Вертоград старчества. Оптинский патерик на фоне истории обители

Глава 36. Всероссийский Церковный Собор 1917 года (восстановление патриаршества). Декрет 1918 года о закрытии монастыря Оптина пустынь. Жизнь обители под видом трудовой артели. Открытие музея в монастыре. Отец Феодосий (Поморцев). Кончина старца Анатолия

В Летописи скита (которую в это время вел иеродиакон Поликарп) 13 августа 1917 года записано: «Сегодня отбыл в Москву для участия в Поместном Соборе Русской Церкви отец настоятель пустыни архимандрит Исаакий… 200 лет не слышала Россия мощного голоса Церковного Собора и наконец имеет услышать его в тяжкую годину лихолетья. Дай Бог, чтобы словеса и деяния Собора прозвучали благовестом над нашей исстрадавшейся Родиной!»544.

В ходе заседаний название этого Собора переменилось и приняло следующий вид: Священный Собор Православной Российской Церкви. Долго Церковь собирала взносы среди своих чад, чтобы открыть наконец благословленное в свое время Государем Императором Николаем Александровичем столь представительное и необходимое Собрание.

Внеисповедное Временное правительство не только не помогало проведению Собора, но старалось всеми мерами сорвать его, ошельмовать в глазах народа путем лживой информации в газетах. 17 августа было первое заседание, открытое словом митрополита Киевского и Галицкого Владимира (Богоявленского, новомученика). Архимандрит Исаакий, не пропустивший ни одного заседания, был свидетелем и участником деяний Собора. Слышал он, как со временем крепла на Соборе мысль о восстановлении Патриаршества в Русской Православной Церкви. Настоятель Оптиной пустыни, будущий мученик за Христа, явился тогда частицей Соборного разума, вдохновляемого Святым Духом. На седьмом заседании решение о избрании Патриарха было принято. А тем временем в Москве в конце октября началась война, — большевики занимали город, громя его из орудий… В Летописи скита 4 ноября записано: «…в Москве и Петрограде на улицах побоища с кровопролитием. У нынешнего правительства оспаривают власть так называемые большевики-социалисты. От пушечной пальбы пострадали Успенский собор, храм Христа Спасителя, храм Двенадцати апостолов, [Чудов и Вознесенский] монастыри»545.

18 ноября: «Из Москвы пришло утешительное и желанное сообщение отца Ионы, что Церковный Собор восстанавливает Патриаршество [и] избран новый Московский Патриарх — владыка Тихон. Предварительно избраны были три кандидата… избрание же совершено было посредством жребия. О, если бы в новой Великой Церкви Российской Господь явил нам [второго Ермогена]!»546.

Тем временем началось разграбление монастырей. 19 ноября 1917 года в Летописи скита отмечено, что «народные комиссары» издали «временный» указ о передаче крестьянам монастырских угодий, что привело к разбойничьему захвату этими последними всего, что было к ним поближе… Болховская дача Оптиной пустыни также была захвачена мужиками вместе со всем имуществом и содержавшимся там скотом… Требовать это назад было бесполезно. Через несколько дней была описана скитская дача.

Архимандрит Исаакий 11 декабря возвратился из Москвы. Церковный Собор прервал свои занятия. 26 декабря 1917 года была разграблена еще одна дача Оптиной пустыни — Курская, а монастырская братия удалена оттуда. В день Рождества Христова в Летописи записано: «Литургисал преосвященный Михей в сослужении настоятеля отца Исаакия, отца скитоначальника [игумена Феодосия] и других священнослужителей из монастырской и скитской братии. По окончании прочитана была грамота Святейшего Патриарха Тихона по случаю вступления его на Патриарший престол, после чего ему возглашено было многолетие»547.

В Оптиной в навечерие праздника Богоявления (уже настал 1918 года) служил архимандрит Исаакий, а освящение воды совершал епископ Михей. Иеромонахи обходили в монастыре и в скиту келии и все здания, кропя их святою водой. 6-го же января, в самый праздник, литургию служил владыка Михей с отцами Исаакием и Феодосием. Во время службы владыка прочитал слово Патриарха Тихона, сказанное им при настоловании, состоявшемся 21 ноября 1917 года, в котором, в частности, говорилось: «Подобно Давиду, и я мал бе в братии моей, а братии мои прекрасны и велики, но Господь благоволил избрать меня. Кто же я, Господи, Господи, что Ты так возвел и отличил меня? Ты знаешь раба Твоего, и что можно сказать Тебе? И ныне благослови раба Твоего. Раб Твой среди народа Твоего, столь многочисленного, — даруй же сердце разумное, дабы мудро руководить народом по пути спасения. Согрей сердце мое любовью к чадам Церкви Божией и расшири его, да не тесно им будет вмещаться во мне… <…>…Патриаршество восстанавливается на Руси в грозные дни, среди огня и орудийной смертоносной пальбы. <…> Но как в древности пророку Илии явился Господь не в буре, не в трусе, не в огне, а в прохладе, в веянии тихого ветерка, так и ныне на наши малодушные укоры: “Господи, сыны российские оставили завет Твой, разрушили Твои жертвенники, стреляли по храмовым и кремлёвским святыням, избивали священников Твоих” — слышится тихое веяние словес Твоих: “Еще семь тысяч мужей не преклонили колена пред современным Ваалом и не изменили Богу истинному”»548.

Началась тяжкая борьба Патриарха Тихона с новыми, самозванными властями, приступившими к уничтожению (как и была их цель) духовенства и храмов. Патриарх рассылал сотни писем в разные комиссариаты и суды, доказывая, убеждая, умоляя и иногда добиваясь положительного ответа: многих людей ему тогда удалось спасти. Но наступление безбожников становилось все лютее. Сам Патриарх стеснен, часто арестовывается и допрашивается, живет под домашним арестом, претерпевает покушения на свою жизнь. Православные люди организовали для него охрану.

23 января 1918 года богоборческая власть издала декрет «Об отделении Церкви от государства и школы от Церкви», который сопровождался целым рядом инструкций. Церкви и монастыри утратили право юридического лица — перестали иметь право владеть собственностью, даже зданиями, в которых находились. Вслед за этим возник в составе Наркомата Юстиции 8-й отдел, «ликвидационный», возглавлявшийся ненавистником веры Христовой П.А. Красиковым. Под всякими предлогами и просто так власти начали закрывать монастыри.

