Волшебный жезл

ОТЗЫВ МИЧУРИНА

Через несколько дней я узнал, что из Москвы к нам выехала комиссия. Она должна решить вопрос о дальнейшем направлении нашего совхоза и обо мне лично.

Комиссия приехала в яркий морозный день. Снежные сугробы сверкали и искрились, будто усыпанные миллиардами разноцветных стеклышек.

У конторы совхоза остановились сани. Из них вышло несколько человек с портфелями.

Вскоре вызвали в контору меня.

— Так вот вы какой, оказывается, — сказал, обращаясь ко мне, высокий плотный человек с веселыми глазами. — Очень интересно с вами познакомиться.

Он оказался председателем этой комиссии. Говорил он тихо, не спеша и таким доброжелательным тоном, будто мы старые приятели.

— Слышал я о вас давно, — улыбнулся он, — и притом самые разноречивые отзывы. Одни говорят: «Штейман вредитель, скот губит. Гнать его, да поскорее». Другие говорят прямо противоположное: «Чудеса творит! Берет паршивую коровенку, за которую мужик и пятидесяти рублей не даст, и в короткий срок превращает ее в рекордистку…» Между прочим, Иван Владимирович Мичурин просил передать вам привет. Кто-то ему рассказал про ваших телят. Очень ему понравилось. Он так и сказал: передайте Штейману, что он молодец! Что и в животноводстве пора иметь людей смелых и решительных, чтобы не корова заботилась о себе, а зоотехник о ней. — Он весело, совсем по-молодому рассмеялся. — Ну, ведите нас, показывайте свои чудеса!

В составе этой комиссии, как я потом узнал, были крупные специалисты-животноводы. Они очень внимательно осматривали стадо, многих животных измеряли и взвешивали, тщательно проверяли все записи удоев и жирности молока, и очень дивились тому, что я держу в памяти: когда какое животное родилось, кто были его родители, какие удои были и год назад и пять лет назад.

— Ну и память! — удивлялись они.

А на самом деле у меня память не такая уж хорошая. Правда, все, что касается наших животных, я помню всегда отлично, а во всем другом — так тут у меня память самая обыкновенная: даже имена людей запоминаю плохо.

Весь день я ходил с членами комиссии по хозяйству и понял, что караваевские животные очень им понравились и мою работу они одобряют.

Уже было за полночь, когда члены комиссии один за другим подписали акт. В этом акте говорилось, что стадо швицкого скота совхоза Караваево можно считать племенным и многих животных следует внести в государственную племенную книгу, а наше хозяйство сделать племенным совхозом и считать главной его задачей — разведение племенного скота.

Комиссия уехала. В совхозе было празднично. Все знали, что наркомат совхозов обещал помочь нашему хозяйству и средствами и специалистами.

Только один человек не радовался — это был ветеринар. Несколько дней он совсем не показывался на улице — наверно, пил в одиночестве. Потом его увидели — он шел пошатываясь, опухший, с красными воспаленными глазами. Его светлые фетровые бурки были измазаны, а франтовский шарф волочился по снегу.

— Постой! Постой! — подзывал он каждого встречного и пьяно жаловался: — Разве у нас ценят специалистов? Скажи мне, ценят? У меня диплом, образование, а у него что?.. — Не находя поддержки, он махал рукой: — Ни черта вы все не понимаете! — и шел дальше.

Так он бродил по всему совхозу: заглядывал на скотные дворы и в телятники, в контору, столовую, наконец, забрел в помещение, где стояли быки. В это время там никого не было: скотник, ухаживавший за быками, вышел зачем-то в соседнее помещение.

Быки стояли, привязанные тяжелыми железными цепями, величественно-спокойные. Но, как только вошел ветеринар, они заволновались. Быки не любят запаха водки, а пьяных совсем не переносят, сразу приходят в ярость. Громадный, длинноногий, похожий на бизона Шанго, сын Шабрихи, первым почувствовав пьяного, стал грозно мычать и бить копытами о пол. Бык Силач нервно переминался с ноги на ногу. Неспокойный Карат косился на пьяного и, наклонив свою громадную голову с опущенными книзу рогами, как бы поджидал его приближения.

Яростное мычание быков все нарастало. Но пьяный человек ничего этого не замечал. Он шел все дальше. Он не слышал, как вернулся скотник и закричал об угрожающей опасности. Теперь уже все животные, сколько их здесь было, тревожно двигались, били о пол копытами; глазами, налитыми кровью, следили за человеком. И вдруг, как-то неловко пошатнувшись, ветеринар оказался у самой морды Шанго.

