Волшебный жезл

В ДНИ ВОЙНЫ

К началу 1941 года удой от одной коровы за год в среднем достиг 6310 литров. Двенадцать коров дали в течение года свыше 9 тысяч литров молока, а коровы Орлица I и Ленивая дали за триста дней лактации — почти по 13 тысяч литров.

У всех у нас было отличное настроение. Мы чувствовали, что с каждым годом дела совхоза становятся все лучше. И это прибавляло силы.

Теперь рабочие совхоза хорошо зарабатывали, хорошо жили; весь день слышался стук топоров — это строились жилые дома, новые скотные дворы, силосные башни и другие служебные помещения.

И вдруг, в разгаре лета 1941 года, разразилась война с гитлеровской Германией.

Буквально в несколько дней вся наша жизнь круто изменилась. По улицам Костромы раздавался топот маршевых рот, школы переоборудовались в госпитали, на окнах, на случай воздушной бомбежки, крест-накрест были наклеены бумажные полоски, а вечером все погружалось в темноту — некогда сверкавший огнями большой приволжский город был затемнен.

В первые же дни войны ушло в армию двести пятьдесят мужчин — рабочих и служащих Караваевского совхоза. Девятнадцатилетний Ваня Ситушкин поздно вечером пришел ко мне проститься — он был принят добровольцем в Ярославский комсомольский батальон. Ваня вынул из кармана мою книжку и попросил что-нибудь в ней написать на память…

Рано утром Ваня уехал в Ярославль и уже через несколько дней был на фронте.

В совхозе остались почти одни женщины. Они заменили мужчин на всех должностях. Женщины стали выполнять самую тяжелую работу: они ухаживали за животными, водили тракторы, корчевали пни.

Как-то рано утром, выйдя из дому, я встретил старую доярку, уже ушедшую на пенсию, Александру Матвеевну Волкову.

— Станислав Иваныч, — остановила она меня, — я к вам с просьбой. Возьмите меня опять на работу. У меня два сына ушли на фронт. Не хочу я без дела сидеть на старушечьем положении.

— Ну что же, — сказал я, — приходите в телятник. Возьмете на себя заботу о двенадцати телятах, только трудно будет — вон как вас ревматизм согнул.

— Это верно, — ответила она, — проклятый ревматизм мне житья не дает, но только я и с двадцатью телятами справлюсь. Вот увидите, что справлюсь, не хуже молодых буду работать…

И действительно, Александра Матвеевна работала не хуже молодых. Почти в любое время, когда ни зайдешь в телятник, можно было увидеть сгорбленную фигуру старой женщины. Превозмогая старческую усталость и ревматические боли, она делала все то же, что делали молодые телятницы.

В дни войны к работе вернулись не только все пенсионеры и пенсионерки, но и дети не хотели больше оставаться детьми.

Один раз приходит ко мне Нина Смирнова и тоже, как Александра Матвеевна:

— Возьмите меня на работу!

А было ей тогда всего четырнадцать лет, в шестой класс только перешла. Стоит передо мной — худенькая, с косичками, совсем еще ребенок.

Я говорю:

— Рано тебе еще работать. Подожди годик, подрасти, поучись.

Она заплакала:

— Что же вы, — говорит, — мне не доверяете? Разве я уже не доказала, что могу работать не хуже взрослой?

С каждым днем жизнь в совхозе становилась труднее и труднее. Война все ближе подступала к нам. Настроение было тревожное. Осенью враг подошел к Москве. Стояли настороженные осенние вечера. В один из таких вечеров неожиданно прервалась радиопередача и диктор объявил воздушную тревогу. Вслед за этим раздалось неторопливое, но грозное постукивание метронома.

Я вышел из дому на улицу. Все помещения совхоза были затемнены. Кругом мрак, только высоко вверху сверкают крупные осенние звезды. Почти в тот же момент раздался тревожный звон металла о металл — это был местный сигнал воздушной тревоги. Из домов выскальзывали еле приметными силуэтами люди, на долю секунды возникала узкая полоска света из раскрытых дверей, потом снова темнота, и снова по улице спешит тихая тень. Со всех сторон бежали женщины к скотным дворам и телятникам. Когда я пришел в первую бригаду, там уже собрались все доярки. Торопливо они надевали на коров специально изготовленные нами противогазы и выводили животных в ближайший лесок. Все работали четко, быстро, молчаливо.