Первые месяцы после революции Оптина пустынь жила по-старому, но иноки понимали, что это ненадолго. Прежним порядком совершались службы. Богомольцев было много. Старцы Анатолий и Нектарий принимали людей… Только 15 ноября 1917 года в козельской типографии Сагаловича было отпечатано первое воззвание большевиков к гражданам городов Козельска и Сухиничей и к уездным крестьянам о переходе власти от представителей Временного правительства к Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в Центре, с призывом способствовать установлению советской власти на местах. Это воззвание было расклеено на всех заборах и столбах. Сопротивления никакого не оказалось, и 7 декабря на уездном съезде избран был Совет народных комиссаров Козельского уезда в составе 21 человека.

В ночь с 7 на 8 декабря гостиница Зотова, где пребывали комиссары, была осаждена толпой горожан. Раздались возгласы: «Долой антихристов!». Полетели камни в окна и двери, посыпались стекла… Один из комиссаров сумел в темноте незаметно выскочить, и плохо пришлось бы Совету народных комиссаров, если бы он не привел из Южной слободы толпу сбежавших с фронта (а большевики дезертирство одобряли) солдат, которые до того уже были распропагандированы. Вооружившись кольями, они разогнали нападавших.

К началу 1918 года в Козельской партийной организации было 29 членов. Вокруг них — около полусотни сочувствующих установлению нового порядка. Председатель — бывший крестьянин Алексей Васильевич Медведев. В сорока верстах отсюда, в Белёве, в это время еще вовсе не было большевиков. Поэтому партийцам приходилось пока не грозить, а просить и уговаривать, лгать напропалую о грядущем народном счастье.

10/23 января 1918 года декретом СНК Оптина пустынь — в ряду других монастырей — была официально закрыта. Монастырь, в котором пока ничего не изменилось, стал называться Сельхозартель Оптино. Оптинцы как трудились раньше, так и продолжали трудиться, только большую часть произведенного теперь надо было отдавать на «нужды рабочих и крестьян». Власти видели, что обитель полна богомольцев, но до времени помалкивали, так как в их отчетах Центру эта Сельхозартель выступала как лучшая в уезде. Так оно и было. Племенной скот, прекрасные овощи и фрукты, мед, древесина… Чем дальше, тем все более жестоко власть грабила монахов, — они уже подошли к черте голода, но терпели, так как важнее было сохранять монастырскую молитвенную жизнь.

Власть была хотя и жестока, но слаба. В Калужской губернии свободно, как и почти всюду в России в это время, бродили банды. «Теперь время гонений на Церковь Божию, — пишет летописец 25 февраля 1918 года. — Кругом чувствуется, что близко, близко то время, когда верные побегут в горы по слову тайнозрителя». Продолжение записи того же дня: «В 11 часов дня в скит заявились четыре солдата из Красной гвардии, и один, очевидно, их старший. Они потребовали к себе отца игумена, и когда он вышел к ним, то они заявили, что пришли осмотреть храмы и все вообще в скиту, ибо, как они заявили, про скит ходят слухи, что здесь много лежит серебра и золота. Начальник потребовал с них удостоверения… они направились в каменный храм в сопровождении отца игумена. Все было осмотрено. Церковная утварь, святые сосуды, иконы в ризах переписаны, но золота, конечно, не было найдено… Была осмотрена и колокольня, там думали найти пулемет… <…> После сего все отправились в храм святого Иоанна Предтечи. <…>…И здесь тоже все описали»549.

После осмотра этого храма отец Феодосий в ответ на их требование повел их в монастырь. 4 марта летописец записал: «Прощеный день… Время стоит тревожное. Из мира несутся угрозы по адресу монастыря и нашего скита. Уходить вечером в монастырь всей братии и оставлять скит на охранение одного лишь привратника очень опасно, ибо и по сие время часто в окрестностях раздаются одиночные ружейные выстрелы…»550. 13 апреля: «Страшно взволновала братию худая весть из Калужской Тихоновой пустыни. Какая-то группа лиц ограбила [монастырь]»551.

В апреле 1918 года игумен Феодосий благословил всю территорию скита, там, где это возможно, превратить в сад-огород. Садовник и канонарх рясофорный монах Павел (Драчёв), будущий исповедник, прошедший через советские лагеря (на его руках в северной деревне близ Пинеги скончался преподобный Никон), начал эти труды. «С несколькими послушниками и рабочими он, — пишет летописец, — занялся перекопкой годной для посадки овощей земли сада»552. По его замыслу каждый клок скитской земли, зараставший прежде бурьяном, должен отныне быть переработан и использован. По его плану в годины, когда рушится почти все культурное в нашем Отечестве, сметаемое бешеным ураганом революции, скит должен стать одним из маленьких очагов сельскохозяйственной и садовой культуры. В саду под руководством отца Павла, в истинном смысле слова прогрессиста в своем деле (ориентирующегося в садоводстве и огородничестве на последние научные данные), непрерывно идут работы. Вскапываются целины, прежде вскопанные участки снова перекапываются, производится посадка новых яблонь. Отец Павел сажал не только яблони, но и вишневые деревья, ягодные кусты, стараясь добыть хорошие семена…

22 апреля была Пасха. На следующий день, как сообщается в Летописи скита, «в храме святого Иоанна Предтечи торжественно совершена литургия всечестнейшим отцом архимандритом Исаакием в сослужении достопочтеннейшего нашего аввы игумена Феодосия, отца Никона (из монастыря)553 и отца Пиора. На богослужении присутствовали архимандрит отец Агапит и старец отец Нектарий»554.

Летом всех поразила страшная весть о том, что в Екатеринбурге в ночь с 4 на 5 июля расстрелян Государь Николай Александрович со всей своей семьей и с некоторыми верными людьми, разделявшими с ним заточение. Патриарх Тихон провел совещание Соборного Совета, решено было совершить панихиду по убиенному Императору. В протоколе заседания есть приписка Патриарха: «Благословляю архипастырей и пастырей молиться о сем на местах». Церковь решительно осудила убийц и призвала каждого русского осудить это злодеяние.

