Воспоминания о Ф. Гладкове

В. Кирпотин НЕСКОЛЬКО СТРАНИЦ О ФЕДОРЕ ВАСИЛЬЕВИЧЕ ГЛАДКОВЕ

(Из очерка, напечатанного полностью в журнале «Волга», 1967, № 6. )

Познакомился я с Федором Васильевичем Гладковым весной 1932 года. Не знаю, как Федор Васильевич жил раньше, но к этому времени все интересы, все эмоции, вся страсть и волнения его сосредоточились в литературе.

Лев Толстой в одном из своих писем периода работы над «Анной Карениной», перечисляя обуревавшие его увлечения, поставил на первое место конный завод, на второе — охоту и лишь на третьем назвал роман, которому посвятил пять лет напряженного труда. В Толстом всего было слишком много, все переливалось через край, он и в самом деле мог в разгар работы над «Анной Карениной» помчать в Самарские степи, жить примитивным «калмыцким» бытом, возиться с лошадьми, устраивать скачки, раздавать призы и т. п.

Для Федора Гладкова что-либо подобное было просто исключено. Все его душевные силы были сосредоточены на одном пункте. Гладков смотрел на писательство как на ревнивое призвание, как на всетребовательный долг, как на лучшее, сладчайшее и высочайшее проявление своей личности — и подчинял ему все остальное.

Не любил Федор Васильевич шумных сборищ, застольного веселья, подогреваемого вином, столь обычного в среде людей искусства. Бражников, ловеласов, богему он не терпел, а иногда ненавидел. Если он искал общения с людьми — с политическими деятелями, собратьями по перу, с критиками, — то лишь во имя литературы, литературных целей, литературных идей, во имя творчества. Многим из писателей-сверстников это казалось слишком пресным. Федор Васильевич предпочитал оставаться в одиночестве или в общении с кем-либо разделявшим его вкусы, чем врастать в компании, собиравшиеся просто так, провести время.

За Гладковым была уже слава автора «Цемента», но жилось ему в литературе нелегко.

Чтобы понять Федора Васильевича, необходимо вспомнить обстановку, сложившуюся в литературе в начале 30‑х годов. Теперь все это стало историей, и многое уже нуждается в пояснениях.

Среди писательских организаций 20‑х годов доминирующее положение приобрела Российская ассоциация пролетарских писателей. В числе ее основателей были такие люди, как Фурманов. Партия поддерживала РАПП, видя в ней важную организацию для руководства литературной жизнью, для воспитательного воздействия на писателей. И, само собой разумеется, школу для литературной рабочей и крестьянской молодежи. Пока РАПП действовала в соответствии с теми целями, для которых была создана, ее влияние росло, росли и ее ряды. Некоторые сложившиеся, значительные писатели, чтобы подчеркнуть свое слияние с революцией, свою приверженность к партии, становились ее членами. Как известно, в нее вошел Маяковский.

В РАПП, однако, начались отрицательные процессы, объясняемые несоответствием между большой властью, сосредоточившейся постепенно в руках руководителей организации, и их литературными возможностями, их культурным и моральным авторитетом.

Сползание с принципиальных позиций привело к превращению руководящего рапповского ядра в группировку со всей узостью, односторонностью и несправедливостью всякой сектантской группы.

Несмотря на неоднократные и терпеливые указания партии (для примера можно сослаться на резолюцию ЦК от 1925 года), РАПП стала механически переносить в литературу особенности, свойственные политической борьбе с классовыми врагами. Творческие искания заменялись торопливым выдвижением быстро сменяющих друг друга «творческих» лозунгов. Вместо терпеливой работы с беспартийными из других писательских организаций были выдвинуты положения: «Кто не с нами, тот против нас», «Союзник или враг», — практическое осуществление которых отталкивало сплошь и рядом тех самых писателей, в сознании которых уже произошел поворот в сторону советской власти. Вместо будничной работы по воспитанию был организован крикливый призыв ударников в литературу.

