Воспоминания о Ф. Гладкове

Саломея Арешян ДНИ, КОТОРЫЕ НЕ ЗАБЫВАЮТСЯ

Молодое всегда тянется к молодому. Молодым энтузиазмом жила наша страна в 30‑е годы. Первый бетон заливали на Днепрострое, рождался Кузбасс. У нас, в Армянской республике, строили Дзорагэс. Советская литература видела в социалистическом строительстве свою магистральную тему. В это время Л. Леонов писал роман «Соть», В. Катаев — «Время, вперед!», Мариэтта Шагинян — «Гидроцентраль», Я. Ильин — «Большой конвейер», Федор Гладков создал вдохновенную эпопею о строительстве социализма, книгу с характерным названием «Энергия».

Студенческая молодежь тех лет жила интересами советской литературы. Удивительным и своеобразным был этот период и для ленинградских студентов. В интеллектуальной жизни молодежи того времени совершался синтез прошлого и современности. Мы занимались в старинном здании филологического факультета Петербургского университета, но назывались ЛИФЛИ, и традиции старейшего русского высшего учебного заведения причудливо переплетались с дыханием нового мира. Днем мы слушали лекцию академика А. С. Орлова о «Слове о полку Игореве», а ночью зачитывались Шолоховым, и «Поднятая целина» звучала как откровение. Мы занимались в семинаре по Горькому у профессора Н. К. Пиксанова и с восточниками увлекались исследованием Корана. Мы в это время читали «Эстетику» Гегеля и «Englische Romankunst» Дибелиуса, но, не соглашаясь с Дибелиусом, я мечтала написать историю мирового романа гораздо лучше.

Однако мечта написать книгу по теории романа не только не мешала думать о современности, но, наоборот, вела к ней, потому что нужно и важно было заняться романом о социалистической стройке. И перед выбором дипломной темы мы пошли к профессору Николаю Кирья́ковичу Пиксанову.

Профессор Николай Кирьякович Пиксанов был не только хорошим ученым, но и удивительным педагогом. Вся его жизнь посвящена литературоведению и насыщена особой любовью к молодежи.

В те далекие студенческие годы, о которых сейчас идет речь, мы не знали еще о научных заслугах Н. К. Пиксанова, вернее, мы не представляли всего масштаба его работ, нас привлекало в нем совершенно другое — его необыкновенная человечность, беззаветная, я бы сказала, фанатическая любовь к литературе и твердое убеждение, что тот, кто ею занимается, должен посвятить ей жизнь.

Н. К. Пиксанов был связан многочисленными дружескими узами с советскими писателями. Будучи в основном специалистом по литературе XIX века, он принимал самое горячее участие в судьбах и развитии советской литературы. Дружескими узами был он связан и с Федором Васильевичем Гладковым. Когда контуры моей работы стали вырисовываться, он написал ему письмо и мне посоветовал обратиться непосредственно к писателю за разрешением имеющихся недоумений, причем шутя добавил:

— Подумайте, какое преимущество заниматься живым писателем для выяснения интересующих вопросов. Не надо копаться в архивной пыли, а достаточно личной беседы или переписки.

В ответ на наши письма Ф. В. Гладков ответил очень сердечно и пространно. Он писал:

«Уважаемая Саломея Григорьевна!

Мне очень трудно указать Вам точно №№ «Известий» и других газет и журналов, где печатались корреспонденции — очерки о Днепрострое, но я посылаю Вам книжечку «Днепрострой», куда вошли все эти заметки. Приблизительно же (если это Вам необходимо) очерки печатались каждый год с 1928 по 1930 год по месяцам, если не ошибаюсь, так: в марте, апреле 1928 года, осенью (сентябрь, октябрь...), летом 29 года и, кажется, осенью, летом 30 года. Говорю приблизительно, но за верность не ручаюсь. Чтобы восстановить это, нужно перелистать комплекты газеты за эти годы, а это очень трудно.

Мне очень радостно, что Вы хотите взяться за работу об «Энергии», и я очень тронут вниманием Николая Кирьяковича. Думаю, что писать обо мне трудно, так как я работаю над текстами непрерывно — от черновика до последнего издания. Разбираться во всем этом — чистая каторга. Я не принадлежу к тем людям, которые успокаиваются на первой или на второй редакции рукописи; у меня процесс работы сначала идет бурно, а потом начинается самоистязание. Мучительно я работаю. У меня нет образца, нет «своего Толстого» и «своего Б. Зайцева», как у других. Мне приходится самому прокладывать собственный путь. К этому обязывают и материал, и тематика, и время, я сторонник органической формы. Может быть, поэтому у меня замечают так много грехов и преступлений против установленных правил и приличий в смысле словесного оформления. Во всяком случае, мои взгляды на современное искусство уже начинают укореняться если не среди литературоведов, то среди писателей-художников.

