В предисловии к Собранию сочинений Федор Васильевич Гладков писал:
«В 1902 году, чтобы вылечиться от лихорадки, уехал в Забайкалье учительствовать. Прожил в захолустном поселке Ундинском учебный год, потом перевелся в другую школу при железной дороге около Сретенска (в поселке Кокуй). Здесь в читинской газете «Забайкалье» я стал печататься непрерывно. Через эту газету прошел цикл рассказов — «На каторге» — и ряд других рассказов и очерков. Один из рассказов — «Беспокойный» — был принят в «Журнал для всех», но не увидел света: журнал закрылся.
Эти юношеские рассказы, еще художественно незрелые, и по сей день дороги мне: в них выразилось мое страстное стремление к правде и справедливости, к борьбе против рабства и черносотенной тирании.
...В 1905 году я уехал в Тифлис учиться в учительском институте. Революцию встретил в Грузии. Еще за год до этого я связался с читинскими большевиками и выполнял их поручения по распространению прокламаций и нелегальной литературы».
Успев избегнуть ареста в Ейске, где Федор Васильевич вел революционную работу в 1906 году, он возвратился в Забайкалье, о чем в этом же предисловии писал:
«В Сретенске вместе с членом Читинского ПК Моисеем Губельманом, Иваном Бутиным, расстрелянным впоследствии семеновцами, и учителем Подсосовым был организатором большевистской группы. Работа велась нами среди приказчиков, железнодорожников и грузчиков на пристани»[1].
Я был несказанно рад, встретив в Сретенске Федора Васильевича. Не зная, что мы знакомы, Бутин и Подсосов характеризовали его так:
— Страстный боец, вырвавшийся из лап охранки, жаждущий борьбы за революционную правду.
А Федор, протягивая руку и здороваясь, улыбаясь, сказал:
— Все мы боролись и не думаем прекращать борьбу. Ведь без борьбы за лучшую жизнь, за нашу революционную правду мы стали бы живыми трупами. Наша задача — готовить вместо ушедших и погибших новые силы для продолжения дела освобождения народа от угнетения и рабства. И я с радостью приму участие в благородном деле подготовки товарищей. Ведь мы должны учить не только азбуке, арифметике, но и борьбе за лучшую жизнь. Главное, не угашайте революционного духа!
Федор Васильевич был чрезвычайно оживлен, подвижен и, разговаривая, обращался то ко мне, то к учителям Бутину и Подсосову.
Я рассказал о наших потерях, об арестах в Нерчинске учителя Токмакова, рабочих в Шилке, об увольнении лучших, революционно настроенных рабочих в Чите и по линии Забайкальской железной дороги. Мною были привезены прокламации Читинского комитета партии, которые необходимо было распространить и собрать средства для помощи осужденным на каторгу и в ссылку.
Мы обсуждали план работ Сретенской группы.
— Самое главное, — предупреждал я, — конспирация, осторожность. Без проверки не принимать никого в группу.
Федор Васильевич соглашался с этим, но тут же добавил:
— И смелость.
— В чем? — спросил я.
— А в том, чтобы проверяемым давать поручения. Иначе мы никогда не узнаем людей... Вот, — говорил он, — мы дадим прокламации одним сочувствующим нам товарищам, чтобы они расклеивали по городу, проверим их; другим поручим сбор средств для помощи заключенным, третьим — вести работу по организации профессионального союза приказчиков. Таким образом мы узнаем, чего они стоят. — И он развернул план работ нашей маленькой группы.
Я назвал несколько известных мне революционно настроенных лиц, предложив привлечь их к работе: О. Микулич, А. Баранова, маляра Митрофанова, машиниста Кириченко, Борисова и других. Часть названных товарищей, как оказалось, уже выполняла отдельные поручения группы. В живой и деловой беседе об организации и работе, в спорах по отдельным вопросам конспирации прошло немало времени. Федор Васильевич предложил прекратить дискуссию и общими силами начать работу.
— Жизнь, — сказал он, — покажет, что делать. Начнем с прокламаций, сборов средств, организуем кружки, а там видно будет, что делать дальше.
