавнюю радость. Когда на нашей памяти Луций Корнелий Сулла приказал удавить преступного римского претора Дамасиппа и других ему подобных людей, возвысившихся лишь благодаря несчастьям государства, кто не восхвалял его поступка? Все говорили, что преступные и мятежные люди, потрясшие своими деяниями основы государства, казнены заслуженно. Но именно это стало началом всеобщих бедствий: стоило кому-то пожелать чей-то дом, богатство, а зачастую и простую утварь, как он уже старался, чтобы владелец всего этого оказался в проскрипционном списке. И вот уже тех, кого обрадовала смерть Дамасиппа, вскоре самих начали хватать, и казни на этот раз прекратились только после того, как Сулла щедро вознаградил имуществом римских граждан всех своих участвующих в этих бесчинствах сторонников.

Конечно, ничего подобного я не опасаюсь ни со стороны Марка Туллия[4], ни вообще от государства во времена, подобные нынешним, но ведь нельзя забывать и о том, что в нашем обширном государстве умов много и все они могут придерживаться самых различных мнений. В другое время, при другом консуле, опирающемся на войско, любой лжи могут поверить как истине. И если консул на основании постановления сената обнажит меч, кто тогда укажет ему предел и сможет его унять?

Предки наши, судьи, никогда не испытывали недостатка ни в рассудительности, ни в отваге, и гордость никогда не мешала им перенимать чужие установления, если те были полезны. И в то же время они, подражая обычаю Греции, подвергали граждан порке, а к осужденным применяли высшую кару. Когда государство увеличилось и с ростом числа граждан возникли и усилились противоборствующие группировки, тогда начали часто преследовать невинных. Тогда-то и были приняты Порциев и другие законы, допустившие лишь изгнание осужденных. Такова, на мой взгляд, отцы-сенаторы, главная причина, не позволяющая нам принять беспримерное решение.

Так каково же мое мнение: уж не отпустить ли злоумышленников на волю, чтобы они тотчас же примкнули к войску Катилины? Отнюдь нет! Я предлагаю: конфисковать их имущество, а самих, заковав в цепи, разослать под строжайшей охраной по муниципиям, и чтобы в дальнейшем никто даже не осмеливался докладывать о них сенату или народу. И пусть всякого, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и общественного блага».

Искусное красноречие Цезаря склонило на его сторону некоторых сенаторов, но большинство встали на сторону Марка Катона, произнесшего весьма пылкую и очень сильную речь приблизительно вот какого содержания. «Колебания ваши, судьи, удивляют меня, — начал свою речь суровый римлянин, — ведь речь идет о вашей свободе и о самой жизни, а вы все еще колеблетесь, не зная какое решение принять. Быть может, вы ожидаете того момента, когда благословенные планы Катилины осуществятся, чтобы тогда с тем большим правом и основам выковать и направить против него свою месть? Может статься, лишь тогда вы вознамеритесь обрушить на заговорщиков всю тяжесть наших законов, когда они станут подлинными хозяевами Рима? Я не стану говорить о том зле, которое угрожает нашей родине, скажу лишь о том, что касается ваших собственных интересов. Вспомните о них, стряхните дремоту и сохраните то, что считаете самым священным! Не раз уже и не два сокрушался я в этом собрании о порче и развращенности наших нравов, и речи мои так и не возымели действия, на которое я рассчитывал. Более того, наверняка в ваших глазах я впаду в немилость за то, что всегда призывал и учил вас вовсе не тому, на чем нынче зиждется общественная жизнь нашего нынешнего государства, а за то, быть может, что стремился внушить вам чувства, вовсе не соответствующие теперешнему положению дел в обществе. Думаю, и сейчас вы уже не довольны моими словами. Что ж, пусть раньше вам вполне позволительно было не придавать им никакого значения и даже гневаться на меня, ибо тогда положение в государстве было прочным, и его могущество допускало и даже извиняло вашу беспечность. Но теперь речь идет не о том, хороши или плохи наши нравы, и не о величии и могуществе державы римского народа, а о том, будут ли вообще эти блага нашими или же они вместе с нашими жизнями достанутся врагу. И в этот момент мне убедительнейше говорят о мягкости и великодушии! Прекрасно и достойно построив свою речь, Гай Цезарь рассуждал здесь до меня о жизни и смерти, считая вымыслом то, что обыкновенно рассказывают о подземном царстве — будто дурные люди пребывают там далеко от честных, в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх. Он предложил забрать в казну имущество заговорщиков, а их самих содержать под стражей в муниципиях[5], очевидно, опасаясь, что здесь, в Риме, их силой освободят из тюрьмы соратники или подкупленная толпа, как будто дурные и преступные люди находятся только в Городе, а не по всей Италии, как будто дерзость их не сильнее там, где защита слабее. Следовательно, его соображения бесполезны, если он все же испытывает некоторые опасения в отношении заговорщиков; если же при таком всеобщем страхе он один не боится, то тем больше у меня оснований страшиться и за себя, и за вас. Поэтому, когда вы будете принимать решение относительно Публия Лентула и остальных, помните: вы одновременно выносите приговор войску Катилины и всем заговорщикам независимо от того, где они сейчас находятся — в тюрьме или на свободе. Чем тверже, решительнее и непреклоннее будете вы действовать, тем сильнее падут они духом, тем более сильный ощутят удар. Но если в один прекрасный день по тем или иным причинам они заметят хотя бы малейший признак вашей слабости, знайте, в самом непродолжительном времени они все, преисполненные дерзости и злобы, окажутся здесь.

