Великие заговоры

ГЛАВА 15 ЗАГОВОР КОЛА ДИ РИЕНЦИ[145]

Место действия — Италия,

южные районы Франции, Германия.

Время действия — 1347–1354 гг.

Жить мечтой о высоком положении и быть всегда вдали от него, управлять как мудрый законодатель и вести себя как тиран; лишить законного государя власти и самому потерять ее в результате точно такого же насилия; отступать перед самыми малейшими препятствиями и с триумфом преодолевать великие трудности; находить удачу там, где ее никто не ожидал, и не иметь достаточно упорства для завершения важных дел; действовать подобно безумцу и преуспевать лучше самых опытных и блестящих политиков, быть Идолом и Кумиром народа и стать его ужасом — вот изумительная картина судьбы Кола ди Риенци, историю которого намерен я теперь представить читателям.

Но прежде чем приступить к изложению нового дела, известного под названием «заговора Кола ди Риенци», нарисуем портрет того, кто станет главным героем нашего повествования.

Никола ди Риенци[146] был одним из тех замечательных людей, точно определить и описать характер которых очень трудно. В нем всегда присутствовала причудливая смесь пороков и добродетелей. Он был прост и хитер, робок и отважен, уступчив и несговорчив, неосмотрителен и осторожен, безрассуден до крайности и рассудителен и благоразумен настолько, что, казалось, достигал вершин самой высокой мудрости, исполнен рвения к общественному благу и готов все отдать в угоду собственному честолюбию и, наконец, рожденный повелевать другими, он никогда не был способен долго удерживать их в своей власти. Обладая обширными познаниями в древней истории, был он прекрасно образован, от природы наделен даром красноречия, сильным, зычным голосом и представительным видом, одним словом, соединял в себе все качества, необходимые великому заговорщику для успеха, и все недостатки, которые могли повредить успеху любого великого дела.

В годы понтификата Клемента VI[147] задумал Риенци свои властолюбивые и великие планы. В те времена резиденция пап находилась в Авиньоне[148], Рим же в связи с их отъездом впал в самое горькое ничтожество, ибо, воистину, во всех сердцах вы-вывал единодушную жалость и сострадание[149]. Здесь говорили лишь о вымогательствах, грабежах, кражах, поджогах и убийствах. Враждующие между собой, синьоры неизменно объединялись лишь в том, чтобы притеснять и буквально топтать простой народ, ставший отныне жертвой их непрекращающихся разногласий. Торговля, искусства более не процветали и даже вовсе не развивались, иностранцы не отваживались приезжать в столицу мира, поскольку дороги были полны разбойников, а сам Город стал прибежищем огромного скопища бродяг, преступников и воров. Стефано Колонна, тогдашний правитель Рима, все это видел, но притворялся, что ничего не может поделать. Епископ города Орвието Раймунд, викарий папы, выказывал не больше отваги и решимости. Был он прелатом добродетельным, большим знатоком канонического права, но весьма мало смыслил в науке управления и легко попадал в сети любого пройдохи, желавшего обмануть его.

Время от времени пап призывали вернуться в Рим, столицу их государства, и при Клементе VI дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Когда речь зашла о том, чтобы отправить к нему посла с очередным приглашением, выбор пал именно на Риенци, и все единодушно подали голоса за этого человека. Он отбыл в Авиньон, добился аудиенции у верховного понтифика и совершенно покорил его своим красноречием. Депутат Рима воспользовался расположением к нему духовного государя, чтобы прямо сказать ему, что великие синьоры Города отпетые негодяи, позволяющие себе любые, самые гнусные преступления. Он так живо нарисовал картину нищеты и страданий своей родины, что понтифик не смог остаться равнодушным и безучастным к ее страданиям и возгорелся великим гневом на римскую аристократию, однако кардинал Джованни Колонна, заметив, что грозные и справедливые речи направлены, среди всего прочего, и против его дома, не стал ждать и постарался как можно скорее отомстить депутату. Посредством наветов он закрыл доступ римскому посланцу во дворец папы.

За немилостью последовала крайняя нищета, за нищетой и голодом — болезнь, вынудившая Риенци на некоторое время найти успокоение от забот в больнице, куда его смогли поместить лишь с большим трудом — у несчастного совсем не осталось денег. Кардинал Колонна, поклявшийся погубить ди Риенци, увидев его доведенным до крайности, смягчился и даже помог вновь восстановить благоволение Клемента VI.

Папа в свою очередь тоже пожелал дать делегату доказательства своего расположения и назначил его апостольским нотариусом[150], осыпав всевозможными наградами. Однако теперь ди Риенци оказался менее чувствителен к благодеяниям папы, чем к былым козням кардинала. Он ничего не собирался тому прощать. Досада и негодование победили благодарность, и он выехал в Авиньон с мыслью непременно отомстить за себя.

Вернувшись в Рим, Риенци приступил к отправлению должности апостольского нотариуса с яркой демонстрацией притворной и чрезмерной порядочности, честности, неподкупности, справедливости и милосердия, что в соединении < его постоянными обличительными речами против порочных синьоров и магистратов, заправлявших городом, делало грандов еще более ненавистными в глазах народа, все более и более склоняющегося на его сторону. Решив, что он довольно окреп и приобрел авторитет и влияние среди граждан Рима, Риенци решил нанести внезапный удар. На совещании городского совета ди Риенци неожиданно взял слово и, гневно упрекая аристократов, убеждал вельмож, сановников и чиновников города честно и скрупулезно исполнять свой долг. В ответ на эту гневную проповедь Андреа ди Нормандо Камерлинго, один из влиятельных представителей уже знакомого нам семейства Колонна, нанес пощечину обличителю. Государственный секретарь Фортифьёкка[151] сделал презрительный жест, впоследствии дорого ему стоивший.

Неприятный инцидент нисколько не смутил ди Риенци, он по-прежнему продолжал произносить обличительные речи против общественных беспорядков. Он велел написать выразительную аллегорическую картину, вполне способную представить нынешнее трагическое положение всей Италии, и приказал прикрепить ее к стене Капитолия перед залом заседаний городского Сената.

Не в первый раз прибегал он к помощи наглядной агитации и методам карикатуры для разоблачения недостатков правительства, но на этот раз дело шло к народному бунту. Великие синьоры, присутствовавшие при объяснении им таинственных символов и аллегорий, не знали, к чему это поведет. За безобидными и даже полушутливыми пояснениями последовали крамольные речи и, наконец, прямой призыв к восстанию. Риенци говорил вдохновенно, своим теперешним восторгом и энтузиазмом ясно предвещая свою будущую великую судьбу: «Если бы я был королем или императором, — говорил он, — я подверг бы всех вот этих великих господ, сейчас с таким интересом слушающих меня, грозному суду, и одни из них были бы повешены, другие лишились бы головы. Но никто не ушел бы от возмездия». При этих словах он показал на них пальцем, но графы и князья Рима глядели на него, как на сумасшедшего или шута, смеялись его речам, не предвидя и совершенно не предчувствуя для себя их гибельных последствий. Но пока они смеялись, этот пылкий человек завоевывал себе все новых и новых сторонников и единомышленников среди жителей Вечного Города и Лациума. Более того, к нему присоединялись самые трезвые и благомыслящие люди Рима, которых трудно было даже заподозрить в тяге к переворотам.

Сенат совершенно не боялся человека, ведущего себя подобно безумцу, и, хорошо это понимая, Риенци без особых препятствий готовился захватить власть. Пользуясь почти полной свободой делать и говорить, что вздумается, он с легкостью и без помех узнавал настроения народа и дворян, среди которых нашлось немало людей, принявших его сторону. Всем им он указал тайное место для сходки на Авентинском холме, куда надлежало явиться в специально назначенное время. Риенци появился на собрании своих сторонников и с живостью и энергией описал им нищету и рабство, в которых погряз некогда столь процветавший город, законодатель всего мира. Распри между группировками аристократов, унижение и обнищание людей, тайные интриги правящей верхушки и открытые побоища на улицах, жены, вырванные силой из объятий своих мужей, земледельцы, лишенные плодов своего труда; ограбленные, зачастую раздетые догола и брошенные полуживыми на дороге, но еще чаще убитые прямо у ворот Рима паломники из чужих краев, горожане, боящиеся в любой момент потерять свою жизнь и имущество, церковники, погрязшие в распутстве, — такова была нарисованная им картина бед, обрушившихся на Рим.

Время от времени оживлял он свои слова тяжкими вздохами, стонами, а иногда даже гневными криками. «Пришла пора вам, отважные римляне, — говорил он, — восстановить мир и справедливость».

Но Риенци не ограничивался одним лишь перечислением всех видов и сторон зла, обрушившихся на Город, он указывал средства, которыми необходимо было воспользоваться, чтобы выйти из столь несчастного положения. И так как деньги являются источником и движущей силой всех проектов, открыл заговорщикам, что средств от доходов папской казны в Риме будет вполне достаточно для революции, да и самому папе вовсе не покажется странным их употребление на благое дело. Увидев, что речь его произвела сильное впечатление и совершенно убедила собравшихся, Риенци обязал всех, признающих его дело справедливым и желающих открытой борьбы, поставить подпись под составленной присягой и только после этого распустил собрание.

Через несколько дней звуки труб разбудили весь город. Как было условлено на тайном собрании, по этому сигналу все сторонники Риенци с наступлением темноты должны были собраться в церкви замка Святого Ангела с целью позаботиться о благе государства. Никогда еще доселе не видели заговорщиков, открыто оповещающих о своих замыслах до начала их осуществления. Обыкновенно лишь полная тайна служит надежным средством их исполнения. Риенци же решил идти нетореной тропой, и его экстравагантность увенчалась блестящим успехом.

