Великие заговоры

ГЛАВА 17
ЗАГОВОР ФИЕСКИ В ГЕНУЕ ПРОТИВ РОДА ДОРИА

Время действия — 4 января 1547 года

Между императором Священной Римской империи Карлом V[189] и королем Франции Франциском I[190] шла война, опустошившая всю Италию, и Андреа Дориа[191], происходивший из знатнейшего генуэзского рода, слывший самым знаменитым адмиралом своего времени, горячо помогал Франции в ее действиях на море, заслужив тем самым себе всеобщие похвалы и славу. Благородство происхождения, важность занимаемого поста (Дориа был адмиралом галерного флота Франции) и слава его подвигов и успехов так вскружили ему голову, что он с трудом выносил над собой чью-либо власть, кроме власти французского монарха, сторону которого он добровольно принял, так что французские министры все бы отдали, чтобы очернить его и, сделав ненавистным в глазах короля, погубить. Знаменитого генуэзца всевозможными способами и ухищрениями вынуждали жаловаться, чтобы его постоянное недовольство и протесты вывели из терпения короля. Так, постепенно и в самом деле король стал считать Дориа докучным и крайне неуживчивым человеком.

А тот, раздраженный таким к себе отношением, оставил французский двор, явился к Карлу V, принял должность, которую император ему предложил, и отдал Геную под власть испанской короны, лишив тем самым Франциска I возможности держаться в Италии. Едва французы покинули город, по всем улицам и площадям его громко зазвучало гордое имя Дориа, и старый политик не обманул ожиданий своих соотечественников. Он вручил бразды правления аристократии и заявил, что сам не примет ни одного решения без одобрения представителей остальных генуэзских родов. Укрепив власть грандов и убедившись, что положение дел в республике вполне благополучно, он думал лишь о сладостном покое и отдыхе, а его сограждане на свой счет возвели в честь него статую с такой надписью: «Отцу отечества и восстановителю свободы».

Некоторые думали, что под своей скромностью и умеренностью Андреа Дориа скрывает обширные планы и всего лишь ожидает удобного случая, чтобы их осуществить. Конечно, его старость отчасти смягчала эти опасения, если бы не Джаннеттино Дориа, племянник адмирала, усыновленный им впоследствии. Этот представитель рода Дориа был тщеславен, бесстыден, надменен без меры. Вбив себе в голову, что он непременно должен иметь все посты и должности своего приемного отца, он даже и не скрывал, насколько не нравится ему равенство, которое в это время воцарилось между гражданами Генуэзской республики. Необыкновенная слава и знатность его семьи, чрезмерная заносчивость представителей рода Дориа, в особенности Джаннеттино, их бьющая в глаза роскошь и богатство, не могли не вызвать зависти среди представителей менее знатных, но не менее достойных родов и толкнуть их на организацию заговора, одинаково трагического как для того, кто его своим поведением вызвал, так и для того, кто стал его инициатором.

Джованни Лодовико Фиески граф ди Лаванья[192], представитель одной из самых древних и знаменитых семей Генуи[193], взирал с глубокой скорбью на рабство своей родины. Этот молодой синьор был горяч, честолюбив, предприимчив, отважен, страстно мечтал о славе и был вполне способен задумывать и осуществлять самые великие проекты. Но к этим качествам, которые одни уже вполне способны сформировать героя, присоединялись и такие, которые вызывали искреннее восхищение граждан республики — честность, обходительность, незлобивость, открытость и искренняя веселость. Расточительно щедрый, он держал стол всегда накрытым для любого нежданного гостя, предупреждал желания любого из своих друзей и умел завоевать расположение народа щедрыми подарками, а дружбу богатых — своей любезной обходительностью. Больше всех других пороков ненавидел он спесь, честно держал слово, выполняя любое обещание. Но что в особенности подчеркивало эти прекрасные качества, так это его внешность, необыкновенная, величественно-благородная, ясно отражающая и знатность происхождения, и внутренние достоинства души.

