Воспоминания о Ф. Гладкове

I

Деревянный домик в лесу до самых окон замело снегом, и сугробы под ветром словно дымились. Вековые дубы обступили его, протянули ветки над узкой верандой, над увешанной сосульками крышей. Морозы в Пензенской области бывают изрядные — ртутный столбик сбегает вниз за тридцать. Тогда в нерушимой тишине леса с треском выстрела обламываются сучья да слышен хруст снега под валенками.

В такой каленный морозом день подъехали мы — трое сотрудников местного издательства — к заснеженной дачке в лесу под Пензой. Здесь, уединившись в пустом домике (лишь по соседству во дворе жила с семьей стряпуха), писал Федор Васильевич Гладков свою «Повесть о детстве», первую книгу незавершенной эпопеи, которую хотел назвать «На земле отцов».

Дорожка к дому была расчищена, галерейка начисто выметена. Федор Васильевич, видно, только что управился с этим и устанавливал у крыльца метлу, лопату, веник. Лицо его на ветру разгорелось, брови заиндевели. И хотя был он в тулупчике и валенках, пошел навстречу, как всегда, стремительно, своей удивительно легкой и не по возрасту быстрой походкой.

Он встретил нас по-отечески. И особенно был доволен, узнав, что один из нас — Михаил Родионов — его земляк, уроженец Чернавки.

— Вы, значит, внук Трягина. Как же, помню. Жили в Сусином. Ну, рассказывайте — кого знаете, что с кем сталось.

Все, что касалось Чернавки, его живо интересовало. Радовался хорошему, горевал над бедой. Услышав, что в селе сгорела школа, тогда же послал от себя тридцать тысяч. Теперь эта новая школа носит его имя.

Из всех комнат просторного дома он выбрал для работы небольшую, но самую светлую — угловую, с окнами на юг и запад. Мебель и вещи лишь необходимые. Письменный стол с горкой остро очиненных карандашей (писал только карандашом). Стопки чистой бумаги. Странички исписанной, где многажды перечеркнуты слова, строки. У стола на табурете, прямо за спинкой стула, где сидел, работая, ведерный самоварище с медными начищенными боками. Крепкий чай. Наливал, не отрываясь от рукописи.

И книги. Множество книг. Пожелтелые, слежавшиеся переплеты. Открываю одну, другую. Все старые издания русской фольклористики. Афанасьев. Братья Киреевские...

Прекрасный знаток народного языка, создавая повесть о прошлом, он не уставал проверять себя, не жалел времени, чтобы уточнить какую-либо поговорку, присказку. И вовсе не из педантизма.

— Великие богатства в этих трудах собраны, — услышали мы от него. — Чем больше роюсь, тем больше нахожу.

Не потому ли такими самоцветами блещет в последних повестях речь Володимирыча, бабки Натальи, Параскевы, да и всех героев. В жизни услышанное, сохраненное памятью, творчески переплавилось с дивными находками из книжных богатств...

Требовательность к языку, чеканке слова Федор Васильевич старался внушить и нашей литературной молодежи, нам, еще неопытным редакторам только что основанного издательства. «Не выпускайте книг-скороспелок, — не раз говаривал он. — Направляйте творческие поиски ваших авторов, чтобы смелее ставили вопросы, которые жизнь выдвигает, и создавали вещи образные, яркие».

Пензенское литературное объединение и областной альманах «Земля родная» буквально выпестованы им. Во все наши заботы Федор Васильевич вникал ревностно. Когда издательству недоставало печатных машин, Гладков не знал покоя. Звонил в министерства и главки, действовал как депутат, добивался, требовал помочь молодому коллективу. И машины были получены.

Запомнились его слова, сказанные однажды секретарю обкома партии: «Вырастить хорошего писателя не менее важно, чем вырастить хлеб. Помогайте, заботьтесь, как о хлебе!»

Очень радовался Федор Васильевич тому, что начинает набирать силу литературный молодняк и все больше становится способных авторов и что идут они из самых глубин России. Однажды я рассказала ему, как пришел молоденький паренек из дальней деревни, несмело положил на стол тетрадку стихов. Была в них живинка, и мы разговорились. Тогда нагибается мой парень к мешку, в каких возят картошку, и, пошарив в нем, давай вытаскивать и стихи, и рассказы, и поэму!