Оптина пустынь молитвами иноков и множества русских богомольцев хотя и под видом некоей артели, но держалась, не оставляла ни богослужений, ни духовного окормления богомольцев переживавших в большинстве своем очень трудные времена. Осенью 1918 года Агрономический совет Козельского комиссариата пригласил оптинских «руководителей» (очевидно, архимандрита Исаакия и игумена Феодосия) на совещание по вопросу «подъема народного хозяйства» и предложил, а вернее было бы назвать это предложение приказом, организовать на базе племенного стада сельхозартели Оптино племенной рассадник крупного рогатого скота для всего уезда. Сохранился один любопытный документ, показывающий, что «рассадник» появился в это время не без Промысла Божия: благодаря ему не были тогда призваны в набиравшуюся большевиками армию последние работоспособные оптинские монахи.

Вот этот документ: «Список лиц, подлежащих отправке в Калугу для переосвидетельствования на основании распоряжения Козельского военного комиссариата от 14.11.1918 г. и необходимо требующихся для Племенного рассадника Оптинской трудовой артели и обслуживающих хозяйство рассадника в качестве рабочих:

Конный двор: Иван Ледовский, Дионисий Романенков, Николай Климов, Никита Сучков.

Канцелярия: К(ирилл) Зленко, В. Никольский, Никон Беляев.

Погреб: Ириней Лузгин.

Сад: Вас. Кутляков, Алексей Соболев, Павел Драчёв, Андрей Синицын.

Огороды: Дан. Фомин, Фед. Старых.

Скотный двор: Алексей Батурин, Варсонофий Ванюшкин, Александр Дегтев, Димитрий Карпов, Сергей Ежов.

Пасека: Пётр Барабин, Григорий Ермаков.

Заготовка дров: Стеф. Левченко, Иосиф Авдулов.

Портной: Савва Суслов.

Кухня: Пантелеимон Шибанов, Диодор Хомутов.

Хлебопекарня: Вас. Белоградский.

Кузнец: Григорий Аржаных.

Больница: Як. Сивцов, Фил. Ибраимов, Пётр Голубов.

Сапожник: Леонтий Николаев.

Слесарь: Аверкий Чеботарёв.

Шорник: Алексей Шорин».

Однако власти при каждом удобном случае заменяли монахов в этом племенном рассаднике всякими случайными рабочими. Скоро это сказалось на качестве работы: поголовье скота начало быстро уменьшаться… Когда архимандрит Исаакий выразил протест против развала хорошо налаженного хозяйства, он был отстранен от руководства рассадником. Оптина продолжала еще держаться, но уже другим: ее не разрушили потому, что она вошла в список исторически важных и ценных культурных объектов. В 1919 году она была передана под руководство московского управления Главнаука, где был отдел музеев. Главнаука и организовала в Оптиной музей, и взяла под свою опеку богатую библиотеку монастыря555. В штат работников музея и библиотеки вошли монахи, но уже в гораздо меньшем количестве, чем было их в племенном рассаднике. Козельским властям не нравилось, что Оптина оказалась переподчиненной Центру, однако они ничего не могли поделать. Но своего коменданта они в монастыре поселили: следить за «порядком»…556

Обстановка вокруг монастыря накалялась. Спустя год заведующая музеем Л.В. Защук писала в Главнауку: «Привоз на местную лесопилку двигателя в 60 сил вызвал донос… будто в Оптину пустынь привезена пулеметная машина, и из Калуги был послан большой отряд для укрощения мнимой контрреволюции, для поголовных обысков и привода в Калужскую тюрьму двадцати деятелей района с зав. музеем Защук включительно. Разумеется, через неделю все они были возвращены обратно»557.

Из письма старца Анатолия к С.И. Шатровой (1919) видно, как быстро назревала разруха в монастыре. «Современная… власть, — писал он, — стремится к прекращению притока богомольцев и уже дошла в этом направлении до отнятия у нас гостиниц, кроме одной, находящейся уже под угрозой, и доведения искусственного голода до сокращающих жизнь размеров, взяв на работы… в Калугу до 100 монахов, принудив половину оставшихся к службе в “племенном рассаднике”, захватившем обительские огороды и скотный двор, а также конный в свою пользу, водворив в обители богадельни, приюты, Красную армию»558.

Около 60 монахов забрали на военную службу. Пожилых хотели было запереть в богадельне, подальше от богомольцев, но это не вышло. Арестовали отцов Исаакия и Никона, хотя вскоре и отпустили. Старец Анатолий писал: «Мы до конца потерпим с помощию Божиею»559. «Первые годы после революции старец Анатолий продолжал жить в том же доме неподалеку от Владимирской церкви (в которой после закрытия монастыря расположился музей). У него в распоряжении было три комнаты (спальня, довольно большая приемная, маленькая комнатка для келейника) и так называемая “ожидальня”. В зимнее время в доме из-за нехватки дров почти не топили. Щепки для топки приходилось разыскивать под снегом. “Распропагандированная” молодежь била стекла в доме старца, одну зиму дом простоял с несколькими выбитыми окнами. В морозные ночи вода, если ее забывали вылить, застывала в кружках на столе. Келейное правило читали при свете единственного светильника. Келейники и гости спали не раздеваясь. На голову, кроме шапки и платков, надевали башлыки»560.

В конце 1919 года старца Анатолия переселили в скит, он занял там свою старую келию. «Время страшное, и трудное, и тяжелое, и голодное, и холодное для всех», — писал старец чадам.

