Великие заговоры

ГЛАВА 3
ЗАГОВОР ЦИННЫ ПРОТИВ ИМПЕРАТОРА АВГУСТА[6]

Место действия — Рим.

Время действия — 4 год н. э. год

757 от основания Города

Рим, избежавший ярости Катилины, вскоре принужден был защищаться от происков другого гражданина, быть может, менее порочного, но во всяком случае столь же честолюбивого и во много раз более опытного в искусстве войны.

Я говорю о Гае Юлии Цезаре. Он начал с покорения других народов, бывших врагами Республики, а кончил покорением и уничтожением ее самой. Победа, одержанная им при Фарсале, вознесла его высоко надо всеми римлянами, и народ, столь ревниво относящийся к своей свободе, принужден был подчиниться единовластию этого человека. Верно, конечно, и то, что Цезарь сумел повести дела так, чтобы тяжесть нового ига народ Рима почти не почувствовал. Он сумел завоевать расположение своих сограждан силою многих прекрасных благодеяний, и все-таки не все римляне смирились с его властью, и лучшие друзья и спутники убили его на глазах у потрясенного Сената. Увы, смерть тирана не восстановила спокойствия. Высшая власть перешла в руки Антония, а чуть позже была разделена им с Августом и Лепидом. Последний не обладал качествами, необходимыми, чтобы удержаться на посту, на который возвела его судьба, и был принужден впоследствии отказаться от своих претензий на верховное владычество, в то время как два других всеми силами оспаривали друг у друга пальму первенства. Марк Антоний как никто другой после Цезаря был наделен способностью и желанием довершить разрушение Республики и упрочение единовластия. Незаурядное полководческое дарование, доверие к нему войска, давняя дружба с Гаем Юлием Цезарем, память которого была очень дорога солдатам, — все это давало ему огромное преимущество перед соперником, однако роковая страсть привела его к несчастью — из-за своей пламенной, безумной любви к Клеопатре он потерял все, даже саму жизнь.

Из претендующих на высшую власть в Римском государстве не осталось никого, кроме Октавиана Августа. Он возвысился скорее хитростью и интригой, чем мужеством, и сумел в конечном счете утвердить свое единовластие над народом, столько раз успешно сражавшимся за свою свободу. Немало пролилось крови, прежде чем новый император сумел укрепить свою власть. Казалось, в Риме не осталось семьи, не оплакивающей смерти кого-либо из близких или друзей. Во время проскрипций нередки были случаи леденящей кровь жестокости. Были забыты и на время угасли все дружеские или родственные чувства. Известны были примеры, когда дети убивали родителей ради вознаграждения. Подобные злодеяния обещали в недалеком будущем пришествие царства зла. И вместе с тем даже в самые благословенные времена Республики Рим не был так счастлив, как во времена правления Августа. Этот принцепс, будучи поначалу бичом своей родины, стал в один прекрасный день ее подлинным благодетелем.

Цезарь не ограничился верховной властью, ему требовались и явно бросающиеся в глаза внешние признаки и атрибуты ее. Монархия была его заветной мечтой, и эта мечта стоила ему жизни. Август, более осторожный и благоразумный, чем его предшественник, сумел с гораздо большим успехом избежать прямого оскорбления чувств римлян, не приняв титула царя, но в действительности добившись всей полноты царской власти. Он взошел на царский трон постепенно, шаг за шагом, сумев мало-помалу объединить в своих руках гражданскую, религиозную и военную власть, а между тем при всяком удобном случае он стремился продемонстрировать народу свое глубокое почтение, показывая себя самым сдержанным, скромным и простым гражданином республики. Однако римляне чувствовали, что отныне у них есть хозяин, и утрата старинной свободы время от времени вырывала из их груди вздохи глубоко затаенной скорби. Рим все порождал в своей среде отважных граждан, которые по примеру Брута и Кассия горели желанием разделаться с тираном, Цепион, Мурена и юный Лепид, исполнив это рискованное предприятие, ничего не добились, но из всех заговоров, когда-либо замышлявшихся на жизнь императора Августа, самым важным и самым серьезным был заговор, инициатором и главой которого стал Гней Корнелий Цинна. Поведение императора в отношении заговорщиков навсегда избавило его от повторения подобных попыток в будущем. На этом историческом примере легко будет убедиться в том, что жестокость не всегда служит надежным средством для удержания подданных в повиновении.