Федор Васильевич так и загорелся:

— Говорите — мешок притащил! — И тут же озабоченно переспросил: — И способен? Значит, родник бьет в душе. Обязательно помочь надо. Если есть что стоящее, непременно печатайте. Добейтесь, чтобы повышал образование, расширял умственный горизонт.

Сам Федор Васильевич взыскательно следил за развитием каждого обещающего дарования. Одобряя поэтические сказки сотрудницы сельской районной газеты Александры Петровны Анисимовой (теперь она давно член Союза писателей), их умную иносказательность, хороший народный язык и современную тематику, сурово обрушился на редакторов и автора за сказку «Заколдованная липа». «Напрасно печатали, сказка слабая, подражательная, не оригинальна ни по сюжету, ни по мысли. Чем талантливее человек, тем больше требовательности, а вы. Эх, вы...»

Очерки заводского техника Георгия Вьюнова он ценил за остроту жизненных тем, правду событий. «Но мало всматриваетесь в человека, — пенял автору. — Ведь какие вокруг люди! Борцы, деятели, отвечающие за судьбу страны. Старайтесь проникнуть в их чувства, в идейные побуждения, а не только рисуйте действия».

Он заботливо и придирчиво читал каждый новый номер альманаха, был щедр, поощряя способного автора, резко выговаривал редколлегии за либерализм, когда замечал бедность языка, мелкоту темы в рассказе, очерке, стихотворении, а главное — если не видел огонька таланта в авторе.

С беспощадной прямотой говорил горькую правду о бездарной рукописи. И от нас требовал ограждать литературу от серых, бесталанных произведений. Случалось, и обижался на его отзыв автор равнодушно-серенького повествования. Но Федор Васильевич не признавал утешительства.

— Зачем оставлять человека в заблуждении? — сердился он на наши попытки смягчить суровую оценку. — Верно, у этого вашего автора есть свой талант в другом деле, где и пользу принесет. А здесь — толку не выйдет. Вы оставляете его в надежде, что эта вещь не удалась — другая удастся. Еще, чего доброго, подсоблять начнете, «дотягивать»!

Он яростно потрясал рукописью. Наискосок страницы бежали крупные строки: «Не могу читать дальше. Ни одного живого слова, ни одной своей мысли».

И позже в письмах Федор Васильевич не раз, негодуя, осуждал практику такой редакторской помощи, когда больше делается за автора. С сарказмом писал о том, что в иных редакциях в погоне за злободневной темой «для обработки сырых и часто малограмотных рукописей учредили целую фабрику обработчиков». Предостерегал от этого и нас.

О духе современности в литературе Гладков немало думал, часто возвращался к этой теме в разговорах и письмах. «Истинная ценность художественного произведения, — писал он мне 2 декабря 1948 года, — определяется длительностью его воздействия на читателя, т. е. художественное произведение должно быть проникнуто идеей современности. Это понятие глубокое и широкое. Поэтому книга должна отражать не только злободневные явления и процессы, но движение эпохи, проблемы нашего времени, устойчивые эпохальные характеры и глубокую душевную и духовную борьбу. Только при этом условии злободневное приобретает непреходящее значение. Можно писать и о прошлом, но осветить это прошлое светом наших дней...»

И в этот день в заснеженном домике шла речь о художественном отображении современности.

— Вот книжка о прошлом народа, — пристукнул он крепкой ладонью по исписанной стопе, — но, ей-богу, я пишу о современности!

Горячась, словно споря и опровергая незримого противника, Федор Васильевич говорил:

— Пишешь ли о прошлом или настоящем — важно видеть в жизни то, что движет ее в будущее.

Сколько раз вспоминала потом я эту мысль, читая и перечитывая «Повесть о детстве», «Вольницу», книги о тяжком и трудном пути народа, о минувшем, в котором, как в истоке большой реки, бил живой родник будущего. Да, и страшная нищета, и дикость, и темнота — обо всем сказал полную правду писатель, но главное, что он сумел увидеть, — неиссякаемая душевная сила народа, та сила, что вынесла гнет, не сломившись, забушевала в восстаниях.