Руководители РАПП все свои силы и все свое рвение перенесли на борьбу против групп и отдельных писателей, сопротивляющихся их действиям. Они стали прибегать к травле, шельмованию, добиваясь не только литературной дискредитации, но порой и политического уничтожения противника.

В число мишеней необъективной рапповской критики попал и Федор Васильевич Гладков.

К власти он не стремился, и «группироваться» с людьми по принципу — ты меня поддержи, а я тебя — он не умел. Свое отрицательное отношение к наметившимся ошибочным и даже вредным тенденциям в рапповской литературной политике он не скрывал.

Его стали критиковать не только за ошибки, свойственные «Кузнице». «Цемент», гордость писателя, начали третировать как внелитературное произведение. Каждое новое выступление Федора Васильевича неизменно встречалось недоброжелательно. Кажется, его перу принадлежал первый очерк о сельскохозяйственных коммунах — рапповская критика разругала очерк. Он написал повесть на колхозную тему — «Новая земля», — его, коммуниста, объявили чуть ли не классовым врагом.

К тому же некоторые лица из напостовского кружка были великими мастерами дискредитирующей, уничтожающей кулуарной «критики» («трепа», как тогда выражались). Федор Васильевич знал и о ней и, мнительный, ранимый, придавал ей слишком большое значение, сердился, негодовал и выбивался из творческой формы.

Дело не в том, конечно, что произведения Гладкова подвергались строгому разбору и строгой оценке как художественные произведения. Как все писатели, он был весьма чувствителен к эстетической репутации всего того, что выходило из-под его пера. Но в Гладкове было достаточно такта, чтобы те или иные литературно-художественные суждения о своих произведениях переживать про себя, делясь переживаемым лишь с близкими. Однако отрицание всяких литературных достоинств, да еще и политическое шельмование он, как писатель и как коммунист, терпеть не мог.

Федор Васильевич не был оратором, трибуном. Ему приходилось, конечно, выступать, но он или читал свои речи, или говорил тихо и неэффектно. Он не был приспособлен для острых схваток на больших собраниях, для словесных турниров, не умел быстро реагировать на настроения зала и на реплики. Записных же ораторов, заменявших литературную работу речами или же добивавшихся положения при помощи речей, он просто презирал. Но уклоняться от боя он не хотел. Он выступал против РАПП и в печати и на собраниях. В маленькой сатирической трилогии, особенно в рассказах «Вдохновенный гусь» и «Головоногий человек», он вывел героев, аналогичных некоторым рапповским деятелям. Было ли это сделано сознательно или так получилось — не знаю, но сладости во взаимоотношениях с РАПП они ему не прибавили[21].

Можно себе представить, с какой радостью встретил Федор Васильевич постановление ЦК ВКП(б) о ликвидации РАПП (23 апреля 1932 г.). Он отлично разбирался в общем политическом и культурном значении этого постановления и принял его как подарок себе лично, как проявление заботы партии о развитии советской литературы. Гладков в это время уже подолгу живал на Днепрострое — он писал «Энергию» и страстно хотел, чтобы литературное его детище, которому еще только предстояло родиться, было встречено без злопыхательства, без предвзятых мнений, не имеющих никакого касательства к внутренней ценности произведения.

Радость Гладкова выражала настроения, царившие среди всей писательской общественности. Кроме небольшой группы обиженных сектантов и групповщиков, ее разделяли все.

Постановление ЦК было мудрым, назревшим и необходимым.

В Оргкомитете Союза писателей к Федору Васильевичу относились очень уважительно, иногда даже подчеркнуто уважительно, и его творческое самочувствие явно повысилось.

