Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

40

Опустело Ракошское поле, где под отмершими корнями ржавеют в окаменевшем песчанике доспехи и косы. Только колышки шатров и праздничный хлам оставила безобидная весенняя ярмарка. Тень крестьянского восстания тысяча пятьсот четырнадцатого года, когда на Ракошской кочковатой равнине собралась добрая сотня тысяч холопов, нарисовало пугливое воображение. Вместе с туманом, сгустившимся после дождя, она испарилась на солнце.

Едва прошел первый испуг, Наместнический совет начал собирать подробную информацию о действительном положении в стране. На сей раз специалисты по венгерским делам как в Буде и Пожони, так и в самой Вене постарались отсеять вздорные слухи вроде тех, что так напугали немецкую комендатуру.

— Пушек Будайской крепости, ваше величество, — доложил императору Иштван Сечени, прибывший в Хофбург как глава парламентской депутации, — да двух эскадронов кавалерии было бы вполне достаточно, чтоб в корне подавить беспорядки. К сожалению, армия оказалась не на высоте возложенных на нее задач. Теперь же для обуздания молодчиков с красными лоскутами потребуются усиленные контингенты. Ежели господь бог не поможет, то якобинский террор покажется безобидной комедией по сравнению с кошмаром, ожидающим нас.

Венгерскому графу, чье обращение к возлюбленному королю не было санкционировано ни Баттяни, ни тем более Кошутом, и в голову не пришло, что он совершает измену.

В ответ на запрос его апостольского величества эрцгерцог палатин, которого вскользь укоряли за проявленное бездействие, направил подробный отчет о настроениях в Буде и Пеште, подкрепив им сделанные ранее выводы, оказавшиеся пророческими:

Коловрат, продолжавший следовать примитивно коварной методе прежнего канцлера, ухватился вначале за способ номер три, прозорливо подсунутый еще провинциалом Общества Иисуса отцом Бальдуром, и незамедлительно направил к Йосипу Елачичу, бану Хорватии, майора Эдёна Зичи, снабженного необходимыми полномочиями и денежными средствами.

Пештские события, однако, не позволяли смиренно дожидаться плодов затеянного эксперимента, побуждая к принятию срочных мер.

Взвесив все «за» и «против», Вена решила приступить параллельно и к разработке варианта за номером два, разумеется, в своей, точнее, меттерниховской интерпретации.

Результатом явился императорский рескрипт от двадцать девятого марта. Соглашаясь с образованием ответственного перед парламентом правительства Венгерского королевства, Фердинанд тем не менее счел возможным оное ответственное правительство подчинить канцелярии императорского двора. Военные и финансовые дела Венгрии, по убеждению императора, должны решаться все-таки в Вене, а не в диких степях Паннонии. Нетерпеливо развернув документ, снабженный сургучной печатью и подписями имперских министров, наместник с первых же слов понял, что это конец. Если учесть, что распоряжение финансами было поручено Кошуту, то занятая Веной позиция выглядела не только вызывающей, но и провокационной. В создавшейся обстановке никакое венгерское правительство — этого в Хофбурге не знать не могли — и дня не просуществует без Кошута. Разрывая отношения с лояльной оппозицией, династия открывала дорогу откровенной анархии, чтобы получить повод для применения военной силы, едва наступит подходящий момент.

Таким образом, и способ за номером один, но чудовищно извращенный, перевернутый с ног на голову, тоже принимался к возможному руководству.

Молодой надор Стефан с ужасом взирал на рескрипт, словно это была бомба, у которой вместо тесьмы с сургучом болтался подожженный фитиль. Но делать нечего, приходилось исполнять монаршую волю. На яхте с наместническим штандартом на фок-мачте срочно развили пары.

Стефан предпочел лично объясниться с мадьярскими лидерами. Только бы не наделали непоправимых глупостей сгоряча. Нужно потерпеть, попробовать еще раз договориться. В крайнем случае, палатин сам возьмет на себя посредничество между венгерскими министрами и венским двором.

— Я подам в отставку, — решительно пресек любые уговоры граф Баттяни. — Я честный человек, ваше высочество, и не терплю лицемерия. Подобные игры не для меня.

Сечени, только что вернувшийся из Вены, сделал вид, что крайне огорчен, но, если есть шансы на изменение высочайшей позиции, готов ждать сколько угодно.

Кошут, как и следовало ожидать, высказался с язвительной резкостью. Причем публично, с высокой трибуны.

— Рескрипт, господа, — сказал он, обращаясь к депутатам, которых следовало именовать отнюдь не «господами», а «уважаемыми сословиями», — не что иное, как возмутительная насмешка, легкомысленная игра с отчизной и троном. Независимое министерство в Буде окажется всего лишь второразрядной почтовой конторой, как был Наместнический совет.

Сечени только руками развел и многозначительно взглянул на Ференца Деака и полковника Месароша, стоявших за сохранение связей с династией. Пусть задумаются лишний раз над тем, куда может завести нацию человек, открыто оскорбляющий наместника, приехавшего с самыми благими намерениями, даже императора.