Н. К.[14] просит прислать рукописи «Энергии». Я постараюсь подобрать их, и если кто-нибудь будет от Вас в Москве, я по записке Н. К. перешлю их.

Если в процессе Вашей работы нужны Вам будут мои разъяснения, прошу писать.

Нелишне сравнить работу над текстом по трем вариантам: «Новый мир», 1‑е издание в «Сов. литер.» и второе (дорогое), вышедшее недавно тоже в изд‑ве «Сов. лит.».

Жму Вам руку.

Фед. Гладков.

P. S. Ответ задержался потому, что в Москве меня не было дней 10. Если у Вас нет «Энергии» последнего издания, я вышлю Вам.

1934 г.».

Это письмо Федора Гладкова, как и другие его письма, не только облегчило мою работу, но придало ей особый интерес и смысл. Хотелось не просто написать о романе «Энергия», но изложить и его творческую историю. Поэтому я решила обратиться к писателю с просьбой разрешить изучить рукописи романа. Навстречу пошел и Пушкинский Дом, собиравший в это время рукописи советских писателей и согласившийся послать меня в Москву для их получения и передачи в рукописный отдел. В ответ на мое письмо с просьбой о передаче рукописей Федор Васильевич писал:

«Уважаемая Саломея Григорьевна!

Извините за неаккуратность! На телеграмму не ответил и ответ на письмо задержал. Чертова суетня!

Почему именно Вы сами должны приехать в Москву и исключительно за рукописью? Ведь это можно сделать попутно: кто-то из Ваших знакомых едет в Москву, а на обратном пути забирает рукопись. Кстати, у меня рукопись и в карандаше, и с машинки. Какая Вам нужна? В карандаше настолько неудобочитаема, что над ней очень трудно работать. Нужно ли терять на это время? Приехать Вы можете когда угодно. Приедете, позвоните по телефону 2-71-42, и мы сговоримся о встрече. Придете, увидите рукописи и можете забрать любую из них.

С приветом.

Фед. Гладков.

21/I-34».

Так решился вопрос о поездке в Москву, и в феврале 1934 года мне довелось позвонить в квартиру 36 дома № 5 по Саймоновскому проезду. Открыл мне Федор Васильевич, и первое, что запечатлелось, это то, что он был маленького роста и седой. Федор Васильевич пригласил меня в свой кабинет, похожий на кабину управления большого аэропорта, сквозь окна которого видно было огромное строительство Дворца Советов и дальше, казалось, вся Москва.

Много интересного рассказал во время этой встречи Федор Васильевич. Он говорил о безмерных трудностях творческого поиска, о том, как сложно художнику найти свой настоящий путь. Рассказывал, какими дорогами пришел он к «Энергии». Замысел «Энергии» относится к периоду завершения «Цемента». В это время Гладковым был задуман большой роман «Москва», начинавшийся смертью В. И. Ленина. Роман был в значительной части написан, но не завершен автором. «Энергия» вырастала из этого незавершенного романа. Непосредственным стимулом к написанию романа о социалистической стройке явилась поездка на Волховстрой в 1927 году. Там Гладков пришел к мысли о необходимости непосредственной зарисовки «настоящих дней».

С большим увлечением рассказывал писатель о своих поездках и жизни на Днепрострое. Непосредственно творческому процессу, как и у большинства художников, у Гладкова предшествовал довольно длительный период наблюдения и изучения жизни, он «обхаживал» материал, знакомился с интересующими его людьми: «Я особенно люблю наблюдать лица, жесты, походку, оттенки смеха, речевые особенности. Это давно уже вошло в привычку и очень помогает в моей художественной работе»[15], — писал он о своей работе над «Цементом». Первые поездки Гладкова на Днепрострой имели место в 1927 году, когда строительство только начиналось.

«Здесь я был еще в те дни, — вспоминал писатель, — когда в обнаженные граниты впервые вонзались стальные буры под ударами молотов, а потомственные грабари на своих клячах, запряженных в патриархальные колымажки, только что запылили на глинистых холмах обоих берегов Днепра»[16].