Не думайте, что предки наши лишь с помощью оружия сделали это государство из малого великим. Будь это так, оно было бы у нас гораздо прекраснее, так как сейчас союзников и граждан, а кроме того, оружия, лошадей и всего необходимого для войны у нас гораздо больше, чем было у них. Но они обладали другими качествами, возвеличившими их и отсутствующими у нас: на родине — трудолюбие, за рубежом — справедливая власть, в советах — свобода духа, не отягощенная ни совершенными проступками, ни пристрастием.

У нас вместо этого — развращенность и алчность, зависть и злоба, в государстве — бедность, в частном быту — роскошь, мы восхваляем богатство и склонны к праздности; между добрыми и дурными людьми различия нет; все награды за доблесть присваивает честолюбие. И в этом нет ничего удивительного: так как каждый из вас в отдельности думает только о себе, так как в частной жизни вы рабы наслаждений, а здесь, в сенате, — денег и влияния немногих, но хорошо известных вам корыстолюбивых и могущественных людей. Именно поэтому государство, оставшееся один на один перед лицом подобных обстоятельств без какой-либо защиты, подвергается угрозе скорой гибели.

Но что долго говорить об этом. Всем известно о том, что заговор устроили знатнейшие граждане, именно они решили предать отечество огню, галльское племя, яростно ненавидящее все, что именуется римским, они склоняют к войне; вражеский полководец с войском у нас на плечах. А что же вы? Даже теперь медлите и не знаете, как поступать с могущественными и жестокими врагами, схваченными внутри городских стен? Тогда я предлагаю вам: пощадите их; преступление ведь совершили юнцы из честолюбия. Пусть уходят, унося с собой даже оружие. Но берегитесь, как бы ваши мягкость и сострадание не обернулись несчастьем! Конечно, положение в любом случае очень трудное, но вы, я вижу, совсем не страшитесь его?.. Так нет же, напротив, страх, сильный страх читается на ваших лицах, но вы по трусости или вялости своей медлите, целиком полагаясь на бессмертных богов. Но помогут ли боги трусам, выпустившим оружие из своих рук и почти передавшим его в руки врагов. Тогда с легким сердцем, если сможете, если вам не помешает страх, снизойдите к высокому положению Лентула, простите Цетега по молодости лет, хотя он уже во второй раз идет войной на Республику. Стоит ли мне говорить о Габинии, Статилии, Цепарии, именитых заговорщиках? Если бы для них когда-нибудь хоть что-нибудь в этой жизни имело значение, они не вынашивали бы таких позорных и гнусных замыслов в отношении государства.

И, наконец, самое главное, отцы-сенаторы, будь у нас еще в распоряжении время, чтобы медлить с решением и допускать ошибки, я, клянусь Геркулесом, первый охотно бы примирился с тем, что вас поправили бы сами обстоятельства, раз слова и предостережения ничего для вас не значат. Но мы уже давно окружены со всех сторон. Катилина с войсками держит нас в буквальном смысле за горло внутри наших стен, и притом — о горе и позор! — в самом центре Города находятся другие враги, и тайно от них мы даже ничего не можем ни подготовить, ни обсудить. Тем более нам надо торопиться. В таких условиях нам нельзя терять ни минуты.

Поэтому предлагаю: так как вследствие нечестивого замысла некоторых преступных граждан государство оказалось в крайней опасности и так как они, изобличенные показаниями Тита Вольтурция и послов аллоброгов, сознались в том, что готовили против своих сограждан и отечества резню, поджоги и другие злодеяния, сознавшихся в этих гнусных намерениях, как схваченных с поличным на месте преступления, надлежит незамедлительно казнить по обычаю предков».

Мнение Катона возобладало в сенате. Тотчас виновных под стражей отвели в Мамертинскую тюрьму, где они были задушены рукою палача.