Римляне устремились в указанную церковь, а тот, кому отныне они обязаны были повиноваться, велел отслужить подряд тридцать месс Святому Духу, на которых присутствовал сам с полночи до девяти часов утра. Посчитав вполне уместным отпраздновать день Святой Троицы осуществлением своего замысла, а также желая показать всем, что он действует по наущению Святого Духа, Риенци вышел из церкви в сопровождении Раймунда, епископа Орвието, вовлеченного в его замыслы силой и хитростью[152]. Сотня хорошо вооруженных людей окружила главу восстания, бесчисленное множество народу с громкими и ликующими криками следовало за ним, даже не зная еще, к чему это должно повести. Риенци построил процессию с максимальным старанием: впереди несли три знамени, на которых были изображены символические таинственные фигуры. Сопровождаемый невиданной доселе торжественностью и часто повторяющимися приветствиями, Риенци взошел на Капитолий и, вступив во дворец на балкон, обратился к народу, объявив римлянам, что пришло время их освобождения и он — их освободитель. По завершении речи он зачитал декрет, который был сразу одобрен народом, — просто не мог не быть одобрен, — в котором провозглашалась политическая свобода, изобилие и, конечно же, низвержение аристократов. За исключением столь очевидных выгод, ничто не должно было тяготить плечи народа. Все деньги на необходимые и многообразные расходы должны были черпаться из римской сокровищницы папской казны[153]. Но самое любопытное заключалось в том, что разоряя папу[154], он был убежден в том, что оказывает тому немалую услугу. Впрочем, и сам Клемент VI некоторое время спустя одобрил все предложенное ди Риенци, теперь имевшему возможность диктовать законы с высоты Капитолия.

А тем временем Стефано Колонна, пребывавший в эти дни в городке Корнето, не без изумления узнал о событиях в Риме. Известия эти на первых порах казались ему совершенно невероятными, но проверив и удостоверившись в них, он более не сомневался в необыкновенном успехе противника и, вскочив на коня, лично направился в Город, глубоко убежденный в том, что одно его появление там успокоит умы и приведет в чувство мятежников.

Недолго пребывал он в этом заблуждении. Риенци приказал ему немедленно удалиться из Города. Губернатор, изумленный такой дерзостью, отвечал в очень презрительном тоне. Тогда с Капитолия прозвучал сигнал браться за оружие, народ со всех сторон устремился к его вершине, и этот порыв был таким стремительным и всеобщим, что Колонне едва хватило времени бежать.

После его удаления из Города все гранды получили приказ удалиться в свои наследственные владения, и ни один из них не осмелился не подчиниться. После столь неожиданного государственного переворота, происшедшего самым простым и естественным образом, Риенци оказался полновластным хозяином Города, очистил и обезопасил от бандитов все его кварталы, поставил отряды народной милиции и старой папской гвардии на мостах и вдоль берега Тибра, учредил на место старых и коррумпированных чиновников и судей новых, способных честно отправлять и свою должность и дело правосудия. Он беспощадно покарал всех попавших в его руки злодеев. Народ был совершенно удовлетворен тем, что вручил верховную власть человеку, умеющему так хорошо пользоваться ею во имя общего блага.

Однако Риенци, боясь выглядеть в глазах людей всего лишь презренным узурпатором, предпринял шаги, которые должны были помочь ему заручиться одобрением верховного понтифика, и преуспел в этом, ибо Клемент VI, понимая, что сейчас никак не сможет наказать мятежного подданного, посчитал за лучшее притвориться и не доводить его непредсказуемой дерзости до крайних пределов. Авиньонский двор принял решение признать и утвердить ди Риенци и Раймунда[155] в тех правах, которые даровал им народ. Более того, он похвалил решимость и рвение узурпатора и убеждал его и впредь вести себя подобным образом, чтобы быть достойным высокого покровительства Святого Престола. Вот до чего иной раз доходила политика итальянцев!

Тщеславный Риенци всегда выказывал немалое желание именоваться «Восстановителем римской свободы», но присвоение ему этого пышного титула, вместо того чтобы усилить его власть и влияние, лишь дискредитировало его.

Напомнив римлянам о тех временах, когда наглость синьеров заставила народ для борьбы с ними создать должность народных трибунов, новый повелитель Рима сказал, что в нынешних обстоятельствах народу требуются подобные защитники. Он утверждал, что возрождение старинного института будет иметь самые благотворные последствия, и римляне, не колеблясь ни минуты, даровали ему то, чего он больше всего желал, и присоединили к титулу трибуна[156] еще один — титул «освободитель Отечества».

Представители знатных родов, удалившиеся в свои замки, трепетали — узурпатор с каждым днем становился все сильнее и сильнее, — и поэтому они тайно собирались, обдумывая, как уничтожить врага, но время шло, а средства не находилось, и противники установившегося режима разъезжались в свои поместья ни с чем. Узнав, что аристократы не унимаются, Риенци вызвал их всех к себе в Трибунал[157] и велел принести присягу на верность Республике под страхом суровых кар, каких достойны могут быть государственные изменники. Такая угроза для грандов была подобна удару молнии или раскату грома среди ясного неба, но они вынуждены были повиноваться. И первым, кто должен был произносить слова присяги трибуну, был юный Стефано Колонна, сын римского градоначальника, остальные последовали его примеру.

Когда трибун увидел, что его власть в достаточной мере упрочена, он все заботы свои направил на отправление правосудия, и надо признать, никогда еще доселе ни один законный монарх не демонстрировал большей справедливости. Риенци был в первую очередь бичом негодяев и неизменно наблюдал за безопасностью и общественным спокойствием. Рим в короткое время был очищен от злодеев; леса и дороги стали безопасны; расцвела торговля, всякая вещь приобрела новый, сияющий, доселе неведомый облик..

Легкость, с какой трибун стал полновластным хозяином Рима, позволила ему простереть свои цели и замыслы на всю остальную Италию, которую он, без сомнения, тоже намеревался подчинить своему владычеству. Едва задумав новое грандиозное дело, Риенци собрал римлян и сказал им, что мало освободить их родину от рабства, — ведь это значит, восстановить лишь малую часть ее былой славы, — надо всеми силами стараться объединить маленькие разрозненные государства, разделившие страну, и образовать из них единый организм, единое тело, всеми движениями которого будет отныне руководить Рим. Помимо этого, Кола ди Риенци сказал, что намерен пригласить все города помогать ему в осуществлении этого замысла, способного вновь вернуть Риму могущество времен древней Республики.

Речам его аплодировали, все просили трибуна поскорее приступить к осуществлению столь славного проекта. Тогда Риенци послал гонцов ко всем итальянским государям и правителям, убеждая их восстановить Рим в его былом могуществе и великолепии. Он довел свою дерзость до того, что отважился писать всем коронованным особам Европы, прося у них дружбы и в свою очередь предлагая им свою. Так человек самого низкого происхождения обращался как с равными с самыми могущественными суверенами Европы. Самым удивительным во всем этом было то, что почти все государи отправили к нему свои посольства, так что римский народ поверил в возращение счастливых времен, когда все цари и правители сложат наконец свои скипетры у его ног, единодушно признав верховенство столицы мира.

Поведение трибуна до сих пор было безукоризненно, ему нельзя было вменить иного преступления, кроме полумирного, полунасильственного захвата власти. Правда, был он суров и неохотно прощал проступки тем, кто превосходил его знатностью происхождения, но наказания его тяжким грузом ложились лишь на негодяев, недостойных жизни. Однако у Риенци был один и очень важный недостаток — ему не доставало ума и величия духа, чтобы никогда не забывать, кем он был и куда волею фортуны вознесся. Могущество ослепило его, богатство изнежило, постепенно заставив погрязнуть в расточительстве и распутстве.

До того как нравы его изменились, он не желал для себя другой защиты, кроме любви народа, но позже стал подумывать о том, как бы получше обеспечить свою безопасность; в одном он не знал перемены — в вопросах правосудия. В этом отношении он никогда не позволял себе уклоняться от законов порядочности и чести.

Увидев, что все возрастающее число его личной охраны — римской милиции — вызывает все возрастающий страх и худшие подозрения, он опубликовал эдикт, в котором предлагал прибыть к себе магистратам и губернаторам городов, находящихся в подчинении у Рима, для принесения присяги на верность и должных почестей в его лице всему римскому народу. В равной степени восстановил он и старинные налоги и подати, не собиравшиеся уже долгое время. Все подчинились вызову и налогам, за исключением Джованни ди Вико, коменданта городка Витербо, и Гаэтано ди Чеккано, графа ди Фонди. Трибун, разгневанный на этих особ, осмелившихся открыто выступить против него, решил показать, что ему опасно противоречить безнаказанно. И в самом деле он выступил против них с войском, и поражение непокорных сделало его еще более страшным для всех князей и государей Италии.

Гранды, всего лишь несколько недель назад гордо поднявшие голову, в глубочайшем унижении склонились перед узурпатором. Даже на церемонии и богослужениях в церквах и храмах он сидел вблизи алтаря или верховного (папского) престола, в то время как римские синьоры смиренно и почтительно стояли вокруг на некотором удалении от него. Но жена ди Риенци даже превосходила мужа своей неслыханной надменностью и роскошью одежд. Всякий раз, когда ее видели на улице среди публики (что случалось довольно редко), ее сопровождала блестящая свита из самых знатных, родовитых, богатых и роскошных дам Рима. Рота вооруженных юношей составляла ее эскорт, и многие юные и очаровательные особы шли перед ней с опахалами в руках, дабы жара или мухи ни в коей мере не тревожили ее. Все семейство и все родственники трибуна получили дивиденды от его возвышения, ибо в этом отношении он полностью копировал поведение великих понтификов[158].

И все-таки авторитет народного трибуна, несмотря на изменение его нрава, оставался очень высок — отовсюду, даже из самых отдаленных городов Италии, к нему ехали за советом, разрешением спорных дел, честность его оставалась вне подозрений. Впрочем, ехали и для того, чтобы просто послушать его речи, которые, как и прежде, отличались огнем пламенного красноречия и способны были вызвать в людях необыкновенный, неподдельный восторг.

Даже коронованные особы искали его покровительства и обращались к нему за разрешением судебных споров. Например, Джованна, королева Неаполя, была обвинена в причастности к смерти своего венценосного супруга — короля Андрея Неаполитанского. Луи Анжуйский, король Венгрии, брат Андрея Неаполитанского, не желал оставлять преступление безнаказанным. Дело было передано в трибунал Риенци, который просил дать ему время для принятия решения.

Папа, кардиналы, все прелаты авиньонского двора постоянно писали Риенци самые верноподданнические послания, в которых весьма ловко внушали ту простую мысль, что самое достойное и необходимое для его благочестия — не расточать доходы святой церкви. «Следует, — говорилось ему, — поступать с ним подобно доброй, но разумной матери, которая позволяет сосать молоко свое с умеренностью».

