Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

36

Перед тем как покинуть итальянский берег, генерал ордена направил письмо канцлеру Меттерниху, где просил о немедленной помощи и заодно выдавал с головой всех заговорщиков из партии эрцгерцогини Софии.

— Что? — взбеленился князь. — Франца-Иосифа в наследники?! Окончательно ничего не решено. — Меттерних велел спешно позвать графа Аппони.

— Соблаговолите, ваше сиятельство, — предложил канцлер, — снестись с эрцгерцогом палатином. Я предполагаю направить на усмирение итальянских бандитов сто тысяч венгерских парней. Вместе с кроатами они живо установят порядок. Видит бог, я гуманный человек, но итальянцы заслужили хорошенькое кровопускание. — Порывшись в бумагах, он извлек заготовленный приказ, размашисто подписался и передал Аппони. — Не откажитесь контрассигновать.

Изысканный вельможа выпростал из кружевных, словно белая пена, манжет тонкие длани, вытер пальцы надушенным платочком с вышитой монограммой и, пробежав документ глазами, осторожно отодвинул сразу свернувшийся трубочкой лист.

— Я едва ли могу одобрить такую меру, князь, — сказал он твердо.

— Почему, граф? — не веря своим ушам, спросил Меттерних. Впервые глава канцелярии по венгерским делам позволил себе не согласиться с волей всесильного канцлера.

— Мы не можем себе позволить оголить Венгрию.

— Разве у вас неспокойно?

— Спокойно, — неохотно признал Аппони. — Но после Парижа каждый день можно ждать вспышки.

— Пустое! — отмахнулся канцлер, сжав губы в ниточку. — Какое мне дело до Парижа? Францию вечно лихорадит, но это не значит, что мы должны прислушиваться к каждому чиху на Елисейских полях. Сегодня мне нужен порядок на Апеннинском полуострове, и я забираю войска из Венгрии. Как вам не стыдно, граф, противиться мне в такой момент.

— Именно требования момента, ваша светлость, и заставляют держаться настороже. В Славонии, в Хорватии, в Далмации весьма напряженная обстановка…

— Сами виноваты, — взорвался канцлер и, брызгая слюной, скатился с кресла. — Доигрались, господа мадьяры, с вашими антинемецкими интригами и либеральными заигрываниями!

— О чем вы, князь? — Аппони обреченно махнул рукой. Перед ним сидел человек вчерашнего дня, в сущности, выходец с того света. Всякому, кто еще питал надежды на будущее, следовало как можно скорее отделаться от этого высохшего вурдалака. — Бог с вами, князь, — сказал Аппони, замыкаясь в себе.

Но разошедшегося Меттерниха было уже не унять. Вымеряя шажками узорный паркет между окнами и камином, он обрушил на графа гору обвинений, возложив на него всю ответственность за нынешнее положение в венгерских комитатах. Особую ярость канцлера вызывали выборы в Государственное собрание.

«Оппозиционный круг», возглавляемый Кошутом, действительно добился немалых успехов. Сам Кошут, баллотировавшийся от комитата Пешт, далеко опередил по количеству поданных голосов своих главных соперников. Но что бы там ни болтали у себя внизу депутаты оппозиции, верхняя палата, чьим председателем, по совету Аппони, наместник утвердил Дьёрдя Майлата, стойко противостояла безответственным пропагандистам реформ. Да и Пал Шомшич, лидер проправительственной партии, не упускал случая выдрать у Кошута пару перьев. Сварливая брань Меттерниха, не утихавшая вот уже пятый месяц, была поэтому особенно непонятна. Наиболее глубоко его ранил, очевидно, поступок Сечени, который, выйдя победителем от комитата Мошон, поспешил перейти в нижнюю палату, где возглавил центр.

Выступая как против правительства, которое возглавлял не кто иной, как сам Аппони, так и против «Оппозиционного круга», Сечени заполнял опасный вакуум между обеими крайностями. Это стало совершенно ясно, когда развернулись прения вокруг тронной речи Фердинанда, кайзера и венгерского короля, который сразу расположил сердца всех честных патриотов, произнеся несколько приветственных слов по-мадьярски. Неисправимый смутьян Кошут, конечно, поспешил выступить и против Аппони, и против своего короля, обвинив двор в проведении несправедливой, ущемляющей венгров политики. Но на то он и Кошут, чтобы всюду, где только можно, мутить воду. И никого, в том числе самого Аппони, нисколько не удивило, что лидер оппозиции отверг предложение Шомшича направить его величеству благодарственное письмо. На том бы все и застопорилось, если бы не существовало третьей, примиряющей силы. В ответ на демагогическое обращение Кошута к статье десятой законов тысяча семьсот девяностого года о правах Венгрии Сечени предложил сгладить формулировки, выдержать ответственное послание в самых общих, никого ни к чему не обязывающих, выражениях. Это ли не государственная мудрость, улавливающая основную тенденцию эпохи? «Мы должны обновить нашу родину и обезопасить от того безрассудства, которое ее окружает», — сказал в своем выступлении Сечени. Золотые слова! Ибо устами Кошута, не правительства, как раз и говорило это самое безрассудство: «Велики и трудны задачи нашего времени, но основная заключается в том, чтобы в полной мере развить конституционную форму нашей жизни». До сих пор в ушах стоит рев, в котором восторг перемешался с протестом и возмущением, поднявшийся в Пожоньском граде после этих поджигательных слов. Только окончательно утратив рассудок, можно не замечать трудностей, ежечасно испытываемых венгерским правительством. Да еще требовать от Венгрии войск для усмирения беспорядков в чужих странах.