Федору Васильевичу хорошо работалось на пензенской земле отцов. Он думал совсем поселиться здесь, писал об этом из Москвы пензенским руководителям, волновался, дожидаясь ответа.

«Я серьезно думаю обосноваться в Пензе, если это возможно. Пишу секретарю обкома т. Морщинину, нельзя ли найти мне изолированную квартиру комнаты в три. Не знаю, что он ответит. Думаю только, что едва ли возможно быть пензенским обитателем, ввиду жилищного голода», — делился он своими планами и надеждами в декабрьском письме 1948 года. И, кончая письмо, снова возвращался к той же мысли: «Может быть, вы с товарищами поможете найти мне удобный угол».

К сожалению, тогдашний секретарь обкома Морщинин оказался равнодушным, недальновидным человеком и не пошел навстречу Гладкову.

А родная земля влекла Федора Васильевича. Он всем интересовался в жизни области: как идут дела в колхозах, почему низкие урожаи на богатейшем черноземе? «Если я поеду в Пензу, то не раньше середины лета — к уборке хлебов», — писал он в мае 1948 года.

Он приезжал к нам на семинар литературного объединения, беседовал с авторами, читал рукописи. Сохранилась фотография, где Федор Васильевич снят с пензенскими литераторами. Чтобы привлечь к пензенскому литературному движению внимание писательской общественности, он выступил со статьей о нашем альманахе в «Литературной газете», организовал обсуждение нескольких номеров альманаха в Москве.

Его беспокоило, что в отделе критики и библиографии у нас печатаются только рецензии. «В альманахе надо писать развернутые проблемные статьи, — требовал Федор Васильевич в одном из писем и советовал обратиться к теме «Новые явления в духовной жизни нашего рабочего класса». — И привлеките для нее материал пензенский».

Заботливо наблюдал он за творческой работой каждого из нас. «Главное, будьте принципиальны и смелы. Робость и недооценка своих сил — плохие, неверные спутники литератора. Не забывайте, что наша литература — боевая, наступательная», — писал он, когда я задумала серьезную статью для журнала «Октябрь» и усомнилась в своих силах. Ну и досталось же от него!

В следующем письме он советовал: «В своей статье Вы, не щадя сил, продумайте и как можно подробнее обоснуйте Ваш взгляд на проблему социалистического реализма... проанализируйте это понятие на богатом материале советской литературы». Он учил видеть то новое, что внесла в творческий метод советская литература в своем развитии: «Социалистический реализм — это создание нашей литературы, это наши искания и наши открытия. Торжество социалистического реализма возможно было только в советском социалистическом строе, это художественное выражение нашей действительности...»

Узнав, что я работаю над статьей и во время отпуска, он написал мне в Дубулты: «Не слишком ли Вы перегрузили себя работой в ущерб отдыху и здоровью? Если же эта работа для Вас — удовольствие и духовное наслаждение, то протестовать против этого нельзя, а радоваться надо, если же это — натуга и долг, работать не следует: и не получится ничего, и себя измучаете. Только тогда хорошо получается, когда работка — в охотку».

Большой писатель, один из зачинателей советской литературы, он делился с нами, начинающими, своими тревогами и трудностями, говорил о своих творческих муках и недовольстве. Рукопись «Повести о детстве» уже была в редакции «Нового мира», а он все не мог закончить работу над ней: «Очень много у меня с ней возни, а при моем «святом недовольстве» я никак не могу оторваться от нее: то одно, то другое беспокоит меня, и приходится елозить по страницам с пером в руках до изнеможения. Сейчас рукопись уже готова к набору, но в гранках опять, вероятно, будет работа. Наказание божие! Значит, первую книжку журнала с моей повестью вы получите все-таки в сентябре» (письмо от 30 мая 1948 г.).

Но ни в сентябре, ни в октябре повесть не вышла. Она пробивала себе дорогу с трудом, преодолевая сильное сопротивление. Противники повести находили ее непригодной, не отвечающей духу времени. Потребовалось много волнений, чтобы подтвердилась столь непреложная истина о пользе и надобности для народа, и особенно молодого поколения, произведений, которые, рассказывая о прошлом, учат ценить и любить настоящее.

Повесть пошла в печать, но треволнения с рукописью сказались. «Мне пришлось пережить в этом году тяжелые дни, что сильно отразилось на моем здоровье», — писал Федор Васильевич.