Филипп Валуа, тогда правивший Францией, посчитал несовместимым со своим достоинством отвечать серьезно на пышные и дерзкие письма, которые посылал ему Риенци. Французский монарх прибег к стилю более простому и доступному — он велел простому лучнику своей охраны вручить послание римскому трибуну[159] из рук в руки.

Казалось, трибуну не о чем больше мечтать, однако новое желание — стать римским рыцарем[160] — стало его новой идефикс. Он даже не подумал о том, что тем самым вступит в ряды аристократии, ненавистного народу римского нобилитета, который сам так долго и упорно унижал и втаптывал в грязь.

Доверие к нему народа пошатнулось. Впрочем, как и все предыдущие начинания, это тоже удалось ди Риенци. Он принял титул римского рыцаря[161], а после столь же недостойной его, сколь и великолепной церемонии, стал созывать императоров, королей, герцогов, князей, графов, маркизов, представителей и глав торговых и ученых корпораций явиться в Рим в определенный назначенный для этого день, чтобы, представ перед ними, публично и всенародно доказать свои права на титулы, должности и звания, в противном случае он обещал начать против них законным порядком и по всей строгости церковного права иск, который мог закончиться вечным проклятием ослушников и официальным отлучением их от церкви. Так как, утверждал ди Риенци, вдохновлял его Святой Дух на великое дело. Помимо коронованных и сиятельных особ, в Рим стекался и простой народ посмотреть на невиданное зрелище и разрешить и свои судебные споры и тяжбы в римском трибунале. В поступках трибуна больше было смехотворной и опасной экстравагантности, чем зрелой и продуманной политики. Нетрудно догадаться, к чему это должно было повести.

Как уже известно читателю, доверие народа к нему постепенно падало, однако последним шагом на пути к полной дискредитации стала церемония коронования. Мимолетная торжественность и великолепие ее, некоторое время занимавшие внимание римлян, подавали повод для серьезных размышлений. Роскошь одеяния, пышность стола, обилие яств, громадная процессия, состоящая из самых родовитых римских и итальянских синьоров, так и проглядывавшие во всем поведении обыкновенного государя, вызвали поначалу тайные вздохи сожаления, а вскоре совершенно покончили с благоговейным почтением, которое народ вначале испытывал к узурпатору. Совершенно ничего не замечая, Риенци по-прежнему полагал, что может себе позволить все, и решил нанести последний, сокрушительный удар по столпам римского нобилитета.

Под разными предлогами он пригласил к себе во дворец многих римских синьоров и велел их арестовать, окружив себя самого надежной охраной. Трибун боялся, что этот шаг вызовет возмущение в среде их сторонников, а потому пустили слух, что все задержанные — изменники родины, замышлявшие заговор против правительства. Народ собрался на Капитолии, куда привели и предполагаемых виновных. Стефано Колонна, всего лишь одна из сиятельных жертв, приготовленных для заклания узурпатором, приподнял за край полы одеяние трибуна и сказал: «Подобает ли простому платью пышный орнамент, народный трибун?» Смелость Колонны, гордость его взгляда и глухой ропот при словах этих, охвативший толпу, заставили Риенци побледнеть, ибо от природы он был довольно робок и легко терял самообладание. У трибуна не хватило сил продолжать, и он перенес дело на следующий день. Тогда в голове его созрел варварский план, он велел повсюду на Капитолии и на его ступенях расстелить красные и белые ковры — белые для того места, где заседал совет, красные — для того, где предстояло разыграться кровавой трагедии. Затем Риенци послал духовника каждому из заключенных и велел бить в капитолийские колокола. При этом роковом звуке синьоры поняли, что участь их предрешена, приговор вынесен, и приготовились к смерти.

Народ между тем исполнился жалости к узникам, шедшим на казнь, и не мог сдержать горя при одном только известии об участи, ожидавшей людей самого высокого ранга. Не слышалось привычных возгласов одобрения и рукоплесканий, какими обычно одобряли суровость трибуна при исполнении казней. Повсюду царило мрачное и зловещее молчание. Казалось, сочувствие к судьбе несчастных завладело сердцами собравшихся. Стоявшие ближе всех к Риенци, заметили это и указали ему на изменение настроений толпы. Воспользовавшись случаем, они стали молить его о милосердии к узникам и употребляли для этого самые мягкие и деликатные выражения, настойчиво указывая на серьезность назревающей угрозы.

Трибун понял, что поторопился и зашел слишком далеко в столь деликатном деле, и, сразу приняв верное решение, велел подвести заключенных. Вместо того чтобы произнести роковые слова приговора, он умолял народ быть снисходительным к сиятельным преступникам, заслуги которых перед государством и происхождение их заслуживали некоторого снисхождения. Внутренне негодуя при виде того, как из его рук похищают намеченные жертвы, он сам просил о милосердии для них и от имени народа сам же его им и даровал. «Будьте готовы принести себя в жертву делу спасения народа, сейчас даровавшего вам богатства и жизнь!» Потрясенные столь неожиданной переменой синьоры склонились перед ним в глубоком молчании. Желая вновь и всецело завоевать расположение своих сторонников, трибун окружил чудом избегших казни узников вниманием и заботой, осыпал дарами, но, едва они покинули Рим, как, само собой разумеется, задумали отомстить за пережитые ими ужас и унижения. Они начали укреплять свои замки и города, снабжая их всем необходимым вооружением и продовольствием. Риенци и не думал мешать всем этим приготовлениям, но вскоре испытал на себе последствия своей беспечности. Едва синьоры почувствовали себя в состоянии предпринять решительные действия, они первым делом совершили нападения на окрестности Рима, грабя и разрушая поселки, беря в плен людей, угоняя скот, предавая все огню и мечу. Смерть и опустошение окружили Столицу Мира.

Трибун, разбуженный ото сна всеобщим ропотом, решил перейти к решительным действиям. Было набрано войско числом свыше 20 тыс. человек, которое нанесло жестокий удар по Сан-Марино, самой сильной и хорошо укрепленной крепости заговорщиков.

И в этот неподходящий момент Клемент VI направил в Рим легата, которому было поручено возбудить судебное дело против Риенци в случае, если тот не пожелает добровольно отказаться от верховной власти. Конечно, папа имел в своем распоряжении одни лишь проклятия и мог в крайнем случае угрожать отлучением от церкви, но духовного оружия было явно недостаточно, чтобы укротить узурпатора. Когда легат прибыл в Рим, он тотчас написал трибуну, что войска мятежников, со всех сторон блокировавшие Город, заставят его выполнить приказ Верховного понтифика, но тот и не думал подчиниться.

Прежде всего он отдал приказ разрушить до основания все палаццо восставших синьоров, потом, вступив в собор Святого Петра, облачился в старинную тунику, которую древние императоры имели обыкновение надевать в день коронации. Надел доспехи, опоясался мечом и под звуки труб выступил во главе своей конницы в поход с короной на голове и скипетром в руке. В таком шутовском наряде прибыл он в Ватикан. После довольно краткого разговора с легатом они расстались, так и не придя ни к какому соглашению и весьма мало довольные друг другом.

Военные действия продолжались, но теперь присутствие легата и внимание к ним святого отца наполнили решимостью сердца аристократов, а может быть, всему виной были робость и нерешительность трибуна, выпустившего из рук инициативу. С другой стороны, ему не хватало денег, войска плохо оплачивались, всем надоела гражданская война; и несмотря на былое благоговение и почтение, которые народ все еще испытывал к трибуну, все, казалось, едва сдерживали готовый прорваться наружу крик негодования. Некоторые знатные господа, хорошо осведомленные о настроении толпы, обещали престарелому Колонне открыть ворота Города, когда он подойдет к Риму во главе своей армии.

При этом известии римские синьоры, собрав в городке Палестрине свое ополчение, сформировали отряд в 4 тысячи человек пехоты и 600 всадников. Видя, что гроза близка, трибун впал и какое-то странное оцепенение, лишился сна, забросил дела. Тайно ото всех он укрылся на Капитолии, не предпринимая никаких мер по защите Города. Однако все возрастающая опасность в конце концов пробудила его от летаргического сна. Он созвал римлян и убедил их в том, что ему явилось видение, обещавшее самые блестящие успехи, — средство превосходное для возбуждения суеверного люда на дела великие.

Риенци принял решение атаковать врага, и войска двинулись друг на друга. Старик Колонна, поддерживавший со своими людьми в Риме постоянную переписку, подъехал к стенам Города в сопровождении всего лишь двух верных слуг, но ворот ему никто не открыл. Разделив свое войско на три отряда, он велел немедленно атаковать армию трибуна, под звуки фанфар торжественным маршем шествующую вдоль стен Вечного Города. Два отряда успешно выполнили задачу, внезапно завязав бой и разбив на части длинную колонну не ожидавших сражения римских ополченцев. Дело было за кавалерией Колонны, цвета рыцарства римской аристократии, которая должна была довершить успех. Джанни Колонна, который вел кавалерию грандов[162] в бой, вырвался вперед во главе маленького отряда смельчаков и, предполагая, что ворота Города вот-вот падут (одна из створок уже рухнула наземь), ринулся один на римских ополченцев. Он полагал, что сторонники в Городе поддержат его. Пришпорив коня, он помчался вперед. Если бы другие рыцари последовали за ним, вся армия Колонны могла бы ворваться в город. Увы, немногие осмелились последовать за ним[163]. В критический момент рыцарство оказалось не на высоте. Оказавшись один среди врагов, Джанни попытался развернуть коня, однако конь оступился и упал. Крича: «Колонна! Колонна! Ко мне!» — он стал отбиваться от воинов ди Риенци.

Стефано Колонна, поняв, что впереди творится что-то неладное, пробился к воротам и, узнав, что Джанни уже в городе, приказал своему отряду идти на выручку сыну. Но римские ополченцы и всадники ди Риенци окружили Джанни, стащили его с коня, разоружили и, безо всякого почтения к знатности и величию рода, невзирая на мольбы, пронзили ударами мечей. Юноше не исполнилось еще и двадцати лет, он уже проявлял чудеса храбрости, и если бы не случай, обещал стать самым известным и отважным воином своего времени. Судьба не смилостивилась над ним. В тот момент, когда он испускал последний вздох, небо, покрытое облаками, внезапно прояснилось, засияло солнце, и Риенци не упустил случая извлечь из этого выгоду, снискав себе восхищение легковерного и склонного к пустым суевериям народа[164].

