Воспоминания о Ф. Гладкове

С. Евгенов СУРОВОСТЬ И ПРЯМОТА

Знакомство с Ф. В. Гладковым, как и у многих других его современников, началось у меня с «Цемента». Роман этот сразу же принес писателю известность, и опубликование его стало событием.

Советская художественная литература тогда еще только заявляла о своем пришествии. В литературных группах разгорались бурные споры о ее путях и задачах. Было много заявок и надежд на будущее, но наряду с обещаниями были и первые свершения: на книжных витринах рядом с такими переводными «опусами», как «Приключения Тарзана», «Шесть девушек ищут пристанища», «Джентльмены предпочитают блондинок», «Атлантида» и т. п, появились уже «Железный поток» А. Серафимовича, «Чапаев» Д. Фурманова, «Неделя» Ю. Либединского, «Бронепоезд 14‑69» Вс. Иванова, «Барсуки» Л. Леонова, «Города и годы» К. Федина. Писатели, среди которых еще не было ни Вс. Вишневского, ни В. Катаева, ни А. Корнейчука и ряда других, с именами которых мы привыкли связывать становление советской литературы, выступали почти исключительно с произведениями о войне — первой мировой и гражданской.

И вдруг — «Цемент», роман не о войне, а о современности, о злобе дня начала 20‑х годов — о противоречиях только что наступивших послевоенных лет, о восстановлении народного хозяйства. Поколение, прошедшее сквозь огонь и бурю двух войн и двух революций, особенно горячо восприняло «Цемент» — читало его запоем. Многим думалось тогда: вот окончилась война, когда люди всё отдавали общему, а частное, личное отодвигали до победы над контрреволюцией, до мирных дней. Победа пришла, и теперь, думалось, жизнь потечет по-иному, бойцы отдохнут.

А в романе Гладкова оказывается: нет успокоения! Разгораются новые битвы в иных и, пожалуй, не менее сложных, чем на войне, условиях. Глеб Чумалов в «Цементе» возглавляет довольно пестрый коллектив рабочих и инженеров и ведет его в бой за восстановление завода. Битва завершается победой. Торжественно звучат речи на пусковом митинге, величаво дымят трубы восстановленного цементного завода. И уж теперь-то Глеб, отдавший так много сил большому общественному делу, вернется к личным делам, к семье, к жене — любимой Даше. Но, оказывается, у него нет семьи, нет Даши: революция, поднявшая и переродившая русскую женщину, отняла у Глеба прежнюю Дашу... Завод восстановлен, а Глебу некуда идти.

Прочитав роман «залпом», почти не отрываясь, в течение двух с половиной дней, я, взволнованный и обуреваемый сомненьями, отправился к нашему общему с Ф. В. Гладковым другу — Якубовскому.

«Критик, теоретик литературы и поэт, Якубовский Георгий Васильевич, умерший в 1930 году от туберкулеза, был одним из активнейших борцов за социалистическую литературу» — так характеризовал его Гладков в одном из писем пятьдесят третьего года. Коммунист с дооктябрьским стажем и образованный марксист, Якубовский до 1923 года жил в провинции и, несмотря на тяжелую болезнь, активно участвовал в строительстве партийно-советской печати. С Гладковым его сблизила преданность рабочему классу, партии, любовь к молодой пролетарской литературе. Они почти одновременно вступили в объединение пролетарских писателей «Кузница», где Якубовский в годы 1923—1925 стал одним из лидеров и главных ораторов. Вместе с Гладковым они мужественно отбивали атаки на пролетарских писателей со стороны Троцкого и близких к нему литературных деятелей.

Жил Якубовский на Староконюшенном переулке, где получили квартиры и некоторые другие «кузнецы», в том числе и Ф. В. Гладков. Я жил тогда в доме сотрудников «Правды» на Брюсовском переулке и оттуда спешил на Арбат. Из-за темной глыбы церкви Бориса и Глеба я вышел на сверкающую огнями реклам площадь Арбатских ворот. Нэп тогда был во всем расцвете. Пестрые и безвкусные плакаты-вывески восхваляли вина «Конкордия», водки Севжелдортрудкоопа, жемчуга «Бугиньон», икру Госрыбсиндиката, частные похоронные бюро с зазывными названиями. Но над всем царил, все подавлял «феникс», восставший из пепла, дореволюционный Яков Рацер — со всех углов и крыш он предлагал свой «древесный самоварный уголь с доставкой на дом», создавая впечатление, что нэповская Москва только и занимается чаепитием.

Вечер был зимний, но теплый и даже немного слякотный. Воскресенье, и потому много народу на улицах. Среди стеганых телогреек и военных шинелей без знаков отличия, серых платков и буденовок мелькают модники и модницы в шляпках в виде ромовых баб, в огромных клетчатых кепках, в коротеньких пальтецах, совсем таких, какие вернулись в Москву шестидесятых годов. Из открытых фрамуг ярко освещенных окон «Праги» валит пар, доносятся топот пляски под звон гитар и залихватские цыганские песни. У подъезда ресторана осанистые лихачи в щегольских армяках с лисьими выпушками прокатывают взад и вперед застоявшихся рысаков, покрытых зелеными и синими сетками, и тут же, рядом, мирно дремлют бедные извозцы в жалких лохмотьях, на тощих клячах, способных вызвать чувство сострадания даже у фининспектора...

По пути к Якубовскому на Староконюшенный во мне все больше и больше накипало несогласие с концовкой «Цемента».

— Это что же такое?! — возмущался я, усаживаясь у кровати больного критика. — Во всей стране, всему народу дана передышка, а что получается с большевиком Глебом?! Столько он трудится, борется, добивается своего, а в конце концов оказывается у разбитого корыта!.. Слов нет, в романе есть превосходные страницы, остро, ребром ставятся современные проблемы, все это хорошо, но — конец?! Он же размагничивает, говорит строителям: деритесь, как на войне, отдавайте все силы общему делу, а свое, самое сокровенное, можете упустить, остаться ни с чем, как Глеб...

Мы долго спорим, соглашаемся и снова расходимся, пока наконец не приходим к заключению, что «Цемент» в своей суровой правдивости не скрывает неизбежности личных потерь и в мирных битвах, что он предостерегает против мещанской самоуспокоенности, зовет к стойкости и упорству.