Впечатление у меня осталось от этой встречи с Федором Васильевичем самое хорошее, чувствовалось, что это сформировавшийся, настойчивый, упорный борец, основательно понимающий переживаемое тяжелое время. Чувствовалось, что он вырос в крепкого большевика, о чем я тогда же сообщил комитету партии.
Сретенск был важным пунктом, через него шли грузы по водной трассе Амура-батюшки. Сотни тысяч бочек рыбы кеты разгружали там и в рядом стоящем селе Кокуй. Из складов рыба шла в вагоны железной дороги для отправки на места по адресам. На этой разгрузке и погрузке работали сотни рабочих, среди которых были русские, татары, китайцы, корейцы и другие. Надо было вести работу и среди них, но сил было маловато. Не было агитаторов и пропагандистов. Федор Васильевич взялся организовать эту работу, несмотря на то что товарищи Бутин и Подсосов сомневались в возможности выполнения такого обязательства. Гладков волновался, кипел и обвинял товарищей в излишней осторожности.
— Это, — говорил он, — уже не осторожность, а трусость.
Действительно, вести работу в артелях грузчиков было тогда труднее, чем в других рабочих группах, но, как потом выяснилось, Федору Васильевичу, хорошо знавшему рабочих, удалось установить с ними связь, снабдить их прокламациями и провести несколько бесед. Это было очень важно, и особенно отрадно, что благодаря Федору Васильевичу грузчики собрали средства помощи политическим заключенным.
Сретенск был центральным пересыльным пунктом для каторжан, направляемых на Нерчинскую каторгу. В нем находилась пересыльная тюрьма, во главе которой стоял садист тюремщик полковник Лебедев.
В 1906—1908 годах через Сретенскую пересылку прошло много тысяч политических заключенных на каторгу и обратно с каторги на поселение. Наши попытки организовать побеги из пересылки терпели неудачи. Гладков принимал в этих попытках активное участие, но солдаты конвойной команды, хорошо настроенные к политическим заключенным, были заменены отборными служаками, после чего ни одного побега из Сретенской пересылки нам не удалось организовать. Единственное, что мы провели успешно, — это передача средств и продовольствия партиям политических заключенных, проходившим через Сретенск, в чем немалая заслуга принадлежала Федору Васильевичу.
Расклейка и распространение прокламаций Читинского комитета партии в Сретенске, встречи и проводы политических заключенных населением Сретенска лихорадили охранку, усилившую свои агентурные силы. И все-таки что ни ночь, то вновь появлялись листовки, бичующие предательство революционных завоеваний народа царским самодержавием и его слугами, буржуазией. Народ читал эти прокламации, а полицейские каждодневно скребли и срывали их со столбов и заборов, что было отмечено в читинских газетах корреспондентами из Сретенска.
Вместе с Федором Васильевичем дружно работали учителя Голобоков, Подсосов, Бутин и другие, организуя профессиональные союзы рабочих и служащих.
На одном собрании рабочих, служащих и приказчиков возник вопрос: какие цели ставят организаторы союза, создавая его, — политические или экономические? Разгорелись жаркие прения. С пеной у рта эсеровский оратор Горяев доказывал, что главное для рабочих и служащих материальное положение, а потому профессиональные союзы должны быть организованы как союзы защиты экономических прав. В ответ выступил Федор Васильевич. Конечно, трудно дословно воспроизвести через несколько десятилетий эту речь, но смысл ее был таков:
— Конечно, надо защищать свое материальное положение всеми силами. Но можно ли отделить эту защиту от политических прав? Предположим, что хозяин установит такую заработную плату, которая не обеспечивает прожиточного минимума для семьи рабочего или служащего. Что тогда надо делать? Забастовку? Не так ли? А право забастовки — разве это не политическое мероприятие? Разве мы можем забыть, что рабочие завоевали восьми-, а теперь хозяева вновь устанавливают девяти-, десяти- и одиннадцатичасовой рабочий день? А право собраний?.. А борьба за право на отдых? За стачки? Это не только экономические права, но и политические!