Прорвавшись в город, старик Колонна, увидев мертвое тело сына, плавающее в луже крови, был поражен ужасом и тотчас бежал из этого зловещего места, однако весьма скоро отцовское чувство заставило его вновь вернуться в город, чтобы освободить Джанни, который, как он предположил, был еще жив. Едва прорвавшись назад, он понял, что ошибся, и теперь думал лишь о своем спасении. В этот момент огромный камень был сброшен на него с башни ворот. Страшный удар пришелся по его спине и крупу лошади, рухнувшей со своим хозяином наземь. Воины ди Риенци окружили его и пронзили уже мертвого копьями.

Народ, взволнованный смертью обоих Колонна, не дожидаясь приказа, предал смерти многих римских грандов. Весть о том, что попавших в плен рыцарей беспощадно истребляют, достигла ушей отступающих и почти полностью разгромленных мятежников. Каждый думал лишь о своем бегстве. Поражение аристократов было всеобщим, Риенци же не потерял ни одного из своих солдат и ополченцев, преследуя и истребляя врага.

Трибун опять велел играть на трубах в ознаменование полной победы. Он, в сражении прекрасно управлявшийся тяжелой секирой и своею рукой убивший многих грандов, вновь взял в руки скипетр, надел на голову два венка[165] и триумфатором вернулся в Рим. Желая остаться в памяти соотечественников героем и пророком, он выказал немалое старание в организации триумфальных шествий и церемоний. И если бы Риенци вместо того чтобы пускать пыль в глаза римлянам, воспользовался смятением и унынием врагов, то наверняка навсегда лишил бы их возможности беспокоить его впоследствии; жаль, но он гораздо больше хотел повелевать Римом и его населением, чем ходить в военные походы и стоять во главе армии.

По странной иронии судьбы, победа, одержанная триумфатором, вместо того чтобы укрепить его власть и могущество, как и следовало бы этого ожидать, стала главной причиной его падения. Теперь он стал допускать выходки, отвратившие от него души лучших рыцарей. Посадив на лошадей всех добровольцев из народа, он наградил этот отряд высоким титулом «священного ополчения», сказав: «Следуйте за мной, отныне я вкладываю в ножны меч, чтобы всей душой устремиться к миру». Затем он повел их к ближайшему источнику, окрашенному кровью несчастного Стефано Колонна, и, зачерпнув из него окрашенной кровью воды, окропил ею своего сына, промолвив при этом: «И ты отныне станешь рыцарем моей победы». Каждый командир рыцарских эскадронов войска ди Риенци получил приказ один раз ударить сына трибуна по спине плашмя своим мечом. Затем Риенци направился к Капитолию, где распустил свою конницу со словами: «Расходитесь, римляне, то, что я сейчас сделал, роднит вас со мной, ибо кому как не нам с вами надлежит сражаться за родину».

Странная речь и комическая церемония вызвали разные толки и до такой степени не понравились рыцарям, при этом присутствовавшим, что они в глубине души решили больше не брать в руки оружия ради трибуна.

А тот, потеряв любовь и расположение большей части войска, делал все от него зависящее, чтобы вскоре его возненавидел и римский плебс. Он отошел от дел, забросил судебные тяжбы, стал невыносимо горд и заносчив, да к тому же еще принудил всех богатых граждан Рима платить налог, специально введенный для того, чтобы оплачивать расходы его стола и приобретение новых одеяний. Закрывшись в своем дворце, он занялся выдумыванием новых поборов. Все единогласно осуждали правителя, всюду слышались проклятия в его адрес, молодежь больше не спешила к его двору; горожане, так долго его уважавшие как освободителя и почти что пророка, теперь видели в нем лишь тирана. Легат папы кардинал Бертран де До решил разделаться со своим врагом и после трех безуспешных вызовов в церковный трибунал, которые узурпатор игнорировал, обрушил на его голову проклятия Ватикана.

Время шло, римляне, запертые в стенах города, стонали под бременем власти экстравагантного святоши, не отваживались показаться за ворота города — в окрестностях вновь действовали банды баронов, сторонников Колонна, Орсини, Фонди и Вико, опустошая сельскую местность еще сильнее и яростнее, чем в прошлый раз. Рим был почти полностью отрезан от внешнего мира, торговля угасла, цены на товары и в особенности на продукты питания выросли до неведомых высот. Голод сделал Риенци более ненавистным народу, чем все папские отлучения от церкви, да и последний уже не ограничивался одними лишь проклятиями. Списавшись с Джованни Пепино, уроженцем Неаполя, папский легат просил его взять дело освобождения Рима в свои руки, и заговор удался по причине известной уже робости и нерешительности узурпатора. Джованни Пепино вошел в Рим с горсткой солдат — в его распоряжении было от силы 150 человек — и без труда овладел одним из районов города.

Риенци, хорошо понимая, что скоро для него все может быть потеряно, обратился к горожанам, собравшимся у его трибуны, и жалобным голосом произнес: «Я управлял с таким счастьем и, насколько мог, заботился о вашем благе, но поскольку добрый и справедливый порядок, который я учредил, никому не понравился, принужден отречься от труда рук моих и удалиться, оставив вам бразды правления».

Сказав это, он сел на коня и в сопровождении нескольких рыцарей пустился в путь под звуки барабанов, труб и литавров, с развернутыми знаменами, подобно триумфатору торжественно оставив город, вместо того чтобы заслужить новый триумф героической его защитой.

Он удалился в замок Святого Ангела, в котором укрепился и просидел некоторое время, пока не представился случай бежать оттуда. Молва о его бегстве быстро разнеслась по всему городу и когда граф Пепино узнал о нем, то, оставив свои позиции, двинулся на Капитолий, свободный от войск, как, впрочем, и совершенно безлюдный. Люди Джованни Пепино разграбили сокровища, казну, имущество трибуна, а чучело его самого повесили на стенах дворца. Папский легат, ожидавший в городке Монтефьясконе исхода дела, узнав о случившемся, вернулся в Рим и вновь подверг бежавшего узурпатора отлучению, начав против него судебный процесс.

Хотя Риенци более месяца пребывал в замке Святого Ангела, там его никто не беспокоил. Боялись ли будоражить народ памятью о нем или даже хотели втайне дать ему бежать, так или иначе, от него скорее стремились избавиться и забыть, не прибегая к мерам слишком жестоким. Ибо все помыслы папского посла были направлены на восстановление былой формы правления и исчисление убытков, понесенных папской казной Вечного города.

Риенци же в тени своего убежища воспрянул духом и не терял надежды стать хозяином Города. Он очень надеялся на помощь и заступничество короля Венгрии, с которым весьма тесно связала его старая дружба. Венгерский государь намеревался вступить во главе своего многочисленного войска во владение Неаполитанского королевства, и Риенци выжидал удобного случая, чтобы воссоединиться со своим заступником. Наконец трибун получил радостное известие, которого с нетерпением ждал. Неаполитанское королевство было покорено армией венгерского короля. Риенци мог действовать. Тотчас он оставил Рим и отправился к королю-победителю, который встретил его великолепно и, казалось, был глубоко тронут несчастьями независимого узурпатора и тирана в большей степени, чем несчастьями законного неаполитанского государя.

Папа был в высшей степени скандализирован радушным приемом, оказанным еретику и мятежнику, и выразил по этому поводу свое глубокое негодование. Письмо, написанное им в Неаполь, произвело ожидаемый эффект: Риенци покинул город и два года после этого скитался по разным уголкам Италии под чужим именем, и хотя в это время все оставили его, он ни на минуту не терял из виду планов своего будущего восстановления. Воспользовавшись празднествами и торжествами святого юбилейного года, он тайно вернулся в Рим и вновь начал уже знакомую ему агитационную работу. За все то время, пока он был в городе, в Риме произошло несколько волнений, впрочем, довольно быстро подавленных. Подозревали, что главным виновником их был именно Риенци.

Однако несмотря на постепенно возвращающееся к нему расположение римлян, он хорошо понимал, что в нынешних условиях ему нелегко будет преуспеть. Раздраженный и отчасти разочарованный неудачами, видя тщетность всех своих попыток, он принял решение очень своеобразное — ехать в Прагу к императору Священной Римской империи Карлу IV, которого в свое время отважно вызывал на суд в собственный трибунал. Риенци был убежден в том, что этот государь, тронутый искренностью слов, с которыми он бросится к его ногам, проявит милосердие и дарует ему свое покровительство. В надежде на это приехал он в Богемию, прибыл в Прагу, предстал перед Карлом, бросился ему в ноги и промолвил: «Государь, вы видите перед собой того самого Николу ди Риенци, которому выпало счастье дать свободу римлянам и править ими по законам справедливости. Среди подданных моих видел я Тоскану и римскую Кампанью, морские берега и далекие горы. Я унизил грандов и избавил страну от их злоупотреблений и каленым железом клеймил и изгонял пороки, которые сам Господь вложил им в руку; но под конец несправедливость моих врагов возобладала, и я был изгнан из Рима. Во всех своих несчастьях я виню прежде всего одного себя: если бы я, как прежде, сурово карал преступников, небо никогда не оставило бы меня. Вынужденный бежать из своей неблагодарной родины, думал я и даже был уверен, что должен искать надежного убежища не где-нибудь, а подле справедливого и могущественного монарха, с которым имею честь быть связанным тесными узами родства, являясь родным сыном ныне покойного императора Генриха. Таким образом, имею я все основания надеяться на то, что государь, предназначенный самим небом для того, чтобы карать тиранов и тиранию, пожелает стать защитником и покровителем человека, которого сам Бог избрал своим орудием для истребления угнетателей римского народа».

Карл был потрясен и в то же время восхищен дерзкой отвагой и бесстыдством ди Риенци, который имел наглость называть себя его родственником, но, взволнованный искренностью, с какой он говорил с ним, своим врагом, не мог удержаться и дружески не подать ему руки, которую Риенци принял с должным беглецу и изгою почтением.