Во время своего пребывания на Днепрострое Гладков чувствовал себя не писателем, а строителем, он вникал во все вопросы стройки — большие и малые, широко общался с людьми. В конечном итоге больше всего его интересовали люди, эти новые люди, строители нового мира. В своих «Письмах о Днепрострое» Ф. В. Гладков писал: «Я каждый день заходил в комнату комячейки и подолгу сидел у секретаря, терпеливо наблюдая за повседневной работой партийного аппарата. Я близко сошелся с некоторыми активистами и старался изучить их как людей, призванных к сложной и большой работе на таком строительстве, которое имеет всесоюзное значение»[17].

К написанию «Энергии» Гладков приступил в 1928 году. Роман печатался по частям в журнале «Новый мир», затем текст был значительно изменен автором, после чего «Энергия» отдельным изданием вышла в 1933 году. Над последующими изданиями автор продолжал упорно работать.

Наша встреча в Москве завершилась тем, что Федор Васильевич вручил мне все имевшиеся у него рукописи «Энергии», которые были мною переданы в рукописный отдел Пушкинского Дома. Продолжая изучение по свежим следам творческой истории романа, я вновь и вновь обращалась к писателю, и он очень интересно сам рассказывал о своей работе в письме от 30 марта 1934 года.

«Уважаемая Саломея Григорьевна!

Мне очень радостно, что Вы находите удовольствие возиться с моими варварскими рукописями, которые я считаю «отходами» в работе. Я с наслаждением сжег бы их или выбросил в «утиль». При одном взгляде на них, даже при одном воспоминании меня охватывает немощь! Это — страшный для меня документ: он изобличает мою художественную беспомощность, мучительные потуги сделать что-то похожее на книгу, не похожую на другие. Мое постоянное состояние таково: я болею разъедающей рефлексией — отрицаю себя. Мне кажется, что я сделал «ошибку молодости», когда решил писать, когда опьянился искусством. Ничего, кроме страданий, писательство мне не приносило! Несмотря на «славу» (черт бы ее побрал, подлую!), я ни на секунду не верил себе, и мне казалось смешным, что люди волнуются по поводу «Цемента», а сейчас (как будто) — «Энергии». Но бросить писать уже не могу. Я прикован к литературе цепями. Всякую отрицательную критику, вплоть до уничтожающей, я принимаю, как заслуженную. Но до того момента, пока она не переходит в клевету. Тут уже я негодую — не на критику, а на клевету.

Так, напр., я бесился по поводу выступления Серебрянского о «Новой земле» в 1931 году в «Октябре», так негодую сейчас на... высказывания А. Жида о «Цементе», что я «вливаю новое вино в старые мехи», что я — эпигон. А высказывания Жида — высказывания буржуазного гурмана, который не понимает ни на йоту нашей действительности и нашего искусства и приписывает им черт знает какую идиотскую чушь. Но при чем тут «старые мехи» и «новое вино»? В «Цементе»-то как [раз] и сказался полней отход [от] прежних традиций. Меня-то как раз и упрекали за «разрушение» и «нарушения». Если и устанавливали в былые времена, что я возрождаю в нашей послеоктябрьской литературе «психологический роман», то осуждали за «восстание» против установленных норм. Я беспощаднее других отношусь к своему «Цементу», но я при всем честном народе заявляю, что клевета и ложь есть мерзость, против которой я буду бороться до конца. Жид и многие другие, подобные ему, для нас, право же, не авторитет. Я скорее прислушаюсь к голосу культурного рабочего или партийца, у которого больше нюха, чем к Жиду, Жироду и пр., искусство которых мне претит, как бред одиночек. Пруста, напр., я просто органически не приемлю.

Чтобы дальше не распространяться, перехожу сразу же к Вашим вопросам.

1) «Река» — это начальный набросок главы «Река» же, а «Тревога» выпала из романа, как неудачная «писанина».

2) Жизнь Ольги и Мирона в Москве — это глава из неудачного романа, о котором мы с Вами говорили, Кольча использован во 2 ч. 1 гл. («Встряска»).

3) Забракованный роман я хотел назвать «Москвой», а фабула в двух словах такова: Мирон и Ольга живут в М., каждый на своей работе. Семья разваливается, они отходят друг от друга. Их трагедия все больше и больше углубляется. После пропажи сына Ольга едет его разыскивать, у ней много впечатлений, перед ней проходит много лиц — типических фигур нашего времени. Мирон уезжает на Электрострой, где проводит первый организационный период. Фигура Фени выступает уже здесь опознанная им или, скорее, как его «подшефная».

