Волшебный жезл

НА БЕРЕГУ СЕНДЕГИ

Лошадка, которую прислал за мной Шабаров, была унылая, коротконогая, заморенная. Невесело она бежала по лужам и рытвинам широкого Красносельского тракта. Оглядываясь часто назад, она как бы удивлялась седокам, которые отправились в путь под этим весенним густым дождиком.

Широкоплечий бородатый мужик, правивший лошадкой, не спеша рассказывал о караваевском житье-бытье.

— Недолго с нами поживешь, — уверенно говорил он, попыхивая махоркой. — У нас какая жизнь! Самая что ни на есть скучная. Коровы — одно только название, что коровы, а поглядишь: рога да хвост, и больше ничего в ней не имеется. Жить, опять же, негде. В землянках живем. Места наши хоть и недалекие от города, а глухие, дремучие. Сбежишь, помяни мое слово, сбежишь. Не такие, как ты, не уживались. Мы хоть горе мыкаем — привычные. А ты что едешь? Да еще с семьей… Вот тоже выбрал место!

Со страхом слушала эти рассказы жена Татьяна Васильевна. На руках у нее была годовалая Валечка, а рядом с нею — старшая дочка, десятилетняя Поля.

С наезженного тракта телега свернула налево, в лес. Дорога пошла под уклон. Она была почти непроезжей: две глубокие колеи тонули в вязкой жиже, засасывая колеса. Мокрые ветви деревьев задевали телегу, били по лицу.

Ехали недолго, лес становился все более глухим, не верилось, что всего на расстоянии часа езды отсюда — мощеные улицы Костромы, гостиный двор, каменные здания с красными флагами.

Внезапно между деревьями блеснула вода. Неширокая мутная река Сендега проложила себе извилистый путь среди лесной чащи. Из воды торчали рогатые коряги, под тенистыми ветвями притаились таинственные омуты.

Недалеко от берега стоял старинный двухэтажный барский дом с колоннами, возле него — конюшня, людская, сарай и полуразрушенный скотный двор, окруженный непроходимым навозным болотом. А со всех сторон вплотную, как стены, придвинулся лес.

— Приехали! — сказал мужик, слезая с телеги. И, как бы желая меня напугать еще больше, добавил: — Попомни мое слово: долго с нами не проживешь. Как в обратную дорогу собираться будешь, кликни скотника Петра, за бутылку самогона в один час тебя доставлю в город.

Я спросил:

— А почему ты так уверен, что я здесь жить не стану? Ведь ты живешь?

Он усмехнулся:

— Ишь, сравнил тоже! Мы люди привычные… Теперь хоть свобода, и за то спасибо: хочешь — работай, а хочешь — на печке лежи.

Из дома вышел Шабаров. Подтянутый, ладный, в накинутой на одно плечо старой солдатской шинели, он торопливо сбежал по ступенькам и крепко стиснул мою руку.

— Спасибо, старик, — сказал он мне, — а то я один совсем здесь запарился. Вдвоем будет легче.

Подошел еще один человек. Был он в начищенных до блеска хромовых сапогах, в брюках-галифе, которые в ту пору носили многие. На его маленьком незначительном личике выделялись редкие рыжеватые усики.

— Будем знакомы, — представился он и назвал свою фамилию. — Вы зоотехник?

— Нет, — ответил я, — какой я зоотехник! Так, практик.

— А какое у вас образование?

Я сказал, что образование у меня самое низшее, ниже не бывает.

Он откровенно огорчился:

— А я думал, еще спеца прислали! Директор у нас тоже без специального образования. Один я спец! Трудно. — Но, как бы желая ободрить и утешить меня, он как-то запанибратски подмигнул мне, щелкнул себя пальцем по шее и прошептал: — Вечерком, пожалуйста, ко мне! Выпьем ради знакомства. У меня самогончик — первый сорт. Дух захватывает!

Его лицо, усики и весь его вид производили отталкивающее впечатление.

Я спросил у Шабарова:

— Это что за птица?

Шабаров неопределенно пожал плечами:

— Диплом в кармане, спец! Находится здесь на должности ветеринара. А так… чистоплюй, да и выпить любит. Видел, как голенища сверкают? Вот и боится в навозе их выпачкать.

Для жилья мне отвели маленькую комнату в первом этаже барского дома. Устроив там наскоро жену и дочерей, мы с Шабаровым сразу же отправились осматривать хозяйство. Кроме скотного двора и полупустых складов, осматривать, собственно, было нечего. В тесном и сыром помещении скотного двора лежали и стояли около полусотни разномастных низкорослых коров. Вид у животных был самый жалкий: все худющие, ребра торчат, шерсть свалялась, на боках затвердевшая грязь, на ногах и вымени болячки и струпья.