Дружба с Ф. В. Гладковым была бесконечно дорога нам, укрепляла силы литературной молодежи. Но и ему она, видимо, была душевно нужна. Он радовался встречам с нами, и каждый из нас, приезжая в Москву, первым делом спешил к нему. Он писал нам письма, говорил о своих творческих замыслах и огорчениях, заинтересованно расспрашивал о нашей жизни и работе, поправлял, когда ошибались. Его добрая дружба во многом помогла росту пензенской литературной молодежи. В области, до 1947 года не имевшей ни своего альманаха, ни литературного объединения, теперь своя писательская организация.

II

Лето 1954 года. Маленькая дачка — всего половина одноэтажного кирпичного домика в Краскове. Широкое окно распахнуто настежь. Под окном яблоня. Ветер шелестит листами раскрытой книги на столе, Федор Васильевич сидит в кресле сбоку от окна, за его спиной ряды книг от пола до потолка. На одной из полок все книги со множеством бумажных закладок. Заглядываю в названия: философия, психология, логика. Труды Павлова, «Элементы мысли» Сеченова...

— Сейчас думаю о психологии творчества, — говорит Федор Васильевич. — А это, — он проводит пальцем по корешкам книг с закладками, — очень, очень интересно прочесть.

С горячностью, увлекаясь говорит о сложном, незримом процессе работы художника-творца.

— Как давно сумел это прочувствовать и выразить Пушкин! — Федор Васильевич на память читает строки из «Осени»:

Чтобы создавать правдивые образы нашей эпохи, — говорит он, — писателю мало обладать даром наблюдательности, чутким восприятием. Нужно коммунистическое мировоззрение. Без него не постигнуть ни движения жизни, ни психики новых людей. А здесь все — путь в незнакомое. Ведь сколько новых проблем, мыслей, чувств, страданий и радостей рождается с каждым новым шагом в будущее, с каждым ударом сердца... Отражение мира в сознании писателя — это одновременно и творческий акт, преобразующий восприятия в живую, трепетную цепь понятий и образов.

Много думал Федор Васильевич о роли писателя как воспитателя коммунистического сознания. Я не раз слышала от него:

— Советский писатель призван быть борцом за правду, за коммунистический идеал, мы призваны создавать поэмы о людях — вдохновенных деятелях, верных в дружбе, душевно богатых, сердечно участливых друг к другу, неотступно бороться с позорными пороками, с предрассудками, с косностью, бездушием, эгоизмом.

Федор Васильевич очень тревожился, сталкиваясь с фактами чуждых, буржуазных влияний в идеологии.

— Нет сомнения, что бытовое разложение, пьянство, хулиганство, идеологическая слепота — все это не без влияния враждебных сил, — горячился он, расхаживая по комнате быстрыми, легкими шагами. Сидеть не любил при разговоре. — Вот, думаете, безвредная штука джаз. Скажете — что общего между моральным воспитанием и джазом? А между тем эта гнусная музыка американских кабаков развращает нашу молодежь. И что удивительно — пластинку с записью хорошей музыки в магазинах днем с огнем не сыщешь, а джазовая записывается и распространяется с завидной быстротой. Но ведь наша задача — воспитание масс в духе высокой культуры...

В эту встречу все сказанное им так шло от души, так выражало волнующие его думы, что захотелось сохранить эти мысли, увидеть их напечатанными. Я попросила написать статью для журнала «Октябрь», где тогда работала. Федор Васильевич ответил не сразу. На склоне лет человек дороже ценит время, а он очень хотел успеть закончить свою давно задуманную, стучавшую в сердце книгу. И все же согласился.

Телефона на красковской даче не было, и через несколько дней я заглянула к нему узнать, пишется ли статья. Федор Васильевич увидел меня в окно и пошел навстречу с исписанными листками в руке. Мы сели под яблоней, за врытым в землю одноногим столом. Федор Васильевич стал читать вслух: «Наша литература глубоко партийна. Она чутко откликается на все события и свершения в стране, она голос, воля, целеустремленность народа к реальному будущему...»

У статьи не было заголовка. Дочитав, он перевернул первую страницу и крупно написал сверху: «Самое заветное».

1964