Последующие годы показали, насколько своевременным и поучительным в лучшем смысле этого слова был «Цемент». А. М. Горький, не очень-то расположенный к Гладкову (тому были свои и разные причины), писал о большой социальной насыщенности романа, о том, что эта книга многих должна воспитать. Она захватывала читателей и влияла на писателей. Темой специального исследования может послужить воздействие «Цемента» на творчество советских литераторов. Оно особенно сказалось и до сих пор сказывается в произведениях, посвященных тому же периоду жизни советского народа, что и «Цемент». Не углубляясь в далекое прошлое, возьмем для примера превосходный сценарий Е. Габриловича и волнующий, глубоко партийный фильм «Коммунист», поставленный Ю. Райзманом по этому сценарию. Черты и дух «Цемента» присутствуют в нем, у героя этого фильма Василия Губанова много общего с Глебом Чумаловым.

С первых же дней революции так сложилась моя судьба, что я сблизился с пролетарскими писателями, будущими «кузнецами», в 1918—1919 году мне привелось сотрудничать с А. Н. Поморским, В. Т. Кирилловым, С. И. Грошиком, А. Ермаковым, переехавшими из Питера в прифронтовую полосу. Они выступали в красноармейских частях, работали в тамбовском Пролеткульте. Красноармейская печать свела меня с Г. В. Якубовским, который, следует отметить, относился к Пролеткульту скептически, с Кирилловым и Поморским в те времена не общался и никак не предполагал, что через несколько лет будет с ними в одной литературной группе и даже возглавит ее.

В мае 1920 года я был делегирован из армии на 1‑е Всероссийское совещание пролетарских писателей. Верховодили на нем только что организационно оформившиеся «кузнецы» во главе с энергичным и инициативным Кирилловым. Там же я познакомился и с другими основоположниками «Кузницы» — Г. А. Санниковым, В. В. Казиным, С. А. Обрадовичем. В феврале 1920 года — задолго до опубликования письма ЦК о Пролеткульте и его ошибках — все они ушли из Пролеткульта, напечатав об этом свое заявление в «Правде». При поддержке А. В. Луначарского они организовали секцию пролетарских писателей при ЛИТО (литературном отделе) Наркомпроса. При помощи того же Луначарского создали журнал «Кузница» — первый непролеткультовский литературно-художественный журнал пролетарских писателей — и его название присвоили своей группе.

Так в марте 1920 года и основалась «Кузница».

Объединения и группы пролетарских писателей строились тогда по образцу партийных организаций — все вступающие проходили разновременный кандидатский стаж, а потом уже переводились в члены. В кандидаты «Кузницы» я был зачислен в сентябре 1924 года; в октябре того же года переехал в Москву, был направлен в «Правду» и до декабря так поглощен газетной работой, что не имел возможности посещать писательские собрания. В декабре начал бывать в «Кузнице», был утвержден членом объединения и выбран в правление.

Ф. В. Гладков вступил в «Кузницу» на год раньше меня.

В конце 1924 года в «Кузнице» было немногим более сорока членов и около тридцати кандидатов. Президиум состоял из трех человек: Ф. В. Гладков, В. М. Бахметьев и Н. Н. Ляшко; кроме того, в правление входили Г. В. Якубовский, Н. Г. Полетаев, Б. Л. Леонтьев и автор этих строк. На январскую (1925 г.) Московскую конференцию пролетарских писателей были делегированы «Кузницей» Бахметьев, Гладков, Дмитриев, Евгенов, Ляшко, Санников, Леонтьев, Обрадович, Полетаев, Якубовский, Новиков-Прибой и другие — всего человек пятнадцать.

В этот период мне привелось общаться с Федором Васильевичем и не раз убеждаться в его высокой принципиальности и непоколебимой твердости при отстаивании своих взглядов. К Пролеткульту и его лидерам, за исключением, может быть, П. И. Лебедева-Полянского, он, как и Якубовский, относился пренебрежительно, разделял ленинскую критику в их адрес. Гладков не раз повторял саркастическое присловие о том, что в Пролеткульте «девять старых дев дуют на рабочих писателей, чтобы раздуть из них гениев, и только губят их».

— Много ли «космистов» в «Кузнице»? — спросил я как-то Гладкова.

— После ухода Герасимова трудно назвать другого представителя этого и вообще-то расплывчатого течения, — сказал Федор Васильевич. — Относят иногда к «космистам» и вашего сослуживца по «Правде», Ивана Филиппченко, но, по-моему, он не «космист», он стремится пропагандировать в стихах Марксово учение, причем делает это довольно сложно, но нельзя же все сложное зачислять в «космизм»!.. О каком «космизме» «Кузницы» можно говорить теперь, когда в ней преобладают прозаики?!

Гладков, помнится, назвал Серафимовича, Бахметьева, Ляшко, Новикова-Прибоя, Свирского, Сивачева, Низового, Касаткина, Замойского.

— В каком «космизме» можно упрекнуть Александра Серафимовича? — усмехнулся он.

— А Серафимович участвует в работе «Кузницы?» — спросил я.

— Конечно, участвует, — ответил Гладков.

В этом в скором времени я и сам убедился, встречаясь с Серафимовичем в «Кузнице» и на других писательских собраниях. Он не оставался в стороне от литературных споров и выступал в те времена на стороне «Кузницы».

Не забуду его стычку на Московской конференции с одним из ярых напостовцев, бывшим одно время «кузнецом».

— Какие основания у вас называть «Кузницу» мелкобуржуазной группой? Ведь это же голословно! Кто вам дал право оскорблять нас? — вскочил с места и взволнованно крикнул Серафимович.

Напостовец, не ожидавший такой энергичной контратаки со стороны маститого писателя, несколько смутился и пробормотал:

— Это же борьба, Александр Серафимович...

— За что же вы боретесь, несчастные честолюбцы?! — возмущенно воскликнул Серафимович.

— Боремся за власть, — с непринужденной откровенностью сказал напостовец.

Аудитория ответила ему дружным смехом.

Дружба Гладкова с Серафимовичем длилась много лет; ее последним и грустным актом было председательствование Федора Васильевича в комиссии по литературному наследству Серафимовича, в 1949 году...

Но вернемся к началу 1925 года.

Московская литературная среда бурлила в ту пору. Около десяти существовавших тогда литературных объединений, групп и группочек выступали со своими декларациями и манифестами, которые без конца «дополнялись» и «уточнялись». Между группами шли острые дискуссии, отражавшие молодой задор, революционный пафос, страстные поиски новых путей в литературе, но иногда эти дискуссии переходили в демагогическую перебранку.