Я вышел из скотного двора, чтобы поспеть во вторую бригаду. В черном осеннем небе, далеко, на самом горизонте, вспыхивали зарницы. Странные какие-то были эти зарницы. Они почти не гасли, и вся эта часть горизонта светилась зловещим багровым светом. Потом я услышал далекие-далекие глухие удары.

— Ярославль бомбят!.. — сказал с негодованием кто-то.

Мимо меня торопливо проводили коров и быков с натянутыми на морды противогазами. Животные, казалось, чувствовали беспокойство людей: потревоженные не вовремя, они не мычали, а молчаливо и покорно подчинялись всем требованиям. Одно животное за другим скрывалось в ближайшем леске…

Через несколько дней после первой тревоги Шаумян сообщил мне, что наркомат требует начать подготовку к эвакуации нашего скота. Численность караваевского стада составляла тогда двести сорок голов, а с молодняком более пятисот голов. Предполагалось вместе с рабочими и служащими совхоза погрузить всех этих животных на баржи и отправить вниз по Волге. Мне было ясно, что животные такого путешествия не выдержат, что даже при самом лучшем уходе все стадо погибнет.

— Лучше пусть оно погибнет, чем достанется врагу! — сказал Шаумян.

— Оно не достанется врагу, — ответил я. — Этого никогда не будет!

Шаумян продолжал настаивать. Он говорил, что наркомат лучше нас знает, что надо делать, что многие учреждения уже выехали из Москвы, что мы обязаны беспрекословно выполнить предписание.

Мы долго спорили. Вернулся я домой в состоянии большой внутренней тревоги. Я понимал, что, сопротивляясь эвакуации совхоза, принимаю на себя огромную ответственность, что все доводы директора справедливы и что, если от нас требуют эвакуации, значит, не исключена возможность, что гитлеровцы переправятся за Волгу. И, понимая все это, я все-таки говорил себе: «Нет, нет! Не может этого быть! Этого никогда не будет. А вот, если отправлять животных в неведомое путешествие на баржах, тогда гибель стада неизбежна».

В ту ночь я написал в наркомат письмо, в котором резко возражал против эвакуации и брал на себя ответственность за то, что стадо не достанется врагу и мы сумеем его сохранить.

Получив письмо, наркомат перестал настаивать на эвакуации.

Никогда в жизни не забуду тех тревожных дней. Каждое утро, как обычно, обходил я все скотные дворы и телятники, осматривал всех животных, проверял рационы, расспрашивал об удоях. Я требовал от работников спокойной работы и сам держался спокойно, никто и не догадывался, какие ужасные сомнения раздирали мое сердце.

Беда к нам пришла совсем не с той стороны, с которой мы ее ждали. Она пришла с заливных приволжских лугов, где недавно прошли колхозные стада, эвакуированные из западных областей. По-видимому, эти стада занесли к нам страшную болезнь — ящур. Когда мы стали возить с лугов сено и кормить им коров и телят, у нас появились первые случаи заболевания ящуром.

Прежде всего заболели телята, потом болезнь перекинулась и на взрослых животных. Они потеряли аппетит, изо рта у них текла слюна, на нёбе и деснах появились волдыри, в межкопытных щелях — нагноения, иногда на вымени образовывались язвы.

Животное, заболевшее ящуром, не всегда гибнет. Его можно вылечить, но для этого требуется особенно тщательный уход.

И вот началась напряженная, изнурительная борьба с ящуром.

Ульяна Баркова, Евдокия Грехова и Аграфена Нилова два с половиной месяца почти не уходили домой, круглые сутки дежурили возле больных коров. Здесь они часто засыпали чутким сном, готовые вскочить при первом же движении больного животного и оказать ему помощь.

Особенно тяжело болела одна из лучших коров нашего стада, рекордистка Нитка. Ее вымя покрылось болезненными гноящимися язвами, а в это время она давала по 50 литров молока в день. Но как выдоить это молоко, когда каждое прикосновение к вымени вызывает у животного нестерпимую боль? Оставлять же молоко в вымени, как известно, нельзя: корова от этого может навсегда перестать доиться. Что делать?