Отец Евстигней, бывший келейником у старца Анатолия с 1917 года до его кончины, писал об этом времени: «Когда был голод, то батюшкины внуки, дети его племянницы, с нянькой жили у моего брата на моей родине». Он описал тогдашний быт в скиту, как они жили: «С вечера мы с батюшкой вместе молились. Читал молитвы я, а батюшка, стоя, сидя, а то и лежа, молился, смотря по состоянию здоровья. Лягу, бывало, я часов в 10–11, батюшка сидит до 12-ти и до часу, в письмах разбирается. Встанет часа в 4. Утром молился каждый сам по себе, батюшка же опять все с письмами возился, а что еще делал — не знаю. Подмету комнату, накрою ему на стол, в скоромные дни сварю яичко, поставлю самовар и иду в шесть к обедне. Батюшка постоянно меня понукал, чтобы я в церковь ходил, а сам, бывало, только по праздникам, а когда был покрепче, то и служил. К чаю приступал не раньше как пропоют в церкви “Достойно…”. Приду я от обедни, смотрю, самовар-то снова кипит, подложил батюшка угольков, хоть и нелегко ему это было сделать, самовар-то нужно было поднять, при его-то болезни, а уж он не стерпит, все подбросит угольков.

После обедни начинался прием, продолжался часов до десяти, а то и дольше. Перерыв был среди дня на два часа, дверь келии закрывалась; в это время батюшка отдыхал с полчаса, обедал, а остальное время опять все в письмах разбирался.

Обед нам приносили. Ели мы с батюшкой за одним столом, ел он очень мало. К ужину делал я ему яичницу из двух яиц с полустаканом молока; пышки, бывало, ему подобью, а он половину съест, а половину оставит, больше половины никогда не съедал.

Любил батюшка чистоту и порядок во всем. <…> Ноги батюшке я бинтовал, зиму и лето носил он валенки. Десятки этих валенок проходило через его руки, а носил он все одни и те же; прохудятся, даст подшить подошву и опять их же надевает. А я первое время дивился, что это так батюшка скупится, не сменит валенок. Была как-то раз нужда послать монаха по сбору, не было у него валенок; попросил у одного, другого, третьего монаха — никто не дает. Пришел к нам; а у нас в то время тоже лишних не было. Снял батюшка с себя валенки да и отдал монаху. Три недели батюшка проходил в высоких сапогах, пока монах не вернулся.

Успокаивал батюшка на моих глазах бесноватых. По виду, бывало, не узнаешь, которая больная: стоит, ждет смирно, как и все. Выйдет батюшка — она и пошла волноваться. Крестным знамением больше он их успокаивал, много-много раз крестил. <…> Кропил водичкой, мазал маслицем, но к этому реже прибегал, а все больше крестом успокаивал. Был раз такой случай: вошла к батюшке женщина, с виду такая полная, здоровая. Прошло немного времени, слышу неистовый крик; вбегаю, лежит на полу распростертая, как мертвая, не шелохнется; батюшка начинает ее крестить: как только руку поднимет, так она вся вздрогнет, а потом уж дальше — больше, начинает в себя приходить. <…> Видел я такие случаи и у других иеромонахов, — он-то крестит, а она лежит спокойно»561.

Монахиня Домна, стиравшая батюшке белье, вспоминала: «Все отобрали у него и у отца Евстигнея тоже. Прихожу, он сидит на диванчике. “Скорбите, батюшка?” — “Ничего. Давай-ка поглядим в комоде, что у нас из белья осталось”. Нашли две рубашки. Я говорю: “Да, у меня еще, батюшка, есть ваша грязная рубашка”. — “Ну вот и довольно!”»562.

Шамординские сестры пользовались каждым случаем, чтобы побывать у своего духовного отца. А иногда и он сам ездил в Шамордино, даже в самые трудные времена, как, например, в 1919–1920-х годах. Однажды он приехал и застрял там из-за проливных дождей, а сестры и рады были: десять дней батюшка принимал их, беседовал, благословлял. Старец писал летом 1920 года: «…я нахожусь в Шамордино. Господь послал тихую и хорошую погодку 5 июля, и я… приехал сюда хорошо, но сейчас что-то все идет дождик, хотя это для сестер здешних желательно, так как за непогодою они могут перебыть лишний день дома и заняться со мною, а в ясную погоду все должны быть на лугах и на дачах. Сегодня, 8 июля, здесь, в Шамордино, престольный праздник “Казанския Божия Матери”. Служба была торжественная и пение хорошее, был крестный ход вокруг монастыря и приезжие монашечки. Спаси их, Матерь Божия. Поусердствовали и пришли сюда на праздничек»563.

По благословению отца Анатолия шамординские сестры ездили выискивать на какие-нибудь вещи хлеб. Благословение (как они заметили) чудесно помогало им в этом весьма трудном тогда деле, — они привозили хлеб и сами удивлялись, что это им удалось. Чадо отца Анатолия мать Амвросия была пострижена им в 1919 году; она была врачом, лечила сестер, помогала и старцу в его недугах, а также ездила и за хлебом.

Как ни казался старец Анатолий «прост» в отличие от получивших образование, но церковное печатное слово занимало в его жизни свое место. Он имел всегда запас брошюр и листков духовного содержания и почти никого не отпускал без того, чтобы дать что-нибудь из этого, и всегда это было к месту и на пользу духовную… Имел он и небольшую келейную библиотеку, которую архимандрит Исаакий передал после его кончины в библиотеку монастырскую. Ее все же считали еще монастырской, хотя в 1919 году она перешла из ведения Главнауки в Народный Комиссариат просвещения, в отдел научных библиотек. Сотрудники Оптинской научной библиотеки (скитская была ее филиалом) получали зарплату через Москву. Время от времени козельские власти запрашивали списки сотрудников музея и библиотеки. Ее тогдашний заведующий, отец Иосиф (Полевой), переписывал и распределял по предложенным графам своих трех сотрудников. Получался такой перечень:

«Зав. библиотекой — Иосиф Полевой, год рождения 1852, из почетных граждан Москвы.

Библиотекарь — Варвара Иосифовна Тришатная, год рождения 1867, дочь отставного подполковника из Тамбова.

Библиотекарь — Геронтий Яковлевич Ермаков, год рождения 1885, из тамбовских крестьян.

Сторож — Владимир Яковлевич Сусленко, год рождения 1893, из мещан города Одессы.

Сторож при скитском отделении библиотеки — Геронтий Яковлевич Ермаков».