«Кузница» в тот момент, как мне объясняли товарищи, оказалась в невыгодных условиях, ее последняя декларация, опубликованная в «Правде» за год до этого, устарела и нуждалась в обновлении. За эту «устаревшую платформу» и доставалось, дескать, «Кузнице» на дискуссиях.

Стоял ребром и другой вопрос: вливаться или нет в РАПП? Якубовский, уходя на длительное лечение в туберкулезный санаторий, высказался за вхождение «Кузницы» в РАПП; той же точки зрения придерживались Санников и Филиппченко. Возражали Бахметьев и Ляшко. Гладков только посмеивался по поводу того, что рапповцы, когда «кузнецы» идут на слияние, восхваляют «Кузницу» как «старейшую пролетарскую группу», «гордость пролетарской революции» — и поносят на чем свет стоит, когда «кузнецы» настаивают на автономии.

Санникову, уж не помню как, удалось все же оформить вхождение «Кузницы» в РАПП, вопреки мнению «кузнецовской» оппозиции. Федор Васильевич старался утихомирить оппозиционеров. «Потерпим, — говорил он, — посмотрим, как пойдет дело дальше, — может, и сработаемся с рапповцами». Я разделял мнение Гладкова, и более того — мне казалось, что «Кузнице» самое место в Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП). Сложность взаимоотношений «Кузницы» и РАПП я объяснял себе лишь «трудностью характеров» некоторых «кузнецовских стариков», их излишней щепетильностью и ворчливостью. Став членом правления группы, я внутренне решил всеми силами содействовать закреплению «Кузницы» в РАПП.

Скоро, однако, мне пришлось убедиться, что в разногласиях «Кузницы» и РАПП повинна не только нервозность некоторых «кузнецов», а и иные причины, от «кузнецов» не зависящие. Произошло это весной 1925 года, накануне опубликования резолюции ЦК РКП(б) о политике партии в области художественной литературы.

Проект этой резолюции заранее был известен в литературных кругах.

Заранее было известно и то, что резолюция ЦК будет направлена против комчванства в среде пролетарских писателей — им будет предложено завоевать право на гегемонию раньше, чем ею кичиться; будет объявлено свободное соревнование литературных групп и одновременно непримиримая борьба с идейным капитулянтством. Было известно, что ЦК осудит привилегированную, «оранжерейную» пролетарскую литературу, а также групповую монополию в издательском деле, потребует у критиков изгнать тон команды из критических статей и предложит проявить бережное отношение к различным группам (тут имелись в виду попутчики и крестьянские писатели, но «Кузница» и себя относила к числу групп, нуждающихся в бережном отношении).

«Кузнецы» с нетерпением ожидали опубликования резолюции ЦК. То, что они предварительно слышали о ней, им нравилось. Обвинение в комчванстве они, разумеется, относили целиком в адрес руководителей РАПП и МАПП. Они одобряли осуждение монополии в издании книг и уже начали расширять свои издательские планы, — в этом отношении «кузнецы» были неплохими организаторами.

И вот в разгар всех этих гаданий и ожиданий правление МАПП без предварительного согласования с «Кузницей» вдруг назначает в помещении московского Пролеткульта городскую конференцию членов ассоциации. «Кузница» получила на конференцию двадцать четыре места и выбрала делегатов. Руководителем нашей делегации, уполномоченным представлять и проводить на конференции линию «Кузницы», был выбран Ф. В. Гладков.

К назначенному времени делегаты конференции собрались в бывшем морозовском особняке на Воздвиженке, где тогда помещался московский Пролеткульт, а теперь помещается Союз советских обществ дружбы и культурной связи с зарубежными странами. Как бы демонстрируя свое пренебрежение к буржуазной культуре, Пролеткульт держал этот роскошный особняк в захламленном состоянии, о его прежнем блеске и величии можно было только догадываться. Грязную гардеробную обслуживал какой-то неряшливый человек с завязанной щекой, в раковине бездействующего фонтана, расположенного в фойе, валялись в изобилии окурки.

Пленарному заседанию конференции предшествовало заседание коммунистической фракции МАПП. Беспартийным «кузнецам» — Ляшко, Новикову-Прибою, Полетаеву, Обрадовичу, Казину и другим — было предложено ожидать окончания этого заседания в фойе, где, насколько помнится, даже стульев в достаточном количестве не оказалось. Больше всех возмущался по поводу задержки конференции никем не избранный, но всеми признанный лидер беспартийных «кузнецов» Н. Н. Ляшко. «Могли пригласить нас на час или два позже!» — резонно заявлял он.

«Кузнецов»-коммунистов собралось что-то около десятка — Серафимович, Гладков, Бахметьев, Поморский, Свирский, как будто Жига, я и еще человека два. Мы прошли в зал, устроенный амфитеатром и почему-то напомнивший мне якобинский клуб, каким я его видел на старинных гравюрах. Сели мы компактной группкой, где-то слева и, как потом почувствовалось, слишком высоко и далеко от президиума. Посмотрели по сторонам. РАПП была представлена всеми своими заправилами, даже Л. Л. Авербах, находившийся тогда в очередной высылке из Москвы, прикатил на это собрание (руководитель РАПП и глава напостовцев периодически «перебрасывался» на партийную или газетную работу на периферию, под надзор и опеку одного из двух секретарей обкомов — И. П. Румянцева или И. Д. Кабакова).

Из отдела печати ЦК, ведавшего тогда литературными делами и возглавляемого И. М. Варейкисом, на это собрание никто не явился. Е. М. Соловей, заведующая подотделом печати МК, представляла Московскую партийную организацию.

Председательствующий, уж не помню кто, предложил утвердить порядок дня конференции из двух вопросов: организационный вопрос и выборы органов МАПП. Как показал дальнейший ход собрания, предложения по этим вопросам были заранее согласованы между лидерами рапповцев, «октябристов» и других групп до заседания, а коммунистам-«кузнецам» предоставлялось только голосовать вместе с заранее сплоченным большинством.