Так как этот молодой синьор[194] даже надеяться не мог на какой-нибудь достойный пост в Республике, пока Дориа держали в своих руках всю полноту власти, он решил сокрушить могущество последних. Надо признать, что такие мысли внушали ему многие люди, надеявшиеся и для себя найти выгоду в гражданской войне, — в первую очередь французы, делавшие Фиески недвусмысленные предложения и обещавшие немалые деньги; во вторых, папа Павел III, ненавидевший Андреа Дориа лютой ненавистью за то, что тот всемерно помогал усилению влияния императора Карла V в Италии в ущерб римскому трону. Молодой генуэзец, проездом побывав в Риме, встречался и вел беседы с кардиналом Агостино Тривульцио[195], который с большим искусством указал ему, каким образом можно будет легко возбудить ревность грандов и ненависть простого народа к Дориа, в особенности против Джаннеттино. Он с сочувствием и пониманием признал, сколь тяжело энергичному и отважному, с возвышенным сердцем жить в Республике, фактически заправляемой лишь кучкой алчных, властолюбивых и ничтожных олигархов, препятствующих возвышению любой незаурядной личности.

Кардинал убедил Джованни Лодовико и обещал ему помощь со стороны Франции, и тот с восторгом принял предложение, сделанное ему, а также деньги и шесть галер его величества французского короля, а также двести человек гарнизона в городке Монтобио, корпус легкий кавалерии и 12 тыс. скудо жалованья для солдат.

Самовластие и наглость Джаннеттино росли день ото дня. Он презирал всех и обращался с графом Фиески с такой надменностью, что тот решил не откладывать более своих планов восстания и мести. Прежде чем перейти к делу, он совещался с несколькими друзьями. Открыв им свои взгляды по поводу нынешнего положения дел в Республике, он заявил, что далее не намерен терпеть страдания города под властью одного рода и просил их высказать свое мнение. Винченцо Кальканьо ди Вареско, преданнейший друг и помощник рода Фиески, человек умный, но довольно нерешительный, позволил себе смелость говорить вполне откровенно: «Я первым аплодировал бы вам, если бы то, что вы предложили, можно было осуществить. Но планы, которые вы задумали, требуют от вас такого авторитета и влияния, которых вы, к сожалению, еще не достигли. Неужели вы полагаете, что найдется много желающих принять участие в деле, не сулящем никаких надежд на успех и от которого отступил даже король Франции? Может быть, вы готовы довериться большому числу ваших друзей? В таком случае знайте, что одни лишь личные интересы заставляют человека действовать, и большая часть тех, кто вас любит, в тысячу раз сильнее любит самих себя и страшится своей собственной гибели в гораздо большей степени, чем желает вам величия. В таком случае, откуда ожидаете вы подмоги? Может быть, от французов? Но сейчас они заняты тем, чтобы отстоять и защитить собственную страну от армии Империи и Испании. По правде сказать, генуэзцы сами подумывают о вас, но уверены ли вы, что они пожелают пожертвовать своим покоем ради ваших интересов? А ведь кроме этого на карту будет поставлена их жизнь. Разве вы не видите, что все ваши сограждане похожи на людей, погруженных в глубокий, почти летаргический сон, что самые отважные среди них не считают зазорным для себя отступать перед могуществом Дориа? Предоставьте времени решить все наши проблемы и не ищите средств, способных нам помочь, поскольку все они окажутся одно вреднее другого. Положитесь на провидение, которое одно распоряжается судьбами империй так, как ему заблагорассудится, и которого не избегнет и эта Республика. Почему не наслаждаетесь вы в мире и покое благами, дарованными вам от рождения? А если горите желанием завоевать славу, то и тогда иностранные государства охотно предоставят вам случай выказать свою отвагу. Не подвергайте опасности ваше доброе имя и отеческое достояние, ведь, восстав против Дориа, вы сами дадите им повод на ваших костях возвести памятник своей славы и величия. Но пусть даже удача будет не на их стороне, представим на мгновение, к каким последствиям поведет исполнение вашего плана: представьте себе, что семья Дориа уже перебита и перестала существовать, все ее сторонники в цепях, ваши враги в полном смятении и трепещут, а Генуя отдана произволу разъяренных солдат… Предвидите ли вы эти печальные последствия или слепо аплодируете своему успеху? Но что вы станете делать в опустошенном городе, который будет на вас взирать как на своего нового тирана, а вовсе не как на своего освободителя? Тогда где вы найдете твердую опору своей власти? Сможете ли основать ее на доверии непостоянного, переменчивого народа, который, возложив вам на голову корону, будет думать лишь о том, как бы ее похитить, потому что этот народ не сумеет ни долго наслаждаться свободой, ни длительное время переносить одного и того же правителя.