В то время как в Риме предавали казни его сторонников, Катилина прилагал последние усилия, формируя и укрепляя свои легионы. Он не хотел принимать в их ряды рабов из страха оттолкнуть от себя и своего дела всех родовитых и знатных, вступивших в заговор одними из первых. Недостатка в воинах он не испытывал, но почти все они были вооружены чем попало, кого как вооружил случай: одни носили дротики или копья, другие — заостренные колья. Лишь четвертая часть войска Катилины, по численности достигавшего количества двух легионов, была снабжена настоящим оружием римских легионеров. Но когда Антоний, коллега Цицерона по консульству, стал приближаться со своими войсками, Катилина, желая избежать сражения, двинулся по горам то в сторону Города, то в сторону Галлии, не давая врагам сражения: он надеялся, что вскоре в его распоряжении будут крупные силы, если в Риме заговорщики осуществят свои намерения.

Когда же в его лагере узнали, что в Риме заговор уже раскрыт, что Лентул, Цетег и другие заговорщики казнены, большинство солдат Катилины, которых на путь войны толкнула надежда на грабежи и страсть к перевороту, стали разбегаться и лишь немногих оставшихся он большими и очень утомительными переходами перевел через труднодоступные горы в районы Пистории, намереваясь затем тайными тропами незаметно уйти в Трансальпийскую Галлию, однако не смог осуществить этого плана, поскольку Квинт Метелл Целер с тремя легионами преградил ему дорогу в Пиценской области. Оказавшись в отчаянном положении, Катилина рассудил за лучшее и более достойное искать спасения в битве, от исхода которой теперь зависела судьба его самого и всех бывших с ним людей. Собрав все свое небольшое войско, он произнес перед ним речь:

«Мне хорошо известно, солдаты, что слова не прибавляют доблести, а трусы не делаются героями под влиянием речей полководца. Какая отвага свойственна каждому из нас от природы и воспитания, та и будет проявлена им на войне! Кого не воодушевляют ни слава, ни опасность, того и уговаривать бесполезно. Но сейчас я созвал вас для того, чтобы дать несколько наставлений и объяснить причины принятого мною решения.

Вы, воины, знаете, какое огромное бедствие принесли нам и Лентулу его беспечность и трусость и почему я, ожидая подкреплений из Города, так и не смог повести вас в Галлию. Теперь все вы так же хорошо, как и я, понимаете, в каком отчаянном оказались мы положении. Два вражеских войска, одно со стороны Рима, другое со стороны Галлии, преградили нам дорогу. Находиться в этой местности, даже если бы мы очень этого желали, не позволяет нам недостаток зерна и других припасов. Куда бы мы ни пожелали направиться, нам всюду придется пролагать себе путь мечом. Поэтому призываю вас быть храбрыми и решительными и, вступив в бой, помнить: богатство, почести и слава — в ваших руках. Если мы победим, нам достанется все. Продовольствия будет в изобилии, муниципии и колонии откроют перед нами ворота. Если мы в страхе отступим, это обернется против нас, и ничто — ни местность, ни друг, ни брат не защитят того, кого не защитило его собственное оружие. Проиграем — и нас ждет смерть, которая, безусловно, предпочтительнее любого позорного бегства.

Знайте же, воины, противник наш сейчас находится в гораздо более выгодном положении, чем мы: мы боремся за отечество, за свободу, за жизнь, для них же нет никакой необходимости сражаться за тех немногих, что захватили власть в Риме. Тем смелее, решительнее, отважнее нападайте, помня о своей прежней доблести. Искать спасения в бегстве, бросив оружие, защищающее сейчас наше тело, — подлинное безумие, ибо в сражении наибольшая опасность грозит именно тому, кто больше всего боится смерти. Отвага же всегда заменяет доблестному и смелому крепостную стену.

Когда я смотрю на вас, воины, то думаю о ваших подвигах, и меня охватывает великая надежда на победу. Ваше присутствие духа, молодость, доблесть воодушевляют меня, да к тому же и сознание неизбежной судьбы даже трусов делает храбрыми. Ведь враг, несмотря на свое численное преимущество, окружить нас не может: ему для этого не достанет места. Но пусть даже, во что я не верю и о чем даже не хочу думать, — ваша доблесть не устоит перед Фортуной, пусть гак, все же не позволяйте врагам с легкостью нанести вам поражение и перебить, сражайтесь, как подобает мужчинам. Если же враги все-таки одержат над вами победу, пусть для них она будет кровавой и горестной».

Сказав это, Катилина велит дать сигнал к бою и выводит войско на равнину, расположенную между горами, среди отвесных скал. Затем он спешивает всех всадников с лошадей и расставляет войско сообразно с местностью. Правое крыло он поручает Манлию, левое — некоему фезуланцу; сам же вместе со своими вольноотпущенниками и старыми лично ему преданными сулланцами, ветеранами и их слугами, и конюхами становится в самом центре рядом с орлом, символом легиона, по преданию за много лет до того находившимся в войске Гая Мария во время его войны с кимврами.