Мы обменялись мнениями и решили: не сдаваться. Гладков взял слово по порядку дня и в самом невозмутимом тоне, что ему не так-то легко давалось, заявил примерно следующее:

— Все мы знаем, товарищи, что буквально днями будет опубликовано постановление ЦК о художественной литературе. Нам предстоит тогда собраться и наметить меры по осуществлению резолюции ЦК. Возможно, что возникнут и какие-то организационные вопросы, решение которых поможет нам лучше выполнить резолюцию ЦК. Тогда же и выборы следует провести, так как определится отношение отдельных наших товарищей к постановлению ЦК, нам легче будет выдвинуть в выборные органы товарищей, готовых бороться за линию ЦК в области художественной литературы. А сейчас стоит ли нам проводить конференцию, принимать какие-то решения — ведь их, может быть, придется пересматривать в связи с резолюцией ЦК. И как мы будем выбирать людей, позиция которых по отношению к важнейшему партийному постановлению нам еще не ясна?!.. Позвольте мне внести предложения от имени коммунистов-«кузнецов»: отложить конференцию МАПП до опубликования резолюции ЦК, не принимать сегодня никаких решений и распустить собравшихся по домам...

Выступила Е. М. Соловей и поддержала предложение Гладкова.

Тут же на нее и Гладкова обрушилась целая когорта рапповцев, заявивших, что МАПП — это ведущая организация пролетарских писателей, требующая «неотложных мероприятий для непрерывного развития литературного процесса и вовлечения в него широких пролетарских масс», что МАПП ничего не будет переносить и откладывать.

Кто-то ядовито намекнул, что это, мол, «Кузница» собирается снова топтаться на месте, но МАПП подтолкнет ее вперед, к завоеванию новых высот пролетарской литературы.

Проголосовали предложение «кузнецов» и, разумеется, подавляющим большинством голосов отклонили его.

Вернулись к порядку дня и приступили к предложениям по организационному вопросу. Они оказались коварными: предлагалось решением общемосковской конференции распустить все объединения, группы и группочки, входящие в МАПП, а всех писателей из этих групп, как коммунистов, так и беспартийных, распределить по районам и прикрепить к литературным и рабкоровским кружкам.

Снова выступил Ф. В. Гладков.

— Ни для кого не секрет, — заявил он, — что проект ожидаемого партийного документа в общих чертах известен нам. Там предлагается творческое соревнование различных литературных групп, а мы хотим накануне опубликования этого документа ликвидировать все пролетарские творческие объединения, кроме РАПП, установив тем самым полную ее гегемонию. А ведь партия как будто собирается предупредить нас, что до гегемонии еще далеко, что ее еще надо завоевать. Нас хотят предупредить против «оранжерейности», а мы намечаем создать в Москве целую систему новых «лабораторий» и «оранжерей». Предложения, какие мы здесь услышали, противоречат и тому, что нам советовал товарищ Фрунзе на совещании в ЦК в марте этого года. Зачем же нам предвосхищать ожидаемую резолюцию ЦК и принимать противоречащие ей решения? Теперь, когда мы заслушали предложения по оргвопросу, еще яснее стало, что не нужно сегодня проводить конференцию, но с нами на этот счет, к сожалению, не согласились. Мы, коммунисты «Кузницы», вносим тогда еще одно предложение: снять «организационный вопрос» с порядка дня фракции и конференции и, если уж вы так хотите проводить конференцию, приступить сейчас к обсуждению выборов.

Снова и уже горячее разгорелись прения. Одни из выступавших вежливо разъясняли «кузнецам» их «заблуждения» — что они, мол, преувеличивают значение предлагаемой реорганизации, противопоставляя ее никому еще, в сущности, не известной и только предполагаемой резолюции ЦК. Другие, и среди них Лелевич, обличали «новое проявление мелкобуржуазного уклона в «Кузнице». Кто-то обратил внимание на «ничтожное количество «кузнецов», представленных на заседании комфракции», и высказал предположение, что Санников, Филиппченко и Якубовский, наверное, согласились бы с предлагаемой перестройкой МАПП. Тогда Поморский выкрикнул с места:

— Так давайте снимем пока этот вопрос и узнаем мнение Якубовского и других!

Предложение это председательствующий как бы не услышал.

Заседание длилось уже более двух часов. Был объявлен перерыв.

— Признавайтесь-ка, за сколько сребреников продали «Кузницу»? — выспрашивал нас Ляшко, когда мы вышли из зала в фойе, и продолжал нравоучительно: — Сколько времени потратили на болтовню! Нет, надо кончать с этим, уходить из РАПП.

Узнав, что заседание коммунистической фракции будет еще продолжаться, беспартийные писатели начали понемногу расходиться по домам.

После перерыва прения пошли явно на спад. Некоторое оживление внесло выступление В. М. Бахметьева. Тихим и вкрадчивым голосом, спокойно и не спеша он произнес примерно такую речь:

— Я обращаюсь к руководителям РАПП. Мы вас хорошо знаем, и вы нас также хорошо знаете. Нам нельзя обмануть друг друга. Ваши предложения по «оргвопросу» мы сразу поняли: вам хочется во что бы то ни стало ликвидировать «Кузницу». Без нее вам будет спокойнее, она у вас бельмо на глазу: мешает гегемонии. Сделать это после опубликования постановления ЦК будет невозможно, вот вы и торопитесь расправиться с «Кузницей» до опубликования... Хотите обмануть не только нас, но и ЦК партии, поставив его перед свершившимся фактом...

Тут раздались вопли протестов. Бахметьеву больше не дали говорить.

— Да я, собственно, все сказал, — заявил он, чуточку повысив голос, и, немного ссутулившись, побрел к своему месту.

Картина была ясна: сейчас предложения по «оргвопросу» поставят на голосование, «кузнецы» останутся в меньшинстве и невольно окажутся соучастниками хитрой «перестройки».

Что же делать? Ни в коем случае не участвовать в голосовании! Положение секретаря комфракции «Кузницы» обязывало меня быть находчивым. Я быстро, карандашом, набросал заявление о выходе «Кузницы» из РАПП вследствие коренных, принципиальных разногласий: мы считаем предложения по «оргвопросу», внесенные на комфракцию МАПП, противоречащими линии партии в художественной литературе, направленными на срыв намечающихся партийных мероприятий. Ф. В. Гладков подписал заявление. Подписали и остальные коммунисты-«кузнецы».

А. С. Серафимович спросил, раньше чем поставить свою подпись:

— Правильно ли мы поступаем, уходя из РАПП в такой момент?

— Да они нас и не отпустят, вот увидите, а «оргвопрос» не будут голосовать, — ответил я.

— А что думает на этот счет товарищ Варейкис? — спросил Серафимович.

— Он думает как раз то же самое, что и мы, — ответил за меня Гладков, сидевший рядом с Серафимовичем и слышавший наше перешептывание.