В Оптинской библиотеке было тогда 25 тысяч книг. Сюда часто поступали келейные книжные собрания умерших монахов. В иных было по нескольку десятков, случалось, и сотен образчиков серьезной духовной литературы. Большое собрание книг пожертвовал библиотеке в 1917 году епископ Михей. После кончины отца иеромонаха Иосифа (Авдулова) в библиотеку влилось его собрание нот, руководств по пению и книг по певческому церковному делу. Вот и у отца Анатолия (Потапова) оказалась прекрасно подобранная библиотечка из двухсот книг: тут было все изданное Оптиной пустынью, а также богослужебные книги, жития святых, описания монастырей, творения святителя Иоанна Златоуста, «История перевода Библии на русский язык» И.А. Чистовича (1899), изданная в Почаеве книга И. Ливанского о святейшем Патриархе Гермогене (1913) и ряд других изданий.

В оптинской библиотеке имелись книги не только духовные, хотя они, конечно, преобладали. В ней были разделы литературы по истории, географии, этнографии, философии, словесности, медицине, ботанике, статистике, топографии, сельскому хозяйству, был отдел под названием «Художества и искусства». Подобран был великолепный справочный отдел, заключавший в себе энциклопедии, словари, всевозможные справочники, месяцесловы, календари, дорожники, даже морские лоции… При библиотеке действовала превосходная переплетная мастерская с зингеровскими станками для шитья, резки бумаги, рубки картона… Эта мастерская была очень быстро разворована.

Козельское начальство не читало книг в оптинской библиотеке, но пыталось получить от нее помощь в своей примитивной пропагандистской работе, совершенно не понимая, что это за библиотека. Вот характерный документ: «В Козельский отдел народного образования. Вследствие отношения Политпросвета от 31 марта сего года за № 8039 сообщаю, что книг о “конституции советской власти” в библиотеке Оптиной пустыни не имеется. Заведующий библиотекой Иосиф Полевой».

Совсем малочисленной стала братия обители. Монахов забирали в войска, на работы куда-то, вынуждали вообще покинуть монастырь; кто-то не выдерживал всех создавшихся трудностей и уходил… Не осталось молодых послушников. А еще была необходимость служить иеромонахам на приходах по Калужской епархии: священников часто арестовывали, ссылали, храмы оставались «без пения»… Калужский владыка часто запрашивал оптинского настоятеля по этому поводу. Вот один из рапортов отца Исаакия епископу:

«В Калужский епархиальный Совет

настоятеля Козельской Введенской

Оптиной пустыни архимандрита Исаакия

Рапорт.

Во исполнение указа Епархиального Совета от 8 сего апреля 1919 года за № 1692 имею честь представить список командированных в приходы иеромонахов и донести, что 1) иеромонах Зосима, командированный в с. Засекино 23 минувшего марта скончался от тифа на приходе; 2) иеромонах Вениамин 2-й (Баторцев) служит в Костине, но на каких условиях, мне неизвестно. Свободных иеромонахов, могущих быть командированными, не имеется: во всяком случае командировка новых иеромонахов сопряжена с большими затруднениями для обители. Настоятель архимандрит Исаакий.

№ 80. 1/14 апреля 1919 года».

В приложенном списке указано, что иеромонахи служат: отец Адриан с 4 января 1919 года на приходе в селе Куровском; отец Осия с 12 февраля — в селе Хрилетове; отец Арсений с 10 декабря 1918 года — в селе Олопове; отец Аркадий с 7 января 1919 — в селе Указово; отец Игнатий с 24 мая 1918 — в селе Позднякове; отец Макарий с 5 марта 1919 — в Полошкове; отец Варсис с 13 марта 1919 — в селе Верском.

18/31 марта 1920 года архимандрит Исаакий направил рапорт преосвященному Феофану, епископу Калужскому: «Имею честь почтительнейше донести Вашему Преосвященству, что скитоначальник игумен Феодосий 9/22 сего марта мирно скончался, напутствованный Святыми Таинами; погребен на монастырском кладбище невдалеке от прежде почивших старцев и скитоначальников около Введенского собора. Временное управление скитом мною поручено старцу иеромонаху Нектарию, на что покорнейше прошу вашего архипастырского благословения, так как делать выборы скитоначальника мне казалось бы неблаговременным по переживаемым пустынью обстоятельствам». Одновременно тем же числом был послан отцом Исаакием второй рапорт, гласивший: «Старец иеромонах Нектарий по примеру своих предшественников пожелал принять пострижение в великую схиму, о каковом желании своем заявил с просьбою донести о сем Вашему Преосвященству и испросить Вашего архипастырского благословения на постриг. Со своей стороны не видим никаких препятствий к принятию святой схимы старцем иеромонахом Нектарием по примеру прежних старцев и скитоначальников. Имею честь покорнейше просить Ваше Преосвященство благословить благое желание старца иеромонаха Нектария». 7(?) апреля последовала резолюция владыки: «Исполнить».

Об отце Феодосии сохранилось не так много известий. В предыдущих главах он появлялся у нас при различных обстоятельствах. Теперь же мы вспомним некоторые другие случаи его монашеской жизни. Мирское его имя — Александр Васильевич Поморцев, и родился он в 1868 году в городке Вытегре Олонецкой губернии. Там учился в уездном училище. Начало монашескому житию полагал в Оптиной пустыни, потом служил в Вологодском Архиерейском доме, затем в Троице-Сергиевой Лавре, откуда вернулся в Оптину, в скит. О нем писал в 1916 году архимандрит Вениамин: «…в скиту был обычай — вечерние молитвы совершать в домике отца скитоначальника. После этого мы все кланялись отцу Феодосию в ноги, прося прощения и молитв, и постепенно уходили к себе. А если ему нужно было поговорить с кем-нибудь особо, то он оставлял их для этого после всех. Но на этот раз отец Феодосий оставил всех. Братии в скиту было немного. После “прощения” он обращается к отцу Кукше564 и довольно строго спрашивает:

— Кто благословил тебе разрешить отцу архимандриту (то есть мне) служить ныне литургию?

Отец Кукша понял свою вину и без всяких оправданий пал смиренно в ноги скитоначальнику со словами:

— Простите меня, грешного! Простите.

— Ну, отец архимандрит не знает наших порядков. А ты обязан знать! — сурово продолжал выговаривать отец Феодосий.