Дочь Помпея Великого была матерью Корнелия Цинны[7], и уже по одному этому он не мог благоволить к тирании. С младенчества воспитывался он в духе глубокого уважения к канувшим в прошлое республиканским свободам и к теням великих римлян, павших за дело свободы, и не мог не взирать на Цезаря как на губителя своей семьи. То же чувство испытывал молодой Корнелий и к Октавиану Августу, хорошо понимая, что показные умеренность и скромность того лишь вернее способствуют обращению римлян в покорных и бессловесных рабов тирана. Настойчивые просьбы матери прославить себя и свой род каким-либо героическим поступком, в дальнейшем позволяющим занять место узурпатора и тирана, были основными причинами, побудившими Цинну устроить заговор против Августа. Дело было за малым, следовало лишь надлежащим образом организовать опасное предприятие. Молодой римлянин не обладал качествами, необходимыми для осуществления подобного дела. Он не отличался никакими великими достоинствами и смог войти в историю, лишь предоставив Августу возможность в данном случае продемонстрировать свое милосердие.

Цинна довольно скоро нашел средство объединить вокруг себя группу единомышленников, с которыми проводил тайные совещания, излагая на них свой план с тою же прямотою и презрением к намеченной жертве, что и много лет назад убийцы Цезаря. Было условлено время и место и решено, что убийство императора произойдет на Капитолии во время принесения им жертвоприношений. Август незамедлительно был осведомлен о заговоре и уже на следующий день собрал на совет всех ближайших друзей. Ему нужно было решить, каких мер держаться в отношении Цинны и других заговорщиков.

Если даже законные монархи подчас испытывают страх за свою жизнь и власть, то что должен был испытывать принцепс, довольно давно наслаждавшийся властью узурпированной, захваченной откровенным насилием?

Август видел себя уже властителем мира и все-таки не был счастлив. Он вынужден был всегда опасаться за свою жизнь, подчас завидуя участи простых смертных, незаметное и скромное общественное положение которых всегда гарантировало им счастье спокойной жизни, о которой даже не мечтал император. Мысль эта подчас будила в нем страстное желание отречься от престола, дав тем самым всему миру пример истинной умеренности и благородства.

Именно в тот момент, когда встал вопрос о проведении следствия и судебного процесса по делу Цинны, Октавиан Август понял, сколь плачевно и достойно сожаления положение узурпатора и тирана, погубившего свободу своего отечества.

Речь шла о том, чтобы предать смерти человека самого благородного происхождения, которого нельзя было обвинить ни в чем ином, кроме горячего желания лишить жизни правителя, которого все римляне должны были считать не иначе как тираном. Однако в любом случае императору следовало вершить правосудие, а он, как никто другой, хорошо знал, что добился власти беззаконными средствами. В чем же в таком случае был виноват Цинна? В том, что он готовил справедливое отмщение погубителю своей семьи, хотел поднять руку на человека, свергнувшего Республику и не имевшего другого права властвовать, кроме права, дарованного ему силой оружия и открытым насилием. Имел ли Август право и привилегию губить граждан ради удовлетворения своих амбиций или под влиянием чувства мести? Таковы были горькие размышления императора. Он больше уже не был тем Августом, который в былые годы за обеденным столом развлекался тем, что диктовал секретарям приговоры, обрекавшие людей на смерть! Сейчас он думал иначе: «Доколе же придется мне приносить в жертву собственной безопасности новых и новых представителей самых славных и известных римских семей? Неужели я и дальше с целью сохранения в моих руках верховной власти буду прибегать к средствам, с помощью которых добился ее? Хватит делать в глазах народа ненавистными принципы моего правления. Что ж, если моя смерть столь желанна такому большому числу римских граждан, что они уже приносят за нее обеты в храмах и молят бессмертных богов даровать им избавление от тирана, зачем медлить и тем лишать их столь выстраданного и заслуженного удовлетворения, о котором они так мечтают? Первые из римлян хотят лишить меня жизни; и чтобы помешать им в осуществлении задуманного плана, следовало бы уничтожить всю аристократическую молодежь Рима. Но жизнь Августа не такая уж великая ценность, чтобы приносить ради нее подобные жертвы. Сколь мудр был Сулла, отказавшийся от верховного владычества. И почему бы мне не последовать его примеру? Стоит ли мне сегодня страшиться козней Цинны, неблагодарного, осыпанного мною всевозможными благодеяниями. Да как же посмел он дойти до такой крайней степени неблагодарности: и я еще оставляю его жить в полном покое!.. Неужели я вышел невредимым из стольких битв только затем, чтобы пасть под ударами шайки убийц? Не станем и мы щадить тех, кто тайно готовит нам гибель! Под властью более сурового властелина в большей степени расположенного скорее карать, чем щадить, никому не пришло бы в голову задумывать подобные планы. Трепещи, Цинна, Август готовится выказать свою былую ярость».