Заручившись подписью Серафимовича, я почти бегом устремился к столу президиума, где председательствующий уже поднялся, чтобы проголосовать предложения по «оргвопросу».

— Внеочередное заявление «Кузницы». Просим огласить сейчас же! — сказал я, протягивая ему маленький листок бумаги.

После оглашения нашего короткого заявления шум поднялся со всех сторон:

— Эка новость! В который раз «Кузница» уходит? Назад не пустим.

— А ваши беспартийные согласны с этим? Через их голову действуете, командуете ими! — кричал кто-то.

— Нет, мы договорились с ними в перерыве, они тоже не хотят участвовать в антипартийных делах...

— Ага, «кузнецы»-коммунисты действуют по указке своих беспартийных! Хвостисты!

— Они вынесли к беспартийным разногласия на фракции! В ЦКК их за это!..

Когда собрание несколько угомонилось, выступила Е. М. Соловей «к порядку ведения собрания» и сказала, что нельзя допускать уход «Кузницых» сейчас, когда партия требует чуткого отношения ко всем литературным течениям, исключая, разумеется, враждебные нам; что никто не понесет никакого ущерба, если «оргвопрос», вызвавший такие острые разногласия, будет несколько отодвинут; надо, кроме того, пощадить беспартийных, которые заждались в фойе — поскорее заканчивать фракцию и открывать конференцию.

Кто-то еще увещевал и кто-то поносил «Кузницу», но пресловутый «оргвопрос» как-то сам собой сполз с порядка дня, и фракция, не голосуя его, перешла к обсуждению кандидатур в выборные органы МАПП. Руководители МАПП предложили список с довольно значительным представительством от «Кузницы», и этот список прошел почти единогласно. Мы голосовали вместе со всеми, как бы подчеркивая этим свое удовлетворение по поводу того, что «оргвопрос» отодвинулся и в руководстве мы получаем достаточное количество мест. О том, что мы снимаем свое заявление о выходе из РАПП, решили не объявлять во всеуслышание, чтобы лишний раз «не дразнить гусей». Да и без того было понятно: если участвуем в выборах и входим в правление, значит, остаемся в РАПП.

В несколько минут закончилось и пленарное заседание конференции, проходившее при сильно поредевшем зале.

На другой день мы с Федором Васильевичем отправились к И. М. Варейкису, тепло встретившему нас. Оказалось, что Варейкис действительно «думал как раз то же самое, что и мы», — он признал нашу позицию отвечающей линии партии в художественной литературе и «маневр» на заседании фракции тактически правильным. Больше нам ничего и не требовалось.

Вскоре Ф. В. Гладкову и мне опять пришлось идти в Пролеткульт, на заседание вновь избранного правления МАПП. Проводилось оно уже не в большом зале, а на верхнем этаже, в квартире руководителя Пролеткульта Валериана Федоровича Плетнева. Меня, признаться, удивила такая привязанность МАПП к Пролеткульту, о существовании которого я незадолго до этого и не подозревал, — он, по моим предположениям, уже давно должен был бы самоликвидироваться. Мне думалось тогда: если для конференции и можно было воспользоваться залом Пролеткульта, то заседание правления следовало провести в Доме Герцена на Тверском бульваре или в Доме печати на Никитском бульваре, в любой редакции или издательстве.

Квартира Плетнева, куда нас пригласили, оказалась не менее запущенной, чем гардеробная и зал бывшего морозовского дворца. Хозяин держал в квартире охотничьих собак. Сам он, добродушнейший и веселый здоровяк, в своей несколько беспорядочной обстановке, среди псов и старинных кресел, в куртке с расстегнутым воротом, скорее напоминал бесшабашного помещика из отставных гусар, а не «глашатая новой пролетарской культуры».

В общем, заседать в Пролеткульте, при всем радушии его главы, было как-то неуютно и неуместно. В конце заседания Ф. В. Гладков с присущей ему прямотой предложил поблагодарить гостеприимного хозяина и в дальнейшем устраивать заседания правления МАПП в каком-нибудь другом месте. Я поддержал Федора Васильевича, но рапповцы и сам Плетнев решительно запротестовали. По-видимому, руководители РАПП и не мыслили себя в отрыве от Пролеткульта, никуда не хотели уходить из-под одной с ним крыши.

В конце июня 1925 года комфракция «Кузницы» заслушала мое сообщение о конференции МАПП, о выступлениях Ф. В. Гладкова, о нашей позиции на фракции МАПП и о разговоре с И. М. Варейкисом. Следуя совету Варейкиса, мы тут же решили просить Московский комитет партии заслушать доклад комфракции «Кузницы» и наметили основные направления этого доклада[2].

1 июля 1925 года на первой полосе «Правды» была опубликована давно ожидаемая резолюция ЦК «О политике партии в области художественной литературы». Самыми разными литературными кругами и группами этот документ был встречен с большим удовлетворением. Казалось, положен конец администрированию со стороны РАПП и заушательствам, каким подвергались писатели в журнале «На посту», выходившем спорадически с 1923 года под редакцией лихой тройки «Волеро» (Волин, Лелевич, Родов). Последний номер этого органа вышел перед опубликованием резолюции ЦК, в июне 1925 года, и последним ударом, нанесенным в нем по «Кузнице», явилась статья некоего Ал. Гербстмана. Поэзия «кузнецов», ославленная в прошлом как «космическая», объявлялась на этот раз «кустарно-ремесленнической», причем в качестве адепта такой поэзии Гербстман прорабатывал Василия Казина. Ф. В. Гладков и весь актив «Кузницы» возмущались по поводу этого выпада и одновременно утешали себя: «В последний раз, в последнем номере!.. Наступают новые времена, веселее будем смотреть вперед!..»