В конце октября 1932 года был созван первый пленум Оргкомитета. Пленум приобрел очень большое значение. В первый раз в одном зале собрались все писатели страны, в первый раз были сняты разделявшие их средостения организаций, групп, кружков. В первый раз было единодушно провозглашено, что все отряды советских писателей стремятся к единой политической и социальной цели и что дружеское творческое соревнование индивидуальностей и художественных направлений — лучший путь для расцвета литературы и для достижения общего для всех общественного и нравственного идеала.

Значение пленума было подчеркнуто вниманием общественности. Не только литературные органы, но и вся печать, в том числе «Правда» и «Известия», освещали работу пленума очень подробно.

Знание этих обстоятельств нужно для того, чтобы понять выступление Ф. В. Гладкова на пленуме.

Две проблемы, две темы волновали Федора Васильевича: во-первых, организация литературной жизни, во-вторых, поиски художественных средств, необходимых для воспроизведения новой жизни, социалистического строительства, нервом которого была социалистическая индустриализация. Обе эти темы и составили основное содержание речи Гладкова.

Федор Васильевич призывал к объединению на основе политики партии: само решение о ликвидации РАПП он назвал историческим постановлением ЦК нашей партии «о консолидации сил нашей литературы». Основным условием этого в сложившихся исторических условиях он считал преодоление инерции «групповизма».

«Групповизм, — говорил Федор Васильевич, — рождается тогда, когда возникает монополистическая группа, руководящая литературой. Такой монополистической группой являлась налитпостовская группа.

Эта монополизация руководства, эта монополизация в области творческих установок повела к созданию и других группировок, которые в свою очередь неизбежно возникали или в силу самозащиты, или для сохранения творческих особенностей, творческого содружества. Пороки групповизма приводили к крайней замкнутости, выражавшейся в том, что руководящая часть и группировавшиеся около нее критики занимались прежде всего укреплением диктаторского своего положения в литературе...

Для того, чтобы создать здоровую атмосферу в нашей среде, нужно прежде всего бороться с инерцией групповизма»[22], с «автоматизмом групповизма», следы которого Гладков находил в выступлениях многих бывших рапповцев и особенно в работе критики.

В зарубежной буржуазной литературе была выдвинута версия, что социалистический реализм «введен» в советской литературе чуть ли не приказом. Обвинение это весьма наивное, потому что нельзя себе представить, чтобы художественный метод, утвердившийся в истории мирового искусства громадным количеством произведений, мог возникнуть благодаря единоличному приказу, какими бы всевластными возможностями ни обладал издававший его человек.

Основной доклад на первом пленуме Оргкомитета в 1932 году делал автор этих строк. Доклад был написан без «референтов», но тем не менее принципиальные его положения передавали позицию Оргкомитета, а не просто взгляды докладчика.

В нем всемерно подчеркивалось значение социалистического реализма как основного метода советской художественной литературы. Но в то же время об этом методе было сказано: «Мы его не предписываем административно, и никакими административными мероприятиями мы не будем добиваться его утверждения в жизнь».

Никогда Ф. В. Гладков не относился к социалистическому реализму как к чему-то неожиданному, как к свалившемуся на голову приказу. Наоборот, он нашел в новом термине удачную формулировку положений, к которым пришел сам, в результате собственных исканий, ошибок и опытов, задолго до 1932 года.

В письме на мое имя от 10 марта 1948 года Федор Васильевич писал:

«Социалистический реализм я считаю... порождением советской культурной революции. Пусть корни его — в творчестве Горького, но создан он практикой советского искусства. Без ложной скромности могу просто сказать, что за этот метод я боролся с первых же шагов своей литературной деятельности. В двадцатых годах я много страданий перенес за этот метод со стороны рапповцев. Мои статьи и речи подвергались страшным нападкам и оболганию. А ведь тогда проповедовался «метод Толстого, как «столбовая дорога советской литературы», отвергался революционный романтизм, как другая ипостась реализма... и я был очень рад, когда один из критиков в своей статье, кажется, о партийности литературы («Новый мир»), приводит мои формулировки от 1925 года... Я напряженно искал такую форму, которая соответствовала бы настроению революционной борьбы за социалистическую жизнь, и нащупал это в «Цементе», который писался как лиро-эпическая поэма... А партийность литературы — это наша целеустремленность».

