Волшебный жезл

ТРИДЦАТИЛЕТНИЙ УЧЕНИК

Слушая эту сказку, я, конечно, не мог и думать, что она окажется почти пророческой. Спустя много лет, уже не очень молодым человеком, я, сам того не ожидая, учился читать землю, как книгу, и выведывать от животных неведомые до того тайны.

Разные бывают ученики. Легко учиться в двенадцать или пятнадцать лет, сидя в классной комнате за учебниками, слушая педагогов. Другое дело, когда ученику уже больше тридцати и позади у него — тяжкие годы службы в царской армии, радостные дни Великой Октябрьской революции и суровая гражданская война с интервентами и белогвардейцами, борьба за молодую Советскую республику.

К концу гражданской войны я оказался на Волге, в городе Костроме. Пришло время демобилизоваться. Вызвал меня комиссар штаба и говорит:

— Много лет ты не снимал солдатской шинели. Надоело небось?

Отвечаю:

— Надоело.

— Ну что ж, — сказал комиссар, — с сегодняшнего дня ты свободный гражданин рабоче-крестьянской республики и можешь теперь возвращаться на родину.

Вышел я из штаба и побрел на берег Волги. Стояли морозы. Было холодно. Снег на Волге сверкал и искрился. Огненный шар солнца садился в заволжские леса.

Поглядел я на волжскую ширь и подумал: «Чего мне возвращаться в Латвию? Дома там у меня нет, да и родных тоже. Пусть теперь здесь будет моя родина!»

Вернулся обратно в штаб и говорю:

— Куда мне ехать зимой? И зачем, что я там потерял? Я уж и по-латышски-то разговаривать разучился. Да и возраст такой, что жениться пора, а здесь я присмотрел себе одну замечательную девушку: она мне на всю жизнь будет верной подругой.

Между прочим, как я тогда сказал, так и случилось: стала эта девушка моей верной женой на всю жизнь. И сейчас я слышу ее голос — это она в соседней комнате рассказывает сказку нашей самой маленькой внучке.

— Твое дело, — сказал комиссар, — пусть Волга станет твоей родиной. А вот чем заняться думаешь? Хочешь, я тебя к военному ведомству пристрою? Ты человек хозяйственный, положительный и надежный. А не хочешь в ведомство — на завод пошлем. Ведь ты все годы в артскладе работал, к металлу привык…

— А хочешь, так ко мне в совхоз поедем, землю пахать, коров доить… — вмешался в разговор какой-то человек, сидевший все время молча.

Я взглянул на него, и сразу он мне понравился: лоб высокий, лицо энергичное, а глаза дружеские, добрые.

— В совхозе мне было бы подходяще, — ответил я, — в городах-то я жить не привык. Да только зачем я вам нужен в совхозе: сельского хозяйства я не знаю, крестьянствовать никогда не приходилось.

— Это все пустое, — сказал он, — было бы желание, а научиться всему можно. Там к вашим услугам будет целый университет: поля, луга, скотный двор. Учитесь себе на здоровье!

Потому ли, что его слова напомнили мне солдата на гауптвахте, который уверял, что знания можно почерпнуть из жизни, а не только из учебников, или потому, что сам этот человек мне очень пришелся по душе, я согласился на его предложение.

Мой новый знакомый оказался директором Горынского совхоза, Василием Васильевичем Шабаровым. Его я считаю своим первым учителем и самым большим другом.

Через несколько дней пришли в Кострому из совхоза лошади за грузом. Взобрался я на воз с мешками, запахнул покрепче свою шинель, поднял воротник, чтобы не отморозить уши, и поехал через Волгу за шестьдесят километров к новому месту работы.

Назначили меня в совхозе старшим рабочим. Дел было много: на моей ответственности лежали и поля, и скот, и склады, и инвентарь. Никакой работы я не страшился — ни трудной, ни грязной. Вместе с другими пахал землю, корчевал пни, возил навоз, убирал в хлеву. С зари до зари не выпускал из рук лопаты или грабель.

Я все старался делать сам, потому что рабочих в совхозе было мало. Меня же судьба не обидела ни ростом, ни силой: мужик я был здоровый, крепкий, вот и хотелось все сделать получше. Но была еще и другая причина: чтобы требовать от людей хорошей обработки земли или тщательного ухода за скотом, я должен был сам уметь хорошо обрабатывать землю и ухаживать за скотом, а умение это можно было приобрести только работая.