Осенью того же года мне пришлось вплотную включиться в подготовку 3‑го Всесоюзного совещания рабселькоров при «Правде», готовиться к докладу на совещании и решительно отойти от каких бы то ни было других дел, в том числе и от участия в работе «Кузницы». Однако при встречах с Федором Васильевичем в редакциях, в отделе печати ЦК я расспрашивал его о том, как идут дела в «Кузнице». Гладков не раз сетовал на крайнюю сложность положения в РАПИ, ставшей ВАПП, да и в самой «Кузнице». «Новые времена» не очень-то состоялись. Вместо «На посту» возник новый орган, заимствовавший название у Лелевича («На литературном посту» — так называлась книжечка Лелевича, выпущенная еще в 1924 году), а дух — у достославного Волеро. Этот журнал продолжал «дело» журнала «На посту» лишь в несколько смягченной форме. Варейкиса в отделе печати ЦК сменил С. И. Гусев. Военный работник в прошлом, он был сторонником максимальной четкости и порядка и на литературном фронте. В этом отношении ему мог импонировать ВАПП; через ВАПП, казалось, легче будет привести все к одному знаменателю. И еще — ВАПП обеспечивала резервы: расширительно стало трактоваться решение XIII съезда партии о том, что из рабкоров и селькоров будут выдвигаться новые рабочие и крестьянские писатели[3]. На горизонте уже возникал многотысячный ВАПП. Отдел печати предложил литературным объединениям и группам произвести строгий учет членов, и ВАПП показал невероятный рост своих писательских кадров: с 717 человек на 1 октября 1924 года до 2898 в течение одного только года; на будущее в ВАПП планировалось 5—7 тысяч и т. д.

— Ведь это чистое очковтирательство Киршона! — возмущался Федор Васильевич, почему-то считавший В. М. Киршона «главным статистиком» в ВАПП.

«Кузница», вместе с примыкавшей к ней группой «Твори», показала за то же время прирост с сорока девяти до ста человек, а на будущее ничего не планировала. Слишком скромные цифры! В отделе печати как-то обрушились на Гладкова: «Вы, «кузнецы», замкнутая группа, пигмеи, а ВАПП — это пролетарский Голиаф, он опирается на все рабселькоровское движение, на тысячи тысяч будущих писателей! Держитесь крепче за ВАПП, если не хотите быть стертыми с лица земли этим мощным потоком!»

Дело не кончилось разговором, вскоре Гладков получил из отдела печати резкое письмо, которое переслал И. И. Скворцову-Степанову с просьбой о вмешательстве и защите.

А. С. Серафимовичу еще больше не повезло: по всей вероятности, для облагораживающего влияния на напостовцев он был направлен в редакцию журнала «На литературном посту».

— Иду вот к Гусеву, — сообщил Александр Серафимович месяца через два. — Хочу умолять его освободить меня от журнала, делать мне там нечего, — они выслушивают меня, иной раз соглашаются, а поступают все равно по-своему...

— Бедный старик Серафимович! — говорил по этому поводу Гладков. — Он не горазд сопротивляться, и из этой истории ему трудно будет выпутаться.

Человек предельно искренний и прямой, Федор Васильевич и сам безмерно мучился от «детских болезней» тогдашней вапповской среды и пронес через всю жизнь сильнейшее отвращение к демагогии и пустозвонству, иногда сопутствовавшим в те годы истинному революционному пафосу и творческому энтузиазму. Гладков откровенно симпатизировал некоторым молодым писателям, входившим в руководство ВАПП, но выражал сожаление, что слишком много сил и времени эти одаренные люди растрачивают на словопрения, злобные и не всегда справедливые «проработки» своих же товарищей, на сочинительство казуистических статей в журнал «На литературном посту». Среди писателей, которым он в те времена симпатизировал, следует назвать А. А. Фадеева, пользовавшегося авторитетом и у других «кузнецов». Вероятно, поэтому А. А. Фадеев не раз выступал на собраниях «Кузницы» по поручению руководства ВАПП с очередными «увещеваниями» по поводу конфликтов, разновременно возникавших между вапповцами и «кузнецами»...

В какой-то период Федор Васильевич отошел от утомительной окололитературной суеты и, обратившись к мудрому источнику ленинского учения, стал направлять свое внимание на «самые простые, но живые, из жизни взятые, жизнью проверенные факты коммунистического строительства»[4]. Он начинает все чаще и чаще выезжать из Москвы на Днепрострой и постепенно втягивается в работу над своим вторым романом о рабочем классе.

Шли годы, чреватые великими событиями, огромными достижениями нашего социалистического строительства, большими вдохновляющими радостями и горькими испытаниями нашего народа. Прокатился грозный шквал Великой Отечественной войны, в которой дух народный одержал великую победу...

Казалось, далеко отошли в прошлое, быльем поросли горячие литературные споры 20‑х годов. Однако изредка, нет-нет да в статейке какой-нибудь или в выступлении иного шустрого докладчика эти споры возгорались как бы вновь, и докладчик, желая «подпустить перцу» в свой доклад, отыгрывался иной раз на «Кузнице», повторяя те характеристики и формулировки, которые когда-то выводили из равновесия даже спокойнейшего А. С. Серафимовича.

В начале 50-х годов появилась книжка, отличающаяся предвзятостью в трактовке литературных явлений 20‑х годов (В. Иванов, «Из истории борьбы за высокую идейность советской литературы»). Мы с Федором Васильевичем обратили внимание на желчные строки о «Кузнице». Автор утверждал, что именно «Кузница» явилась «прямым отпрыском Пролеткульта, следовавшим по его стопам как в теории, так и на практике», чем и «нанесла немалый вред развитию советской культуры». Эти злые строки взволновали Федора Васильевича. В этот день он чувствовал себя неважно, был утомлен и вял, но, заговорив о книжке Иванова, стал оживленнее и разговорчивей.

— Скажите, Федор Васильевич, — спросил я его, — почему так не везет «Кузнице»? Почему именно эту группу русских пролетарских писателей так усердно прорабатывают? Как только тогда не спорили, каких только друг другу ярлыков не приклеивали! Помните, вернувшийся на родину Горький даже ужаснулся, как это могут единомыслящие люди — так он и сказал — спорить, как враги, стараться как можно больнее уязвить друг друга. Не то что современников, — не щадили даже классиков. Вы помните, как в журнале «На литературном посту» за 1929 год беспощадно «проработали» Чехова к двадцатипятилетию со дня его смерти? И все это быльем поросло, давно позабыто, но только при разговоре о «Кузнице» вновь и вновь извлекается из-под спуда весь арсенал эпитетов и ярлыков, какими сто лет назад клеймили ее и троцкисты, и напостовцы, и все, кому не лень.