Но и Деак, и Месарош, напустив озабоченность, отвели взгляды. Рескрипт окончательно выбивал из-под ног почву, не позволяя надеяться на компромисс. Лазар Месарош, ответственный за оборону, вообще почувствовал себя оскорбленным. Если император позволяет столь презрительно относиться даже к людям благонамеренным, то ему нечего и надеяться на лояльность открытых противников. Кошут по-своему прав.

— Одумайтесь! — натолкнувшись на враждебное молчание, взмолился наместник. — Проявите достойную сдержанность. На нас с вами, — он всем видом показывал, что не отделяет себя от общей судьбы, — возложена высокая ответственность. Да поможет нам бог оказаться достойными! Иначе прольется безвинная кровь, иначе не будет прощения ни на небе, ни на земле!

— Кому, ваше высочество? — печально спросил Кошут. — Разве я не твердил на каждом шагу, что кровь не должна проливаться? Сама мысль об этом приводит меня в содрогание!.. Но в Пеште, как, впрочем, и в Вене, гуляют разные настроения. Я знаю людей, которые еще неделю назад заявляли о своей приверженности монархии, но это было, повторяю, неделю назад. Теперь они далеко превзошли в непримиримости самых крайних из сидящих в этой зале. О себе, всю жизнь терпевшем муки ради высоких принципов человеческого достоинства, я уж не говорю. Несмотря на открытый вызов, брошенный венгерской нации, я по-прежнему питаю надежду, что благородная уверенность в торжество правого дела позволит избегнуть трагического финала.

Проникаясь, почти против воли, растущей симпатией к человеку, на которого привык возлагать ответственность чуть ли не за все невзгоды и неурядицы своего наместничества, эрцгерцог благодарно прижал руку к сердцу и молча покинул собрание.

Сдержанные, полные гордого достоинства и чувства высочайшей своей ответственности слова Кошута производили глубокое впечатление. Они отнимали последнюю надежду на мирное разрешение спора. Яснее открытых угроз, беспощаднее горестных обвинений.

— Я попробую еще раз обратиться к его величеству, — нарушил общее затянувшееся молчание Сечени.

— Ты уже пробовал, — с присущей ему грубоватой бесцеремонностью осадил Баттяни. — Я сам поеду в Хофбург!

В Пеште и в Буде появились неведомо откуда возникшие личности, подстрекавшие население к беспорядкам. Выдавая себя за вождей революции, они ловко подзуживали распаленную, сбитую с толку публику.

— Виват свободе, друзья! — громогласно вопили одни где-нибудь на углу возле булочной, — Кто голоден, пусть смело забирает свой хлеб!

— Вино, — нашептывали в ночлежках для бездомных другие. — Знаете бочки на винокуренном заводе графа Каройи?

— Долой квартирную плату! — науськивали третьи обитателей доходных домов. — Революция отменила ее раз и навсегда…

И, словно завороженная дудочкой крысолова, толпа подвигалась к губительному краю, огрызаясь на предостережения бессильных пророков. Участились случаи избиения «мартовцев», призывавших не поддаваться провокационным соблазнам. И вообще мода на красное заметно ослабевала.

Казалось бы, эрцгерцог Стефан мог лишь радоваться подобному обороту событий, тем более что он догадывался, из каких щелей выползли новоявленные крысоловы. Но именно по этой причине и были бессонны его тяжкие ночи. Со дня на день, изнемогая от собственного бессилия, ждал он начала кровавой бойни. Не выдержав однажды среди ночи напряженного ожидания, послал карету за Кошутом. Только с ним, пусть врагом, но врагом открытым и благородным, можно было хоть о чем-то договориться в столь ответственный, чреватый непоправимыми переменами час.

О венских переговорах сообщений не поступало. Да и не приходилось ждать оттуда сколь-нибудь добрых вестей.

— Простите великодушно, что поднял вас среди ночи. — Стефан усадил Кошута поближе к пылающему камину и сел в кресло напротив, устало свесив набухшие синими жилами кисти рук. — Я совсем не сплю. — Будто снимая невидимую паутину, он провел по лицу.

Редкостный, недавно открытый самоцвет, названный александритом в честь русского цесаревича, сверкнул на пальце кровавым изменчивым бликом.

«Как зрак циклопа», — подумал Кошут.

— Я встревожен молчанием Баттяни. — Стефан зябко поежился, несмотря на жар потрескивающих поленьев и наброшенный на плечи белый с золотом ментик, подбитый горностаевым мехом. — Вам он ничего не писал?

— Нет, — односложно ответил Кошут.

— Интересно, что сказал император…

— Вы ждете ответа от меня? — дернул плечом Кошут.

— Разумеется, нет, — смешался эрцгерцог. — Это лишь так, к слову, но я не нахожу себе места от волнения… Неужели все наши надежды пойдут прахом?

— Ничего не могу сказать, ваше высочество, ибо не знаю.

