Византиец

Глава 1

Весть о падении Константинополя застала Н. в Болонье, где он находился при Виссарионе, 4 июля 1453 года. Этой вести ждали, и тем не менее с трудом поверили в бесповоротность случившегося. Византия существовала больше тысячи лет — почти столько, сколько сама Римская империя. Представить, что ее больше не будет, — не укладывалось в сознании. Как будто умер после тяжелой, продолжительной болезни близкий человек. Еще вчера он был жив, передвигался вдоль стенки, что-то делал, с натугой говорил, пытался шутить — и оставалась надежда на выздоровление. Сегодня ее не стало.

Несмотря на свои двадцать лет, Н., как все дети войны и изгнания, отдавал себе отчет в подлинном смысле происшедшего. Падение Константинополя для него, для грека, для константинопольца, означало очень многое и очень личное. Гибель целого мира, который он любил и считал своим, смерть и страдания близких людей, поругание церквей, в которые его приводили ребенком, кровь и навоз на улицах, визг муллы, разрезающий бирюзовое небо. Разрушение и разграбление всей той сумасшедшей, невероятной красоты, которой славился этот царственный, дивный город — самый красивый город мира. Но дело было не только в этом.

Казалось бы, Н. уже достаточно твердо стоял на ногах. Имел место, заработок. Неплохо освоился в Италии, выучил латынь и итальянский, завел друзей и подруг. Но он сразу почувствовал, что с падением столицы восточного царства из представителя великой державы, хотя и переживающей упадок, он в мгновение ока превратился в эмигранта, в изгоя. Он вырос в Константинополе. Он знал, что Византию не вернуть, пути назад нет. Все разговоры о новой Реконкисте[1] представляли собой жалкий самообман. И тем не менее нужно было продолжать жить и исполнять свои обязанности.

Н. тогда потрясла реакция учителя. Вроде бы Виссарион вел себя так, как ожидалось от него — одного из главных действующих лиц на тогдашней исторической сцене, крупнейшего представителя греческой цивилизации на Западе. Он был искренне подавлен и потрясен, глубоко и тяжело переживал, много молился. При этом кардинал не впал в уныние, не запил, не заболел. Напротив, он развил кипучую деятельность. Несмотря на собственную близость к Святому престолу, Виссарион и в частных беседах, и на людях не стеснялся выражать свое возмущение фатальной близорукостью западного мира и особенно Священной Римской Империи. По крайней мере, публично он ни словом, ни видом не давал понять, что готов смириться с утратой Константинополя.

Уже 13 июля Н. переписал для кардинала черновик его письма дожу Франческо Фоскари. Письмо получилось сильное. При всей трагичности момента Н. испытывал чувство сродни тщеславию, с удовлетворением сознавая свою причастность к составлению этого документа.

По сути дела, с написанием этого письма Виссарион ставил на Венецию как на главную силу антиосманской коалиции. С позиции своего огромного авторитета Виссарион обращался к дожу со страстным призывом сделать все возможное, чтобы положить конец междоусобным распрям между итальянскими государствами и объединить силы для борьбы с общим врагом. Причем Виссарион не ограничился рассуждениями о чести и об отмщении, о защите христианской веры и Святой апостольской церкви от нашествия неверных. С венецианцами такие аргументы не проходили. Да и сам Виссарион прекрасно сознавал, когда нужно говорить о вере, а когда — о власти. Для него власть была тождественна силе. Он был жесткий и прагматичный человек.

Поэтому сразу вслед за вводными посылками Виссарион ставил главный вопрос — что нельзя терять ни дня, что надо любой ценой предотвратить потерю удерживаемых венецианцами островов в восточной части Средиземного моря и крепостей на Пелопоннесе. Без этих плацдармов разговаривать об организации отпора туркам не имело смысла.

Завершалось письмо достаточно откровенным намеком на то, что в случае успеха войны с Турцией Венеция окажется ведущей державой христианского мира. Кстати, эту мысль Виссарион сохранил из проекта, подготовленного Н. Молодому человеку это льстило. Ведь это была не одна красивая фраза. Это была декларация о намерениях. По сути, Виссарион обязался, став папой, поддержать амбиции Венеции внутри Италии, если та, в свою очередь, возьмет на себя инициативу с организацией крестового похода против турок.

Тогда же Виссарион самым деятельным образом занялся мобилизацией средств на поддержку многочисленных греческих беглецов, которые постепенно после мытарств и скитаний стали стекаться под его крыло.