Вот я и старался изо всех сил, сокрушаясь, что заботы по хозяйству не позволят мне и книжки в руки взять, что, видно, так и придется остаться на всю жизнь невеждой. И, если бы кто сказал мне тогда, что эти годы и будут для меня годами учения, я бы лишь рассмеялся в ответ. А сейчас понимаю, что именно в ту пору, работая простым скотником и пахарем, я и приобретал знания, которые пригодились позднее. Тогда же я не догадывался, как полезен бывает труд, и очень страдал от недостатка знаний.

— Ну, какие тебе еще знания нужны? — говорила мне жена Татьяна Васильевна. — Испокон веков люди сеют хлеб и доят коров, а если ты хочешь всякие усовершенствования ввести, — посоветуйся с агрономом.

Но я убедился, что некоторые люди, не исключая даже агрономов, всю жизнь проводят в сельском хозяйстве, а в своей работе руководствуются не разумом и опытом, а лишь обычаями и традициями. При этом они даже не задумываются над вопросами, которые требуют размышлений.

Были у нас в совхозе коровы хорошие и плохие. Одни давали всего 6–8 литров молока в день, другие — по 12 литров.

Я как-то спрашиваю у старого пастуха, — он лет сорок провел возле коров:

— Почему одна корова дает больше молока, а другая меньше?

А он отвечает:

— А как же: такими уж они уродились.

— А нельзя ли сделать так, чтобы все коровы давали по двенадцать литров?

Пастух счел мой вопрос наивным:

— Как же так сделать? Люди и то все разные, как же может быть, чтобы коровы были одинаковыми?

Но я понимал, что этот старый пастух, как и многие другие животноводы, просто не хочет подумать о серьезных вопросах и говорит первое, что взбредет ему в голову.

Заметил я как-то: одна корова всякий раз убегает из стада, и находят ее лишь под вечер, причем в одной и той же ложбинке за ручьем.

— Почему корова убегает? — спрашиваю у пастуха.

— А кто ее знает! Нрав такой бегучий!

Я к специалистам, — они в институте учились, должны знать:

— Почему все коровы пасутся себе мирно, а эта все норовит за ручей?

Специалисты же вроде пастуха-старика отвечают мне:

— А кто ее знает! Вы у коровы спросите, чего она бегает, нам она не докладывает…

Не стал я больше ни у кого допытываться, а однажды взял косу, пошел за ручей, в ту ложбинку, куда убегала корова, накосил там травы и начал подкармливать беглянку. А ей только того и надо было! Смотрю, что ни день она все больше молока дает. Видно, в этой траве содержались такие питательные вещества, которых ей недоставало.

Во время сенокоса мы не валили все сено в общие стога, а с каждого участка укладывали отдельно, прикрепляли бирочку: вот это, мол, с заливной поймы, а это — с суходолов. И коровы стали получать как раз то, что им больше всего требовалось.

Постепенно я стал понимать, что удои коровы прежде всего зависят от того, как и чем будешь кормить. Недаром в народе говорят, что «молоко у коровы на языке».

Однажды я спрашиваю у специалиста-животновода:

— Вот вы говорите, что мы коровам недостаточно корма даем. А сколько им надо давать корма, чтобы было достаточно?

Специалист мне отвечает: сена надо давать столько-то, концентратов столько-то, корнеплодов столько-то.

— Откуда эти цифры? — спрашиваю я его. — А если дать в два раза больше сена, концентратов и корнеплодов?

— Ну, — отвечает мне специалист, — это вы что-то не то загибаете. Существуют специальные нормы, ученые подсчитали, сколько чего надо корове.

— Нелюбопытный вы народ, — заметил я. — Ученые подсчитали, а вам и дела мало. А может, они неверно подсчитали!