Когда Кола ди Риенци принимал решение ехать в Прагу, он хорошо понимал, что идет на риск, ибо Карл IV был обязан папе своими восхождением на престол и не упустил бы случая выслужиться перед римским понтификом в Авиньоне. Кроме того, Карл IV знал, что. папа повсюду искал человека, лелеявшего планы вновь овладеть Римом и Италией, чтобы раз и навсегда разделаться с ним. Но Риенци именно этого и ожидал — он хотел, чтобы его передали в руки церкви, силой отправив в Авиньон, ибо считал, что это будет самым надежным средством на пути к былому могуществу и славе. Предположение странное, но для него характерное и, самое главное, вполне оправдавшееся впоследствии. Риенци привык побеждать, пользуясь экстравагантными способами, диаметрально противоположным всем правилам классической и традиционной политики. В дальнейшем мы увидим, ошибался ли он на сей счет.

Итак, он прямо заявил императору, что нисколько не боится поездки в Авиньон и даже, более того, сам на ней настаивает.

А Карл, необыкновенно довольный тем, что так удачно и быстро согласовал личные интересы со своей честью и славой, радостно одобрил желания своего пленника[166]. Толпы людей стекались в Прагу, столицу империи Карла IV, посмотреть вблизи на итальянское чудо. И желание видеть столь знаменитого человека, о котором повсюду рассказывали всяческие чудеса и небылицы, постоянно привлекало в его дом самых известных вельмож, ученых, писателей и поэтов, художников и монахов. Все хотели слышать его, вступать с ним в спор. Обширность его познаний и легкость, с какой изъяснялся он на латыни, вызывали всеобщее изумление и восхищение. Его память, хранившая все самые великие деяния прошлого, всегда помогала находить самые убедительные, живописные примеры и к месту приводить их в споре; мысли, порождаемые глубиной и силой его оригинального разума, облекаясь в живые и естественные формы слова, позволяли всем присутствующим заключить, что перед ними ум необыкновенный, подлинное чудо человеческой природы.

Но в то время, как им так восхищалась Прага, в которой даже гранды ласково и любезно встречали его, совсем другой прием ожидал его в Авиньоне. Трудно представить себе радость, которую испытал папа, когда узнал, что в его руки передают человека, причинившего ему столько неприятностей. Наконец-то знаменитый Кола ди Риенци, или раб божий Никола ди Лоренцо Габ-рини, был препровожден во дворец Верховного Понтифика, к папскому двору в Авиньоне.

Во всех городах и селениях, через которые он проезжал, народ толпами сбегался ему навстречу, крича, что освободит и спасет из рук заклятого врага, но Риенци лишь благодарил всех и заявлял, что едет в Авиньон добровольно, по своему собственному желанию. Во время путешествия он был осыпан почестями и похвалами с ног до головы, и сказали бы, что речь идет о государе, шествующем с триумфом, а не о преступнике, которому предстоит предстать перед судьей.

По прибытии Риенци в Авиньон Клемент VI велел привести его к себе, чтобы узнать, какого поведения будет придерживаться в отношении его мятежный подданный и что осмелится сказать в свое оправдание. Риенци явился и стал у ног папы со скромной почтительностью и кротостью во взоре, вполне отвечающем его нынешнему положению, однако в то же самое время совершенно спокойно и непринужденно, чем привел Верховного Понтифика и его двор в полное замешательство. «Мне вовсе не безызвестно, — начал он, обращаясь к папе, — до какой степени очернен и оклеветан я перед вами и какое вредное предубеждение должно было вследствие этого родиться в душе и уме вашем в отношении меня, ведь и легаты ваши осуждали мое поведение с гораздо большей поспешностью, чем того требует справедливое и беспристрастное правосудие. В одном я сейчас уверен, Ваше Святейшество слишком справедливы, чтобы осудить меня, даже не выслушав. Далекий от желания избегнуть вашего трибунала, я бы уже давно предстал перед ним, если бы считал, что смогу совершить путешествие к вам в полной безопасности. Да и в Богемию прибыл я для того, чтобы умолять императора обеспечить мне свободный от каких-либо опасностей путь в Авиньон. Сегодня, когда я обрел счастье обнять колени единого отца всех верных христиан, осмелюсь молить его даровать мне судей, перед которыми я мог бы смело и без утайки дать отчет обо всех моих делах и поступках. Льщу себя надеждой, что при здравом рассмотрении они единодушно признают, что никогда прежде ни один человек не проявлял такой любви и привязанности к Святой Церкви, Святому Престолу и Верховному Понтифику, как я. Впрочем, если и допустил я ошибки, правя таким непокорным и буйным народом, как римляне, дерзну заявить, что заслуживаю в таком случае скорее сочувствия и жалости, чем наказания».

Клемент VI, ожидавший, что Риенци бросится к его ногам и станет молить о милосердии и снисхождении, был очень удивлен, видя и слыша перед собой человека, которому, как казалось, было совершенно не в чем себя упрекнуть. По окончании аудиенции по приказанию папы Кола ди Риенци отвели в просторную башню, в которой заперли одного, цепью приковав узника к стене. Затем были вызваны три кардинала для формирования состава суда и открытия процесса, но хотя его обвиняли в заговоре и восстании, т. е. преступлении, которое государи никогда не прощают и карают весьма сурово, с Риенци этого не произошло. С ним обходились не так жестоко и ограничились содержанием в тюрьме, как и бывает со всеми опасными и вольнодумными умами, способными возбуждать каждый раз новые и новые разногласия и беспорядки, едва им предоставляют свободу.

Чтобы как-то скоротать время, Риенци просил снабдить его всеми необходимыми книгами, и, получив их, проводил время в чтении римских историков, прежде всего Тита Ливия, своего любимого автора. Читал он с жадностью, обращая особое внимание на революции, восстания народа, перевороты, гражданские войны и разногласия сената и римского плебса Внимательнейшим образом изучал он те или иные деяния древних трибунов, их успехи и неудачи, их взлеты и падения, тщательно разыскивая причины успехов одних и поражения и гибели других. Часто применял он к себе то, что вычитывал из книг. Вновь перебирая в памяти события своего прошлого, свое прежнее возвышение и течение дел своего трибуната, он спрашивал себя самого, в чем совершил ошибки и обманулся и что должен будет еще сделать, если снова придет к власти. Воодушевленный до необычайной степени, надеясь вскоре все мысли свои осуществить на практике, верность своих идей он проверял по Титу Ливию.

Рим, управляемый четырьмя сенаторами, стал давно уже добычей всяческих распрей и склок, и народ пожелал, чтобы делами правления ведал один, человек, трибун Франческо Барончелли[167], догадываясь, что и он сможет легко захватить верховную власть, идя по стопам предшественника, и тем успокоит смуты и волнения в городе. В нем не было недостатка ни в честолюбии, ни в таланте, да к тому же он был гораздо решительнее прежнего трибуна, которому уступал лишь в области красноречия и знания канонического права. Так или иначе, но угадав настроения толпы и задумав свой план, он с легкостью его осуществил, став полновластным хозяином Капитолия и водрузив на нем знамя римского народа. Его эмиссары, повсюду крича всего лишь два, но зато каких слова: «Свобода! Свобода!», — собрали толпу, к которой новый узурпатор обратился с такими словами:

«Вовсе не тщеславие, властолюбие или личные интересы, но одна лишь любовь к родине заставила меня сегодня взяться за оружие. Я больше не мог без величайшей скорби видеть то плачевное и достойное сожаления положение, до которого довели нашу страну гранды. Кажется, что их насилия лишь затем утихли и унялись на некоторое время, чтобы затем вновь разразиться с новой силой. Из-за их тирании и раздоров Рим подвергается всем видам зла и страданий. Имущество, жизнь и честь больше никого не волнуют, ибо могут быть похищены в любой момент и безо всякого сопротивления. Даже святыни осквернены, все пребывает в смятении. Но сколь бы велики ни были несчастья, на нас обрушившиеся, я никогда не терял надежду на то, что и они могут быть устранены. Я чувствую в себе достаточно сил и отваги, чтобы сделать римский народ свободным и счастливым, вернув ему былую славу и полное успокоение от смут».

И народ, которому речь эта напомнила речи прежнего трибуна, поверил, что вновь видит его возродившимся в Барончелли, и дружно аплодировал всем его предложениям. На следующий день было вновь созвано собрание, на котором новый трибун метал громы и молнии против гордыни и наглости грандов. Он много распространялся о счастье, величии и могуществе, которыми некогда наслаждались римляне, о тирании, так много лет угнетавшей их. Таким путем восходил он к истокам всех распрь, клеймил без меры римских понтификов и в особенности Иннокентия VI, наследовавшего Клементу VI, уверяя слушателей в том, что лишь длительное отсутствие пап в Городе и пребывание их в Авиньоне довело римлян до такого отчаянного рабства. Затем он напомнил слушателям о Риенци, указав на необходимость трибуната и сделав вывод о том, что его правление было бы прекрасно и необходимо для восстановления былого величия Рима, если бы сам трибун, опьяненный почестями и славой, не ступил на тропу деспотизма и тирании.

«Что касается меня, — продолжал он, — то наученный горьким опытом моего предшественника и полный решимости подражать ему лишь в самом похвальном, обещаю вам, если вы возведете меня в ранг римского трибуна, самыми действенными мерами бороться с беспорядками и подавить надменность аристократов, дерзость убийц, свободу преступников и восстановить богатство Рима, безопасность на его улицах и справедливость в его судах, святость храмов, древнее величие Республики и ту драгоценную свободу, на основе которой и родился римский народ».

Барончелли велел зачитать ряд указов, которые были одобрены всеобщими рукоплесканиями. Он был провозглашен трибуном и начал отправление своей должности с увольнения некоторых магистратов, членов городского сената и судей, которых замещал своими друзьями. Так подавал он пример строгости в отношении многих граждан, наказывая их более или менее сурово в соответствии с преступлениями каждого. В конце концов он стал применять более суровые меры.

Иннокентий VI, зная, что делается в Риме, и боясь последствий новой революции, не смог найти никакого иного способа избавиться от затруднений, как противопоставить новому народному тирану тирана старого и уже хорошо известного. Римский понтифик считал, что Риенци, исправленный трехлетним заключением в темнице, поведет себя с большей умеренностью, а благодарность за освобождение обяжет его всю оставшуюся жизнь хранить нерушимую верность и глубокую признательность святому престолу, которому он будет всецело обязан своим новым возвышением.