Могучим ударом Шанго сбил пьяного с ног, каким-то стремительным движением подкатил к себе поближе, подхватил на рога и стал мотать, как клок сена.

Когда прибежали люди, все быки были в невероятной ярости. Запах водки и крови распалил их, и помещение содрогалось от свирепого рева и топота.

Изувеченного ветеринара увезли в город. Быки долго не могли успокоиться. Они не подпускали к себе никого — стоило им увидеть человека, как они свирепели. Так продолжалось всю ночь и следующий день.

Только через сутки они стали подпускать к себе скотников, которые ухаживали за ними. Не успокоился лишь один Шанго. К нему по-прежнему нельзя было даже приблизиться. А ведь быка надо ежедневно выводить на прогулку, надо чистить, мыть. Что было делать? К нему нельзя было подойти. Один вид человека, особенно мужчины, приводил его в ярость.

На третий день в помещение зашла молодая девушка. Она работала у нас в телятнике. Не зная, какой именно из быков изувечил человека, она остановилась вблизи Шанго, который лежал в это время, уткнувшись мордой в кормушку.

— Назад! Скорее назад! — закричал скотник. — Он изувечит тебя!

Но бык, покосившись на девушку, не вскочил на ноги, не стал свирепо мычать и бить копытом, он только поводил мордой, не сводя с девушки глаз.

— Ну что ты такой сердитый? — спросила она.

И то ли голос был у нее такой нежный, то ли тон особенно ласковый и искренний, только бык не спеша поднялся на свои могучие ноги и повернулся к девушке, не выражая ни ярости, ни злобы.

Она осмелела, подошла ближе, протянула животному свежего сена.

С тех пор Шанго стал подпускать к себе только одного человека — маленькую, хрупкую девушку с русыми косами. Она кормила его, поила и чистила. Только ее одну он слушался, она одна не вызывала в нем ярости.

Через несколько месяцев Шанго успокоился совсем, и мы снова смогли его использовать в нашем хозяйстве как производителя.

Пьяница ветеринар остался жив, но в совхоз он больше не вернулся. И никто об этом не жалел; вскоре все о нем забыли, так как совхоз в те дни переживал большие и радостные события.

Лучшие наши животные были записаны в государственную племенную книгу. В московских газетах появились статьи о нашей работе. В совхоз приезжало все больше гостей. Приезжали колхозники, ученые, фотографы, журналисты.

Для помощи в племенной работе наркомат направил в Караваево опытного специалиста-селекционера Александру Даниловну Митропольскую.

Эта скромная, молчаливая женщина небольшого роста внешним видом чем-то походила на сельскую учительницу. Она училась в институте, где преподавал выдающийся советский животновод академик Лискун.

Зная, как недоверчиво относятся ко мне некоторые специалисты, как кичатся они своими знаниями и дипломами, я, признаться, ожидал, что и Александра Даниловна сразу начнет приводить мне всякие высказывания ученых и будет уговаривать поступать не так, как мне подсказывают опыт и разум, а как учили ее профессора.

Этим я вовсе не хочу сказать, что профессора учат чему не следует. Но я думаю, что всякую науку можно считать живой только в том случае, если она все время обогащается практикой и если профессора прислушиваются к мнению практиков так же, как практики прислушиваются к мнению профессоров.

Поэтому я не спешил делиться с Александрой Даниловной своими дальнейшими планами, а предоставил ей возможность сначала присмотреться к нашему хозяйству, привыкнуть к нашим порядкам.

Она ходила повсюду. Я встречал ее на скотных дворах, в телятниках, на пастбищах. Она все внимательно осматривала, обо всем расспрашивала, но ни во что не вмешивалась.

Через несколько дней Александра Даниловна подошла ко мне и сказала:

— Не останусь я здесь, товарищ Штейман! Отпустите меня.

— Что так? — спросил я. — Чем не нравится?

Она опустила глаза, долго молчала, потом сказала чуть слышно:

— Странно здесь все как-то. Не так, как меня учили.

— Что ж, неправильно? Нехорошо? — спросил я.

— Нет, — сказала она, — хорошо. Только многое вы здесь делаете по-своему.

Так начался наш первый разговор с Александрой Даниловной. Это был очень серьезный разговор. Я объяснил Александре Даниловне, что вовсе не хочу отказываться от завоеваний науки, но не хочу быть и рабом науки. Я считаю, что не люди должны служить науке, а наука должна служить человечеству.

Александра Даниловна очень внимательно слушала. Наверно, я говорил с такой убежденностью в свое право вмешиваться в животноводческую науку, что моя убежденность передалась и ей. С тех пор Александра Даниловна никогда больше не заговаривала об отъезде и на всю жизнь стала моим лучшим другом и верным помощником.

