Волшебный жезл

БЕДА

Кроме Ульяны Барковой и Александры Волковой, моими отличными помощницами были доярки Мария Дмитриевна Кошелева, Пелагея Федоровна Суслова, Евдокия Исаевна Грехова, Екатерина Михайловна Воронина. Надо было бы упомянуть и еще многих, потому что с первых же дней все люди, работавшие в караваевском животноводстве, как-то особенно сдружились, стали как бы одной семьей, помогали друг другу и были заинтересованы в успехе общего дела.

У большинства из них за плечами были очень трудные годы тяжелой жизни. Кошелева, Суслова и Волкова всю свою молодость батрачили на генеральшу Усову и ее семью.

Только при советской власти они почувствовали себя полноправными и уважаемыми людьми. И не потому, что так уж сразу им стало хорошо житься, нет, и в те годы жилось трудно, а потому, что впервые в жизни они увидели, что их труд — это труд свободных людей, что работают они на себя, на свое государство, что от их умения, старания и способностей зависит успех общего дела. С большим усердием взялись они за решение нелегкой задачи — улучшить стадо, повысить удои, вырастить ценное потомство.

За каждой дояркой была закреплена группа коров. И все женщины старались лучше ухаживать за ними, чтобы умелым уходом и кормлением добиться самых больших удоев.

Каждый год приносил нам новые радости. В 1929 году мы надаивали в среднем от коровы уже больше 3,5 тысячи литров. А от нашей Шабрихи, так же как от Ревизии, вскоре получили больше чем по 7 тысяч литров молока: бывали дни, когда корова давала по три ведра, а то и больше.

Но что нас особенно радовало, так это то, что лучшие коровы принесли прекрасных сыновей и дочерей. Дочь красавицы Беляны — молодая корова Богатая, так же как и дочь Послушницы I — Послушница II с первых же лактаций стали давать по полтора и два ведра молока в день и по всем данным обещали стать выдающимися животными.

И вот в это время Василия Васильевича Шабарова переводят на другую, более важную и сложную работу, а нам присылают нового директора. Я переживал это как очень большое горе — ведь Шабаров был моим учителем и самым близким другом: с ним я делился своими сомнениями, у него искал советов и поддержки.

Новый директор проработал у нас недолго, и на смену ему вскоре прислали другого человека. И тут начался самый тяжелый период в истории Караваевского совхоза; за четыре года, с 1932 по 1936, в Караваеве сменилось пять директоров.

Далеко не каждый человек может быть директором совхоза. Ведь совхоз — это очень сложное сельскохозяйственное производство, а директор — организатор производства. Он должен думать и о полеводстве, и о животных, и о финансовых делах, и о строительстве, и о быте рабочих. Он должен быть разносторонним, энергичным, умным, требовательным и отзывчивым.

Особенно я убедился в этом в те годы, когда у нас в Караваеве один директор сменял другого и далеко не все они отвечали своей должности. Хозяйство, которое наш коллектив с таким трудом поднимал, снова стало разваливаться.

В 1932 году лето выдалось неурожайное. Концентрированных кормов мы почти не имели, овощей не вырастили, травы накосили мало. Стадо у нас увеличилось, а закладывать в силосную башню было нечего. Поэтому мы надаивали почти вдвое меньше молока, чем в 1929 году.

Сдавая государству меньше молока, совхоз получал меньше денег, а без денег что можно сделать? Начатые постройки остались недостроенными. Денег рабочие зарабатывали мало, питались кое-как, жилья хорошего не было. Один за другим рабочие стали покидать совхоз в поисках лучшего места.

А тут пришла новая беда.

— Станислав Иваныч! Станислав Иваныч! — громко звала меня одна из телятниц, прибежав на скотный двор. — Скорее в телятник: с Резвым что-то!

Бычок Резвый был сыном Ревизии, одной из лучших коров нашего стада. Он родился всего несколько дней назад и уже в первые дни вполне оправдывал эту кличку.

На улице был мороз, но в телятнике, когда я прибежал туда, весело потрескивали дрова в печке и было жарко.

Вдоль прохода по обе стороны телятника были устроены небольшие загородки, в которых проводили первые дни своей жизни новорожденные телята. Из всех этих загородок на меня уставились глупые мордочки с блестящими глазами. Только Резвый лежал за своей загородкой, безразличный ко всему. Он тяжело и часто дышал.

Ветеринар уже измерил ему температуру — термометр показывал сорок градусов.

— Суставолом! — сказал ветеринар. — Самая типичная картина! — И указал мне на задние ножки животного.

Суставы на них распухли и от этого ножки казались уродливо искривленными.

Суставолом и белый понос — это заразные заболевания, поражающие маленьких телят. Пять-шесть дней животное болеет, а потом в большинстве случаев погибает. Резвый погиб на седьмой день.

Мы продезинфицировали телятник, выбросили и сожгли подстилку, которая была под больным животным, но уже через два дня заболела телочка Малютка, а в следующие два дня — еще несколько телят. Телята гибли один за другим. Это были те телята, которых мы получили в результате начатой нами племенной работы. Они были созданы природой, в которую вмешалась человеческая воля, которые должны были воплотить в жизнь мечты о нашем будущем стаде.

