Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

33

В день святого Георгия, или Дьёрдя, на местный лад, праздновали первый выгон скота на пастбище. Прежде чем вывести животных из стойла, хозяйка бросала наземь железную цепь, а за порог осторожно укладывала куриное яичко, чтобы наливались твердостью и силой кости, чтоб округлялась утроба.

Во многих деревнях в Георгиев день нанимали пастухов, окуривали крестьянские дворы очистительным горьким дымом. Древние венгры буйным праздником, конными играми отмечали переход с зимних пастбищ на летние, тешили духов земли и неба, окропив на четыре стороны ветер пенным хмельным молоком. Но стали желанные гости гостями незваными. Осевшие в междуречье Дуная и Тисы венгерские племена забыли древних помощников, стали бояться таинственной мощи невидимых сил, усматривая в ней козни искусителя. Безгрешная радость и упованья, с которыми прежде встречали праздник Георгия, сменились опасениями, неясной тревогой. Широко распространилось поверье, что в этот день особенно злокозненной становилась нечистая сила.

Подобная точка зрения получила своеобразное юридическое подкрепление в протоколах многочисленных судебных процессов над ведьмами, заканчивавшихся, как правило, «веселым» костром. Согласно материалам процесса, происходившего уже в восемнадцатом веке в Сегеде, «одна из ведьм в этот день продала дождь, и в том году в той области была сильная засуха». Если дождь действительно можно «продать», словно какую-нибудь краденую кобылу, то нечего говорить уже о таких типично ведьминых проделках, как заговор трав, коровьего вымени и прочих шалостях. Такое, надо полагать, творилось чуть ли не повсеместно. Вот почему и возник на мадьярской земле обычай обходить усадьбы в канун святого Дьёрдя с колючим прутиком в руках. Если же эта не слишком обременительная церемония по какой-то причине выполнена быть не могла, в забор просто втыкали березовую ветку.

Именно так и поступила, чтоб зло не проникло в дом, окруженный роскошным садом, суеверная служанка, к тому же словачка, живущая в добром семействе Тереи, хотя до праздника оставалось верных три недели. Мадемуазель Мари, просвещенная девица, разумеется, даже внимания не обратила на какие-то веточки, просунутые сквозь прутья ограды. Ей вообще было в то утро не до пустяков. Она буквально купалась в кипении страстей, не своих, к сожалению, но лучшей подруги.

Уведя, не без умысла, Юлию на ту самую скамью под абрикосом, Мари молча протянула ей только что полученное по почте издание.

В напряженном молчании Юлия долго перелистывала книгу, делала вид, что рассматривает колер обреза, любуется изящным тиснением кожаного, пахнущего клейстером корешка. Слов она не различала. Стихотворные строчки прыгали перед глазами. Да и что нового могли сказать ей в эту минуту стихи? Зато портрет, оберегаемая папиросной вклеечкой плотная гравюра, на котором поэт был изображен с вдохновенно поднятой головой и, конечно, с распахнутым воротом, произвел на юную Сендреи неизгладимое впечатление. Ее взволновал и даже ошеломил не столько образ, на редкость привлекательный и романтический, сколько сам факт: портрет, напечатанный в книге, был неопровержимым доказательством славы. Самой ослепительной, которая только есть на земле. По крайней мере, так казалось Юлии. Она была поражена, причем поражена неприятно, и думала о себе как о последней дуре. Впрочем, и лик, вышедший из-под вдохновенного резца Барабаша, вначале почти незаметно, но, чем далее, тем сильней, тоже оказывал разъедающее воздействие. Вскоре поэт уже виделся ей именно таким, как был изображен на рисунке, а реальный, запомнившийся образ его растворился, померк.

Мари следила за подругой, чьи внутренние борения молниеносно отражались на лице, с анатомическим любопытством и несколько ревнивым сочувствием.

— Больше он ничего не написал? — спросила наконец Юлия, терзая матерчатый розан на корсаже новенького перкалевого платьица с прихотливой отстрочкой.