Отец Кукша снова бросается в ноги… <…> Так он и не сказал ни одного словечка в свое оправдание. А я стоял тоже как виноватый, но ничего не говорил… <…> И мне, и всей братии был дан урок о послушании… <…>

Но вот скоро встретился другой случай. В Калужскую епархию приехал новый архиерей… <…> День был солнечный. Утро ясное. Вижу, отец Феодосий направляется с отцом Кукшей к храму святого Иоанна Предтечи. Я поклонился. Батюшка говорит мне, что ныне он с отцом игуменом монастыря [архимандритом Исаакием] едет в Калугу представляться новому владыке:

— Вот сначала нужно отслужить молебен. <…>

В это время отец Кукша отпер уже храм, и мы двинулись туда. На пути отец Феодосий говорит мне:

— Вы знаете, отец Кукша — великий благодатный молитвенник. Когда он молится, то его молитва — как столп огненный летит к Престолу Божию.

Я молчал. И вспомнил выговор этому столпу: видно, было нужно это и ему, и всем нам…»565.

Вот еще запись архимандрита Вениамина об отце Феодосии:

«— Вы для чего приняли монашество? — спросил он меня.

— Ради большего удобства спасения души и по любви к Богу, — ответил я.

— Это хорошо. Правильно. А то вот ныне принимают его, чтобы быть архиереями “для служения ближним”, как они говорят. Такой взгляд неправильный и несмиренный. По-нашему, по-православному, монашество есть духовная, внутренняя жизнь; и прежде всего — жизнь покаянная, именно ради спасения своей собственной души. Ну, если кто усовершится в этом, то сможет и другим послужить на спасение. А иначе не будет пользы ни ему, ни другим»566.

Свое посещение отца Феодосия описал В.П. Быков, бывший спирит, обратившийся в Православие. «Я позвонил. Выходит келейник и просит меня войти. <…> Через короткий промежуток времени ко мне вошел старец Феодосий, человек высокого роста, с очень густыми, с большой проседью волосами, с небольшой бородкой и очень красивыми, глубокими, вдумчивыми глазами. <…> Передо мной был человек огромного духовного опыта и широко образованный567. Благословляя меня на работу популяризации христианской нравственной этики, он преподал мне чрезвычайно много ценных советов; снабдил меня указаниями, которые, как уже я вижу теперь, были так необходимы, так нужны мне. А когда я предложил ему целый ряд вопросов, касающихся переустроения моей личной жизни, то чувствовалось… что старец какими-то внутренними импульсами проник в мое прошлое, оценил мое настоящее… Преподав мне свое благословение, он предложил мне побывать у старца Нектария»568. «Спирит» вскоре стал священником и служил в одном из московских храмов.

В Оптину пустынь приходили письма от известных деятелей русской культуры. Вот, например, письмо из Петрограда:

«В Оптинский культурно-исторический

и Церковно-археологический отдел.

В религиозной жизни русского народа были светлые страницы, взирая на которые всякий православный христианин может чувствовать глубокое удовлетворение. Сюда относится вся деятельность Оптиной пустыни. Не одною материальной помощью населению славна эта обитель, но в гораздо большей степени нравственным влиянием, примером высокой жизни своих старцев и их наставлениями. Сколько религиозного утешения и нравственных назиданий получал русский народ от таких старцев, как отцы Моисей, Леонид, Макарий, Амвросий, Анатолий! Как много дали для укрепления в духовной жизни православных читателей изданные пустынью аскетические сочинения! Русская интеллигенция давно оценила значение Оптиной пустыни и в лице своих известных писателей и других представителей обращалась к ней, ища нравственного утешения и разрешения волновавших ее вопросов. В настоящее время всякий православный, понимающий значение Оптиной пустыни, может только желать, чтобы этот светоч не угасал, чтобы предания и заветы старцев жили в обители и чтобы она по-прежнему оставалась центром, где верующие могли бы получать и религиозное утешение, и нравственную поддержку, столь необходимые в настоящее время для исстрадавшихся русских людей.

18 августа 1921 года.

Профессор Петроградского университета Николай Булгаков. Елизавета Булгакова. М. Антонова. Бывш. морской офицер И. Монтлевич»569.

В папке десятки подобных писем от ученых Петрограда, Москвы, Орла и других городов.

Шел 1921 год. Оптинские монахи, не находившиеся на должностях, должны были искать себе места для проживания в близлежащих деревнях или в Козельске. На одной из городских квартир поселился отец Кирилл (Зленко). Тут стало как бы Оптинское подворье: благодаря благочестивой хозяйке, пожилой женщине, здесь находили приют и другие иноки. Сюда часто приходил иеромонах Никон, друг отца Кирилла. Здесь мать Амвросия (Оберучева), врач Шамординской обители, еще существующей, но, как и Оптина, под видом Сельхозартели, поселила осиротевшего сына своего покойного брата, похороненного в Оптиной, так как только что скончалась и мать его… Отрок учился в козельской школе. Мать Амвросию незадолго до этого постриг в мантию старец Анатолий. Постриг он в это же время — тайно — в монашество с именем Августа заведующую музеем Лидию Васильевну Защук.

Больной и слабый старец Анатолий много духовных сил возрождал в приходивших к нему с вопросами, жалобами, укреплял в вере Христовой. В Оптиной стало трудно жить. Духовные чада предложили старцу Анатолию, имея в виду, конечно, его телесные немощи, поселиться где-нибудь в деревне, в тишине. «Что же в такое время я оставлю святую обитель, — сказал он, — Меня всякий сочтет за труса, скажет: когда жилось хорошо, то говорил: терпите, Бог не оставит, — когда пришло испытание, первый удрал. Я хотя больной и слабый, но решил так и с Божией помощию буду терпеть. Если и погонют, то тогда оставлю святую обитель, когда никого не будет. Последний выйду, и помолюсь, и останкам святых старцев поклонюсь, тогда и пойду»570.