4) На Днепрострой приезжали и наркомы и замнаркомы и т. д.

5) Рабочие выступали против бытовых условий.

6) В отрывках печатались: «Девушки» (в «Журн. для всех») в 1928 г., «В ту ночь» из забракованного романа («Кр. Новь» 1929 г.), в «Лит. газете» — главка о Балееве в котловане, в «Росте» — кажется, инженеры: Кряжич и Бубликов.

7) Эпиграфы считаю неудачными, подобранными в спешке...

8) Вопрос о Цезаре несколько сложен, потому что он — неожиданный. Мое отношение к Цезарю ясно, кажется, из книги, а дневник — это его мироощущение. По-моему, Цезарь — очень отчетлив и совсем не загадочен. Человек может интимничать только с собой, адресуясь к будущим поколениям.

9) Наблюдение над жизнью — сначала, а потом, когда это уже мой мир, я приступаю к работе. В дальнейшем эти процессы идут одновременно.

Что касается моего взгляда [на вопросы] творч. метода, я отсылаю Вас к моей статье: «Как я работал над «Цементом» в № 9 «Лит. учебы» за 1931 г. и к брошюре «Как я работал над «Энергией», которая скоро выйдет в «Профиздате» (я ее вышлю Вам).

«Органическую форму» я понимаю не так, как формалисты. Органическая форма — это та форма, которая неизбежно выливается из самого содержания, т. е. содержание только тогда выливается во всей полноте, когда оно находит соответствующее — то, а не иное словесное и конструктивное выражение. Содержание и форма живут по закону строжайшего и естественного соответствия. Форму произвольно выбирать нельзя, задача художника услышать, найти и понять облик, чтобы зазвучала симфония.

Жму руку.

Ф. Гладков».

На полях: «Никакого сокращенного издания не выходило. Выпущена в «Сов. лит.» только глава об инженерах в «Книжке-гривеннике».

P. S. Кстати об изучении материала и претворении его в художественном произведении. Я, кажется, говорил Вам, что процесс изучения действительности у меня довольно длительный. В этот период идет большая работа по «обхаживанию» людей, — сближение и изучение их, выбор «типажа» и освоение отдельных процессов и явлений на основе целостного изучения объекта. Это сопровождается записями и распространенными nota bene, в виде корреспонденций и очерков в газетах. Та книжечка, которую я Вам послал, и есть результат моих записок в блокнот.

Передайте Николаю Кирьяковичу мой дружеский привет и готовность передавать все рукописи, если они представляют какую-то ценность. У меня сохранились рукописи повестей и рассказов, вошедших в III том («Пьяное солнце» и «Новая земля»).

Я очень хотел бы, чтобы Никол. Кирьякович высказал мне свое мнение об «Энергии», если он читал ее в новой редакции, и со стороны содержания, и со стороны конструкции, и со стороны языка. Его мнение для меня очень ценно.

Фед. Гладков».

Весна 1934 года была очень бурным периодом в идеологической жизни страны. Литературная общественность усиленно готовилась к Первому Всесоюзному съезду советских писателей. Федор Васильевич был поглощен делами союза и подготовкой к съезду. В этой связи было получено письмо следующего содержания:

«С 3 июня комиссия по приему писателей в Союз будет работать в Ленинграде, значит, с 3 по 6 или по 8 я буду в Ваших краях. Поэтому попрошу Вас справиться в Оргкомитете писателей, где меня найти. На месте мы постараемся побеседовать лично. Нет ни одной свободной минуты, чтобы ответить на Ваше письмо, лихорадочная подготовка к съезду.

Жму руку.

Фед. Гладков».

Одновременно с перепиской продолжалась работа над текстами романа. Сравнительное изучение рукописей редакции «Нового мира» и двух последовавших изданий привело меня к убеждению, что основной поиск художника был направлен к уточнению языка. По-видимому, это было не случайно и не зависело даже от субъективных устремлений Федора Гладкова. Советской литературе после Великой Октябрьской социалистической революции досталось очень трудное и большое языковое хозяйство. В свое время Поль Лафарг очень хорошо показал, какие сдвиги произошли во французском языке после Великой французской революции. Нам, современникам, еще трудно оценить и осознать те сдвиги, которые произошли после Октябрьской революции в русском языке и языках народов нашей необъятной родины. Впервые в истории социальные преобразования получили многонациональное языковое выражение. Этим объясняются многочисленные и бурные дискуссии о языке художественных произведений. Этим объясняется то настороженное внимание, которое проявлял Горький к языку современной ему литературы.

