Воспоминания о Ф. Гладкове

Семен Новиков ДАРИЛ СВОЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ

Мы, мальчишки, любовались огнями проходивших по Каме пароходов, смотрели на грузчиков, ловко таскавших тяжеленный груз на пристани Мензелинск. Кто-то из грузчиков сбросил тюк, рогожа разорвалась — выпали книги. Это был «Цемент» Федора Гладкова.

Вскоре я прочитал роман, Федор Гладков завладел моим сердцем навсегда. И вот судьба, к моему счастью, свела меня с певцом рабочего класса Советской страны. Это он впервые в отечественной литературе с огромной впечатляющей силой показал творческие возможности хозяина Советского государства. Герой романа Глеб Чумалов является вожаком трудящихся масс, блестящим организатором восстановления промышленности, строителем новой жизни.

Встретились мы с Федором Васильевичем в санатории «Барвиха». Зима 1958 года была снежная, люди подкармливали голодавших птиц, в парке для них оборудовали «столовые». Я смотрел на синичек, хлопотавших за обедом.

— Хорошо сделали. Зима-то холодная, много будет спасено птицы, — сказал подошедший человек в бобровой шапке. — Смотрите, смотрите, воробей тоже не зевает.

Слово за́ слово, разговорились.

— Вы Гладков, Федор Васильевич?

— Он самый.

Лицо его избороздили глубокие морщины. Глаза умные, взгляд пристальный, любознательный.

Общительный, простой, обаятельный, Гладков притягивал к себе людей, быстро с ними знакомился и дарил им свое расположение. Его знали все в санатории, встречали доброй улыбкой, как давнего знакомого.

Вот он неторопливо идет по коридору санатория, постукивая палочкой по паркетному полу. Увидел Ванду Василевскую и Александра Корнейчука, заулыбался своей доброй русской улыбкой, жмет им руки, взглядом, крепким пожатием, добродушным ворчанием ободряет «Сашка́». У Корнейчука тогда заметили червоточинку в легких и предложили операцию: Все его ободряли, но с удивительным тактом это делал Федор Васильевич.

— Из хорошего материала сделан, — говорил он о Корнейчуке.

Мы встречались каждый день.

Жил Федор Васильевич в санатории на первом этаже, вечерами я спускался к нему, и мы смотрели интересные передачи по телевидению. Гладков посасывал хитро сделанную трубку с какими-то снадобьями, которые держали в узде зловредную астму. Он любил слушать и сам поговорить. Слушал он внимательно, не перебивал и, бывало, дня через два-три возвращался к разговору, заинтересовавшему его.

Его, видимо, тогда очень волновала деревенская тема. Я ему рассказывал о Пензенской области, где недавно работал секретарем обкома партии, о растущем городе Белинске, о колхозе в Тарханах — колыбели Лермонтова, о музеях великих русских писателей. Очень заинтересованно слушал Гладков рассказ о посещении колхозниками драматического театра.

Пензенский областной театр поставил пьесу «В степях Украины» Корнейчука. Билеты распространялись в деревнях, соседних с городом районах. Приходили переполненные зрителями поезда из Лунина, Бессоновки, автомашины из Городищ, Нижнего Ломова. Во время спектакля колхозники дружно смеялись и аплодировали. Популярнейшим у нас стал Галушка. На всех совещаниях и заседаниях в городе и в деревнях говорили о нем. Он у нас в области очень старался, «работал» во всю свою могучую силу — против мещан, обывателей, стяжателей, людей нерадивых. Массовое посещение колхозниками театра стало традицией.

— Это другой крестьянин, тот, старый, сходит со сцены, — рассуждал Федор Васильевич. — Растет новый — требовательный. Тот сыт был уже тем, что землю в свои руки взял, этот одной землей не будет доволен, ты подай ему культуру. А что там делают культизбушки? А что? А что? Изба-читальня раньше была хороша, а теперь мало ее.

Он говорил о колхознике, о его требованиях, о его духовных силах.

— Деревня-матушка всегда питала литературу и искусство и была нетребовательна к тому, что давал ей город. Помнишь, все стены были заклеены лубочными картинками, на ярмарке забавлялись третьестепенными балаганными артистами. Теперь деревня предъявляет большой счет культуре... Теперь подавай им Чайковского, Глинку. Вот ты мне говорил о Белинском, Лермонтове, Куприне. Пензенская губерния много имен дала. Но ведь все они выходцы из дворян или из разночинной интеллигенции. Подожди-ка немного, как колхозная деревня блеснет именами! Сейчас уже много, а потом... Ленин все это предвидел: революция пробудит таланты из народа.

Помолчав немного, Гладков снова заговорил:

— Имя Ленина разносилось по всему миру с космической быстротой и навсегда утверждалось в памяти и сердцах людей. Его именем олицетворялись исторические перемены. Октябрьская социалистическая революция — Ленин, Свобода — Ленин, Земля — Ленин, Мир — Ленин. Когда я был в Италии у Горького, он мне говорил о духовном могуществе русского народа, он назвал имена, прославившиеся на весь мир, но равных Ленину нет. Это личность планетарная.

Федор Васильевич любил Горького и часто о нем рассказывал.

Сидели мы с Федором Васильевичем в кинозале санатория, смотрели японский фильм. В общем-то он был о том, как женщина стала на путь раскрепощения.

— Хорошо, хорошо, — нет-нет да и говорил Гладков.

Но вот героиня встретилась со своим любовником. Нам показали... Неудобно и писать, что нам показывали.

— Все испортили, все! — возмущался Федор Васильевич.

Когда вышли из зала, он еще сердито говорил:

— Загубили, какую картину загубили! Натурализм — враг искусства, коварный враг, вползает в него под личиной правдоподобия.

Радовался и негодовал Федор Васильевич бурно, глаза его загорались, лицо становилось вдохновенным, красивым. Человек он был волевой, с твердым, но добрым характером. Но однажды он мне показался беззащитным. Рассказал Гладков мне эпизод из его поездки к Горькому, в Италию:

— Когда я уезжал, моряки дали мне четверть водки с напутствием: «Максиму Горькому от нас». Приехал, обжился у Горького, и вдруг он меня спрашивает: «Где водка, что мне моряки послали?» Я смутился: должно быть, письмо от моряков пришло. Видите ли, отвечаю, путь был долгий, пришлось угощать соседей по вагону — французов, итальянцев и шведов даже. За ваше здоровье пили, Алексей Максимович». — «За мое здоровье?» — «Да». — «И шведы тоже?» Горький расхохотался до слез. Потом нет-нет да спрашивал: «И шведы, говоришь, пили за мое здоровье?» — и опять смеялся. Я так и не понял, обиделся Горький на меня или нет.

Вижу Гладкова смущенным, беззащитным. Наверно, увидев его таким, Горький только смеялся.

В эту зиму Федору Васильевичу шел семьдесят пятый год, имел он и нелегкий груз болезней, но душой был юношески молод. Он упорно работал, мечтал о путешествии.

— Этим летом обязательно побываю на Волге, на Каме, посмотрю гидростанции, моря, творения человеческих рук.

Глаза его загорались. У него была ненасытная жажда слышать и видеть...

1970