Риенци извлекли из тюрьмы и привели к папе, который сказал ему: «У меня есть серьезные основания считать, что исправленный в школе превратностей судьбы, вы сможете отныне во благо использовать ваши способности. Вот причина того, почему сегодня я намерен доверить вам управление Римом, даровав звание римского сенатора. Вы подняты на этот высокий пост не мятежной толпой, но властью и авторитетом вашего государя, и я надеюсь, оправдаете наши надежды, а главное, всегда будете испытывать чувства, достойные магистрата, облеченного столь высокой властью». Риенци в восторге от его слов бросился к ногам понтифика и тысячекратно заверил его в своей вечной признательности и покорности.

Кардинал д’Альборно, легат папы, препроводил в Италию нового сенатора и помог ему поселиться во владениях республики Перуджи. Риенци позволялось достаточно свободно пользоваться частью доходов перуджийской казны для выполнения поставленной перед ним папой задачи. Здесь пришлось ему провести несколько военных операций, не очень сложных и направленных против мелких итальянских тиранов и потому мало занимавших его внимание и обещавших мало славы. Главной его целью было свержение режима Барончелли и восстановление своей власти в Риме. Часто просил он кардинала позволения ехать в Рим или хотя бы вручения ему дополнительных средств для торжественного и достойного его сана появления в Вечном Городе. Прелат не торопился потакать честолюбию человека, характер которого ему еще предстояло изучить на деле.

А между тем Барончелли творил свой террор в Городе, и из-за обильно и не всегда справедливо пролитой крови вызвал к себе глубокое отвращение в народе. В результате ставший ненавистным трибун был убит четыре месяца спустя после своего возвышения, но смерть его вовсе не приблизила ди Риенци к осуществлению его мечты, ибо римляне направили депутатов от всех сословий города к кардиналу д’Альборно, прося принять их под свое покровительство и добиться для них у святого отца в Авиньоне прощения. Поскольку в Риме больше не было тиранов и изгонять было некого, народ образумился и вернулся к своему долгу. Риенци оказался совершенно не нужен. Тогда он попробовал восстановить себя сам, без помощи легата, на которого больше не рассчитывал. Римляне, кумиром которых он всегда был, устремились к нему, и он дал им понять, что глубокие размышления, которым он предавался в темнице, чтение лучших историков и время исправили его, озарили ярким светом разум, и теперь единственное желание его заключается в том, чтобы восстановить былое могущество родины. Впрочем, своими словами он не отличался от Барончелли.

Римляне, жадно внимавшие его речам, и сами убеждали Риенци как можно скорее осуществить свои столь благородные проекты. «Возвращайтесь поскорее в ваш возлюбленный Рим, поторопитесь извлечь его из бездны несчастий, станьте нашим государем, а уж мы окажем вам любое содействие; будьте уверены, что никогда еще прежде вас так не любили и не уважали, как ныне».

Так убеждали Риенци, но от убеждений этих реальных средств к овладению Городом не прибавлялось. Нищета римлян не позволяла им рассчитывать на свои силы. С другой стороны, страх перед папским легатом держал их в узде. Все ограничивалось бесполезными, но горячими заверениями в том, что они отдадут жизнь для восстановления власти своего трибуна. Он между тем уже начинал терять терпение, как вдруг счастливый случай нежданно помог исполнению его надежд.

Италия в то время была наводнена отслужившими свой век солдатами или дезертирами, жившими исключительно грабежом. Некий родосский[168] рыцарь по имени Монреаль, провансалец по происхождению, собрал вокруг себя всякий сброд, отпетых грабителей с большой дороги и уличных воров и сформировал из них некое подобие регулярного войска, получившего название «мазнадьеров»[169]. Так родилось движение, впоследствии причинившее ужасный урон Италии, Провансу и многим другим провинциям Франции.

Удивительная, баснословная добыча, которой главарь этой поначалу небольшой шайки разбойников ухитрился завладеть, привлекала к нему огромное количество людей, не только солдат-наемников, но и вообще представителей самого различного звания, сословия и ранга, нуждающихся в деньгах или просто жадных до наживы. Они признали его своим главой и поклялись в вечном повиновении и верности. Помимо этого, Монреаль умел поддержать такой порядок в своих войсках, что никогда ни зависть, ни ненависть, ни взаимные разногласия не нарушали в них согласия. Это было некое подобие бродячей республики на конях и колесах, в которой каждый был в первую очередь занят общим делом. Из этого нетрудно заключить, что требовалось иметь немалый талант и мужество для поддержания спокойствия и организованного порядка в таком разношерстном и свирепом войске.

Монреаль сумел заставить платить ему почти всю Италию и постепенно собрал несметные сокровища[170]. Риенци решил сделать из него своего покровителя, но, опасаясь, не запросит ли человек такого нрава слишком высокой платы за свои услуги, не отважился обратиться к нему сразу. Прежде всего он постарался завязать дружбу и добиться расположения двух его братьев — Аримбаля и Беттрона[171]. Первый был сведущ в литературе и его легко было сманить тем изяществом, с каким ди Риенци умел произносить речи. Итак, они встретились и понравились друг другу, часто разделяя друг с другом обеды и ужины, во время которых Риенци как бы невзначай заводил речи о могуществе и славе древних римлян, в истории которых находил потрясающие примеры доблести, добродетели и великих свершений и побед. Он говорил так живо и вдохновенно, что Аримбаль не мог сдержать своего восторга. Риенци знал, к кому обращаться и с кем вести вдохновенные беседы, ибо избрал для своих упражнений в ораторском искусстве юношу пылкого и еще неопытного, с умом скорее блестящим, чем глубоким, в душе которого любая фантастическая химера превращалась в реальность.

Аримбаль, обманутый речами и обещаниями своего друга[172], решил способствовать планам человека, казавшегося достойным самой высокой судьбы, и Риенци просил у него 3 тыс. флоринов на набор и экипировку войска. Тот дал ему гораздо больше[173] и даже просил на часть этих денег приобрести себе роскошные и торжественные одеяния, вполне подходящие для такого момента. Когда все было готово, Риенци в роскошном наряде явился к кардиналу д’Альборно в Монтефьясконе и заявил: «Я прибыл сюда, чтобы получить от вас распоряжения и просить объявить наконец меня сенатором Рима, как желал этого верховный понтифик. Я проложу вам дорогу и помогу привести в повиновение папе всех тех, кто в силу раздоров и восстаний забыл о своем предназначении служить ему». Легат сдался настойчивым просьбам ди Риенци и провозгласил его римским сенатором и губернатором Города, не дав тем не менее ему в помощь ни людей, ни денег для исполнения задуманного.

Риенци на свои средства (вернее, на средства Монреаля) собрал небольшой отряд и двинулся на Рим. Когда там узнали о его приближении, восторгу не было конца. Буквально каждый из горожан готовился встречать долгожданного гостя со всею мыслимой и немыслимой торжественностью, какая сопровождала когда-то лишь триумфальное возвращение в город полководца-победителя. Римское рыцарство в полном составе вышло ему навстречу, толпы народа с почетом сопровождали его колесницу. Были возведены триумфальные арки, мостовые улиц и стены домов украшены самым драгоценными, расшитыми золотом и серебром гобеленами и тканями, повсюду засыпанными благоухающими цветами. И когда он появился, воздух разом огласили сотни труб и звуки других самых различных музыкальных инструментов. Всюду, где он проходил, были расстелены великолепные ковры и оливковые ветви, а народ кричал непрестанно: «Да здравствует освободитель! Да здравствует освободитель!» Риенци с триумфом был препровожден на Капитолий, с высоты которого произнес речь, в которой сравнивал себя с Навуходоносором, принужденным исчезнуть, чтобы через семь лет вернуться. Он не упустил случая пообещать римлянам, что его восстановление будет до крайности им полезно и выгодно, и народ легко поверил ему.

Так как новый сенатор собирался укреплять свою власть посредством полного уничтожения грандов и аристократии, он позаботился о том, чтобы привлечь знатных синьоров в Рим и здесь их перебить. С этой целью Риенци повелел им прибыть в Город и принести ему присягу на верность. В первую очередь он хотел уничтожить семью Колонны, самую сильную из всех, с падением которой неминуемым было бы и падение остальных нобилей, но глава этой семьи и не думал выполнять приказ человека, не без основания считавшегося злейшим врагом всех римских аристократов. Напротив, Колонна укрепляли свои замки.

Напрасно Риенци устраивал им ловушки в городе, они приняли решение укрыться в своем родовом замке Палестрина, который вскоре осадили воины Риенци. Осада велась долго и упорно, но не давала решающего результата, в конце концов Риенци так и не смог овладеть крепостью, очень важной в стратегическом отношении, и отступил в Рим, не осуществив задуманной им мести.

Конечно, эта экспедиция не принесла ему громкой славы, и можно сказать, скорее способствовала быстрой потере им былого престижа среди римлян. К сожалению, ожидания всей Европы были обмануты. Второе его управление городом было еще хуже первого. Казалось, что превратности судьбы не только не исправили его недостатков, но, наоборот, окончательно усугубили их. Амбиции, жестокость, жадность, — одним словом, все самые губительные страсти и пороки проявились с еще большей силой. Едва он вернул себе власть, как сразу позабыл обо всех былых несчастьях, думая лишь о том, как полнее насладиться жизнью. Никогда еще прежде не впадал он в такое обжорство и невоздержанность в плотских утехах и удовольствиях, и вскоре необыкновенно, безобразно растолстел и обрюзг. Самый вид тела его производил отталкивающее впечатление. Красное вздувшееся лицо с трясущимися при ходьбе щеками, глаза, меняющие свой естественный цвет, то бессмысленно затуманенные, то, напротив, воспаленные и налитые кровью, длинная всклокоченная борода, — все это представляло римлянам вид дикий, варварский, внушавший отвращение и ужас.

Но постоянные излишества в равной степени крайне отрицательно влияли на ум и душу этого человека: ни на чем более не мог он сосредоточиться, почти ежеминутно меняя направление беседы. Таким стал знаменитый трибун, гордившийся тем, что именно в его голове созрел план облагодетельствовать и осчастливить римский народ. Но, кроме того, Риенци имел существенные обязательства перед рыцарем Монреалем, ссудившим его деньгами для сбора войска. Пока сенатор Кола занимался осадой Палестрины, Монреаль прибыл в Рим, требуя уплаты 5 тыс. флоринов[174]. Кавалер вел себя надменно и чередовал жалобы с угрозами в адрес Риенци, а последний, обо всем уже извещенный и страшащийся, не случится ли чего в его отсутствие, быстро вернулся в Рим и велел схватить Монреаля и двух его братьев, заковать в цепи и отправить в тюрьму. Узники предлагали огромный выкуп в обмен на свободу, но хотя Риенци и нуждался в средствах, он предпочел месть алчности. Ночью того самого дня, когда Монреаль был арестован, его подняли с постели и повели на пытку. Поскольку предавать ей людей такого звания и ранга еще не вошло тогда в привычку, кавалер, увидев приготовленные инструменты, не мог сдержать возмущения и воскликнул: «Негодяи, и у вас хватит наглости таким вот образом обращаться с человеком моего звания?» Никто и не думал его слушать. Монреаля без разговоров привязали за руки к блокам под потолком, и пытка «на дыбе» началась.