— Только эта записка, — оживленно защебетала Мари и поспешила вновь прочитать короткие строки: — «Уважаемая барышня! Прошу прощения за беспокойство, но я не нашел лучшего и более верного пути для передачи этой книги в руки барышни Юлии С. Прошу милость вашу соблаговолить передать это ей и одновременно пожелать от моего имени очень-очень счастливой семейной жизни, ибо я слышал, что она выходит замуж. Целую вашу ручку, поручая себя в ваше любезное благорасположение, честь имею быть покорным слугой уважаемой барышни»… Зачем, ну зачем только ты распустила этот ужасный слух? — сладостно зажмурившись, спросила подруга. — Ты же сама говорила, что барон тебе ну нисколечко не нравится.

— Никаких слухов я не распускала. Просто его друзья дурно истолковали мои слова и поспешили изложить их в письме.

— Но ты могла бы…

— Не могла. Papá категорически воспретил мне вести переписку. Ты же знаешь.

— При желании все можно исправить… Однако я слышала, — Мари игриво прижалась щекой к теплой коре, — будто он тоже намерен жениться. Тебе ничего не известно?

— Нет. А тебе?

— Мне? — Мари Тереи удивленно раскрыла глаза.

— Ты же сама сказала, что слышала…

— Ах это!.. Да, кто-то мне говорил, что он собирался присмотреть для себя подходящую крестьянскую девушку. Конечно, кунку, которая была бы достойной парой народному поэту. Но это только так, разговоры…

— Разговоры тоже рождаются не на пустом месте.

— Прости меня, но ты совсем не умеешь разбираться в людях. Еще недавно ты твердила мне, что первый поэт Венгрии наш милый Ришко, а первый поэт — вот кто. — Она мягко высвободила книгу из рук Юлии, которая все еще не могла собраться с мыслями. — «И вырежу я сердце потому, что лишь мученьями обязан я ему», — выхватила первую попавшуюся строчку. — Как это прекрасно!

— Нет, моя милая, — Юлия досадливо смахнула упавшую на лоб небрежную прядку, — в людях я разбираюсь, но ты, должно быть, права, я совершенно не разбираюсь в поэтах.

— Прости, но я не хотела тебя обидеть, — прошептала Мари, почувствовав вызов в ответе подруги.

— Что же мне делать? — Юлия сжала обтянутые белой перчаткой пальчики. — Что делать?.. Знаешь, Мари, — сказала она решительно, — поступай как сочтешь нужным, только бы мне снова увидеться с ним! Мари, ангел мой, моя судьба в твоих руках!

— Чем я могу помочь тебе, дорогая? Ведь ты же знаешь, я всей душой!

— Мне нужно, обязательно нужно поскорее ему написать. Я даже точно знаю, что именно, хоть моя любовь так безгранична, что ее нельзя выразить словами.

— За чем же дело стало? Пойдем ко мне в комнату, и я дам тебе все необходимое.

— Нарушить запрет отца? Нет, невозможно…

— Тогда попроси кого-нибудь.

— Но кого?

— Хотя бы Кароя Шаша! Знаешь, такой представительный молодой человек, что любит жилеты фазаньих расцветок? По-моему, он даже служит у вас в конторе или где-то там еще…

— Разве он переписывается с Шандором?

— По-моему, да.

— Ты золото! — Вскочив со скамьи, Юлия чмокнула подругу и забрала у нее драгоценный томик.

На следующее утро она уже подстерегала молодого служащего в нижнем саду Эрдёдского замка.

— Погуляем? — смело предложила, как только увидела, что он вышел немного размяться на весенней травке. — Чудесный день.

— День и правда загляденье! — Карой Шаш с наслаждением потянул еще прохладный воздух, напоенный ароматом цветения. — Однако ж, к великому моему сожалению, безумно много работы, мадемуазель.

— И чем же вы так заняты? — Тесная юбка заставляла Юлию переступать маленькими шажками, и она то отставала, то вырывалась вперед.

