Волшебный жезл

В КРЕМЛЕ

Однажды, в самых первых числах января 1936 года, в Караваево приехал московский журналист. Человек это был энергичный и настойчивый.

— Нынешний год, — сказал он, — станет для советских животноводов годом особенным: по призыву партии наша страна будет подымать животноводство, чтобы советский народ больше получал мяса и молока. И вот я приехал посоветоваться с вами, могут ли караваевцы обратиться ко всем животноводам совхозов Советского Союза с призывом соревноваться за выполнение более высоких производственных обязательств.

Ну что ж, дело нужное. Назначили мы общее собрание, а перед собранием решили обсудить проект обращения. Сели у меня дома вчетвером: приехавший журналист, начальник политотдела, Митропольская и я. Написали все, что надо, осталось дело только за тем, чтобы указать, какое же мы берем на себя обязательство.

Журналист уже вывел на бумаге начало фразы: «Добившись в 1935 году удоя в 3600 литров в среднем на каждую фуражную корову, мы обязуемся в 1936 году добиться удоя на одну корову не ниже… литров». Оторвавшись от листа бумаги, он поднял голову и посмотрел на нас, ожидая той цифры, которую мы назовем.

А в это время я мысленно прикидывал наши кормовые запасы, продуктивные качества совхозных животных. Я старался обдумать все, чтобы назвать такую цифру, которая действительно отражала бы наши возможности.

Но журналист, видя, что я все еще думаю и не называю никакой цифры, произнес сам:

— Четыре с половиной тысячи, да?

— Нет, — говорю я, — такого количества молока мы добиться не сможем, и взять на себя такое обязательство — это значит прослыть брехунами и опозориться. Если бы нам хоть по четыре тысячи или по четыре тысячи двести добиться, так и это будет удивительная победа, а о четырех с половиной тысячах и мечтать нечего.

— Ну хорошо, — говорит журналист, — четыре тысячи двести, так и запишем!

— Постойте, постойте, — говорю я ему, — не торопитесь. — Четыре тысячи двести тоже нам, пожалуй, не выполнить. Только шум зря подымем.

А он:

— Выполните, напрасно сомневаетесь, караваевцы — народ могучий.

И начальник политотдела его поддерживает:

— В прошлом году мы тоже не надеялись, что надоим по три тысячи шестьсот литров. А получили же! Получим и в этом году. Кстати, нам и директора нового обещают. Говорят, замечательный директор, человек энергичный, а к тому же еще окончил Тимирязевскую академию…

На общем собрании коллектива совхоза мы взяли обязательство — надоить на каждую корову по 4200 литров молока.

Как только общее собрание кончилось, журналист передал наше обращение в Москву, в редакцию, чтобы оно попало в завтрашний номер газеты.

Вскоре он уехал, а я опять стал подсчитывать и соображать: есть ли у нас реальные возможности выполнить взятые обязательства.

На душе у меня было так тревожно, что я не мог заснуть. Снова и снова я все подсчитывал, прикидывал все возможности и все-таки пришел к выводу, что 4200 литров — это цифра нереальная, что брать на себя такое обязательство мы не имеем права и надо поскорее, пока еще не успела выйти газета, позвонить в Москву, в редакцию, и попросить, чтобы цифру 4200 литров изменили на 4000 литров.

С такими мыслями я пошел к Александре Даниловне, чтобы посоветоваться с нею. Было еще совсем рано, но, подходя к домику, в котором жила тогда Александра Даниловна, я увидел, что ее окно уже освещено. И не успел я тихо стукнуть в покрытое морозным узором стекло, как Александра Даниловна открыла мне дверь.

Была она одета, будто и не ложилась, на столе горела лампа, и были разбросаны бумажки, на которых Александра Даниловна что-то подсчитывала.

— С добрым утром, — говорю. — Чего так рано встали?

— А я и не ложилась, — отвечает она, — всю ночь считаю и все получается, что никак нам своего обязательства не выполнить.

— Вот-вот, — говорю, — я тоже всю ночь об этом думал. Давайте, пока не поздно, звонить в Москву. Четырех тысяч литров на каждую корову — таких показателей тоже еще ни одно хозяйство не добивалось.

Накинула Александра Даниловна шубу, закуталась в платок, и пошли мы с нею будить начальника политотдела.

Он очень удивился таким ранним гостям. Но, когда мы привели ему свои доводы и убедили его, что взяли на себя невыполнимое обязательство, он снял трубку с телефонного аппарата и попросил соединить его с Москвой, с редакцией газеты.

С Москвой соединили не сразу — прошло более получаса, за окнами уже светало. Наконец раздался телефонный звонок, и московская редакция ответила.

— Идет у вас сегодня наше обязательство? — спросил Варварин.

— А как же! — раздался голос из редакции. — На первой странице идет. На самом главном месте. Вот я вам прочту заголовок: «Караваевцы обязуются надоить за год по четыре тысячи двести литров молока на каждую фуражную корову».