В тот период у меня появилось много новых друзей. Некоторых из них я даже никогда не видел. Появились друзья в Москве — в наркомате совхозов, в Ленинграде — в Сельскохозяйственном институте. Друзьями стали колхозницы Прасковья Малинина и Александра Евдокимова. Они первые начали по моему методу выращивать телят в неотапливаемых помещениях. Получал я много писем и от неизвестных друзей из других колхозов и совхозов. Одни писали, что наш опыт помог им избавиться от суставолома и других болезней и сохранить весь приплод молодняка, другие благодарили за выращенных телят и бычков, приобретенных в нашем хозяйстве.

Много новых друзей оказалось у меня и в самом Караваеве, особенно среди молодежи и детей.

Помню, как пришла первый раз на скотный двор Груша Нилова. Ей было всего семнадцать лет. Она хотела работать только дояркой.

— Трудно тебе будет, девушка, — говорил я ей, — вечером в кино захочется, на танцы, а в это время надо будет коров доить. Да и утром — просыпать будешь, а у нас опаздывать не дозволено: животные к строгому режиму приучены.

Но она и слышать ничего не хотела.

— Возьмите меня в доярки, — просила она, — мне все так здесь интересно. Я стараться буду. Вот увидите, я так своих коров полюблю, что они больше всех молока дадут. Вот увидите!

Ну, как такую не взять?

Уселась она первый раз подле коровы на маленькую скамеечку и стала доить. Но доить она не умела — тянет пальцами за соски, тянет, а молоко не идет.

— Нет, голубушка, — говорю, — так не доят. Давай-ка вместе!

Присел я возле нее на корточки, взял ее руки в свои, и вместе с нею сделал массаж вымени, а потом стал доить корову.

Очень мне понравилась эта девушка, потому что все она старалась сделать как можно лучше и, главное, стремилась все понять: почему надо делать так, а не иначе. Стоило ей только увидеть меня, как сразу же начинала задавать разные вопросы о животных. А я люблю любознательных. Если у человека возникает много вопросов относительно его работы, значит, человек думает, значит, он относится к своему труду творчески, значит, этот человек настоящий.

Однажды, уже поздней осенью, приехал я как-то на одно из наших дальних пастбищ и увидел там маленького подпаска Ванюшу Ситушкина. Ему было тогда всего лет двенадцать. Я знал, что он сын нашей телятницы и что одна сестра его телятница, а другая — доярка. Но с ним самим мне до того разговаривать не приходилось.

Белобрысый паренек маленького роста важно расхаживал среди животных, а когда увидел меня, то подошел, снял шапку, поздоровался и сразу же стал расспрашивать:

— Скажите, Станислав Иваныч, а почему Буренка белая, а теленочек у нее родился рыженький? А почему у одних животных рога есть, а у других нету? А почему одна корова дает жирное молоко, а другая нежирное, — ведь траву они едят одну и ту же?

Спрыгнул я с лошади на землю, присел на пенек и стал отвечать мальчику на его вопросы. Но вопросы его не иссякали, и если на все отвечать, так надо было бы просидеть здесь с ним до ночи.

Очень мне понравился этот мальчуган, особенно когда стал он мне рассказывать про коров, которых пас.

— Поглядите на Буренку, — говорил он, — она что-то уж второй день ест без аппетита. А Брюнетка ногу занозила, я занозу вынул, а вот перевязать было нечем, так я ей лопух приложил. А вот Майка, так она вчера чуть не утонула. В болото забрела. По самые колени. Я ее тяну обратно, а она ног вытащить не может. Так я ее за хвост к кусту привязал, а сам за пастухом побежал, насилу вдвоем ее вытащили.

— А почему ты не в школе? — спрашиваю я. — Ведь занятия уже начались.

— Когда скот пасти кончу, тогда и в школу пойду. Нагоню — чего там! Я и в прошлом году только после седьмого ноября в школу пошел, и ничего, не хуже других учился. Я, когда вырасту, животноводом буду, как вы. Я уж твердо решил. Я уже две книжки про животных прочитал.

— Молодец, — сказал я, гладя его по русым волосам, — читай, Ванюша, книжки, учись в школе и дальше учись. Но если ты хочешь быть животноводом, то помни, Ванюша, что здесь, на пастбище, на скотном дворе — большая школа. Многому она может научить. И если будешь ты в этой школе хорошо учиться и в другой школе пятерки получать, то выйдет из тебя хороший животновод.