Однако при всем том Н. не покидало ощущение, что для Виссариона падение Константинополя не водораздел в жизни, а лишь единичное событие, хотя и очень крупное, в цепи других событий, ведущих к достижению предназначенной цели его, Виссариона, жизни. Для Виссариона, как тогда думалось Н., Константинополь пал значительно раньше. Быть может, еще 6 июля 1439 года, когда во Флоренции, в соборе Санта Мария дель Фьоре, вместе с кардиналом Чезарини, один на греческом, другой на латыни, они зачитали акт об объединении двух церквей.

Н., как и все его поколение, вырос под грузом Ферраро-Флорентийского Собора. Этот груз он ощущал каждый день. Все взрослое окружение его детского маленького мирка поделилось на два лагеря. Одни неистово отрицали постановления Флорентийского Собора. Другие, скрипя зубами, со слезами на глазах, с болью в сердце признавали их неизбежность. Его отец принадлежал ко вторым. Он верил, что для греков как для христианской нации единственная возможность выжить заключалась в воссоединении с католической церковью, с западным миром. Причем речь шла именно о выживании. В самом элементарном, физическом значении этого слова.

В этой ситуации воспоминания о былом величии Византийской империи, Юстиниане и Велизарии оказывались неуместными. Н. своим детским возбужденным сознанием очень крепко усвоил эти истины. Усвоил честно, без самообмана. Как нечто грубое и жестокое, но навязанное извне, с чем приходится считаться, но что никто не обязывает тебя принимать по душе. Так ребенок через ощущение собственной боли понимает и запоминает, что нельзя касаться огня.

Потом пришла весть о катастрофе под Варной. Катастрофе страшной. После нее грекам не от кого и неоткуда было ждать помощи. Тогда, 10 ноября 1444 года, султан Мурад II буквально изничтожил венгерскую армию. Погибли король Владислав III Польский и апостолический легат[2] кардинал Чезарини. Тот самый. Н. к тому времени исполнилось 11 лет. Конечно, он не понимал толком, что произошло. Но по реакции взрослых он чувствовал, что совершилось что-то ужасное. И тогда же его отец решил, не дожидаясь конца, при первом удобном случае переправить мальчика в Италию.

Случай подвернулся в 1446 году. Один купец, из близких друзей, перевозил большую партию товара в Венецию. В те времена поневоле каждая галера на Запад оказывалась событием. И вот, снабженный рекомендательными письмами к венецианскому патрицию Леонардо Джустиниану, слывшему покровителем молодых талантов, а также к представителям греческой диаспоры, уже успевшим выбиться в люди, таким, как Виссарион и Георгий Трапезунд, тринадцатилетний Н. отплыл в Венецию. В окружении пестрых, будоражащих ноздри запахов воска, мехов, перца, имбиря, шафрана, сандалового дерева, мускатного ореха, кубебы[3] маленький Н. в напряженном ожидании отправился начинать новую жизнь.

В памяти отпечаталось отцовское напутствие: «Помни, сынок, самое главное — это ты сам, твоя жизнь, твое здоровье и твоя безопасность. Тебе помогут. И ты всегда должен помнить, что у тебя есть родители. Но мы далеко. Если будет нужно, я приеду. Но ты береги себя. Относись ко всему по-взрослому. И помни, что ничто, даже наша вера, не стоит того, чтобы ради этого погибать. Мы тебя с матерью очень любим».

Родители Н. умерли через два года при очередной вспышке чумы. А может быть, как не раз думалось Н., это было срежиссированное самоубийство. Отправив единственного сына в Италию, они потеряли смысл жизни. А жить, чтобы дождаться гибели любимого города и конца мира, не хотелось. Так что чума подвернулась вовремя. Все-таки Бог определенно есть.

В Венеции Н. прожил в доме Джустиниана недолго — пару месяцев, не больше. Как выяснилось, Джустиниан, когда писал о своей заинтересованности дать место греческому юноше, подразумевал молодого человека лет 18–19, но никак не тринадцатилетнего подростка. Однако он не выбросил юного Н. на улицу. Удостоверившись в смышлености парнишки, а Н. блестяще справился с порученными ему заданиями — переписал, обнаружив великолепную каллиграфию, редкую рукопись Дионисия Галикарнасского, одолженную хозяину на несколько дней, и составил хотя и не особенно затейливый, но вполне внятный компендиум «Горгия» Платона, — Джустиниан пристроил Н. к тогдашнему епископу Падуи.