— Сгоряча назвали мы эту цифру, недостаточно продумали, — сказал Варварин, — тут у меня наши специалисты сидят, очень они тревожатся. Нельзя ли изменить — вместо четырех тысяч двухсот поставить ровно четыре тысячи?

— Нет, — ответили из редакции, — никак нельзя. У нас уже весь тираж отпечатан. Вот я тут с вами по телефону разговариваю, а за окном уже газету в машины грузят, сейчас на почту и на вокзалы повезут. Поздно, друзья мои; раз обязательство приняли, так теперь уж как хотите, а выполняйте его!..

Так нам пришлось взяться за выполнение обязательства, которое мы считали невыполнимым. И, забегая вперед, я хочу сказать, что это обязательство было не только выполнено, но и перевыполнено.

К концу 1936 года оказалось, что от каждой коровы нашего стада надоено не по 4200 литров, а по 4700 литров молока. В том же году несколько караваевцев были вызваны в Москву на Всесоюзное совещание передовиков животноводства.

…В морозный февральский день 1936 года четверо караваевцев вышли на перрон Ярославского вокзала в Москве. Вместе со мной здесь были доярки Евдокия Исаевна Грехова, Мария Дмитриевна Кошелева, начальник политотдела Варварин.

Уже в автобусе, который отвез нас в гостиницу, мы познакомились со многими животноводами из Архангельской, Ярославской, Вологодской областей.

Было очень приятно, что они слышали про Караваево и горячо интересуются нашей работой.

Но особенное чувство гордости и радостного возбуждения почувствовали мы, когда на следующий день приехали в Большой Кремлевский дворец. Поднимаясь по широким мраморным лестницам дворца, рассматривая прекрасные кремлевские залы, мы увидели здесь животноводов всей страны. Прославленные доярки, пастухи, свинарки, конюхи были одеты в свои национальные одежды. На одних — яркие узбекские и туркменские халаты, на других — затейливая украинская вышивка, на третьих — казачьи бешметы с газырями и кинжалами. Оленеводы, приехавшие с далекого Севера, расхаживали в ярких меховых малицах и меховых сапогах — унтах. И у всех этих людей — и тех, кто приехал из снежных тундр, и тех, кто приехал с вечнозеленых оазисов, разбросанных среди песчаных пустынь, или с Кавказских гор, — у всех у них была одна и та же общая забота — лучше организовать животноводство и получить от него больше продукции.

И вот мы все собрались в Большом зале Кремлевского дворца.

Впервые мне тогда довелось увидеть руководителей Коммунистической партии и Советского государства. Бурными аплодисментами встретили появление в президиуме товарищей Ворошилова, Калинина, Микояна, Орджоникидзе, Сталина, Хрущева и других. Они с огромным интересом слушали рассказы животноводов, вникали во все детали их работы, подбадривали их дружеским словом. И тогда я, как, очевидно, и все другие участники совещания, понял, для каких больших государственных дел нас сюда пригласили.

Наверно, впервые в истории человечества выдающиеся политические деятели, руководители крупнейшей в мире страны совещались вместе с пастухами и доярками. Впервые в истории человечества с таким уважением прозвучали профессии, которые в царские времена считались самыми низкими и малоуважаемыми.

Много интересных знакомств и встреч было у нас в те дни. Я помню чабана Гассана Джумшуд оглы из далекого Азербайджана. Мы познакомились с ним в Кремлевском дворце во время перерыва. Это был высокий, крепкий восьмидесятилетний старик. У него было умное открытое лицо и ясные темные глаза. Из восьмидесяти лет он семьдесят лет пас овец и пятьдесят пять лет из них проработал на кулака. За все эти долгие и трудные годы кулацкой эксплуатации Гассан не знал радости, не знал счастливого дня. Он жил в землянках и пещерах, он никогда не видел города. Но в далекие аулы пришла советская власть. Она оценила труд Гассана, он приехал в Москву, в Кремль. Здесь за свой труд бывший батрак получил орден Ленина, а сын его — красавец Акпер, тоже животновод, — получил орден Трудового Красного Знамени.

Мы подружились с Гассаном. Он звал меня братом.

На всю жизнь запомнил я выступление на этом совещании народного поэта Дагестана Сулеймана Стальского. Когда на трибуну вышел небольшого роста, худощавый старик, весь зал точно замер. Он не говорил, а пел свои чудесные стихи. Он поведал всем нам о том, как много горести и тягот пережил он за свою большую жизнь. Но только на старости лет, испытав настоящую человеческую радость, он впервые почувствовал, что такое гордость за свою Родину, за свое время, за партию большевиков, и понял, что такое вдохновенный труд.

— Никогда, — говорил он, — мне не пелось так легко.

И он пел о простых людях, их славных делах, о советских животноводах, о пастухах, ставших государственными людьми, о том, что прошли те времена, когда матери пугали своих детей: «Отдам в пастухи, если плохо будешь учиться».