Если же вы восстановите Республику при помощи иностранцев, если Генуя откроет вновь свои ворота войскам чужеземцев, будьте уверены, вас станут называть губителем своей страны и убийцей своих соотечественников.

С другой стороны, не думаете ли вы, что те самые люди, которые сегодня демонстрируют вам такое рвение в ваших делах, первыми же в один прекрасный день и объявят вас своим угнетателем и врагом? А так как вы не сможете поровну распределить между всеми, оказавшими вам услуги и сослужившими службу, вашу благосклонность, те, которые посчитают себя обделенными, непременно станут вашими злейшими врагами.

Мне хорошо известно, что честолюбие и любовь к власти имеют огромное влияние на людей вашего звания, возраста и достоинства, и они легко увлекают людей зрелищем почестей и славы, но, в то время как пылкая фантазия ваша будет вводить вас в заблуждение, здравый смысл должен уметь ей воспротивиться, указав на то, что негоже человеку разумному ценою возможной гибели уже имеющегося в его руках счастья, давать увлечь себя несбыточными мечтами, устремись в погоню за химерой.

Кроме того, подумайте над тем, что справедливое и умеренное употребление честолюбия порождает и формирует самую высокую добродетель, в то время, как избыток честолюбия всегда приводит к самым печальным последствиям».

Графа Фиески до глубины души взволновала эта речь, доводы, ему приведенные, были весьма основательны и внушали доверие к человеку, который их приводил. Некий генуэзец Веррина, человек незаурядного ума, обширных познаний, устремленный ко всему великому, решительный и заклятый враг нынешнего правительства, беззаветно преданный Джованни Лодовико, попросил слова и так отвечал на речь Кальканьи:

«Тирания — высшее зло, которое может выпасть на долю любой республики. Положение, в котором оказалась наша, вызвало болезнь, которая помимо глубокого морального уныния и упадка, возбудила в умах и душах больных жгучее желание выздоровления. Вам подобает, граф, способствовать исполнению желаний народа, стонущего под беззаконной властью Дориа, исполнению надежд лучшей и здоровой части аристократии, которая тоже, но втайне, оплакивает участь родины. И пусть не говорят мне о вашей молодости как о непреодолимом препятствии в осуществлении таких славных планов. Когда же и свершать великие дела, как не в возрасте, когда самый жар крови рождает отвагу и тем способствует успешному завершению дела, в котором холодный расчет и трусливая осторожность лишь создают непреодолимые трудности и препятствия.

Негоже, чтобы прекрасные качества, которыми наделила вас природа, угасли в плену пустых и бесплодных рассуждений холодного разума, в котором и остался всего лишь слабый отблеск былого огня, давно уже лишенный жара и силы.

Сейчас самое время исполнить ваш замысел. Надменные угнетатели свободы узнают наконец значение этого слова, а Генуя обретет в вас отмсти-теля за их преступления, союзника могущественных королей и судью всей Италии. Может быть, вы боитесь имени «мятежник», «бунтарь», «заговорщик», «предатель»? Но все эти прозвища изобретены для того, чтобы устрашить душу народа и могут смущать тех, кто готов их нести ради деяний благородных и великих. Мелкие расчеты и великие замыслы никогда не сойдутся и не смогут ужиться друг с другом. То, что является высокой добродетелью у простого народа, едва ли окажется таковой у людей высокого звания. Каждое из сословий имеет свои добродетели. Малых уважают за скромность, великих за их честолюбие и отвагу. То, что вызывает осуждение в Катилине, превозносят в Цезаре. Достаточно посмотреть на государей, которые сегодня правят землями, и спросить у них, не были ли те, от кого получили они свои короны, узурпаторами.