От мрачных раздумий о личной ответственности за судьбы родины Аппони отвлек почти истерический выкрик Меттерниха, который был вынужден уже в третий раз спросить его об одном и том же.

— Так не подпишете? — Канцлер сжал кулачки.

— Не могу, князь, ибо не считаю возможным, — пожал плечами Аппони.

— Хорошо, — заключил угрожающе канцлер. — Обойдемся без вас! Я сам поеду сейчас к его величеству.

— Воля ваша, князь, воля ваша…

Однако Меттерних был уже бессилен продиктовать кому бы то ни было свою волю. Революция уже достигла имперской столицы. Началось, как часто бывает, с пустяка, на который даже тайная полиция не обратила внимания.

Напуганные грозными известиями из Парижа, венские бюргеры первым делом схватились за свой кошелек и бросились осаждать, требуя назад вклады, банки и государственные сберегательные кассы. Из очередей и уличных потасовок родилось некое нетерпеливое озлобление, которое непостижимым образом распространилось по городу и выгнало на улицы праздношатающихся, студентов, газетчиков и прочий взрывоопасный элемент.

Взволнованные толпы, очевидно под влиянием агитаторов, начали стекаться к зданию сословного сейма, открытие которого было приурочено к тринадцатому марта. Ворвавшиеся в залу студенты потребовали от депутатов немедленно обратиться к императору с требованием либеральных реформ.

— Да здравствует конституция! — грохотали они кулаками по депутатским пюпитрам. — Долой иезуитов!

Пока решался вопрос о составе делегации в Хофбург, толпа начала терять терпение. В охранявших сейм уланов полетели каменья. Один из них даже чиркнул по каске эрцгерцога Альбрехта, почему-то оказавшегося среди офицеров. Грянул залп. И хотя серьезных жертв не было, вид крови настолько разъярил венцев, что они кинулись к императорскому дворцу.

С безоружной толпой ничего не стоило справиться, если бы в Хофбурге нашелся хоть один государственный муж, который бы рискнул взять на себя малейшую ответственность. Но в куче наряженных в парадные мундиры генералов, государственных советников и камергеров, заполонившей коридоры и передние императорского дворца, такого смельчака не нашлось. За долгие годы правления Меттерних добился того, что отучил военных и гражданских чиновников от какой бы то ни было инициативы. Не получив указания свыше, каждый думал, что тот, кому положено, уже отдал необходимый приказ и остается лишь ждать, по возможности не теряя достоинства, дальнейшего разворота событий.

Меттерних прибыл в Хофбург, когда со звоном посыпались первые оконные стекла.

Натолкнувшись на вопрошающие взоры придворных, сверкавших золотом аксельбантов и эполет, и не понимая, что же собственно происходит, канцлер на секунду смешался.

— Что случилось, господа? — удивленно пролепетал он.

Ответом престарелому канцлеру был единодушный вопль:

— Долой! В отставку! Это он виноват! Это он довел нас до такого!..

Почувствовав себя козлом отпущения и заподозрив, что это санкционировано императором, хотя Фердинанд едва ли мог адекватно воспринимать обстановку, Меттерних окончательно потерял лицо и поспешил ретироваться. Пробормотав несколько жалких фраз насчет жертвы, последней жертвы, которую готов принести для спасения монархии, карлик попятился.

— Раз так, господа… — Он беспомощно развел руками и вдруг пропал, точно сквозь пол провалился.

Народ, который на улице уже требовал крови ненавистного министра, почему-то беспрепятственно пропустил хорошо знакомую всей Вене карету с гербом.

Так, без единого практически выстрела революция выиграла первый бой с апостолическим самодержавием. Оба лагеря, однако, пребывали в растерянности.

Во дворце по-прежнему не находилось никого, кто бы, пусть приблизительно, знал, что нужно делать. Брат императора эрцгерцог Людвиг совершенно растерялся без указаний или хотя бы противодействия вездесущего канцлера и готов был послушаться любого советчика.

Весь оставшийся и весь следующий день ушли на бесплодные пререкания с Францем-Антоном князем фон Коловрат-Либштейном, но так ничего путного и не возникло, кроме склоняемого во всех падежах ненавистного слова «Verfassung» — «Конституция».

Лишь пятнадцатого марта под давлением слухов — никто не взял на себя труд их проверить — о непрекращающихся волнениях семейный совет императорской фамилии составил следующее объявление:

Ненавистное слово было не только названо, но и записано черным по белому, хотя неведомой казалась его дальнейшая судьба.

Семнадцатого император подписал рескрипт о создании ответственного министерства Коловрата — Фикельмона, куда вошли исключительно люди Меттерниха, его отжившие свой политический век креатуры.

— Было два упрямых глупца, — проворчал эрцгерцог Людвиг, — которые хоть уравновешивали друг друга, теперь остался один.

Ругаться было, конечно, легко, но ничего иного ни он, ни эрцгерцогиня София, торжествовавшая победу, предложить не сумели.

Три месяца отделяли письмо с новогодними прогнозами Фридриху-Вильгельму от этого письма Фердинанду. Как, в сущности, немного, но целая эпоха уместилась, целая жизнь.