Выступление Горького о языке романа «Энергия» имело исключительное значение в творческой работе Ф. Гладкова. Гладков очень любил Горького, Алексей Максимович был для него и учителем, и другом, и бесконечно дорогим человеком. Тем труднее было для него пережить резко критические замечания Горького о языке «Энергии». Кропотливое сравнение текстов ясно показало, что после критики Горького Федор Васильевич решающим образом переработал язык «Энергии» и изменял его именно в том направлении, в котором ему советовал Горький, но признать беспощадную правоту замечаний Алексея Максимовича ему было очень трудно. Это нашло свое отражение и в письме, которое было получено в ответ на посланную ему рукопись. Он писал:

«Дорогая Саломея Григорьевна!

Рукопись Вашу я прочел с большим интересом. Особенно любопытно, что я, автор, в Вашем исследовании увидел себя как будто со стороны и удивился: оказывается, я довольно работоспособный человек, а я думал, что я лентяй, что я недостаточно работаю над своими романами. Как это ни странно — я почувствовал к себе уважение. Спасибо за хорошую рекомендацию. — Вы очень много потрудились над той трухой, которую я безжалостно вручил Вам. Этой трухи, относящейся к «Энергии», оказывается, еще очень много осталось в свалке рукописей. Я думаю, что Вашу работу печатать можно. Я передаю ее отв. редактору «Нов. мира». Каково будет его мнение — не знаю. Я сообщу Вам.

Мои же замечания таковы:

1) Вы отрицательно оцениваете производственные пейзажи. Думаю, что Вы — неправы. Эти пейзажи я ставлю себе в заслугу. Это — не просто живопись, а симфония. Это не только рисунок, но и музыка. Они — в одном аккорде с переживаниями действующих лиц. В противоположность Вам, я считаю их своей удачей.

2) Вы считаете, что типы «Энергии» не «играют», не «светятся», как в «Цементе». Но я думаю, что они — полнокровнее и глубже. У них диапазон переживаний шире: они сложнее, чем герои «Цемента». Да и «типические обстоятельства» — иные качественно и количественно. Писать эти типы очень трудно. Надеюсь, что во 2‑ом томе я вылеплю более выпукло (до конца прослежу их судьбу).

3) Вы напрасно утверждаете, что в работе над языком решающую роль сыграл Горький. Если Горький усугубил мою беспощадность к себе, то мое постоянное мучительное беспокойство и самокритика — это моя болезнь. Я всегда чувствую себя несчастным неудачником. Вот на днях выйдет последнее (очередное) издание «Энергии», и там Вы увидите ту же кропотливую нервную работу над текстом. Там я даже по-прежнему восстановил Глеба. Вот печаталась в «Н. М.» повестушка моя «Трагедия Любаши», а для издания отдельной книжкой я искромсал и переписал ее заново (особенно вторую часть)...

Частное замечание: опечатку «засмеялась со смехом» Вы приняли всерьез: не «со смехом», а «со смаком». Последнее — тоже сор, поэтому и выброшено.

Теперь «Э»[18] вся вычищена, отшлифована. Автор приблизительно удовлетворен своей работой. Я пришлю книжку и Вам и Ник. Кирьяк. — чудесному человеку, подлинно живущему литературой.

Десницкий[19] (не ошибаюсь?) отзывался о Вашей работе неплохо. Он мне и сообщил о том, что Ваша работа принята «Лит. учебой». Как он к Вам относится? И вообще, какова его роль как профессора?

Поздравляю Вас с успехом и желаю Вам блестяще продолжать работу в аспирантуре. Будьте независимы от всяких групповых влияний.

Жму Вам руку.

Фед. Гладков.

3/VI-35».

С тех пор прошло тридцать лет. Это были годы величайших событий и встреч с интереснейшими людьми. В эти годы Гладковым были созданы «Повесть о детстве», «Вольница», «Лихая година». Творчество писателя широко освещалось в печати, ему был посвящен ряд интересных и ценных исследований[20]. В этих исследованиях детально проанализированы и 30‑е годы, и роман «Энергия», но это далеко не все, что следует сказать и будет еще сказано об этом замечательном писателе и человеке. Ф. В. Гладков широко общался с людьми, и его знали многие современники. И от общения с ним на всю жизнь остался подчас неуловимый и совершенно особый след, который не в силах стереть время.

1962