Но если ваша деликатность не позволяет вам согласиться с этой истиной, если любовь к родине в вашем сердце сильнее любви к славе, если у вас еще осталось хоть какое-то уважение к угасшей Республике, подумайте, как можете вы сохранить свою честь при виде того, как враги насмехаются над ней, втаптывая в грязь само ее священное имя. Сможет ли граф Джованни Лодовико Фиески спокойно наблюдать за тем, как Джаннеттино Дориа восходит на королевский трон, ему уже уготованный?

Я сказал все. Единственная вещь, которую осталось мне добавить, заключается в том, что вам, на мой взгляд, нельзя пользоваться услугами французов. Связи с иноземцами всегда в высшей степени ненавистны. С другой стороны, Франция в настоящее время занята собственными делами, а если и найдет способ помочь, то только затем, чтобы вернее поработить нас впоследствии. Я уверен, что вы хорошо поняли все сказанное нами. Теперь очередь завами решать, хотите ли вы стать жертвой Дориа или освободителем своей родины».

А Рафаэлло Сакко, один из трех приглашенных на совещание, видя, что речь эта соответствует намерениям молодого графа, добавил еще одно: если заговор — дело решенное, без помощи французов не обойтись, поскольку будет совершенно невозможно противостоять силам Империи, Испании и Италии, которые непременно объединятся против заговорщиков. Веррина возражал против этого, утверждая, что графу надо рассчитывать лишь на своих друзей и слуг, многим ему обязанных. И в самом деле, никто из его сторонников не обманул ожиданий, проявив завидную верность и осмотрительность — вещь, редкую в делах такого рода.

Прядильщики шелка, рабочие ткацких мастерских, образовали в Генуе весьма многочисленную корпорацию, но постоянные войны Республики довели большую часть этих людей до крайней нищеты. Граф Фиески, хорошо зная положение, в котором они находятся, проявлял к несчастным огромное сочувствие и даже поселил в своем дворце самых нуждающихся.

В изобилии снабжал он их деньгами, едой и просил не афишировать его услуги, поскольку не нуждается, как говорил он, в ином вознаграждении, кроме счастья помогать обездоленным. Свои подарки он сопровождал таким любезным обхождением (для него, впрочем, совершенно естественным), что многие из облагодетельствованных им до конца жизни сохранили о нем благодарную память. Так или иначе, но все эти люди готовы были ради него на что угодно. Хорошо зная это, он довольно часто заводил речь о нынешних делах, воскрешая в памяти собеседников былую свободу и сожалея о том, что гранды слишком заняты собственными делами и интересами.

Граф прекрасно понимал, что нуждается в решительных людях. Он выехал из Генуи под предлогом посещения своих владений, а на самом деле для того, чтобы узнать, на кого из своих вассалов он может положиться, а также для того, чтобы приучить их к воинской дисциплине.

Надо было также проверить, собирается ли выполнить свои обещания герцог города Пьяченцы, обещавший прислать 2 тыс. отборных солдат. На деньги, полученные от папы, были куплены четыре галеры, и для того, чтобы в нужный момент захватить порт Республики, он привел в Геную одну из этих галер под предлогом подготовки ее к отплытию в Левант. В то же самое время граф постарался ввести в город часть наемников из Пьяченцы. Одни из них должны были проникнуть в город под видом солдат генуэзского гарнизона, другие как свободные кондотьеры, пришедшие наниматься на службу. Многим пришлось на время принять вид каторжников и даже гребцов галерного флота. Таким образом, в самом скором времени под командованием Фиески в городе собралось не менее 10 тыс. человек, еще совершенно ничего не знавших об его истинных намерениях.

Устроив дела таким образом, оставалось лишь назначить день и час выступления. Была выбрана ночь с 1 на 2 января 1547 года[196]. Граф велел в глубокой тайне принести в свой дом оружие и постоянно наблюдать за теми участками города, которые предстояло захватить в первую очередь. Сам Фиески, чтобы не вызывать никаких подозрений, в эти дни часто наносил визиты, и среди прочих даже во дворец Дориа. Там он встретил маленьких сыновей Джаннеттино, взял их на руки, ласкал и целовал в присутствии их отца. Вернувшись домой, он пригласил к себе на ужин тридцать дворян, повелев запереть двери и ворота своего дворца с позволением впускать в него всех, но до самого начала выступления не выпускать никого.