В рядах противника Гай Антоний, который должен был атаковать катилинариев, но не смог этого сделать из-за жестокого приступа подагры, вверил командование своему легату Марку Пет-рею. Тот выдвинул вперед когорты ветеранов, которые были призваны ввиду угрожающего положения, а за ними поставил все остальное войско. Марк Петрей был заслуженным военачальником, тридцать лет не расстававшимся с мечом и щитом. Ему пришлось пройти все ступени воинской службы, испытать на себе все воинские звания римской армии, и потому он пользовался заслуженным авторитетом среди воинов. Большую часть их он знал лично, поэтому, объезжая ряды, он обращался к каждому солдату по имени, ободряя и напоминая, что им предстоит с вооруженными разбойниками сражаться за отечество, за своих детей, за алтари и очаги. Прослужив в войсках трибуном, префектом, легатом, претором, он не только знал в лицо большинство солдат, но и их подвиги, упоминая которые, он в очередной раз вселял в них мужество.

Произведя смотр, Петрей велел дать сигнал трубой, и когорты медленно пошли навстречу друг другу, сблизившись так, чтобы легковооруженные могли завязать сражение; противники с яростными криками сошлись в рукопашной схватке. Воины сломали копья о щиты и панцири врагов и перешли на мечи.

В это время Катилина с легковооруженным бился в первых рядах, поддерживал и убеждал колеблющихся, помогал заменять раненых бойцов свежими, заботился буквально обо всем, зачастую бился сам, очень часто поражал врага. Он был одновременно и стойким солдатом и доблестным полководцем. Петрей, видя, что сторонники Катилины вопреки ожиданиям яростно и успешно сопротивляются, бросил преторскую когорту, состоявшую из отборных бойцов, против центра вражеского строя и перебил солдат, беспорядочно и в разных местах дававших в одиночку героический отпор. Затем он напал на основную сплоченную, но поредевшую массу воинов Катилины с флангов. Манлий и неизвестный фезуланец пали, сражаясь в первых рядах, не отступив ни на шаг. Заметив, что его войско рассеяно и он остался с кучкой солдат, Катилина, помня о своем высоком происхождении и славе своего рода, бросился в самую гущу врагов и пал в жестокой схватке.

Только когда битва завершилась, можно было увидеть, сколь велики были отвага и мужество в войске Катилины. Едва ли не каждый павший катилинарий, испустив дух, лежал на том месте, какое занял в начале сражения. Несколько человек в центре, которых рассеяла и истребила преторская когорта, лежали чуть поодаль, все, однако, раненные в грудь. Самого Катилину нашли далеко от его солдат, среди трупов врагов. Он еще дышал, и его лицо сохраняло печать той же неукротимости духа, которой человек этот был славен при жизни. Из всего войска катилинариев ни один полноправный гражданин не был взят в плен, так мало щадили они жизнь — как свою, так и неприятеля. И эта победа, одержанная войском римского народа над римлянами, не была ни радостной, ни бескровной, ибо все самые стойкие бойцы либо пали, либо остались на поле боя тяжело раненными. Многие воины, вышедшие из лагеря осмотреть поле боя, находили, переворачивая многочисленные тела врагов, один — близкого друга, другой —’ гостеприимца или родственника, а некоторые узнавали и своих недругов, с которыми бились в этом ужасном и братоубийственном сражении. Так в этот скорбный день все войско испытывало смешанные чувства — ликование перемежалось со скорбью, а горе затмевало радость победы.

Да, в жестоком сражении Республика потеряла многих своих сыновей. Но сколь ни велико было кровопролитие, оно уберегло Рим от пламени губительных и страшных пожаров и жуткого кровавого потока, могущего затопить собою не только весь Город, но и всю Италию. Трудно даже представить себе, до каких пределов могла дойти ярость негодяев, мечтавших о восстановлении собственного благополучия на руинах своей страны и крови своих соотечественников. Благоразумие и бдительность Цицерона спасли республику от тяжкой опасности. Однако римляне были не слишком признательны ему за это, так что короткое время спустя изгнание стало единственным ощутимым вознаграждением великодушному и благородному консулу. Родственники и друзья заговорщиков нашли средство возбудить к нему в народе подозрительность, сплетя вокруг отважного консула паутину интриг, жертвой которых он пал. Однако вскоре Рим был наказан за свою неблагодарность: столица мира в Цезаре нашла того дурного гражданина, который, оказавшись много счастливее Катилины, разрушил здание общественной свободы и стал тираном собственного отечества.