— Я должен приготовить несколько деловых писем и кое-кому чиркнуть несколько строк от себя.

— Разумеется, женщине?

— Не обязательно, но и женщине тоже.

— А кому еще? — Юлия не сознавала, что в своем любопытстве давно переступила дозволенную грань. Одержимая одной мыслью, она даже не подумала о том, что подобная настойчивость может показаться кому-нибудь дерзким, почти неприличным кокетством.

— Что же вы не отвечаете? — понукала она неразговорчивого спутника.

— Друзьям, и ему в том числе, Шандору Петефи, — ответил, глядя в сторону, Карой Шаш. Он все видел и понимал. Ему было жаль и эту издерганную, очевидно, искренне переживавшую барышню, и самого поэта, чье неуемное беспокойство отчетливо ощущалось в письмах, проглядывало между строк. Но жалость преходяща, а жизнь длинна. Не пара эта девчонка Шандору. Не такая ему нужна жена. Он — совесть нации и ее надежда, она — таких в любом венгерском городе тьма.

— Не сердитесь на меня. — Юлия взволнованно заглянула Шашу в глаза. — Но я рискую просить вас об одной услуге… О, совершеннейший пустяк для вас, а для меня необыкновенно важно.

— Слушаю вас, мадемуазель Юлия. — Дойдя до искусственного озера, он остановился и невольно залюбовался низко летящим лебедем, взрезавшим перепончатыми красными лапами неподвижную воду. Задорно хлопали крылья и бежал далеко расходящийся клин, качая прошлогодние травы.

— Вы не могли бы приписать к своему письму несколько слов от меня? — робко взмолилась она. — Всего только два слова или даже вовсе одно?

— Сделаем лучше так. — Шаш не мог отказать ей в таком действительно пустяке. Да и зачем? — Я отдам вам свое письмо, с тем чтобы вы сами приписали все, что сочтете необходимым, и вернули мне его запечатанным, — сказал он, старательно избегая ее умоляющих глаз. — Оно будет отправлено с первой же почтой.

— Спасибо, — просияла Юлия Сендреи. — Вы отнеслись ко мне с исключительным благородством. — Она уже совершенно точно знала, что ей следует написать.

Все эти долгие, наполненные неуверенностью и изнурительным ожиданием месяцы Петефи на глазах Венгрии, на глазах целого мира буквально засыпал ее зашифрованными, ей одной понятными посланиями, а она молчала, чего-то ждала, не отвечала ему.

Как только Шаш отдал ей свое незапечатанное послание, она вскарабкалась по винтовой лестнице на самую верхушку башни, где чувствовала себя в относительной безопасности, и дрожащей рукой начертала:

Это был ответ на его стихи в «Элеткепек».

Юлия Сендреи не знала или, вернее, предпочитала не знать, что Мари уже послала поэту маленькую, сугубо приватную записку:

«Адресованную мне книгу, — писала она, обливаясь умиленными слезами, — я получила и переслала Юлии… Мы с Юлией так дружны, что читаем в душах друг у друга, мы делимся с ней своими чувствами, и поэтому я знаю, как горячо вас любит Юлия… Вы сами должны наладить то, что испортили своим долгим отсутствием, приезжайте как можно скорее. Знаете ли вы, почему Юлия не отвечает на ваши письма? Потому, что она обещала это своему отцу… Можете себе представить, как она страдает… Но любовь ее сильна, и не такие еще испытания может она выдержать. Никому не под силу оторвать друг от друга горячо любящие сердца…».

Что знала она о любви, столь же юная воспитанница госпожи Танцер? Что знали о любви они обе, Юлия и Мари?

Эталоном был роман Авроры Дюдеван «Графиня Рудольштадт», пишущей под псевдонимом Жорж Санд.

Сама Аврора переживала минутное увлечение Ференцом Листом. Век играл душами, как хотел, не отличаясь этим существенно от минувших времен и грядущих эпох. Танцевали марионетки. Звенел колокольчик.