Заметив, что многие из приглашенных им в высшей степени удивлены присутствием в доме неизвестных людей и солдат, он сам предложил всем перейти в один большой просторный зал и обратился к гостям с речью:

«Нельзя упустить этот удобный момент, если мы хотим защитить нашу жизнь и свободу. Среди здесь присутствующих нет ни одного, кто бы не знал об опасности, нависшей над Республикой. Дориа восторжествуют над нашим терпением и скоро окончательно возведут свой трон на руинах Республики. У нас нет больше времени втихомолку оплакивать наше несчастье, надо рискнуть всем, чтобы избежать тирании. Поскольку зло сильно, и средства против него должны быть столь же сильны и решительны; и если страх попасть в постыдное рабство производит на вас хоть какое-нибудь впечатление, предупредите своими действиями и помешайте тем, кто готовит вам цепи.

Каждый из нас, хорошенько подумав о положении дел в Республике, найдет множество причин отомстить за себя, причин законных и славных, ибо наша личная неприязнь или ненависть к роду Дориа неразрывно связана с мечтой об общественном благе, и мы не можем отбросить наших интересов, не предавая при этом и интересов родины. От вас теперь зависит дать государству отдых и покой. Я уже позаботился о том, чтобы облегчить вам путь к славе, обдумав и решив, как устранить препятствия, могущие на нем возникнуть; теперь очередь за вами, решайте, хотите ли вы следовать за мной.

Вижу, что всех вас привели в некоторое замешательство и изумление меры, мною принятые, даже испуг читается на ваших лицах, но оружие и решимость (в сочетании с осторожностью) необходимы всем нам для достижения общих целей. Скажу больше, в таком деле должно нам употребить все, что в наших силах. Так что смятение ваше в конечном счете пойдет вам на пользу, обернувшись успехом и славой нашего великого дела.

Я могу доказать письмами, находящимися у меня в руках, что император обещал верховную власть над Генуей Андреа Дориа, что Джаннеттино три раза подсылал людей отравить меня, что он отдал тайный приказ перебить весь мой род, как только умрет его дядя, но известия об этих гнусных преступлениях уже не смогут в еще большей степени усилить вашу ненависть к этим чудовищам. Кажется, я читаю в ваших глазах яростное желание совершить справедливую месть. Догадываюсь, что вы горите еще большим нетерпением, чем я, излить свое негодование, защитить свое состояние, покой и честь ваших семей. Идемте же, спасем репутацию Генуи, свободу родины, покажем сегодня всему миру, что есть еще и в этой Республике люди достойные и порядочные, сумеющие с корнем вырвать тиранию».

Из всех собравшихся, с волнением слушавших эту речь, нашлось лишь двое, отказавшихся принять участие в заговоре. Граф не настаивал на их участии, но до развязки драмы велел их изолировать и тщательно охранять.

Затем он отправился в покои своей жены Элеоноры Чибо (так звали графиню Фиески), которая совершенно ничего не знала о готовящемся выступлении. Элеонора была очень молода, прекрасна, нежно любила своего мужа. Только теперь поведал он ей тайну заговора, в нескольких словах пояснив, что должно будет произойти. Элеонора, залившись слезами, пала перед ним на колени и заклинала супруга всем самым дорогим и святым для него отказаться от столь опасного дела. Панса, старый учитель Джованни Лодовико, присоединил свои мольбы к мольбам графини, но Фиески, освободившись из их рук, сказал: «Сударыня, больше нет времени, и я либо умру, либо положу Геную к вашим ногам». Элеонора пала без чувств, а граф вернулся в зал для последних распоряжений. Наконец, выйдя из своего дворца в сопровождении верных ему людей, он отправил каждого на заранее намеченный пост.

