Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

26

Туман над Веной, туман. Из окон имперской канцелярии едва различимы абрисы соседних дворцов. Купола и колючие шпили словно ножом обрезало. Высоту, перспективу, краски — все пожрала белесая мгла.

На ближайшем плацу глухо зарокотали барабаны. Донеслись, просочившись сквозь холодную пелену и двойные стекла, аккорды церковного гимна Те Deum, — тебя, бога, хвалим, — и взвился невидимый флаг. Вопреки преждевременной тьме, вопреки непогоде воспарил над городами и весями двуглавый с жалом змеиным орел.

Императорского штандарта с орленой каймой над Хофбургом, однако, в то утро не вывесили. Он тяжело поднялся над Пражским градом, где обосновался временно Фердинанд, объезжавший богемских магнатов. Так же, под бой барабанов и такты того же церковного гимна, заполоскало белое полотнище на узорном флагштоке. Но били куранты на ратуше и тряс колокольцем скелет.

Настал новый день, хоть и горела экономно на столе бессменного канцлера одинокая свеча. Рядом с ней пять огарков чернели в шандале. Как обгоревшие версты бессонной ночи. Правы древние: рано или поздно тайное становится явным. К счастью для Меттерниха, слухи о подозрительных махинациях Кауница выплыли на свет слишком рано. Интрига еще не дозрела, не опутала сетями взаимных договоренностей всех заинтересованных лиц, не привела в движение фигуры, загодя расставленные на доске.

У старого канцлера, начинавшего утро с просмотра донесений тайных агентов, щедро рассыпанных по всем углам Габсбургской империи, а также за ее пределами, достало гибкости сообразить, куда нацелен главный удар. На такие вещи нюх у него был звериный, виртуозное было чутье.

Сперва перемоют косточки Кауницу, выставят на всеобщее обозрение его замаранные простыни, а затем и до него очередь дойдет, до бессменного, на кого беспринципная придворная сволочь готова навесить любые грехи.

— Himmeldonnerwetter, — проворчал старый канцлер и повторил на мадьярский лад богохульство, благо именно Венгрия держала его теперь под прицелом, да и женат был на венгерке и кое-что знал. Особенно эти магические слова. — Нет, деточки, не выйдет у вас.

Уловив стратегию враждебного замысла, Меттерних разобрался и в истинной подоплеке прежде загадочной для него поездки Фердинанда в Богемию.

Сентиментальный монарх с юности души в Праге не чаял, и это обстоятельство помогло усыпить первоначальные подозрения канцлера, когда совершенно неожиданно было объявлено о высочайшем визите. Известие о том, что императора будут сопровождать эрцгерцог Людвиг и Коловрат, неприятно царапнуло душу, но не более. Врагов и без того было слишком много, а от этих — испытанных, старых — изощренных козней канцлер не ждал. Тем паче что положение казалось устойчивым, прочным. Гнилостные ветры из Венгрии, Италии и Славонии еще не задули тогда по венским коридорам, и сплетники в салоне княгини Шварценберг крепко держали язык за зубами.

Теперь же понятно, кто придумал эту мифическую поездку по старым замкам Средней Чехии. Интриганам срочно понадобилось изолировать слабовольного императора от его, Меттерниха, влияния; оплести паутиной в отдаленном углу, отравить чувствительное сердце чудовищным оговором где-нибудь на кабаньей охоте, на полянке возле форелевого ручья, на пиру в Конопиште или в роскошном дворце Рогана.

Не приходилось сомневаться, каким возвратится государь в Вену. Если к тому часу муть вокруг Кауница не рассеется, не миновать опалы.

Следует незамедлительно вмешаться. Порвать липкую паутину, развеять слухи, наказать клеветников. Действовать, непременно действовать! Нужен естественный повод, чтобы увидеться с государем. Чем скорее удастся найти такой предлог, тем лучше. Поездка рассчитана на пять недель, но для того, чтобы настроить государя против первого министра, вполне достаточно и одной. Значит, необходимо нагрянуть немедленно, как снег на голову, но только так, чтоб не дать пищу для новых клевет. Мерзавцы не должны даже догадываться, что он почуял угрозу, тем более испугался…

Голова лопается от напряжения, двоится пламя свечи, не видно строчек в докладе, все смещается и плывет. Неужели нельзя ничего придумать? И быстро, быстро! Чтобы невредимо выскочить из очередного капкана, как это бывало раньше, и незапятнанным выйти, и новый блеск обрести. Да быть такого не может, чтобы он, король дипломатии, ничего не придумал. Пусть дело конфузное, даже несовместимое с честью, но интрига всегда интрига, и есть, несомненно, хитроумный способ без урона развеять коварные наветы. Только не мудрствовать лукаво. Рецепт управления низменными страстями прост. Испытанные методы, бесценные рекомендации Никколо Макиавелли.