В келии старца произвели обыск, вернее, под видом обыска ограбили: забрали все более или менее пригодные вещи, даже белье. Вскоре последовал и арест. Мать Анатолия (Мелехова), монахиня Шамординского монастыря, рассказывала: «Когда батюшку арестовали, то повели его вместе с владыкой Михеем в Стенино, на железнодорожную станцию, пешком по льду и снегу. Отец Евстигней просил благословения нанять лошадку, а отец Анатолий не благословил: “Зачем лошадь, так дойдем; мне очень хорошо”. В Стенине [в ожидании поезда] привели их к дяде Тимофею [почитателю старца]. Отец Анатолий был грустен. Дядя Тимофей спросил: “Что это вы, батюшка, печальный такой?”. А он ответил: “Да уж это последнее”. Когда ему стали выражать соболезнования, что вот его везут в Калугу, он сказал: “Что это вы, что? Да люди добиваются ехать в Калугу, да не могут, а меня бесплатно везут, а мне как раз нужно к владыке, просить благословения на схиму, вот я и воспользуюсь случаем”».

Когда старца отправили в Калугу, то мать Анатолия, как она рассказывала, послала к нему сестру-монахиню узнать, как он там помещен. «Сестра нашла его в больнице — кровать у самой двери и на сквозном ветру. А батюшка лежит такой веселый, что просто диво. Отдал сестре этой грязное белье — все в крови (когда шел пешком от вокзала до милиции, то грыжа кровоточила). Когда батюшка вернулся из Калуги остриженный, то многие его не узнали сначала, а потом, признав, были удручены его видом, а он сам веселый, вошел в келию и сказал: “Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!”. Пил с нами чай и был такой веселый — не мог оставаться на месте — все рассказывал о поездке в Калугу: “Как там хорошо. Какие люди хорошие. Когда мы ехали в поезде, у меня была рвота. До ЧеКа мы дошли пешком, а там владыка Михей почему-то стал требовать лошадь. Зачем это он выдумал? Все братия пошли, а мы сидели в ЧеКа; там курили, было душно; у меня поднялась рвота, и меня отправили в больницу, подумали, что у меня тиф. Там меня остригли, но это ничего — так гораздо легче. Доктор такой хороший, сказал, что он по ошибке счел меня за тифозного и велел остричь, — очень извинялся. Такой хороший! Сторож в больнице тоже очень хороший — говорил, что, сколько лет собирался в Оптину, все не мог собраться и так был рад, что я приехал в Калугу… Сестра тоже очень хорошая, — была у отца Амвросия”.

Когда батюшку положили в больницу, то больные очень шумели, а когда увидели его, как тихо он лежит, то притихли и они и стали друг друга останавливать. А потом видят, что он тихо молитвы шепчет, спросили, что это он говорит, и, когда узнали, что он молится, попросили его читать молитвы вслух»571.

Старец Анатолий в этом году сильно ослабел. О его болезни пишет мать Амвросия. Ее позвали к старцу, так как доктор Алексей Васильевич Казанский, служивший в оптинской больнице (до революции он был врачом на императорской яхте «Штандарт»), был в отъезде, однако он именно в этот час и вернулся. «У батюшки была огромная грыжа, — писала мать Амвросия, — временами она ущемлялась, и теперь было неполное ущемление. Я поселилась у батюшки. У него было три комнаты и ожидальня… <…> Лечили мы батюшку вдвоем с доктором Казанским… Несмотря на все наши старания, болезнь все ухудшалась. Батюшка все бледнел, слабел. Я сказала отцу архимандриту Исаакию, что болезнь очень серьезная, как он думает насчет схимы. Отец архимандрит предложил батюшке. Положение больного было очень тяжелым: он ничего не ел, состояние было такое — вроде бреда. Видно, организм постепенно отравлялся.

Во время пострига он был так слаб, что не в состоянии был сам держать свечку, а голос был едва-едва уловимый. Мало было надежды на выздоровление. Прошло несколько тяжелых дней, и — Господь дал — батюшке сделалось немного лучше, он мог кое-что есть. Теперь на батюшке была надета скуфейка с белым крестом. <…> Помню, что батюшка, несмотря на свою болезнь, все заботился, есть ли у нас с келейником что поесть. А когда стал немного подниматься, велит приготовить обед и сам из каждого кушанья попробует и благословит нас… А келейник отец Евстигней все еще был болен и лежал в больнице. Когда батюшка немного окреп, но еще лежал, я, сидя на скамеечке около его постели, иногда читала ему. <…> Когда возвратился отец Евстигней, я отправилась в свой монастырь»572.

За две недели перед кончиной (на следующее лето после пострига в схиму), после обедни, отец Анатолий пришел к могилке старца Амвросия и стал на то место, где он потом и был похоронен. Долго стоял здесь. И сказал: «А тут ведь вполне можно положить еще одного. Как раз место для одной могилки. Да, да, как раз…»573.

С 11 по 15 июля 1922 года старец был в поездке, у духовных чад своих по случаю их именин, у одной Ольги (Черепановой) и у другой Ольги, игумении. Вернулся больной, с температурой. Вечером 29 июля приехали в скит чекисты, устроили отцу Анатолию допрос и хотели сразу увезти. Старец попросил отсрочки до следующего дня, чтобы можно было приготовиться ему «в путь». Те пригрозили келейникам, требуя, чтоб к завтрашнему дню все было готово, и уехали.

«Последнюю ночь старец Анатолий провел один у себя в келии без сна. Келейники боялись беспокоить батюшку. К утру старец сильно изнемог. Когда отец Евстигней рано утром вошел в келию старца, нашел его стоящим на коленях на полу у кровати. “Что с вами, батюшка?”. Старец сказал, что ему нехорошо, но не позволил позвать доктора, ибо не хотел никого беспокоить. Келейник помог старцу лечь на кровать и спросил благословения позвать казначея отца Пантелеимона — он был опытным фельдшером. Старец несколько минут не отвечал. Потом сказал: “Сходи”. Это было его последнее слово. Когда келейник отец Евстигней вернулся, старец неподвижно сидел в кресле со склоненной набок головой; батюшка Анатолий в молитве предал свою душу Богу. Вскоре пришел отец Пантелеимон…»574. Было 30 июля 1922 года, 5 часов 40 минут утра.

Вскоре приехали чекисты… «Старец готов?» — «Да, готов», — ответил келейник отец Варнава и открыл дверь… Посреди келии стоял гроб.