Я был человеком любопытным. Мне все хотелось своим умом проверить, своими руками потрогать, своим размышлением до всего дойти. Мне интересно было подняться раньше всех и посмотреть, как просыпаются коровы, как они на ноги встают, как пастух выгоняет стадо, какую траву корова щиплет, а какую оставляет. Мне интересно было самому подоить корову, чтобы понять, почему одна корова стоит спокойно, а другая беспокоится и не все молоко отдает. Мне интересно было самому принять на руки телочку, обтереть ее мокрую шерстку, следить за тем, как она растет, прибавляет в весе, набирает сил. А потом ждать первого отела и гадать: как первотелка будет доиться, даст ли она пять литров молока или станет почетной ведерницей, как у нас тогда называли коров, которые давали по 12 литров в день.

Был у нас в колхозе бухгалтер. Заставая меня за грязной работой, он каждый раз говорил:

— Ну, знаете ли, Станислав Иванович, это уже лишнее. Вы в совхозе второй человек после директора, руководитель. Зачем же вам самому навоз выгребать? Вы должны людям приказывать, а они и без вас это сделают. А вам самому навоз выгребать… это вовсе и не солидно…

Ну как объяснить этому человеку, почему все делаешь своими руками?

— Ведь человек я неученый, книжек не читал, курсов не кончал, как же мне добраться до самой сути?

— А до самой сути вам вовсе и не обязательно добираться, — отвечал он. — До самой сути пусть ученые добираются, а вы практик, Станислав Иванович.

Однажды услышал этот разговор директор совхоза Василий Васильевич Шабаров. Он тоже очень любил животных и никакой работой не брезговал.

— Ты эту чернильную душу не слушай, — сказал мне Василий Васильевич. — Мы, большевики, должны хозяйствовать лучше помещиков. Грош цена тому хозяину, который кому-нибудь на слово верит; хороший хозяин сам должен все своими собственными руками пощупать. И науку, между прочим, тоже. Приходи ко мне вечером, я тебе дам кое-что почитать по сельскому хозяйству.

В тот вечер я принес от Шабарова много разных брошюр и книжек. Набросился на них с жадностью: казалось, буду читать и читать до утра, пока не получу ответ на тысячи вопросов, которые давно тревожат мою душу. Но сказывался долгий день тяжелой работы. Да и привычки к чтению не было. Каждая фраза давалась с большим трудом.

На этот раз мне удалось осилить всего-навсего две страницы какого-то учебника по животноводству.

Все же с тех пор каждый вечер, возвращаясь домой после хлопотливого, утомительного дня, я зажигал на столе маленькую керосиновую лампу, прикрывал ее книгой, чтобы не разбудить спящих жену и дочь, и садился за чтение.

Трудно было мне пробираться сквозь дремучий лес непонятных ученых слов и длинных рассуждений. Непривычка к чтению, усталость да и попросту отсутствие тех знаний, которые приобретаются ребенком еще в школе, становились пропастью между мной и книгами, как бы запирали передо мной дверь науки.

Как я завидовал в такие часы школьникам, которых учителя ведут за руку по гладким дорожкам к порогу науки!

Иногда я долго бился над одной страницей, стараясь понять трудную фразу, читал и перечитывал, пока не засыпал над ней. А утром просыпался и никак не мог вспомнить, что прочитал вчера. Бывали дни, когда мною овладевало отчаяние: казалось, никогда не разобраться мне во всей сложности явлений природы. Тогда я сгребал книги со стола и, несмотря на поздний час, шел к домику директора, где почти всю ночь светил огонек.

Я стучал в окошко, и почти тотчас же выходил на порог Василий Васильевич.

— Опять на книги рассердился, — улыбался Шабаров. — Экий ты, Станислав Иванович, сердитый! Вот на коров никогда не сердишься, а книги — чуть чего не поймешь, готов уничтожить тут же. Ну давай, заходи…

Совхоз спал. Мы ставили самовар и сидели вдвоем с директором иногда до самого утра. Василий Васильевич терпеливо учил меня всему, что знал сам. А знал он много. Директор впервые познакомил меня с учением Дарвина, с работой Мичурина, с физиологией животных и основами племенной работы.

Несколько лет я проработал с Василием Васильевичем в Горынском совхозе, а когда его перевели в Ивановский совхоз, я тоже переехал туда вместе с ним.