Решение этой трудной задачи взяла на себя Аграфена Васильевна Нилова. Доила корову она осторожно, неторопливо, каждая дойка отнимала у нее целых полтора часа. Спина у доярки от напряжения разламывалась, руки нестерпимо болели. Какое поистине нечеловеческое терпение надо было иметь, так долго просиживать над подойником. Понять это может только человек, который сам хоть раз в жизни доил.

Тяжелая была зима сорок первого года. Животные больны, кормов мало, работать приходилось в полумраке, люди быстро истощались: ведь продукты в это время выдавались уже по карточкам и в ограниченном количестве. Не было дров, поэтому после работы ходили в лес, собирали сучья и хворост. А времени на это оставалось мало: каждый вечер все свободные от работы женщины собирались вместе и шили ватники, ватные брюки, рукавицы для фронтовиков.

Как-то в конце зимы зашел я вечером к Таисии Алексеевне Смирновой. Прежде у Таисии Алексеевны была большая семья, дружная, приветливая. Теперь неуютно стало в доме Таисии Алексеевны. Муж, сын и старшая дочь — на фронте. Сама Таисия Алексеевна почти весь день проводит в телятниках. Дома хозяйничает Нина; она только перешла в седьмой класс, подросток еще, но уже готовит обед, ходит в лес за дровами, нянчит двухлетнего братишку и годовалую сестренку.

Нина на меня обижена, смотрит с укором, говорит с упреком:

— Что ж, мне до сорока лет ждать, пока вы меня на работу возьмете?

— Зачем до сорока! Годик еще подожди, ведь тебе еще шестнадцати нет!

— А вы думаете, что если мне нет шестнадцати, так я сейчас в совхозе не работаю? Раз вы меня в телятник не хотите взять, я себе другую работу нашла. Конечно, не такую интересную, но все-таки совхозу польза.

И она рассказала о том, какую нашла работу. Тракторов и лошадей у нас было тогда очень мало. А удобрения на поля вывозить надо. Нина вместе с другими девочками-школьницами стала вывозить в поля удобрения на саночках. Как уроки в школе кончатся, впрягаются девочки в санки и тащат их по снежной тропе.

— Только все равно я стану телятницей! — говорила мне Нина, рассказывая о своей работе. — Все равно я телят ни на что не променяю!

Что тут будешь делать с ней? Тем более, когда телятниц у нас мало и нужда в них очень большая.

— Хорошо, — говорю я, — вот кончатся занятия в школе, тогда поговорим.

В это лето я назначил Нину Смирнову помощницей телятницы. Сначала ей доверили десять телят, потом, увидев, что она отлично с ними справляется, прибавили ей еще десяток. И с этой нагрузкой Нина Смирнова справлялась отлично. Все ее двадцать телят были здоровы, хорошо прибавляли в весе. В телятнике царила почти больничная чистота.

Несмотря на недостаток рабочих в совхозе, ящур и нехватку кормов, за два первых года войны нам удалось не только сохранить все стадо, но и удержать его продуктивность на высоком уровне.

За это время мы вырастили также новых отличных животных. В нашем стаде было восемнадцать коров, дававших по 9 тысяч литров молока в год.

В тяжелые и суровые дни войны весь коллектив совхоза не жалел сил, чтобы дать раненым солдатам, детям и трудящимся как можно больше молока, масла, мяса.

Тысячи зрителей наблюдали караваевских животных на манеже Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

На переднем плане совхозный бык Салат. Весит он одну тонну.

Нынешнее Караваево совсем не похоже на прежнее. Теперь это очень красивый и благоустроенный городок. В нем несколько улиц с новыми деревянными и кирпичными домами. Вокруг них разбиты сады.

Рекордистка Камса. За один год от нее получено свыше пятнадцати тысяч литров молока. В 1954 году на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке признана чемпионом костромской породы.

Чехословацкая делегация осматривает выдающуюся рекордистку Грозу. За один год она дала более шестнадцати тысяч литров молока.

Заботой и любовью окружены в детском саду совхоза самые маленькие караваевские жители.

Центральная площадь совхоза. Здесь воздвигнут памятник В. И. Ленину. Вокруг этой площади построены двухэтажный клуб, школа десятилетка, универмаг, гостиница.