Слова эти, услышанные Ливией, супругой Августа, заставили ее заключить, что речь идет о новом заговоре. Императрица не могла без содрогания слышать эти мысли, произнесенные вслух. Речи супруга необычайно ее взволновали, ибо ей первой стало известно о тайном намерении мужа отречься от престола, и властная и честолюбивая женщина, вовсе не желавшая вновь снизойти до положения римской простолюдинки, решила позаботиться о своем будущем и о будущем своего сына от первого брака[8]. Видя, что супруг ее пребывает в нерешительности, она, выбрав удобный момент, обратилась к нему с речью. «Государь, — сказала она, — подлинные причины вашего настроения мне хорошо известны, хотя вы и стараетесь их скрыть. Но неужели я могу оставаться равнодушной к тому, что волнует вас, далекой от ваших тревог и забот? Я хорошо вижу, в каком подавленном вы пребываете состоянии. Неужели какой-то Цинна вызвал в вас такие сильные страхи? Разве не оберегает ваш покой верная стража и, даже если бы нашлись люди, готовые совершить на вас покушение, разве не защитят вас преданные вам войска? Угодно ли вам выслушать совет женщины? Я страшусь одного, не раскаетесь ли вы в последствиях вашего сегодняшнего малодушия? Август, до сих пор ни одно из покушений на вашу жизнь не увенчалось успехом — они все были отомщены — преступники понесли суровое наказание. Но к чему, к какому результату привела однажды пролитая кровь? Один преступный заговор, угаснув со смертью его творцов, служил, так сказать, семенем для нового. Суровость была бесполезна. Воспользуйтесь же отныне милосердием. Уподобьтесь врачу, который, напрасно прибегнув к средствам насильственным и жестоким, вслед за ними принужден употреблять для исцеления больного средства мягкие и сладостные для исстрадавшегося тела. Простите Цинну, быть может, будет гораздо выгоднее привязать его милостью, чем пытаться сломить наказанием, которое он и в самом деле заслужил».

Августу совет пришелся по душе, тем более, что и сам склонялся к такому решению проблемы. Он велел вызвать Цинну и, оставшись с ним наедине, произнес речь приблизительно следующего содержания: «Послушай меня, Цинна, и воздержись от того, чтобы перебивать, прежде чем я завершу свою речь. Еще во времена гражданской войны ты боролся против меня с оружием в руках, и одного этого было достаточно, чтобы поступить с тобой, как со злейшим врагом.

Но я восстановил тебя в правах наследования имуществом твоего деда, и состояние твое сегодня столь велико, что внушает зависть даже тем, кому я обязан самой искренней и глубокой признательностью. Ты желал добиться высокого жреческого сана, и я тотчас предоставил его тебе, хотя весьма многим был обязан другим соискателям, твоим противникам. Такого поведения придерживался я всегда в отношении тебя; и после стольких благодеяний ты хочешь меня убить!»

«Я, государь?!» — воскликнул Цинна.

«Да, ты, — продолжал Август, — но ты нарушил мое повеление хранить молчание: слушай же меня внимательно. Мне хорошо известны все твои сообщники, знаю я и о приготовлениях, предпринятых тобой с целью лишить меня жизни. В храме во время церемонии торжественного жертвоприношения вы решили меня убить. Что такое?!.. Ты изумлен, растерян? Ты изменился в лице? Не можешь скрыть своего преступления? Но по какой причине дошел ты до такой низости? Может быть, потому, что возмечтал занять мое место? Конечно, римляне заслуживают сострадания, если такой, как ты, собирается пробраться наверх. И в самом деле! Ты, не способный даже управлять делами своего дома и собственной семьи, хочешь править миром? И ты полагаешь, что такого правителя потерпят римляне, во много раз превосходящие тебя достоинством и талантами? Не отвечай, Цинна, тебе все равно нечего мне сказать. И не жди от меня столь горячо желаемого тобой смертного приговора. Сейчас я намерен тебя наказать способом, гораздо более достойным моего имени и звания. Я прощаю тебя и не требую другой благодарности, кроме твоей дружбы. Если у тебя великодушное сердце, лучшего наказания, чем новые благодеяния, я не смогу подобрать. И знай, чтобы слова мои вполне согласовались с моими чувствами, я поступлю так: назначу тебя консулом следующего года».

После такого завершения дела Цинна почувствовал, что вся ненависть, какую он испытывал к Августу, угасает. Из тайного врага он стал явным и преданным другом принцепса, которому дважды был обязан жизнью[9]; и Август этим актом милосердия завершил завоевание душ знатных и простых римлян, так что после этого случая никто уже не замышлял против него никаких заговоров.