Быстро сменялись один за другим годы нашей совместной работы. Шабарова вновь перевели куда-то на укрепление отстающего совхоза, а я остался заместителем директора. Все в совхозе относились ко мне хорошо, считались со мной. К людям я привык, и они ко мне привыкли, не хотелось расставаться с этим хозяйством: ведь оно с таким трудом было налажено!

Однажды я ушел из дому раньше обычного, Татьяна Васильевна еще спала. Погрузившись в свои заботы и хлопоты, я совсем забыл про день моего рождения и что сегодня вечером у нас соберутся гости. Я и обедать в этот день не пришел домой: в полдень отелилась лучшая корова Пеструшка, и я сам принимал теленка.

Провозился я с Пеструшкой очень долго, почти не поднимаясь с колен, а когда встал на затекшие ноги и вышел из телятника, был уже вечер. Торжественно сверкали в небе звезды. Полный месяц величаво поднимался из-за леса. На домах лежали пышные белые шапки. Только тут я вспомнил, что меня ждут гости, и поспешил домой. Татьяна Васильевна еще накануне собиралась испечь мой любимый пирог.

Открыв дверь, я увидел, что стол уже накрыт и гости сидят вокруг стола, поджидают меня. Они встретили меня смехом и шутками: хорош именинник, гостей созвал, а сам и не является, забыл про них.

А я стоял в дверях, в своем грязном ватнике, в старых порыжевших валенках, и было мне очень радостно: столько народу за столом, все это уважаемые люди, все пришли поздравить меня.

Когда я переоделся и вышел к столу, директор совхоза, только что вернувшийся из города, поднялся с места и сказал:

— Первый тост я хочу произнести за нашего «новорожденного», за Станислава Ивановича. Его, скажу вам по секрету, ждет выдвижение. Был я сегодня в городе, и мне там намекнули, что меня перебросят в другой совхоз, а Станислава Ивановича поставят здесь директором!

Чего греха таить, всякому человеку приятно, когда его не забывают, ценят и хвалят за работу. Особенно это приятно, если человеку в этот день исполнилось сорок лет. Возраст немалый, большая часть жизни позади, и эта, оставшаяся позади часть жизни была нелегкой.

Слушая директора, вспомнил я маленького одинокого батрачонка Стаську, которого некому было пожалеть. Вспомнились мне тяжкие годы службы в царской армии, вспомнилась вся былая жизнь. Теперь я с тихой радостью поглядывал на милое лицо жены, сидевшей рядом со мной, на дочку Полюшку, поблескивавшую черными глазенками, на добрых друзей, пришедших поздравить меня с днем рождения.

Моя жизнь казалась мне налаженной прочно и надолго. Совхоз мне дал хорошую квартиру, зарплата была вполне достаточная, работа — интересная. Казалось, добился я в жизни всего, чего мог, и у этой тихой пристани, наверно, и доживу свою жизнь…

Я был погружен в раздумье, когда директор повернулся ко мне и сказал:

— Да, кстати, чуть не забыл. А ведь я тебе письмо привез. Из Караваевского совхоза, от Василия Васильевича. Он там теперь директором, в Караваеве!.. — И он протянул мне письмо.

«Караваево! — повторил я про себя, и мне показалось, что когда-то я уже слышал это слово. Но когда и от кого — припомнить не мог. — Караваево!..»

Я раскрыл письмо. Оно было коротким.

«Дорогой Станислав Иванович, дорогой друг, — писал Шабаров. — Работаю я сейчас директором в совхозе Караваево. Совхоз этот самый никудышный. Стоит в дремучем лесу. Скот заморенный, постройки разваленные. Работают здесь бывшие батраки генеральши Усовой. Работа предстоит большая и трудная. Жить и то негде. Приезжай, старик! Выручай».

Как только я прочитал про дремучий лес, так сразу в моей памяти как бы приоткрылась завеса и вспомнился рассказ солдата на гауптвахте и чудесная его сказка. И вдруг я почувствовал, что вовсе моя жизнь не налажена, что вовсе я ничего не добился и нет у меня никакого желания доживать жизнь у тихой пристани, а что влечет меня туда, в те дремучие леса, где в маленьком полуразрушенном хозяйстве работают бывшие батраки и батрачки, испытавшие на себе, как и я, всю горечь прошлого, и где ждут меня новые трудности и новые испытания.