Прежде всего надо было спасти самых ценных животных: бычка Шанго, сына Шабрихи, и бычка Послушного, внука Послушницы. Их следовало немедленно изолировать от других животных. Но как это сделать, куда их поместить?

Ответ мне подсказала Татьяна Васильевна:

— Ну что ж, — сказала она, — давай принесем их к себе домой, пусть они растут здесь.

Жил я тогда в маленьком домике. В этом домике была всего одна комната и кухня.

Половину кухни мы отгородили загородкой, принесли туда соломы. Сразу в кухне стало так тесно, что негде было повернуться.

Оба бычка были крупными, бойкими, задиристыми. Особенно отличался этими качествами Шанго. Он родился большим, на длинных, как у Шабрихи, ногах, с широким, крепким костяком и неутолимым аппетитом. С первого же дня своей жизни он проявил веселый и буйный нрав. Сколько ему ни давали молока, все ему было мало, и, упираясь крепкими и длинными ножками в пол, он требовал еще, смешно угрожая своими несуществующими рожками.

Старшая наша дочка, Полина, ходила тогда в пятый класс школы. Она очень обрадовалась четвероногим питомцам и, вернувшись из школы, весь день находилась возле бычков.

А младшая дочка, пятилетняя Валечка, была совершенно уверена, что бычков поселили здесь специально для ее развлечения. Она набросала им за загородку игрушек и все время играла с веселыми и бойкими товарищами, которые, кстати сказать, тоже любили поиграть и порезвиться.

Признаться, жизнь в одной квартире совместно с бычками вовсе не была уж так приятна. Животные требовали тщательного ухода: много раз в день приходилось менять им подстилку, но в квартире все равно пахло навозом и было сыро. Иногда бычки вырывались из-за своей загородки и тогда норовили завладеть всей квартирой. Удержать их было трудно, потому что они были уже сильными и очень ловкими.

Однажды, когда дома не было ни меня, ни Татьяны Васильевны, ни Полины, Валя, то ли случайно, то ли играя, выпустила обоих бычков.

Боже мой! Какую картину застал я, вернувшись домой! Вся мебель была перевернута, табуретки и стулья опрокинуты, посуда на полу. Послушный, разбежавшись, налетал на высокий фикус и тыкал его своим крепким лбом, пока цветок не опрокинулся. Шанго стоял возле начищенного самовара, изготовившись к бою и нацеливаясь забодать свое отражение в самоваре — такого же смешного и воинственно изготовившегося к бою бычка.

Виновница же всего этого кавардака, Валечка, спряталась за шкаф и со страхом выглядывала оттуда на своих озорничающих товарищей.

Это, конечно, было очень смешное зрелище, и, водворив порядок, я еще долго смеялся, вспоминая испуганные глаза Вали и воинственный пыл Шанго. Но вообще-то в те дни мне было не до смеха. Это были, быть может, самые тяжелые дни в моей жизни, потому что суставолом грозил уничтожить весь молодняк нашего стада.

Мы выбросили из телятника и сожгли всю солому, вымыли кипятком и продезинфицировали стены, полы перестлали. Я не уходил из телятника до тех пор, пока вся работа не была закончена. Вернулся в тот день только поздней ночью. Дома все уже спали. Спали и бычки в своей загородке. Только Шанго, когда я вошел, поднял широкую морду, чуть-чуть приоткрыл глаза, что-то промычал со сна и, свернувшись поудобнее, заснул опять.

Но я заснуть не мог. «Удалось ли нам покончить с болезнью? — думал я. — Уничтожили ли мы всех микробов, разносящих эту страшную инфекцию? Удастся ли нам сохранить в живых оставшихся телят?»

Нет, мне решительно не спалось. То и дело я вставал с кровати, пил воду, снова ложился и снова вставал. Еще было совсем темно, когда я оделся и пошел в телятник.

В телятнике чисто и тепло. Быть может, даже слишком тепло. От испарений животных на стенах выступила влага. Телята спали. Но, когда я вошел, многие из них зашевелились, повернули ко мне головы, некоторые поднялись на ножки, видно ожидая, что я начну их кормить.

Я подходил к каждому животному: этот как будто здоров, этот тоже и этот тоже… Подошел к пятидневной телочке Ленточке. Желтенькая, как яичный желток, с белым пятнышком на лбу, она лежала вытянувшись, с мутными, жалобными глазами.

В сердце сразу прокралась тревога. Я притронулся к маленькому животному: да, так и есть — коленки распухли.

Что было делать?

Я сел на табурет в полном отчаянии. Не различимые глазом микробы оказывались сильнее меня. Я чувствовал себя беспомощным.

Я понимал, что если не удастся покончить с болезнью и сохранить молодняк, то, кроме громадного ущерба, который мы причиним государству, рушится еще наша мечта о создании высокопродуктивного стада. Болезнь выбивала из рук «волшебный жезл» — искусственного отбора, потому что мы отбирали для будущего стада одних животных, а слепая и неразумная стихия отбирала по-своему.

Каждый день погибало по два-три теленка. Даже те животные, которые выживали, оказывались потом слабыми и хилыми: они легко простуживались, чихали и кашляли, за ними требовался особенно тщательный уход. Для такого ухода нужно было найти заботливую телятницу, способную на самоотверженный труд. И такую телятницу нам посчастливилось найти.