— Вы отлично знаете, что я всегда критически относился к «Кузнице» и больше других говорил о ее недостатках, — ответил Гладков. — Но ей теперь приписывают все, что заблагорассудится. «Ленин справедливо и резко критиковал Пролеткульт, так давайте же покрепче свяжем «Кузницу» с Пролеткультом!..» А между тем шесть-семь «кузнецов», порвавших с Пролеткультом еще в начале тысяча девятьсот двадцатого года, составляли лишь самую малую часть «Кузницы», причем двое из них — Кириллов и Герасимов — вскоре ушли из «Кузницы», но и в Пролеткульт они не вернулись. И Серафимович, и я, и Бахметьев, и Якубовский, и Новиков-Прибой, и почти все остальные никогда в Пролеткульте не были и боролись, как могли, с живучими пролеткультовскими, богдановскими пережитками в РАПП, резче всех выступали против огульной вербовки рабселькоров в ВАПП, против «призыва ударников в литературу». Ведь это все были чисто пролеткультовские затеи РАПП. Никогда не забуду, как во время одного моего выступления перед рабкорами какой-то напостовский демагог крикнул: «Товарищи! Не слушайте его! Гладков ваш враг, он не считает вас писателями!» МАПП, РАПП, ВАПП не вылезали из Пролеткульта на Воздвиженке, а мы заходили туда лишь по их приглашению, да и то с опаской, кабы нас не вовлекли в какую-нибудь аферу... Однако «историки литературы» молчат об идейных и организационных связях РАПП с Пролеткуельтом, а «Кузницу», видите ли, именуют «прямым отпрыском».

Самое неправильное и несправедливое, — продолжал Федор Васильевич, — заключается в том, что скороспелые «исследователи» рассматривают «Кузницу» как некий монолит, как какой-то одноликий коллектив, неизменный по составу и упрямо шагавший в одном и том же направлении, под одними и теми же «декларациями» в течение более десяти лет. А между тем в истории «Кузницы» были разные периоды, связанные с именами и делами самых разных людей. Был первый период, когда в группу входили поэты и кое-кто из них писал стихи, отличавшиеся несколько отвлеченным и выспренним пафосом, который и называли тогда «космизмом». Потом пришел в «Кузницу» Якубовский, пришли Бахметьев, я, Новиков-Прибой, пришел и несколько лет рука об руку шел с нами Серафимович — это был уже другой период, ничего общего с «космизмом» не имевший. Затем наступило время задиристых вапповцев типа Березовского и Никифорова, принесших в «Кузницу» из ВАПП навыки страстной групповой борьбы. Мы в это время почти совсем отошли от участия в «Кузнице». В начале тридцатых годов наступил период острых драк внутри самого объединения — борьбы «новой» и «старой» «Кузниц». Это, пожалуй, был последний период перед опубликованием постановления ЦК 1932 года, распустившего ВАПП и все литературные группировки...

Я откровенно признался Гладкову, что совсем не знаю этого периода и даже не могу сказать, о чем, собственно, спорили тогда между собой «новая» и «старая» «Кузницы».

— Ну вот видите, что получается! Вы и то не знаете! — воскликнул Гладков. — Так можно ли толковать о «Кузнице» как об однородном и одноликом пролеткультовско-«космическом» направлении? Честно ли приписывать «Кузнице» все заскоки и завихрения, в какие впадали иной раз отдельные составители деклараций? Справедливо ли, наконец, по отношению к «Кузнице» быть особенно злопамятными? Ей многое следовало бы простить хотя бы за то, что никому из «кузнецов» не приходило в голову ни говорить, ни писать пакости, подобные тем, что печатались о Чехове, и притом не в начале, а уже в самом конце двадцатых годов, — вы привели убедительный пример с Чеховым...

В заключение этой беседы, к сожалению очень бегло записанной мной, мы посетовали, что несколько раз собирались и ни разу не собрались выступить со статьей или с открытым письмом о «Кузнице», которое помогло бы добросовестным литературоведам разобраться в ее прошлом, в различных, по меньшей мере четырех, периодах ее деятельности, отделить ее подлинные прегрешения от вымышленных — правду о ней от клеветы на нее.

Общеизвестно, что А. М. Горький, воюя за простой и точный язык литературных произведений, сердито критиковал стиль Ф. В. Гладкова, особенно в романе «Энергия». Показывая пример подлинно большевистского отношения к этой критике, Гладков стал писать тщательнее, проще и даже не раз возвращался к своим ранее написанным произведениям. Работа над стилем сопровождалась у него упорным и, главное, любовным изучением родного языка, всех его особенностей, законов и правил, в результате чего Федор Васильевич стал одним из самоотверженных борцов за чистоту и красоту родной речи. Его занятия в этом направлении не носили академического характера, не были обращены в дебри лингвистики и сферу каких-то абстрактных проблем, — он и здесь был обращен к современности, к решению насущных и неотложных вопросов.

Известно множество выступлений Гладкова в защиту правильного начертания и произношения русских слов. Мне припоминаются три таких эпизода.

Как-то в начале 1957 года писатели Н. Е. Вирта и М. Э. Зингер, оба уроженцы Тамбовского края, горячо поспорили о слове «Тамбовщина». Вирта, пустивший это слово в оборот, писавший в своих произведениях «Тамбовщина» и наряду с этим «антоновщина» (эсеро-бандитский мятеж в Тамбовской губернии в 1919—1922 гг.) утверждал, что слово «Тамбовщина» стало бытовать и тем самым оправдано. Зингер нашел такую мотивировку поспешной и возражал против нее, заявляя, что по-русски слово «Тамбовщина» можно употреблять только в качественном и преимущественно в отрицательном — обличающем, порочащем или высмеивающем — значении, приводил тому множество примеров: «бироновщина», «аракчеевщина», «барщина», «безотцовщина» и т. д. В общем, спорщики не договорились.

Зингер не успокоился и обратился к Ф. В. Гладкову с письмом, свидетельствующим о том, что писатель-маринист Зингер принимал близко к сердцу проблемы русского языка и живо интересовался ими и до этого письма.

Через три дня — что характеризует чуткость Федора Васильевича по отношению к товарищу и затронутому им вопросу — Зингер получил подробный ответ, в котором Гладков писал: «Вот нелепое Тамбовщина. Территории, области в этой форме в русском языке не употребляются. Это чисто украинское слово. У нас эта форма употребляется только в смысле качества, типического явления, некоего движения или уклона: напр. «базаровщина», «татарщина», «обломовщина», «кустарщина», «махаевщина», «махновщина» и т. п. Так что слово «Тамбовщина» в литературе недопустимо: в нашем языке это нелепость...»