Ф. В. Гладков подчеркивал художественную специфичность понятия «социалистический реализм», как и понятия «пролетарский реализм», которым он пользовался в 1925 году.

«По своим творческим установкам я тогда восставал против порочной периодизации в истории советской литературы — против перенесения в литературу хозяйственной терминологии, как «восстановительный» период, «период реконструкции» и т. д. Строго говоря, у нас не было восстановления старого, не было ремонта[23]... а были периоды строительства социализма во всех областях жизни и построение нового, большевистского сознания. С этой точки зрения и надо строить и новые изложения по истории литературы и здесь продумать историю, литературную историю».

Нет надобности в воспоминаниях подвергать теоретической оценке все особенности взглядов Ф. В. Гладкова на социалистический реализм. Здесь важно другое — Федор Васильевич нашел в предложенном термине весьма удачное определение и для собственной художественной платформы, и для того, что иногда именовалось «столбовой дорогой» пролетарской и вообще социалистической литературы.

Федор Васильевич весьма энергично возражал против механического употребления терминов. «Пока проблема социалистического реализма является еще проблемой совершенно необоснованной теоретически, надо прежде всего открыть длительную дискуссию для того, чтобы вскрыть и развить это понятие. Много говорилось в прошлом о реализме вообще, о психологическом реализме, о романтизме. Но я с полным правом заявляю, что эти понятия принимались механически, без всякого теоретического обоснования, как и положение о диалектическом материализме в художественном творчестве».

У самого Федора Васильевича основные принципы художественного метода были продуманы, и он изложил их в своей речи на первом пленуме Оргкомитета:

«Я думаю, что задача художника, который поставит в основу своего творчества социалистический реализм, — прежде всего быть не только живописцем, не только изобразителем тех твердых напластований, которые остались от прошлого, но в большей степени быть поэтом, творцом, изобразителем тех новых ростков, которые созданы нашей пролетарской революцией, тех ростков будущего, которые заставляют нас двигаться вперед. И когда мы наблюдаем процесс движения жизни, процесс творчества наших масс, процесс, которым руководит наша партия, мы видим поднятые огромные творческие силы, которые находятся в бурном устремлении вперед, новые, социалистические формы труда — энтузиазм, героизм. И с этой точки зрения социалистический реализм смыкается с романтикой пролетариата, с его волевым бурным устремлением вперед»[24].

Разъясняя особенности уже определившегося основного метода художественного творчества советской литературы как последователь Горького, Гладков в то же время не отказывался от своих, свойственных только ему творческих особенностей, он не теоретизировал абстрактно, а исходил из собственного опыта. Всем тем, о чем он говорил на пленуме, он руководствовался в работе над «Энергией», романом, созревшим именно в эти годы.

Роман печатался в «Новом мире» и обратил на себя внимание.

Однако на оценку его легла тень внутрилитературных отношений. Пленум весьма заметно ограничил и даже подорвал старую групповщину, но все же ослабевшая ее инерция продолжала действовать (о чем, кстати, Федор Васильевич предупреждал в своей речи).

Роман был посвящен Горькому, но Алексею Максимовичу он не понравился, в первую очередь своим языком. Отношение Горького было использовано некоторыми критиками для того, чтобы совершенно зачеркнуть значение романа и тем самым оправдать старое отношение к Гладкову да заодно морально обезвредить одного из своих противников.