Отпет был старец Анатолий в Казанском соборе, последнем еще действовавшем в Оптиной пустыни храме. А погребен был там, где недавно стоял в раздумье, — возле могилы отца Амвросия. В часовне, над могилой старца Анатолия было воздвигнуто деревянное надгробие с надписями: «О сем уразумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще имате любовь между собою» (Ин.13:35). «Пребываяй в любви, в Бозе пребывает, и Бог в нем пребывает» (1Ин.4:16)575.

Осиротевшие духовные чада отца Анатолия почти все перешли к старцу Нектарию. Люди бедствовали, и, хотя он не предсказывал прекращения этих бед, люди выходили из его келии утешенными. Он говорил иногда прямо так: «Будет все хуже, хуже и хуже»576.

Сергей Николаевич Дурылин (писатель, искусствовед, человек, близкий к «мечёвскому» приходу в Москве на Маросейке) бывал в Оптиной в 1917–1922 годах. В своих дневниках он описывает имевшуюся у него фотографию отца Анатолия, снятую за две недели до его кончины: «Простое русское (конечно, великорусское) старческое лицо — из крестьян, из мещан (он и был московский мещанин), из ремесленников, с негустой бородой, никогда, видно, не подстригаемой, с реденькими уже волосами… руки корявые, рабочие, натруженные, с большими ревматическими суставами… Глубокая, изведанная опытом многих тысяч сердец и душ грусть залегла в складках (поперечных) между бровями и в трудной напряженности бровей. Глаза из-под покорных им, не затемняющих и не заграждающих их век, глаза пристальные, зоркие и даже строгие — не укоряющие, а горестно-строгие, видящие глаза, и видящие то, что неизбежно видеть на земле: безумие и горести… Губы сомкнуты под седыми широкими усами, почти не видны, но и в замкнутости — строгость, и тоже — горестная». И далее — некоторые черты к общей характеристике старца: «В отце Анатолии (как и в его старце и учителе Амвросии и в других, им подобных) поражала насущнейшая нужность его для всякого. Я не встречал человека, которому бы, встретясь с ним, отец Анатолий оказался не нужен, излишен… Круг “нужности” отца Анатолия поистине был огромен: от убогой калужской бабы… до утонченнейшего интеллигента, изломаннейшего поэта, государственного лица… Я видел нужность отца Анатолия бесконечным потокам народного моря, плескавшим в Оптину в годы войны мутным, вспененным, недобрым зачастую потоком. Я видел у отца Анатолия толстовцев, “добролюбовцев”, теософов, вольнодумцев, революционеров — и у каждого оказывалась с ним точка подлинной, разнообъемной, но одинаково действительной нужности… Он никогда и никому, сколько знаю, не приказывал и не повелевал никем, хотя знаю десятки людей, только и желавших, чтоб он приказывал им и повелевал ими. Я сам был одним из них долгие годы. Вероятно, если б сказать ему, что он высоко ценит свободу человеческую и свободное деяние человека, он засуетился бы, замял бы разговор с детскою стеснительностью, с улыбкой пощады… А он действительно ценил эту свободу. Он был щедр на терпенье… И его радовал всякий слабый, еле приметный, но свободный росток добра в самой заскорузлой непаханной душе»577.

В первые послереволюционные годы в монастыре и в скиту было похоронено немногим более десяти насельников. Среди них старец Анатолий, скитоначальник отец Феодосий (†9 марта 1920 года, погребен в монастыре), схиархимандрит Агапит (Беловидов), скончавшийся восьмидесяти трех лет и также похороненный в монастыре (†23 февраля 1922 года). Затем упомянем монаха Мартимиана (в мире Михаил Александрович Васильев-Белоградский, родился 25 сентября 1877 года. Скончался в апреле 1918 года. Крестьянин из Тверской губернии. Поступил в Оптину 19 января 1910 года, пострижен в мантию 21 марта 1915 года. Был пять лет гостинником; похоронен в монастыре). И еще четверо, упокоившиеся на монастырском кладбище: иеромонах Иезекииль, скончавшийся 29 февраля 1920 года (и больше никаких сведений о нем нет); иеросхимонах Пиор. Духовник сестер Казанской Амвросиевской пустыни, скончался 6 января 1921 года (и о нем пока не имеем что прибавить); иеродиакон Акакий, могила которого рядом с могилой отца Пиора: отец Акакий был его келейником и скончался с ним в один день — 6 января 1921 года; монах Герасим, болящий, скончался 26 марта 1921 года сорока трех лет от роду. В скиту: монах Афанасий (в мире Афанасий Степанович Сапрыкин, крестьянин села Тележья Малоархангельского уезда Орловской губернии, в скит поступил 30 марта 1893 года, в какое-то время пострижен был в рясофор). Прожив двадцать лет в скиту, заболел, в больнице его постригли в малую схиму (постригал смотритель больницы иеромонах Досифей Чучурюкин), и через два часа он скончался, будучи восьмидесяти трех лет от роду, похоронен был на больничном кладбище рядом с его сыном по плоти рясофорным монахом Мироном. Погребение совершали скитские иеромонах Осия и иеродиакон Иоанникий578.

О покойном скитском монахе Иоанникии сведения собраны были еще отцом Агапитом. Отец Иоанникий (в мире Иван Павлович Королёв) был московский мещанин. В скит поступил 26 сентября 1895 года, на праздник преставления святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. В рясофор пострижен в 1897 году, в монашество — на праздник Рождества святого Иоанна Предтечи, 24 июня 1905 года. Проходил разные послушания, а в последние годы был письмоводителем скитоначальника отца Феодосия. Лет за пятнадцать до кончины по благословению старца принял тайную схиму, — постригал его схиархимандрит Агапит. В «Аттестации» его не один раз повторялось, что он «качеств хороших». Скончался 8 августа 1918 года у себя в келии; погребен на скитском кладбище 10 числа. Отпевание и погребение совершали скитоначальник игумен Феодосий, монастырский иеромонах Моисей, скитской иеромонах Зосима и иеродиакон Пантелеимон, скитской. В 1920 году, 22 марта, скончался скитской схимонах Иоиль (в мире Иван Сергеевич Токарев), поступивший в скит 15 сентября 1867 года. Прожил восемьдесят два года.