Приняли Н. в Падуе хорошо. К нему отнеслись, как к человеку хотя и бедному и чужеземцу, но благородного происхождения. Он столовался пусть и с самого края, но за одним столом с епископом. Спал хотя и в маленькой каморке, но в господской части дома. Имел мелкие деньги на карманные расходы. Естественно, как мог и умел, Н. старался отвечать на гостеприимство. Поначалу эта помощь носила больше символический характер. Епископ не нуждался в переписчике греческих рукописей. Постепенно, однако, по мере того как Н. освоил латынь, ситуация переменилась.

Через пару лет, несмотря на молодость, Н. стал для своего покровителя незаменимым сотрудником. Это произошло прежде всего благодаря тому, что Н. проявил недюжинные переводческие способности. Выучив латынь, он научился легко и быстро и, что не менее важно, изящно переводить сложнейшие греческие тексты философско-религиозного содержания.

И конечно, все эти годы Н. исправно посещал занятия в Падуанском университете. Там он сосредоточился на латыни и на риторике. Причем занимался наравне со всеми, на общих основаниях.

Так в тринадцать лет Н. вошел во взрослую жизнь с ее интригами, предательствами, студенческими пирушками, драками, проститутками. В Падуе Н. принял католичество. Уже тогда, полуребенком, он понимал, что никогда не станет итальянцем. Но именно по этой причине, сперва бессознательно, потом осознанно он стремился укоротить дистанцию, отделявшую его от сверстников из благородных итальянских семей. Помощи ему было ждать не от кого. Если он хотел выжить и победить, он должен был наружно стать таким, как они, оставаясь другим внутри. Он никогда не смог бы стереть свое прошлое, даже если бы захотел. Но именно поэтому ему требовалось освоить имевшие хождение в Италии правила игры.

Принятие католичества было таким же необходимым условием, как и блестящее знание итальянского языка. Причем Н. даже не пришлось особенно насиловать себя. После Флорентийского Собора на фоне наступающих турок все представало в несколько ином свете. К тому же, по большому счету, это была одна вера. Для молодого Н. было все равно, от кого исходил Святой дух и нужно ли добавлять к символу веры формулу филиокве[4]. Все эти тонкости терялись на фоне фундаментального, непримиримого противоречия между Христом, молодым, близким и почти европейцем, и чужим и суровым старцем Мухаммедом.

Тогда же Георгий Трапезунд рекомендовал Н. Виссариону. Они еще поддерживали приличные отношения, и Виссарион считался с мнением своего неистового, неуправляемого соотечественника.

Представление состоялось в Риме, в резиденции Виссариона, при базилике Святых двенадцати апостолов в декабре 1449 года. Виссарион недавно получил новое назначение — апостолического легата Болоньи, Романьи и Анконы. Должность очень высокая: по сути, она совмещала обязанности верховного правителя и духовного пастыря этого огромного региона. Многие, и не без основания, рассматривали это назначение как ступеньку к папству. Виссарион принял юношу очень любезно. Великий политик и не менее великий актер, он умел делать друзей, соратников и учеников.

Все было разыграно как по хорошему сценарию. Когда Н. ввели, Виссарион дописывал последние строчки очередного письма одному из своих многочисленных корреспондентов. Расписавшись, Виссарион прочитал письмо вслух, довольно бегло, но в то же время достаточно внятно, чтобы гость проникся пафосом происходящего и почувствовал свою сопричастность. Как и следовало ожидать, речь в письме шла о крестовом походе против турок.

Отдав письмо, Виссарион откинулся в высоком, обитом бархатом, с подлокотниками кресле. Не вальяжно, а с ощущением комфорта и уверенности. И спросил:

— Ну так что, молодой человек, что вас привело ко мне? Хотите порадеть о Греции?

Интуицией юный Н. понял, что здесь требовалось отвечать то, чего от него ждали.

— Ваше высокопреосвященство, я грек. Я вырос в Константинополе. Я не могу и не хочу стоять в стороне, когда решается судьба нашей родины и нашей церкви. Простите меня, ваше высокопреосвященство, что я так говорю, но сейчас судьба Греции и судьба православной церкви зависят от вас. Если вам удастся организовать новый крестовый поход, наша родина и церковь будут спасены. Если нет — турки уничтожат нас.