Когда тело его отрывалось от земли, а вывернутые руки с хрустом едва не вырывались из суставов, он кричал своим палачам: «О! Проклятые, вижу, что я уж больше не генерал непобедимой армии, который заставил трепетать всю Италию. Вот до чего довел меня этот Риенци!..»

Да, конечно, Монреаль заслуживал смерти за свои злодеяния, однако погубило его вовсе не справедливое возмездие, а собственное желание вернуть награбленное и данное в долг да глупые угрозы в адрес тирана. Ясно отдавая себе отчет в том, что ему не спастись, он вовсе не уповал на милость трибуна и хотел лишь отойти в мир иной как раскаявшийся в своих проступках и преступлениях христианин. Обратившись к братьям, он сказал: «Утешьтесь, я умираю удовлетворенный хотя бы тем, что покину этот мир один, — вы не последуете за мной, ибо, насколько я знаю людей, тиран ищет лишь моей жизни и ею вполне удовлетворится. Против вас он ничего не предпримет. Правила политики требуют, чтобы я пожертвовал собой, чтобы спасти вас, и, повторяю вам вновь, умираю спокойно, ибо пожил достаточно. Такая бурная жизнь, как моя, начала уже утомлять и меня самого. Единственно, о чем стоит сожалеть, так это о том, что судьба не подобрала для моей кончины более удачного места, ну да ладно, пусть хоть пытки и мучения мои будут в своем роде замечательны и достойны человека такой судьбы, как моя. Жалею лишь о том, что я принужден терпеть сейчас то, что сам некоторое время назад принуждал терпеть других, но и в этом я вижу признак великой, почти божественной справедливости, влияние Божьей десницы… Вы, Аримбаль, были тем, кто довел меня до такого плачевного конца, но вместо того чтобы вас упрекать и обвинять, я хочу вас утешить и ободрить. Мы с вами равны, ибо нам обоим не повезло, оба мы были обмануты и преданы. Так что перестаньте горевать и учитесь познавать людей. Ваша молодость, конечно, слишком неопытна и доверчива; что представляет собою мир, вы не знаете. Отныне всегда живите вместе, не разлучаясь и сообразуясь с обстоятельствами. Ваше счастье целиком зависит от этого. В отношении же чести, верности и порядочности людей советую вам всегда следовать моему примеру. Докажите же, что вы достойны быть братьями человека, перед которым склонялись Апулия, Марка, Тоскана. Судьба моя свершилась. Все, что должен, совершал я на глазах людей. И поскольку цели мои всегда были честны, смею надеяться, Бог встретит меня милосердием и всепрощением. Уверен, он все мне простит».

Конец этой речи, конечно же, должен был вызвать удивление, однако следует напомнить, что почти все малые города-государства Италии страдали от гнета терроризирующих их узурпаторов, которых и подавлял или уничтожал, прибегая к силе, рыцарь Монреаль. Он был убийцей, каравшим других убийц. Вот каким образом мог он в смертный час найти оправдание своим беззакониям и злодеяниям. В остальном имел он душу по-рыцарски возвышенную и благородную, был редким любителем и знатоком войны и имел дар внушать к себе любовь и уважение своих солдат. Казалось, само провидение пользовалось им, чтобы наказать Италию, и в конце концов воспользовалось Риенци, чтобы покарать его самого. Когда Монреаля вели на казнь, он обратился к народу, собравшемуся посмотреть на него: «Как можете вы допускать смерть человека, ничем вас не оскорбившего. Ах! Прекрасно вижу я, мои богатства и ваша бедность стали причиной моей гибели; но и предатель, осудивший меня на смерть, не извлечет из нее тех выгод, которыми себя обольщал: напротив, смерть моя окажется для него роковой, став предзнаменованием и его неминуемого конца».

Во время чтения приговора судья по ошибке обмолвился и произнес слово «повешение», Монреаль побагровел и едва не вышел из себя от гнева за столь низкую казнь, ему уготованную, услышав же, что он будет, как и подобает человеку его достоинства, обезглавлен, успокоился и уже с бодрым видом лег под топор.

Горькая участь его вызвала разные чувства — о нем то вздыхали, то хулили как преступника, но равнодушным трагическая кончина его не оставила никого. Целая толпа зрителей следовала за известным кондотьером. «Эх! Римляне, — грустно промолвил он, всходя на эшафот, — скорее уж я, а не ваш тиран заслуживаю славы, ведь, по правде сказать, сегодня умереть стоило бы именно ему».

Так умер этот знаменитый «мазнадьер», которого следовало бы уважать как героя, будь он облечен властью законного государя. Смерть его была в гораздо большей степени вредна, чем полезна, ди Риенци. Неблагодарность сенатора вызвала всеобщее презрение и негодование. Народ, проявивший сострадание к тому, кто был ему ненавистен в годы славы и успеха, теперь жалел казненного, восхвалял его за храбрость и успехи его походов, даже за любезную обходительность манер.

Сенатор ди Риенци, видя, куда дует ветер и чем он ему грозит, созвал народ на Капитолии и произнес одну из тех длинных патетических речей, которые почти всегда ему прекрасно удавались. «Римляне, — говорил он, — должны ли вы так горевать из-за преступнейшего из людей? Неужели хотите вы с чувством несвоевременного и совершенно неуместного сострадания позволить любому негодяю путем разорения и гибели вашей родины приобретать у вас уважение и почет? Разве не знаете вы, что изменник, о судьбе которого вы плачете, разграбил и сжег многие итальянские города и замки, убил бессчетное количество людей самого разного пола, возраста и звания, держал, прежде чем придать их смерти, сотни женщин и девушек в гнусном и преступном рабстве? Неужели вы так легковерны, чтобы поверить речам негодяя, которые он имел наглость держать здесь перед вами? Нет, вы, видно, подозреваете, что он явился в Город с одной целью — способствовать росту его благосостояния, великолепия и богатства. И вы воображаете после этого, что хорошо знали этого тирана Италии? Да он горел от нетерпения увидеть, чтобы и эта страна, и этот город испытали то же, что и другие итальянские земли и государства, которые он уже разорил и обезлюдил. Завидуя счастью Рима, он задумал гнусный замысел — именно в этих местах утвердить трон своей тирании, но небо, всегда безотрывно и заботливо пекущееся о судьбе римлян, спасло их от этой вполне реальной угрозы. Так что перестаньте лить позорящие вас слезы, а лучше предайтесь радости, что смогли так скоро и счастливо, а главное — без потерь и кровопролития избавиться от ужаснейшего врага. Предатель мертв, но живы мы и будем жить, не страшась более его дерзости и уловок, помимо всего прочего помня и о том, что с его смертью мы становимся владельцами оружия, лошадей и сокровищ, которые предназначались им для нашей погибели, а теперь будут обращены нам во благо».

Речь эта, не лишенная серьезных и законных оснований, казалось, немного успокоила и на время прекратила ропот в народе; и хотя Риенци так и не удалось захватить всю казну кавалера Монреаля[175], он воспользовался тем, что попало ему в руки, чтобы исполнить свой замысел в отношении Палестрины. Ведь живо еще было семейство Колонны и их нельзя было выпускать из рук. Он учел все свои былые ошибки и промахи и принялся за дело с мудростью и осмотрительностью, какие можно было ожидать лишь от великого государя.

Он объявил о том, что желает во всем видеть поддержку, верность и усердие солдат, а потому желает сформировать специальный отряд из лучших бойцов, немногочисленный, но такой, на который во всем мог бы положиться. Поняв, как трудно будет осаждать по всем правилам военного искусства замок Палестрину, укрепленный не только стараниями людей, но и самой природой, он решил разделить свое войско на несколько маленьких отрядов, вполне способных захватить узкие горные тропы и перевалы, ведущие к крепости. Ввиду того, что сам он опасался отлучаться из Рима, в котором со дня на день все сильнее зрело недовольство и можно было ожидать взрыва, трибун принял решение затвориться на Капитолии и оттуда, изнутри из-за его стен, руководить боевыми операциями. Речь шла лишь о том, чтобы подобрать и назначить опытного и толкового военачальника, способного содействовать исполнению целей сенатора. В этом вопросе Риенци проявил немалую рассудительность, избрав на эту должность Ликкардо ди Аннибалиса, человека достойного, весьма опытного в искусстве войны и уже прославившегося в нескольких походах, и дал ему прозвище «Интрапренденте»[176]. Договорившись о ходе проведения операций, Риенци торжественно проводил генерала, оставив в городе несколько рот солдат для поддержания в Риме порядка и ради собственной безопасности.

Но и после ухода войска Риенци продолжал уделять военным делам особое внимание, лично за всем следил, всюду поспевал. Казалось, в нем опять ожил былой гений прозорливости, всеви-дения, способность постигать тайные замыслы врагов, достойная самых великих государей, из глубины своих кабинетов командующих армиями, управляющих государствами и вносящих разлад и смятение в стан противника. Восхищение и уважение народа, которые он начал вновь завоевывать, росли по мере увеличения числа успехов, которые целиком и полностью приписывались неутомимой энергии сенатора и уже во вторую очередь опыту генерала. Тот и другой так хорошо справлялись с делами, что вскоре палестринская проблема и участь рода Колонна должна была решиться окончательно. Аннибалис до такой степени разорил окрестности вокруг крепости и теснил ее защитников, что те больше не осмеливались даже делать вылазок, которые им так удавались прежде, нанося тем самым сильный урон осаждавшим. Буквально каждый день генерал доносил о новых успехах и благоприятном продвижении дела вперед. Казалось, участь крепости предрешена, ничто не может ее спасти, и каждый новый день придавал все больше веса и значения власти и авторитету сенатора; а тот в довершение счастья получил папскую грамоту, утверждающую его в давно занимаемой должности почетного сенатора Рима и содержащую немало весьма своевременных и необходимых наставлений касательно милосердия и гуманности, которыми он впредь должен был руководствоваться. Риенци пропустил эти проповеди мимо ушей, — в речах палы, к нему обращенных, он услышал то, что хотел услышать. Однако стиль его жизни в некотором отношении изменился. Он не жил больше в такой роскоши и не вел себя так надменно, как делал это прежде, вызывая справедливое отвращение римлян. Всякая неумеренность в еде была изгнана с его стола и его пиров. Теперь он старался подавать пример сурового воздержания. Все деньги, попадавшие к нему в руки, он помещал в казну и экономно расходовал на нужды Республики. Но недоверчивость, подозрительность и жестокость остались в нем те же, и это делало его все более ненавистным согражданам, настолько же, насколько раньше он был им дорог. Вот качества, которые окончательно погубили его в глазах народа.