— Но если император все же не согласится? Вспыхнет война?

— Не на жизнь, а на смерть, — с бесстрастным спокойствием подтвердил Кошут. — Мы не позволим расчленить родину.

— Разве на нее кто-то посягает?

— А вы как полагаете, ваше высочество? Или, быть может, Елачича не стоит принимать всерьез?

— Да, вы правы, вы правы, — пролепетал Стефан, мысленно сопоставив погромные заявления бана и свои собственные советы императору Фердинанду. — Куда все катится? К чему мы придем?

Кошут видел, как мечется зажатый между двух огней злосчастный наместник, как тщится хоть ненадолго отсрочить одинаково губительный для него выбор между приверженностью к династии и доверием страны. От чего-то приходилось отказываться, приносить в жертву главному второстепенное. На его глазах совершался трудный, мучительный процесс окончательной переоценки. Кошут догадывался, чем закончится внутренняя борьба, и не желал вмешиваться, хоть и сочувствовал отчасти прекраснодушному совестливому принцу.

— Скажите же хоть что-нибудь, — тихо попросил Стефан. — Что, по вашему мнению, я, лично я, должен сделать?

— Добиться точного выполнения обещаний, данных венгерской нации.

— Короче говоря, встать на сторону оппонентов его величества?

— На сторону закона, который должен стоять выше государей.

Оба понимали, что спор не имеет смысла, ибо выбор, в сущности, предрешен. Династии, вне которой эрцгерцог не мог и помыслить себя, удалось выиграть главное — время. А раз так, то нечего и мечтать о самостоятельных решениях. Преодолев первоначальный шок, консолидируются противостоящие анархии силы, укрепляются гарнизоны в Италии, хорватский бан с каждым днем набирается мощи для решительного броска. Стоит ли бежать из армии победителей? Причем накануне боя?

Что по сравнению с весомыми реалиями тайный голос, взывающий к справедливости, инстинктивное отвращение к чужим страданиям? Страх крови?

— Итак, война? — подвел итог внутренним борениям палатин. — И каковы, по вашему мнению, будут ее последствия?

— Смотря для кого. — Кошут отвел глаза от налитых винным свечением угольев и решительно поднялся, — Если для меня, то вполне возможно — эшафот, для вас — возвращение в Вену… Я, ваше высочество, давно готов отдать жизнь за честь моей родины, вы же, — он помедлил, — вы могли бы надеть на себя корону.

— Что вы говорите? — прикинулся изумленным Стефан. — О чем?!

— О короне святого Иштвана, вашего доброго ангела. — Кошут устремил на палатина проникновенные, расширенные волнением зрачки. — О славной стемме[65] нашей государственности.

— Это безумие, — прошептал палатин. Конечно, он знал, что венгерская аристократия с радостью водрузит на его чело королевский венец. Соблазнительная мысль о том, что при известных обстоятельствах и Вена была бы вынуждена одобрить подобный выбор, все чаще и чаще приходила ему на ум. Обдумывая ее вновь и вновь, он всякий раз терпел крушение, не находя в себе нравственных сил бросить вызов династии, к которой принадлежал с рожденья.

— Неужели вы считаете меня способным на низость? — Стефан поспешно оставил кресло и ответил Кошуту гневным взглядом. — Я не могу оспаривать трон у моего кузена.

— Будьте выше семейной щепетильности, ваше высочество, — сильный, хорошо поставленный голос Кошута внезапно сорвался, — не дайте кровавому наводнению затопить землю. Этим вы не только спасете Венгрию для династии, но приобретете вечную благодарность всех народов империи; и мадьяров, и немцев.

— Безумие! — закрывая руками лицо, повторил Стефан. — Я всего лишь австрийский эрцгерцог. Один из многих… В одиночку я ничего не значу, как Антей без земли, — прошептал он с откровенностью обреченного. — Нет, не могу, не зовите…

— Вы хорошо обдумали? — спросил Кошут, откинув упавшую на лоб прядь.

— Да! Да! — мучительно простонал наместник, не открывая лица. — И пусть свершится, чему суждено.

— Аминь! — сурово откликнулся Кошут.

Фельдъегерь из Вены застал наместника в состоянии, близком к истерике.

— Давайте, давайте! — Он нетерпеливо выхватил черно-желтый пакет, надеясь узнать результаты последних переговоров.

Однако в непроницаемом для света конверте с императорским орлом содержался документ несколько иного рода:

«Безумие, — эрцгерцог выронил письмо из рук. — В такую минуту, когда распадается все, они занимаются каким-то рифмоплетом. Воистину господь решил обрушить на нас свой гнев, отказывая в последних искрах здравомыслия. Поделом же, поделом! Пусть поскорее поглотит нас бездна!»

— Что он там написал, этот литературный бетяр? — страдальчески морщась, поинтересовался наместник у спешно вызванного куратора по печати.

Выделенное курсивом слово было повторено пять раз.

«Это ответ, — подумал эрцгерцог. — Мне ответ».