Шабаров, как бы оправдываясь, объяснил:

— Я почти все время провожу в городе: добываю разный инвентарь, утверждаю планы, хлопочу об ассигнованиях, а тут ни глаза хозяйского нет, ни твердой руки.

Скот только что пригнали с пастбища, и доярки готовились к вечерней дойке. Коровы стояли усталые, грязные, вялые.

— Истомились, сердешные, — говорила немолодая доярка, — пастбищ у нас близко нет, вот и гоняют их по лесным чащобам, через кустарник, завалы да пни. Верст двадцать в день исходят. Домой возвращаются, сами видите, какие. Одна вымя поцарапает, другая ногу повредит… — И, поставив возле коровы маленькую скамеечку, она села доить.

Доили коров плохо: торопливо, небрежно, не выдаивая полностью молоко. Доярки сидели возле коров с неповязанными головами, рук перед дойкой не мыли, а подойники лишь ополаскивали в кадке, где вода не менялась дня три.

Одна молодая доярка тянет корову за соски, а сама, отвернувшись, с кем-то разговаривает. Через несколько минут она уже встает и переходит к другой корове.

Я говорю:

— Вернись, девушка!

— А что такое?

— А то, что корову ты, милая, не выдоила.

Взял я из ее рук подойник, присел к корове, стал с коровой ласково разговаривать, а сам в это время рукой поглаживаю вымя — массаж делаю, и, глядишь, опять заструилось молоко.

Девушка посмотрела, как я дою, и говорит:

— Ну, если столько времени с каждой коровой возиться, так весь день надо на скотном дворе торчать.

— А как же, — говорю, — весь день, милая! Да дня еще мало окажется, другой раз и полночи придется прихватить. Тебя как зовут?

— Ульяна Баркова!

— Лицо у тебя, — говорю, — Ульяна, хорошее, доброе, и сердце, наверно, доброе, а животных ты не любишь и не уважаешь. Если бы ты их любила и уважала, то и теплой водичкой помыла бы, и щеткой поскребла, и навоз сама убрала бы, и подстилку помягче постелила бы…

Смотрю, стоит Ульяна вся красная, на меня не смотрит, а в глазах слезы.

— Ты, — говорю, — не обижайся, мало ли для тебя другой работы в совхозе найдется. А вот не знаешь ли ты такую девушку, которая животных по-настоящему любит и уважает? Вот бы мне такую девушку в помощницы!

И тут Ульяна как вспыхнет! Закрыла лицо руками и сквозь слезы:

— А я их не люблю, что ли? Ну и не надо, если не люблю! Только все это неправду вы сказали, я их очень даже люблю!

И она горько-горько заплакала.

В это время другая доярка возилась возле очень крупной, но худой и костлявой рыжеватой коровы, которая ни за что не хотела стоять спокойно: то ногой дернет, то в сторону отойдет.

— Вот какая! — жаловалась доярка. — А еще Послушницей называется. Не послушница, а озорница!

Как раз в это время вошел уже знакомый скотник Петр, который привез меня из Костромы. Услышав жалобы доярки, он сказал:

— Да чего ты с нею нянчишься? Пни ее как следует, чтобы не баловала!

И, проходя мимо, он со всей силой пнул корову ногой.

Я почувствовал, как кровь прихлынула у меня к лицу. Я никогда не мог спокойно смотреть, как люди бьют животных.

— Вот что, — сказал я этому человеку, — больше ты на скотный двор не являйся! А если я тебя еще раз здесь увижу, так сам вытолкаю вот этими руками.

— Ну и латыш! — сказал он. — Лютый.

Я подошел к Послушнице, поглядел на нее и сразу понял, почему она не давала себя доить. Вымя у нее было в крупных ссадинах и, наверно, каждое прикосновение к нему причиняло животному нестерпимую боль. Я велел доярке принести теплой воды, промыл царапины, смазал вазелином. И животное, почувствовав заботу и ласку, терпеливо перенося боль, спокойно стояло, пока я доил ее.

Доярка, уже немолодая женщина, была очень смущена тем, что не заметила ссадин. Она старательно выгребла из стойла навоз, постелила свежей соломы, налила чистой воды.

Как бы оправдываясь передо мной, она говорила:

— Вы на нас не обижайтесь, мы с собой хорошего обращения у помещицы никогда не видели, слова доброго не слыхали. Как же вы хотите, чтобы мы за скотом были приучены с лаской ходить?..