Когда был дан сигнал (а им служил орудийный залп), заговорщики приступили к исполнению полученных приказаний. Джаннеттино, разбуженный грохотом пушек и криками толпы, в спешке вскочил с ложа и в сопровождении всего лишь одного пажа, несшего в руке факел, бежал к одним из городских ворот. Заговорщики, узнавшие его, тотчас поразили беглеца доброй сотней смертельных ударов. Слуги Андреа Дориа, боясь за участь своего господина, помогли ему поскорее сесть на коня. Ему посчастливилось выбраться из города и укрыться в замке Мазона в пятнадцати милях от Генуи. Граф Фиески, расставив стражу в самых важных местах города, стремительно направился в порт. Но в тот момент, когда он поднимался на галеру, сходни под ним подломились, и он упал в воду. В этом месте, по правде сказать, было неглубоко, но так как здесь давно уже скопилась грязь и тина, несчастный Фиески, которого потянула ко дну тяжесть надетых на него доспехов и оружия, не смог быстро избавиться от них и утонул.

Мрак ночи, грохот и шум, раздававшиеся со всех сторон, не позволили восставшим сразу хватиться пропавшего предводителя. Так, ничего и не зная о его судьбе, они успешно овладели портом и галерами.

Заговорщики, численностью до двухсот человек, рассеялись по улицам, призывая народ к восстанию и крича: «Фиески и свобода! Фиески и свобода!» Горожане были в ужасном смятении. Аристократы хотели было спешить во дворец республики, но побоялись, как бы в их отсутствие их собственные дома и дворцы не были разграблены нежданно нагрянувшей чернью. Посол его императорского величества Карла V хотел бежать, но был вынужден по совету близких ему генуэзских грандов, направиться во дворец, где уже собрались некоторые отважные сенаторы. Самые храбрые из них даже сделали вылазку из дворца во главе отряда солдат, но, встретив заговорщиков, тотчас отступили. Тогда сенаторы решили прибегнуть к хитрости и послали нескольких депутатов из своего числа выяснить, что же стало причиной стольких беспорядков. Между тем, услышав о смерти графа Фиески, они воспрянули духом и отдали приказы гвардии и народу стать на их защиту. Пыл заговорщиков начал угасать, и многие даже покинули их ряды при первом же известии о трагической кончине главы. Восставшим обещали полное прощение, если они сложат оружие. Не приняв этого условия, Джироламо Фиески, брат Джованни Лодовико, удалился в Монтобио. Некоторые из главных заговорщиков перебрались во Францию, где их встретили бы гораздо лучше, сумей они с большей решимостью и успехом свершить свое дело.

Тело несчастного графа Фиески было найдено только четыре дня спустя и по приказу Андреа Дориа брошено в море. Сам адмирал, оставивший Геную в страшной, непростительной мужественному человеку спешке и тревоге, после того, как все успокоилось, вернулся и, на следующий день явившись в Сенат, горячо убеждал собрание сурово покарать виновных, настаивая на том, что безнаказанность в такого рода делах нанесет величайший вред Республике.

Акт о всеобщем прощении был отменен. Великолепный дворец графов Фиески[197] сровняли с землей, а всех братьев графа и его ближайших сторонников приговорили к смерти. Менее виновные были наказаны изгнанием, а графу Джироламо Фиески было приказано сдаться, передав крепость Монтобио Республике, но тот и не думал подчиняться. Тогда крепость осадили, и она сдалась только после долгой и кровопролитной осады. Джироламо, Веррина, Кальканья и Ассерето, ближайшие друзья и соратники Джованни Лодовико, были обезглавлены, а против Оттобуоно Фиески был издан декрет, запрещавший этому молодому синьору и всем потомкам его вплоть до пятого колена приближаться к городу Генуе. Оттобуоно бежал во Францию, чтобы не навлекать на уцелевших представителей своего рода новых несчастий. Восемь лет спустя он был пленен испанцами и передан Андреа Дориа. Тот велел тотчас безжалостно казнить несчастного Оттобуоно, виновного в его глазах уже одним тем, что носил гордое и славное имя своего рода. И даже после всех этих кровавых казней старый Дориа сохранил в Генуе прежние доверие, влияние и авторитет, которыми был обязан своим полководческим дарованиям, храбрости (впрочем, не проявленной им во время восстания), подвигам и славе человека, восстановившего на родине «свободу».