Возьмите меня, ваше высокопреосвященство. Я готов работать столько, сколько нужно, и делать все, что вы прикажете. Для меня было бы огромной честью работать под вашим началом.

Произнеся эту маленькую речь, Н. замолчал, словно выдохся. Господи, подумалось ему, прости меня грешного. Он даже не мог сказать, что это была ложь во спасение. Ибо спасал он только себя самого. Только бы Виссарион не догадался, с каким истинным чувством произносил Н. эти проникновенные слова.

По молодости мы не чувствуем полутонов. Н. казалось, что после четвертого крестового похода, после того разгрома, который венецианцы учинили в Константинополе, после того как они расчленили великую империю и присвоили себе добрую часть ее наследства, после всего этого говорить, что только крестовый поход спасет Византию, можно было только в насмешку.

Ни для кого не составляло секрета, что вплоть до последних десятилетий Европа продолжала добивать одряхлевшую империю, разрушая тем самым барьер, отделявший Запад от нашествий с Востока, только уже не языческого, а мусульманского, что гораздо страшнее. Ведь даже сейчас, когда турецкие орды стояли у самых ворот Запада на Босфоре, Европа по-настоящему так и не протянула руки помощи Византии. Для великого гуманиста Томмазо Парентучелли было важнее создать папскую библиотеку, чем спасти от османского ига десятки миллионов братьев-христиан, хотя бы даже пребывающих в ереси.

Все эти мысли пронеслись в голове Н. за считанные секунды, поскольку были думаны не один раз. Однако, слава Богу, Виссарион ничего не заподозрил. Он принял слова юного просителя как подобающую случаю лесть. Не более того. К тому же, похоже, решение уже было принято. Старому кардиналу требовался молодой сотрудник. Собеседование проводилось больше для проформы. Виссарион, полагавшийся на свое знание людей, любил, прежде чем брать человека на работу, посмотреть ему в глаза, пощупать его.

— Вы правильно говорите, сын мой. Однако вы приняли католичество. Это вовсе не обязательно.

Н. решил отвечать почти честно.

— А что я мог делать, ваше высокопреосвященство? Остаться православным — значило бы остаться вместе с Марко Эудженико и другими подобными ему. А я не хочу этого. Эти люди готовы обречь нашу родину и церковь на уничтожение, только бы не отойти от заветов старины. Вы же сами говорили, ваше высокопреосвященство, что церковь должна быть едина.

— Но я не отходил от православной веры, сын мой. — Кардинал незаметно перешел на «ты». (Хороший знак, отметил Н.) — Как ты видишь, я и сейчас остаюсь тем же простым монахом ордена Святого Василия, что и тридцать лет назад. Ты сделал другой выбор. Но Бог простит тебя.

«Пронесло». Н. не мог удержаться от потайной ухмылки, хотя всячески старался давить в себе любые отвлеченные мысли по ходу столь ответственного разговора. Он помнил, как учил отец: «Не ерничай, даже в уме, глаза выдадут».

— В своем выступлении на Флорентийском Соборе «L’Oratio dogmatica pro Unione» я отнюдь не призывал к переходу в католичество.

Виссарион, по-видимому, остался удовлетворен разговором. Н. потом узнал, что главным для кардинала в любом человеке, тем более в претенденте на место, была лояльность. Кардинал верил в свое умение лепить людей. Был бы человек лояльный, а уж если и при таланте — совсем хорошо. Дальше — дело наживное.

Кардинал встал.

Н. вскочил и опустился перед Виссарионом на колени, ожидая благословения.

Еще раз ощупав лицо юноши доброжелательным цепким взглядом, Виссарион подвел черту:

— Да благословит тебя Бог, сын мой. Греция в опасности. Мы, греки, должны быть вместе. Еще не все потеряно. Нам приходится отвечать за грехи наши и за грехи наших отцов. Но Господь милостив. Он не допустит торжества неверных. Готовься, сын мой, в начале года мы выезжаем в Болонью. И поговори с Никколо Перотти, он очень надежный молодой человек и очень сочувствует нашему делу, хотя и итальянец. Он тебе объяснит, что нужно будет делать.

По губам Н. скользнул краешек распятия. Так начались их отношения с Виссарионом, которым суждено было продлиться многие годы, вплоть до смерти кардинала, а по существу — значительно дольше — до конца.