До позднего вечера я оставался на скотном дворе, ухаживал за коровами. Вместе со мной осталось и несколько доярок. Попозже явился и Петр. Был он чуть навеселе и пришел извиняться: уверял, что никогда в жизни больше не ударит коровы, и просил, чтобы я оставил его работать.

Желая загладить свою вину, он тут же схватил в руки вилы и с жаром стал сгребать навоз. Но пыла его хватило ненадолго. Минут через десять он куда-то пропал, а потом снова появился уже совсем пьяный.

Только в первом часу ночи я отправился домой. Вся усадьба была погружена во мрак. Лишь в одном окне светилась керосиновая лампа. Это было окно Шабарова.

Я тихонько стукнул в стекло.

Он тревожно поглядел в окно и, рассмотрев в темноте меня, улыбнулся:

— Все с хозяйством знакомился?

Он провел меня в комнату, усадил за стол и молчал, ожидая, чтобы я заговорил о своих впечатлениях первым. Но у меня были слишком скверные впечатления, чтобы начать первым, и он, подождав немного, не выдержал.

— Ну, как, — спросил он, — очень не понравилось?

— Очень.

— А что не понравилось?

— Все, — сказал я. — И люди не нравятся, и скот не нравится.

И я с жаром стал рассказывать про Ульяну Баркову, которая не выдаивает коров до конца и тем самым портит животных. Я рассказывал о доярке, которая даже не заметила, что у Послушницы все вымя в ссадинах, о скотнике Петре, который ударил животное. Я рассказывал о том, что на скотном дворе нет дисциплины, что стадо каждый день вынуждено проходить по 20–30 километров по кочкарникам и пробираться среди кустов и пней.

— Да и какое это стадо! — говорил я. — Разве пять-шесть литров молока в день — это удой? В любом крестьянском хозяйстве корова больше дает!

Шабаров слушал меня внимательно, не перебивая, а когда я кончил, он помолчал минутку и сказал:

— Ни в чем ты, Станислав Иваныч, пока не разобрался, и я с тобой решительно не согласен. Люди у нас отличные. Самые, я тебе скажу, замечательные. Ты знаешь, кто она, эта самая Ульяна Баркова, которая корову не до конца выдоила? Она с десяти лет побиралась, Христа ради под окнами просила. Ей самой было двенадцать лет, а на ее попечении двое младших братьев остались. Она в няньки пошла, чтобы их прокормить. Для нее только при советской власти жизнь и началась. А ты говоришь: такая-сякая… А Александра Волкова, которая царапины у Послушницы не заметила, — она с пятнадцати Лет батрачила на генеральшу Усову. Их двадцать три человека в одной людской жили, на общих нарах спали! Когда у Александры ребенок родился, она его на нарах от хозяйки прятала, иначе хозяйка выгнала бы ее, если бы узнала. А зимой, рассказывала она, в этой людской такая была духота и жарища, что иной раз думалось: не выживет ребенок до утра, задохнется. Вот как до советской власти эти люди жили!.. Ты научи их работать, — они горы своротят, потому что нет у советской власти более преданных людей, чем те, кто сам, на своем горбу, все горести прошлого отведал… И стадо у нас вовсе не плохое. Это только кажется, что плохое. А ты старух расспроси: сколько раньше давала молока эта самая Послушница или Беляна? По целому ушату молока от каждой надаивали. Вот какие это были коровы! А теперь и кормим их плохо, и доим плохо. Так нечего на людей все сваливать!

Правильно он меня отчитал. И стали мы тогда с ним думать, что же делать, чтобы наш совхоз стал давать государству побольше молока, чтобы надаивать от коровы не по 5–6 литров в день, а хотя бы в два или три раза больше. Для нас было ясно, что надо лучше кормить животных, содержать их в лучших условиях и тогда они сразу повысят удои.

— Хорошо было бы, — говорил Шабаров, — купить племенной скот — швицев или альгауссов. Это лучшие породы молочного скота. Они разводились сначала только в Западной Европе. Потом их закупили и завезли в Россию помещики. Особенно хорошо прижился племенной скот в Поволжье. Но пока это мечта. Денег на это у Советского государства нет, и надо обойтись как-то иначе.

А мечта эта была соблазнительная. Каждому крестьянину известно, что породистая корова больше дает молока, чем беспородная. И объясняется это тем, что количество молока, которое дает корова, зависит не только от того, чем будешь кормить корову и сколько дашь ей корму; удой зависит еще и от организма животного: хорошо ли он перерабатывает съеденный корм в молоко.