Письмо Гладкова, проникнутое заботой о правильности и благозвучии литературного языка, столь далекое от того безразличия и неряшества, какое нет-нет да проявляется по отношению к родному языку в произведениях отдельных писателей, заканчивается сердечным обращением к адресату:

«Призываю Вас бороться беспощадно за чистоту родного языка при всех случаях».

Летом 1960 года я увидел на улицах Тамбова красочные плакаты с лозунгом: «Сделаем Тамбовщину цветущим садом!» «Тамбовщина» и «цветущий сад» — как это не вяжется, режет ухо. Как прав был Гладков!» — подумал я.

Еще против одного протестовал Федор Васильевич.

— Скажите, кому придет в голову говорить воронежчанин вместо воронежца, саратовчанин вместо саратовца, астраханчанин вместо астраханца?! — спрашивал Федор Васильевич и сам отвечал: — Я уверен, что не позволят кишиневцы называть себя кишиневчанами, ялтинцы — ялтачанами, краснодарцы — краснодарчанами. А вот ваши земляки стали именоваться тамбовчанами. Какая в этом потеря чувства языка, какая несуразица! А главное — нет никакой надобности в этом, никаких поводов и мотивов!

В данном случае Ф. В. Гладков, не зная того, перекликнулся с тамбовцем С. Н. Сергеевым-Ценским, писавшим: «Как объяснить такое: Тургенев был орловцем, а я на заре туманной юности — тамбовцем; теперь же мы с Тургеневым стали: он орлов-чан-ин, а я — можете представить себе — тамбов-чан-ин! И я готов спросить кого угодно: не знаете ли, в какой бондарной мастерской сработаны эти неуклюжие «чаны»?..»

Весьма распространенные у нас нарушения правил русской орфоэпии, когда вместо слова «президиум» произносят с дешевым шиком «прэзидиум», говорят «прэамбула», «прэмьер», «рэжиссэр» и т. п., Федор Васильевич называл «дворянскими пережитками» и при каждом удобном случае высмеивал.

На одном из заседаний Приемочной комиссии Союза писателей СССР, где Гладков много лет прилежно и плодотворно работал, обсуждался, насколько мне помнится, вопрос о приеме в Союз Д. Гранина; член комиссии, выступавший по произведениям Гранина, нет-нет да допускал в своей речи отмеченные выше «дворянские» погрешности. Федор Васильевич внимательно слушал, а потом беспокойно задвигался на стуле, начал сердито, изнутри, покусывать губы и послал выступавшему писателю такую записку:

«Зачем Вы говорите: тэма, революционэр и т. д.

В русском языке нет э в середине слова, кроме слов, подобных поэзии, дуэт (после гласных). Иностранные слова, вошедшие в обиход, немедленно русеют, т. е. произносятся по всем «законам», артикулам языка. Надо говорить тема, революционер и т. д.».

Таким был Федор Васильевич в общественных делах и в своем творчестве — всегда прямолинейным.

Страстно ненавидел он всякую фальшь, ложь, пустое краснобайство, шутовство. Был горяч и беспокоен, во все вмешивался и воевал всякий раз, когда надо было постоять за правоту принципов, какие он исповедовал. Иногда с этими принципами приходилось ему туговато, но, пройдя через трудные годы, он сохранил особенности и чистоту своей души.

Всем памятны публицистические выступления Ф. В. Гладкова против пережитков прошлого — пьянства, моральной распущенности. Они отличались большой остротой и резкостью, а когда о них заходила речь, Федор Васильевич говорил:

— Не могу спокойно писать об этом! Слишком много зла от вина и разврата приходилось видеть мне в раннем детстве, да и в зрелые годы... Резко пишу, все надеюсь: авось мои статьи и направят кого-нибудь на путь истинный.

И в то же время внешне суровый Гладков ни в малой степени не может быть заподозрен в ханжестве. В его широко гостеприимном доме на праздничном столе бывали вина различных крепостей и марок. Но за этим столом все знали меру...

Гладков всегда был обращен к современности — и в произведениях о наших днях, и в автобиографических повестях, где речь шла о предпосылках и подступах к революции, о тернистом пути родного народа сквозь невыносимый гнет, беспросветную темноту и невероятную дикость к осознанию своего человеческого достоинства, к боям за освобождение.

«...Тружусь над эпопеей о русском народе, — говорил Гладков на Втором Всесоюзном съезде писателей, — о событиях и людях начала нашего века... Но, ей-богу, товарищи, я пишу о современности».

Вскоре после съезда вдруг начались придирки к мысли Гладкова о том, что произведения, посвященные, казалось бы, прошлому, могут служить решению современных задач. Гладков настаивал на своем и говорил: «Не хотят считаться с тем, что без глубокого знания вчерашнего дня нельзя понять и оценить день сегодняшний! Многие ошибки нашей молодежи как раз и проистекают оттого, что молодые товарищи, в сущности, плохо представляют себе минувшие годы. Разве рядом с нашими великолепными достижениями у нас не проявляется порой дикость, не уступающая виденной мною в юности? Разве не нужно показать, что она присуща только старой жизни и нетерпима в новой? Часто говорим — «пережитки прошлого», но для молодого поколения это понятие бывает как бы лишено содержания, чистая абстракция. А капиталистическая эксплуатация, а угнетение женщины?!.. Нет, я пишу о прошлом в интересах настоящего, чтобы помочь современникам лучше разобраться в современности...»

В заключение хочется напомнить полузабытый эпизод искреннего признания заслуг двух наших писателей со стороны представителей одной из братских социалистических стран. В феврале 1959 года, вскоре после смерти Ф. В. Гладкова, делегация Румынской рабочей партии, присутствовавшая на XXI съезде КПСС, возложила венки у памятника А. М. Горькому и на могилу Ф. В. Гладкова.

Глава румынской делегации Георге Георгиу-Деж так объяснил эту трогательную, никем не инспирированную акцию:

— В годы владычества бояр в румынской тюрьме оказались две книги — «Мать» Горького и «Цемент» Гладкова. Они помогли нам сохранить твердость духа, веру в неизбежную победу дела социализма. Сквозь годы наше поколение революционеров пронесло горячую благодарность и сердечную признательность авторам этих двух произведений, замечательным писателям Максиму Горькому и Федору Гладкову...

Патриот и коммунист, всегда озабоченный думой о партии и родине, мятущийся русский человек, сочетавший в своем характере черты сурового упорства и душевной мягкости, строгости и доброты, писатель, всегда обращенный к современности, таким был и остается Ф. В. Гладков в памяти общавшихся с ним.

1964