Любопытно отметить отношение к роману Андрея Белого. Один из вождей символистов, мистик и теософ по прошлой своей выучке, он на пленуме заявил о своем желании «с головой служить делу социалистического строительства». Андрей Белый стал интересоваться эстетическим смыслом нового, индустриального века. Своим ученикам-поэтам он стал подсказывать производственные темы, толкая их к новым формам, способным выразить в искусстве поэтический смысл экономических отношений и ритмы машинной техники. Белый искал новой красоты, новых ритмов, новых сочетаний образов, способных выразить красоту нового, недостаточно понятного ему века. Может быть, через новую эстетику думал он приобщиться к новой, неожиданной правде, разметавшей, как карточный домик, все его старые мировоззренческие хитросплетения. С этой точки зрения он подошел и к «Энергии» и нашел в ней, с неожиданного ракурса, значительные и поучительные достоинства.

Однако в целом весы начинали клониться не в сторону «Энергии», что волновало и мучило Федора Васильевича. Критику художественных недостатков своего нового произведения он, как это ни было ему прискорбно, переносил и принимал, что доказал последующей переработкой его. Но внелитературные политические цели полемики ранили его чрезвычайно, особенно потому, что все это происходило после ликвидации РАПП.

В разгоревшийся спор решил вмешаться А. И. Стецкий[25]. Но тут разыгрался осложняющий эпизод. Стецкий напечатал свою рецензию не в «Правде», а в «Известиях», да еще подписавшись инициалами. Эпизод этот не остался скрытым от литературной и партийной общественности. Выступление Стецкого в качестве критика — частного лица — было истолковано злопыхателями как отрицательное отношение партии к роману.

Вскоре «Правда» разъяснила отношение к роману. В один довольно-таки поздний вечер меня вызвали в редакцию и спросили, как я отношусь к «Энергии». Я рассказал. Мне предложили зафиксировать сказанное в форме статьи. Статья была напечатана без подписи, как редакционная, под названием «Литература и строительство социализма», в номере от 11 июля 1933 г.

Федор Васильевич заметил, что статья не закрывала возможностей для дальнейшего обсуждения романа, как не прошли мимо его внимания и содержащиеся в ней довольно жесткие критические замечания, но больше, чем защиту от групповых нападок (чему он тоже, конечно, радовался), он оценил утверждение принципиального значения «Энергии» для литературных исканий десятилетия. Прочитав правдинский подвал и узнав, кто автор, Федор Васильевич счел необходимым сказать мне об этом. Это и было первой нашей беседой вне рамок больших или малых официальных литературных собраний.

Исходным материалом для «Энергии» послужили наблюдения автора над строительством Днепровской электрогидроцентрали. Ф. Гладков подолгу живал на Днепрострое, знакомился с людьми, изучал трудности и успехи не со стороны, а в качестве активного члена коллектива. Жизнь на Днепрострое и работа над «Энергией» сблизили Федора Васильевича с Орджоникидзе. Они сделались друзьями. Федор Васильевич был вхож в семью Серго и до самых последних дней хранил благоговейную память о нем.

Отношение же к Алексею Максимовичу Горькому у Гладкова осложнилось. Горький навсегда остался учителем Гладкова, учителем не на словах, а на деле. Это хорошо подтверждается и последними его автобиографическими произведениями, на которых явственно лежит печать горьковской школы. Но в сердце Гладкова осталась нотка обиды, которой он и не скрывал. Посвящение Горькому с последующих изданий «Энергии» Федор Васильевич снял. Однако в своих выступлениях и статьях он всегда отдавал должную дань уважения и поклонения великому пролетарскому художнику.

Федор Васильевич хорошо знал и очень любил классическую русскую литературу. Все же первоначально мне показался неожиданным его интерес к Лермонтову. В дальнейшем я понял — Лермонтов был ему интересен как один из духовных отцов героического романтизма, традиции которого он считал нежелательным терять. Узнав, что я написал книжечку о Лермонтове, Гладков попросил ее «почитать». Работу эту — «Политические мотивы в творчестве Лермонтова» — он напечатал в «Новом мире», в котором тогда работал.