Чем животное породистее, тем больше оно ценится. Посмотрите любое племенное свидетельство, и вы увидите, что там обозначены не только отец и мать животного, но еще и бабушка и дедушка с материнской стороны и — с отцовской. Даже клички прабабушек и прадедушек вносят в племенное свидетельство, чтобы подтвердить происхождение ценного животного.

Но родословные наших караваевских коров никому известны не были, а судя по внешнему виду, большинство из них — малорослые, некрасивые, разномастные, происхождения были самого незнатного.

Что же нам делать? Как такое стадо превратить в хорошее?

— Есть такое средство! — сказал Шабаров. — Есть такой волшебный жезл, с помощью которого человек может создавать животных, все равно как скульптор лепит фигурки из глины.

Я посмотрел на него, как на сумасшедшего.

— Да, да, — повторил он, — есть такой волшебный жезл! — И стал рассказывать мне о Чарлзе Дарвине и его учении о происхождении различных видов животных и растений, об естественном и искусственном отборе и о чудесном труде селекционеров.

Он раскрыл толстую книгу, заложенную во многих местах бумажками, нашел нужную страницу и прочитал те строки, которые потом стали моим девизом на всю жизнь.

— «Не подлежит сомнению, — читал он Чарлза Дарвина, — что многие из наших выдающихся животноводов даже в течение одной человеческой жизни в значительной мере изменили породы рогатого скота и овец. Для того чтобы вполне дать себе отчет в том, что ими достигнуто, необходимо прочесть несколько сочинений, посвященных этому предмету. И видеть самому животных, о которых идет речь. Скотоводы обычно говорят об организации животного как о чем-то пластическом, что они могут лепить по желанию. Если бы здесь достало на то места, я мог бы привести выдержки в этом смысле из самых авторитетных писателей».

Шабаров продолжал приводить очень интересные высказывания Чарлза Дарвина. Выдающийся английский ученый сравнивал целенаправленный отбор с волшебным жезлом, при помощи которого можно вызвать к жизни какие угодно формы. Многие животноводы, указывал Дарвин, даже в течение одной человеческой жизни в значительной мере изменили породы рогатого скота и овец.

«Ну что ж, — думал я, уходя от Шабарова, — значит, нужно овладеть этим волшебным жезлом и заняться отбором животных, чтобы совершенно изменить наше стадо и создать таких животных, каких мне хотелось бы иметь».

В эту ночь я долго не мог заснуть. Стоило мне закрыть глаза, как в моем воображении возникало такое животное, какое мне хотелось бы вылепить с помощью волшебного жезла — искусственного отбора. Мне виделось это животное на зеленом, залитом солнечным светом лугу. Это было красивое, очень крупное, сильное и здоровое животное, величественно несущее свое большое, наполненное молоком вымя.

Рисуя в своем воображении такое животное, я думал: «Чтобы корова дала много молока, она должна съесть много корма. Поэтому животное должно быть крупным, мощным, сильным. У такого животного должно быть отличное сердце, могучие легкие, большое вымя, где могло бы храниться много молока. А для того чтобы вымени было просторно, у коровы должен быть широкий крестец, ноги крепкими — они должны стать надежными подставками для всего тяжелого и мощного туловища».

Но такие животные виделись мне лишь в воображении, а в действительности, придя на скотный двор, я опять встречал некрасивых, малорослых коров с маленьким выменем и опущенным задом.

И вот тогда-то у меня и родилась мысль: выявить лучшие качества наших животных и с помощью «волшебного жезла», о котором писал Чарлз Дарвин, передать эти качества потомству.

Нелегкая это была задача. Я расспрашивал всех пожилых людей, работающих в совхозе, даже по соседним деревням ходил и тоже разузнавал: не скажут ли они, от кого произошли наши коровы Беляна и Послушница. Некоторые говорили, что мать Беляны была племенная корова альгаусской породы, другие — что ничего у ее матери от альгаусской породы не было, а была племенной вовсе не мать, а бабка Беляны. О происхождении Послушницы совсем ничего известно не было. Но все подтверждали, что когда-то и Беляна и Послушница давали по целому ушату молока. Сейчас обе коровы были очень запущены и заморены. Чтобы выявить их подлинные качества, надо было хорошо кормить животных и обеспечить им лучший уход. Тогда, может быть, они опять станут давать по целому ведру молока и такую высокую продуктивность передадут своему потомству.