Канцлер слепо нашарил в бумагах лорнет, нависнув над заваленным столом, отыскал колокольчик. Победно затряс им над собственным ухом, впивая ободряющий звон.

На пороге незамедлительно возник молчаливый как рыба Лука Бромелиус, личный секретарь, заменивший прежнего — иезуита, которого канцлер застал однажды роющимся в столе.

— Что граф Фикельмон? — спросил Меттерних, повернув к вошедшему ухо, которым слышал лучше. — Где он сейчас?

Не прошло и часа, как Фикельмон в придворном мундире — стоячий воротник внушительно подпирал бакенбарды — явился пред ясные очи своего угнетателя и патрона.

— Что нового в свете, граф? — встретил его непривычным вопросом всесильный канцлер, испытующе приглядываясь через лорнет. — О чем нынче болтают?

— Как всегда, ни о чем, — с благожелательным безразличием отреагировал опытный дипломат. — Или вас интересует нечто определенное?

Неуловимая тень усмешки, тронувшей обманчиво детские глаза графа, и его едва дрогнувшие ноздри подсказали Меттерниху ответ: «Знает».

И, несомненно, сочувствует, решил он минуту спустя, хоть и не участвует лично из-за врожденного чистоплюйства.

— Меня, бесценный друг, как обычно, прежде всего заботит Россия, а уж после все остальное, — жизнерадостно произнес князь, указав на кресло. — Как, по вашему мнению, отнесется к галицийским событиям Николай Павлович? Вы ведь по-прежнему любите его, граф? — Меттерних поощрительно улыбнулся, дав понять, что далек от упреков.

— Да, в моих глазах он по-прежнему последний рыцарь уходящей Европы, — поклонился Фикельмон. — Но мне трудно предугадать его реакцию на польские дела.

— И все-таки, как вам кажется?

— Методы, примененные в Галиции, едва ли помогут снискать нам симпатии в Петербурге. Я вычитал из газет, — Фикельмон дал понять, что не прощает вынужденной отставки, — будто от беспорядков сильнее всех пострадали родственники графа Ржевуского, генерал-адъютанта и друга царя?

— Сдержанность, которую обнаружил русский посол Фонтон на дружественных переговорах в Хофбурге, полагаете, вызвана именно этими обстоятельствами? — с желчной усмешкой спросил Меттерних.

На этой встрече Фикельмон не присутствовал и мог не понять, что его держат где-то в сторонке.

— Разумеется нет, хотя я и не склонен преуменьшать влияние личных нюансов на вопросы политики. К сожалению, я лишен возможности непосредственно наблюдать за развитием событий, — не преминул все же вновь уколоть Фикельмон. — Но, как мне кажется, посла насторожила не столько Галиция, сколько наши заигрывания с Портой. Коловрат в своем флирте с султаном зашел, по-моему, слишком далеко. Русский император, почитающий нас за верного союзника, болезненно реагирует на такие вещи.

— Нам следует ждать демарша? — не на шутку озаботился канцлер. — Вам что-то такое уже известно? — Запоздало опомнившись, что зашел, кажется, слишком далеко, Меттерних даже позабыл на минуту о том, что Фикельмон давно уже не имеет доступа к дипломатической почте.

Но, увлекшись построениями привычных фигур политической планиметрии, позволил забыться себе и бывший чрезвычайный посол.

— Прежде всего это должно быть известно нашему послу в Петербурге, — сунулся он с непрошеными советами. — Почему бы не запросить графа Туна, mon prince?[56]

— Благодарю, любезный граф. — Меттерних встал, давая понять, что более не нуждается в Фикельмоне. Высветившаяся спасительная возможность уже обрела для него конкретные очертания.