В один из последних дней совещания в Кремле со мной произошло следующее. Я внимательно слушал каждого выступающего, и мне казалось тогда, что мысленно нахожусь то на ферме Белоруссии, то в колхозе Армении, то на полях Украины. И вот, задумавшись так, я очнулся, услышав свою фамилию. Она была произнесена громко, на весь огромный зал. И мне показалось, что все на меня смотрят и показывают пальцами.

На трибуне стоял народный комиссар зерновых и животноводческих совхозов СССР и говорил, что зоотехник Штейман из Караваевского совхоза показывает образец работы, что он воспитал группу передовых доярок, любящих свое дело. Я не помню, что он еще говорил, потому что был очень смущен и не знал, куда деваться.

Молодежи трудно себе представить те чувства, которые испытывали мы, бывшие батраки и батрачки. Сейчас в Советском государстве много простых тружеников награждается орденами. Но в те годы орденоносцев было еще мало, а чтобы орденами наградили простых доярок — такого никогда прежде не бывало. И ордена, полученные Кошелевой, Греховой, Варвариным и мною, воспринимались как награда всем рабочим и служащим нашего совхоза.

Внимание, проявленное Коммунистической партией и Советским государством к работе животноводов, подняло заинтересованность всех работников совхоза в своей работе. Никогда прежде люди не трудились так, как в тот год.

…Когда мы вернулись из Москвы и вышли возле конторы совхоза из автомобиля, то увидели среди встречающих невысокого, худощавого человека в очках. Это был новый директор Караваева — Вагинак Арутюнович Шаумян.

За плечами этого человека была большая и славная биография. Родившись далеко на юге, в солнечной Армении, он с юных лет принимал участие в революционной борьбе и вскоре вступил в партию. Когда кончилась гражданская война, он стал учиться в Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. После окончания академии Шаумян остался в аспирантуре и занялся научной работой. В это время партия стала создавать в совхозах политотделы, и Вагинак Арутюнович уехал в далекий сибирский совхоз начальником политотдела.

Проработав там несколько лет, Шаумян имел возможность вернуться в Москву, к тихой научной работе. Но, когда в наркомате совхозов ему рассказали о Караваеве, об истории создания нашего племенного стада, он попросил направить его в Караваевский совхоз.

Обладая кипучей энергией, неистощимой инициативой и крепкой хозяйственной сметкой, Шаумян с головой погрузился в дела совхоза. У него были обширные планы строительства новых помещений, механизации всех работ, расширения пастбищ и посевов. И теперь каждый вечер, как бы мы ни устали за день, он приходил ко мне или я приходил к нему и мы засиживались далеко за полночь.

На столе обычно кипел самовар, дети уже спали, спал за окнами и весь совхоз. Только мы с директором все сидели, обсуждая дела нашего хозяйства и мечтая о будущем.

С Шаумяном мы крепко подружились. Мне нравилась его смелость, его интерес к экспериментам. Он был заботливым хозяином и всегда внимательно относился к рабочим. Он никогда не кичился своими знаниями и охотно делился ими.

Нередко он приносил мне, а иногда и читал вслух интересные статьи о животноводстве. Благодаря ему я стал разбираться в самых последних научных проблемах, следить за дискуссиями, которые занимали ученых-животноводов. Сам Шаумян был страстным мичуринцем и убежденно доказывал мне, что наша работа в Караваеве имеет не только практическое, но и научное значение: она подтверждает учение мичуринцев.

Особенно запомнился один зимний вечер, когда у нас зашла речь о партии. Я уже не помню, по какому поводу Шаумян стал рассказывать о себе, о своей молодости, обо всей своей жизни. Это был взволнованный рассказ о том, как партия своим учением осветила всю его жизнь, как она направляла его, помогала в трудные минуты, как труд и жизнь одного человека партия сливает с усилиями сотен тысяч других.

Когда я вернулся в тот вечер к себе домой, я долго думал о нашем разговоре. По-новому я стал осмысливать свою жизнь и жизнь всей нашей страны, и недавнюю поездку свою в Москву на Всесоюзное совещание передовиков животноводства. Я окинул взглядом все пережитое и понял, что не только судьба Шаумяна, но и моя собственная судьба, как и судьба сотен тысяч других простых людей, целиком связана с партией. Именно ей мы обязаны всем, чего добились, и все дальнейшие успехи в труде и жизни возможны только в единении с партией.

На следующий день я попросил у Шаумяна рекомендацию. Вторую рекомендацию мне дал начальник политотдела. Вскоре я стал членом Коммунистической партии.

Герой Социалистического Труда телятница Таисия Алексеевна Смирнова. Забота о телятах — ее истинное призвание.

Мы устроили переносные клетки для телят-молочников, вынесли их на открытый воздух, обнесли изгородью, и полечился летний лагерь.

В летнем лагере для телят-молочников. Издали он похож на пасеку. За аккуратной изгородью, на зеленой лужайке, ровными рядами установлены клетки с двухскатными крышами.