Федор Васильевич Гладков принадлежал к числу немногих писателей, внимательно следящих за критикой, не только за статьями, посвященными ему лично и его произведениям, а за критикой вообще. Он читал разборы книг других писателей, многие историко-литературные работы и уж всегда интересовался теоретическим движением идей в литературе. Одно принимал, другое отвергал, часто сердился, негодовал, хотел, чтобы все шло как надо, как он понимал. Приходится повторить то, что уже было сказано вначале. Мало сказать, что Федор Васильевич Гладков был предан литературе. По отношению к нему слово «преданность», пожалуй, было бы недостаточным и неточным. Тут приходится говорить о полном, неразрывном слиянии личности с ее литературным делом. Конечно, литература для Гладкова не была самоцелью. Он видел в ней форму служения революции, социализму, коммунистическому совершенствованию человека. Но эта форма была идентична с его натурой. Раскрывая себя, он мог говорить и писать о себе в литературе. У него было и честолюбие, но его честолюбие связано было с творимым им художественным словом, которое, он надеялся, откроет перед литературой новые возможности. Литературный процесс в целом преломлялся в его душе, вызывая страстное и пристрастное отношение ко всему, что в нем происходило.

Он постоянно думал о том, что же внес он сам в советскую литературу, какой в ней оставляет след и чья художественная практика является наиболее соответствующей методологическим принципам социалистического реализма.

Гладков чувствовал себя в соревновании с другими художниками-современниками. Соревнование предполагает ревность, даже соперничество — и что ж? Если они направлены к благородным целям, против них возражать трудно. Он в резкой, даже парадоксальной форме отстаивал право видеть мир по-своему и изображать его в общих рамках социалистического реализма, по законам своего художественного понимания.

Гладков считал нервом социалистического реализма «романтизацию» положительных начал и положительных героев в революции. Слово «романтизация» у него в этом случае совпадало или почти совпадало с особым, только ему свойственным способом типизации. Как художник Федор Васильевич интересовался преимущественно такими людьми, в психике которых служение идеалу оттесняло на задний план, а то и просто вытесняло то, что казалось ему слишком идущим от «низменных» потребностей «тела». В более отдаленные времена такие люди становились аскетами. В наши времена о принципиальном аскетизме речи не было, но мужчины и женщины, переключившие весь жар своей индивидуальности, включая потребность в любви, в служение революции, в жертвенный подвиг во имя идеала, встречались не так уж редко. Гладков придавал им значение эталона, причем нередко с эстетическим тактом, требующим правды, делал их неудачниками в личной жизни, существами одинокими в кругу своей семьи.

Федор Васильевич гордился: «У меня свой голос, свой облик, своя палитра, и меня не смешать ни с кем». В этом он был прав совершенно. А без борьбы, без соревнования, без явки на суд критики со своими доводами свою палитру отстоять нельзя.

Знаю, что самыми совершенными книгами Ф. В. Гладкова считаются его автобиографические повести. Это в самом деле так, и на них также вполне определенно лежит печать его индивидуальности. Но каждый имеет право на свои сочувствия и на свои суждения: для меня до сих пор самыми характерными, самыми интересными его книгами являются «Цемент» и «Энергия». Больше, чем в других его произведениях, в них бьется пульс трудной, разворошенной, неустоявшейся, требовательной, стремительной и победительной эпохи. Многое в них еще не решено, не достигло классической ясности. Но ведь искания иногда бывают интереснее и полезнее плоскодонной завершенности.

«Чтобы быть мастером, — писал Федор Васильевич в одном из писем ко мне, — надо помимо таланта, быть хозяином того великого литературного наследства, которое оставили нам прошлые века. Но и этого мало. Обладая им, надо создать новое, высшее качество. Дать свое неизмеримо труднее, чем подражать образцам... Наше художественное содержание настоятельно требует своего формального воплощения. Пусть у нас будет миллион ошибок, но эти ошибки — вехи на пути к созданию нашего нового образа. Нового, социалистического искусства».

1967