Был в Риме человек, уважаемый всеми, добродетели которого контрастировали с нравами его времени и напоминали о времени Римской Республики. Звали его Пандольфо де Пандольфуччи. Этот добродетельный гражданин, бывший некогда близким другом сенатора, стал объектом его ненависти. Риенци не побоялся принести его в жертву своим несправедливым и совершенно необоснованным подозрениям. Нельзя описать ужас, который охватил народ при слухе о подобной бесчеловечности. И если страх мешал негодованию открыто прорваться наружу, чувства римлян ясно читались на их лицах, мрачных и отрешенных. На улицах и площадях города царило гробовое молчание. Однако сенатор, угадав причину этого, стал лишь еще свирепей и подозрительней. Тогда, решив обезопасить себя, умертвив всех тех, кто подавал хоть малейший повод для подозрений, он велел каждый день приводить на Капитолий большое количество граждан, не совершивших иного преступления, кроме безосновательных подозрений, которые они имели несчастье заронить в сердце тирана, и счастлив был тот, кто отделывался лишь конфискацией и потерей всего своего имущества.

Однако, как это ни странно звучит, никакие насилия не могли успокоить, унять и развеять тревогу и страх, терзавшие сердце Риенци. Никогда еще он не испытывал такого волнения. Он то впадал в отчаяние и уныние, то гордо появлялся на улицах, словно насмехаясь над всеми и всяческими опасностями. Робкий и нерешительный от природы, философ по воле (или скорее капризу) судьбы, он переходил от одной крайности к другой и творил самые недостойные вещи, делавшие его постепенно столь же презренным в глазах народа, сколь и ненавистным. Дело доходило до странного: его видели то плачущим, то смеющимся на глазах людей безо всякой на то причины. Казалось, некогда великий герой сходит с ума или разыгрывает какую-то зловещую комедию. Одним словом, все поведение его было причудливым сочетанием экстравагантности и жестокости. Римляне мечтали лишь об одном — о счастье любым путем освободиться от этого ставшего совершенно непереносимым человека, от его невыносимого ига. В сердцах всех без исключения граждан зрели семена заговора, трагические последствия которого мы скоро увидим.

Ликкардо ди Аннибалис сделал все, чего можно было ожидать от опытного и честного генерала. Он принудил врага к капитуляции и уже готовился победителем вступить в стены Города, но Риенци то ли по какому-то капризу судьбы, то ли из-за недоверия, на которое в последнее время он стал очень падок, отозвал храброго генерала и на его место поставил нескольких гораздо менее способных, но, на его взгляд, гораздо более надежных военачальников. Колонна охотно воспользовались представившейся передышкой. Хорошо осведомленные через своих сторонников о положении дел в Риме, они решили не упускать случая и раз и навсегда покончить с тираном, их злейшим и непримиримым врагом. Через своих эмиссаров они подбивали своих друзей в Городе поднять восстание. Нужно было только начать, народ с радостью поддержал бы их, ему требовался только руководитель. Интрига была проведена в такой тайне и с таким блеском, что сенатор, повсюду имевший своих шпионов, узнал о том, что против него готовится, лишь тогда, когда восстание уже началось.

8 октября 1354 года римляне поднялись против своего угнетателя. Риенци, остававшийся еще в постели, был донельзя изумлен, слыша вдалеке прерывающиеся, но вновь и вновь повторяющиеся крики: «Да здравствует народ!» Чернь, видя, что участь сенатора решена, быстро присоединилась к восставшим; солдаты, которых держал подле себя Риенци в целях безопасности, оказались тоже все как один сообщниками заговорщиков. И в то время как все покинули его, весь город, поднимался к Капитолию по его крутым улочкам, бросая камни в окна дворца тирана и крича: «Умри, предатель!.. Умри, негодяй!.. Пусть сдохнет тот, кто заставил платить нас даже за соль и вино!..»[177] Удивительно, но вместо того, чтобы побеспокоиться о своей безопасности, сенатор тоже стал кричать: «Да здравствует народ!» Выйдя из своих покоев и изобразив самый благодушный вид, он закричал толпе: «Да! Да! Да здравствует народ! Я повторяю это вместе с вами! Мы все за одно! Ведь вся власть, авторитет и достоинство, которыми меня наделил папа, — все это ради вас».

Напрасно он тратил время, стараясь самого себя успокоить бессмысленными речами. Намерения народа не оставляли никаких сомнений. Наконец понял он, какая опасность ему угрожает, увидел, что всеми покинут. Подле оставались лишь трое слуг, у которых в страхе спрашивал он совета, что предпринять; но тщетно искал он средств, способных спасти его. Никто ничего не мог ему посоветовать утешительного. Тогда он сам стал их ободрять: «Ничего не бойтесь, — говорил он, — я найду способ развеять эту бурю».

Облачившись в рыцарские доспехи, вышел он на балкон своего Капитолийского дворца, желая держать речь, но главы заговорщиков, боясь его искусного красноречия, велели криками и проклятиями помешать ему говорить. За этим последовал дождь из камней и стрел, ранивших Риенци в руку. «Вот как! — воскликнул сенатор, возвышая голос с необыкновенной силой. — Вы отказываете своему спасителю в том, что позволено даже самым отпетым преступникам? Разве я не ваш соотечественник, не гражданин этого Города? Какое безумное ослепление овладело вами? Значит, вот какова ваша награда и благодарность за мои труды? Римляне, если вы лишите меня жизни, вы и сами лишитесь ее».

Слова эти, хотя и произнесенные лучшим из ораторов своего века с волнением, чувством и энергией необыкновенной, вполне способной развеять любую серьезную опасность, на сей раз не оказали на толпу никакого впечатления. Хорошо понимая это, бывший тиран и правитель помышлял лишь о бегстве, больше не желая встречи с римлянами, сейчас весьма похожими на своих гордых и непреклонных предков, верным почитателем которых он был всегда.

Надо было выбираться из Капитолийского дворца, подожженного восставшими, и беглец предположил, что огонь и дым будут способствовать его незаметному отступлению. Отрезав бороду и измазав угольной пылью лицо, набросив на плечи рваную одежду простолюдина и накрыв голову тюфяком, он смешался в воротах дворца с мятежниками и, изменив голос, как и другие, кричал проклятия тирану, однако, к несчастью, совсем позабыл избавиться от своих дорогих золотых колец и браслетов и тем привлек к себе внимание толпы. На него набросились и тотчас узнали.

Риенци ожидал, что его растерзают на месте, но вид некогда любимого трибуна, хотя и измененный до неузнаваемости, унял на время гнев мятежников. Можно сказать, они взирали на этого необыкновенного человека с некоторой долей прежнего почтения, даже благоговения. Успокоившись, они взяли его за руки и вывели на крыльцо, с которого так часто произносил он свои смертные приговоры. Здесь оставлен он был один на один с толпой, жадно взиравшей на поверженного кумира. Наступила глубокая тишина. Никто не смел поднять на него руку, даже приблизиться, хотя мгновением ранее все горели желанием растерзать его на куски. Так в течение часа стоял он с непокрытой головой, испачканным лицом, со скрещенными на груди руками, в разорванном плаще, из-под которого выглядывали дорогие одеяния — роскошная куртка, золотой пояс, расшитая золотом и украшенная драгоценностями обувь.

Теперь этот человек, который так часто и с таким блеском умел пользоваться своим красноречием, не имел сил и смелости даже открыть рта, чтобы хоть что-нибудь произнести в свою защиту. Красноречиво говорили одни лишь его глаза, которыми искал он то там, то тут хотя бы малейшего сочувствия и сострадания. Тщетно! Народ был неподвижен и глух, не решаясь ни казнить, ни простить его.

Наконец один из главных заговорщиков по имени Чекко делло Веккьё, видя, как угасает ярость толпы и опасаясь последствий этого для себя и своих сообщников, неожиданно выхватил из-за пояса меч и стремительным ударом поразил ди Риенци в самое сердце. Едва безгласное тело того рухнуло на камни, каждый, уже не раздумывая более, посчитал за честь для себя нанести какое-либо оскорбление мертвому врагу, больше никому не страшному, и месть народа превзошла все границы и всяческие ожидания. Чернь не только рвала на части его тело и буквально купалась в его крови, она, связав веревкой ноги трупа, поволокла его по улицам города. Голова и многие части тела остались валяться там, где протащили несчастного сенатора, а жалкие остатки его трупа были водружены на кол перед дворцом Колонна, где в течение нескольких дней были выставлены на потеху толпе, самого презренного и глумливого люда. Затем с трудом собранные вместе части трупа отдали иудеям, и те сожгли их на медленном огне, дабы как можно долее насытить взгляд видом столь ужасного зрелища.

Таков был трагический конец Николы ди Лоренцо Габрини, который, несмотря на незаметность своего происхождения, сумел подняться к вершинам власти и удержал бы ее в своих руках, если бы имел осторожность равною своему тщеславию. Дурной нрав не позволил ему длительное время наслаждаться незаконно узурпированной властью[178]. В его второе правление непомерная жестокость сделала его ненавистным римлянам. Вместе с тем надо признать, что римляне под властью его, особенно в начале, были много счастливее, чем при других правителях. И тот же самый народ, который его убил, вскоре раскаялся и преисполнился сожаления о нем. Смерть Риенци заставила позабыть все его преступления, а в памяти людей сохранились одни лишь его великие и благородные дела.