— «Чрезвычайному послу его апостольского величества в Санкт-Петербурге графу фон Туну, — в торопливом азарте начал он диктовать секретарю, едва за Фикельмоном сомкнулись белые в золотых завитках створки. — Прошу немедленно прозондировать возможность личного свидания с государем императором Николаем Первым. Крайне спешно…»

Лука Бромелиус ссыпал с листа песок обратно в песочницу и выбежал из кабинета, но сразу вернулся, обнаружив в приемной важного посетителя.

— Фельдмаршал-лейтенант фон Кауниц, — почтительно доложил он.

— Кауниц, Кауниц, Кауниц! — пробормотал Меттерних, барабаня пальцами по столу.

«Пронюхал, докатилось или уже началось, — вихрем пронеслось в голове, — зачем пожаловал?»

— Как же нам быть с Кауницем? — спросил себя, задумчиво массируя пергаментные складки на переносице. — А не принимать этого Кауница, вот и все!

— Сегодня? — уточнил на всякий случай Лука.

— Сегодня, завтра и через год: не принимать!.. Погоди, впрочем, — задержал Меттерних. — Пусть пока посидит, а я тем временем кое-что набросаю. — Он раскрыл бювар с бланками, помеченными личными инициалами под княжеской двугорбой короной, чтобы написать секретные записки, о которых не следовало знать даже секретарю. — Как отбудут фельдъегери, так и объявишь этому Кауницу: не принимать.

После продолжительного размышления Меттерних решил дать ход по трем приостановленным судебным искам. Первый касался девушки, выбросившейся или выброшенной с балкона уединенного особняка в аристократическом Йозефштадте, второй — депутата венгерского сословного собрания, который был зверски избит пьяными уланами на судне, курсировавшем между Веной и Пресбургом, третий — всего лишь экспорта токайских вин, хотя сумма предполагаемого убытка составила без малого триста тысяч форинтов. Во всех трех случаях были замешаны близкие друзья Кауница, и всюду он действовал самостоятельно, поставив канцлера перед свершившимся фактом. Меттерних не знал, что у бедного Кауница и без того уже горела земля под ногами. Сперва для него, словно по молчаливому уговору, закрылись двери великосветских салонов княгини фон Шварценберг, графини Аппони и очаровательной княгини Турн-унд-Таксис. Это было чудовищно, ошеломительно, непонятно. Не успел фельдмаршал-лейтенант опомниться от неожиданного афронта, как беда, на сей раз беда настоящая, нагрянула с другой стороны. Векселя, которые он беззаботно подписывал под любые проценты, скупленные втихомолку неизвестными лицами, совершенно внезапно были представлены ко взысканию. Общая сумма превышала сто тысяч гульденов. Отсрочить уплату не удалось и на день, а банк Ротшильдов, обычно весьма любезный, отказался дать ссуду даже под солидное обеспечение.

Вот так примерно обстояли дела у Кауница, когда он к полном отчаянии бросился искать спасения у неизменного покровителя и тайного компаньона, которому перепадала львиная доля неузаконенных барышей с экспорта-импорта и фуражных поставок для армии. У кого еще он мог обрести надежду на помощь? Тем паче что непонятности далеко не ограничивались денежными затруднениями и обидными для самолюбия уколами в свете. Самым грозным, самым неумолимым признаком явилась для Кауница новая инструкция прямого начальства. По ней выходило, что отныне он вроде бы утрачивал непосредственное влияние на собственный департамент. Что это, если не заговор, не сознательная травля преданных патриотов, вернейших столпов отечества? Канцлер поймет с полуслова, поможет распутать отвратительный клубок, которым инородцы, шпионы, а то и безродные приверженцы всемирного коммунистического братства опеленали его, верного Кауница, со всех сторон.

Бросив на руки швейцара шинель, как на крыльях, взлетел он по беломраморной лестнице и едва не задохнулся от бешенства, когда какой-то безымянный чиновник неведомых кровей предложил обождать. Кому ждать?! Ему, Кауницу?! Что ж, он может и обождать, если того требуют высшие интересы.

Сидеть недоставало спокойствия. Он ходил, меря пустую гулкую залу шагами, нетерпеливо ломал пальцы. Его холодное, иссеченное дуэльными шрамами лицо передергивала недобрая улыбка.

Входили и выходили посетители, носились курьеры, а он ждал, прислушиваясь к простуженному бою напольных часов.

Ждал…