Разве можно пройти мимо того, что в магазинах купцы нещадно эксплуатируют детей, подростков десяти — пятнадцати лет, платя им гроши за тяжелую, непосильную работу? А часто вообще не оплачивают их труд деньгами, только кормят впроголодь!
Он приводил конкретные факты, имевшие место в Сретенске и других местах.
— Ведь это ужасно, — говорил он, — и надо добиваться запрещения эксплуатации труда детей и подростков, вынужденных работать с семи часов утра до девяти-десяти часов вечера в магазинах купцов. Это сугубо политический вопрос.
Прижатый доводами Федора Васильевича, Горяев вынужден был отступить, так как приказчики были явно против него.
— Надо, чтобы профессиональные союзы защищали нас и добивались участия рабочих и служащих в местных и государственных органах управления.
Так в моей памяти сохранилось это выступление Гладкова, оставившее большое впечатление у присутствующих на этом собрании.
Позже Федор Васильевич принял участие в подготовке устава профессионального союза работников торговых организаций Сретенска.
Федор Васильевич красиво и выразительно декламировал Горького, его «Песню о Соколе», «Буревестника», монологи из пьесы «На дне», стихи и поэмы Некрасова. Часто повторял некрасовские слова: «Сейте разумное, доброе, вечное. Сейте! Спасибо вам скажет сердечное русский народ!»
Его любили слушать, он обладал хорошим голосом и дикцией. Стихи у него звучали красиво, выразительно, захватывая слушателей целиком, вызывая их одобрение и благодарность.
Мы любили кататься по Шилке на лодках, и он всегда был участником этих прогулок и нашим запевалой. Его любимыми песнями были: «Вниз по матушке по Волге», «Дубинушка», «Нелюдимо наше море», «Славное море, священный Байкал», «По диким степям Забайкалья» и другие, которые он пел с увлечением.
Характерным было отношение Федора Васильевича к тем, кто отходил от борьбы с царизмом.
— Это жалкие душонки! — говорил он о них. — Когда в результате мощного подъема революционного движения, восстаний рабочих, крестьян, матросов и солдат царь вынужден был дать манифест о свободах, эти людишки тоже кричали: «Да здравствует свобода!», но, как только царизм стал душить эту свободу, они стали болтать о законности, о порядке и т. д., а затем они, конечно, уйдут в стан врагов народа!
Однажды приехавший в Сретенск из какого-то поселка учитель повел разговор о безнадежности дальнейшей борьбы. Он говорил, что охранка всех переарестует, отправит на каторгу и сошлет в ссылку в гиблые места, и закончил свой разговор так:
— Надо обождать, пока не поднимется народ на восстание, и вот тогда мы ему поможем...
Федор Васильевич с необычайной силой и гневом обрушился на него, называя его трусом, ренегатом, жалкой душонкой.
— Вам и таким, как вы, нужна «свобода» в пределах царской «законности», а народ, по-вашему, пусть угнетают и давят! Не так ли? Не выйдет! Запомните: когда народ поднимется и ударит по башке царизм, тогда он и без таких, как вы, обойдется! Вот посмотрите на него, — обратился Федор Васильевич к нам. — Он уже оделся по форме, чего раньше они не делали, напялил на голову фуражку с кокардой, демонстрируя свое чиновное величие. Да, вы уже отошли от борьбы окончательно, и трудно сказать: будете ли вы учить ребят писать, читать, считать и всему, что должен делать сельский учитель, или станете проповедовать населению верность царизму, спокойствие и покорность... Ведь все от бога?! Не так ли?
Учитель как-то сжался, бледнел, краснел и не находил слов, чтобы доказать правоту своих мыслей, а Федор Васильевич старался убедить его в необходимости быть на стороне народа, борющегося за лучшую жизнь.
— Подумайте, — говорил он, — ведь вы учитель! Это великое звание, оправдайте его...
Разнообразная революционная работа Федора Васильевича, конечно, не ушла из поля зрения охранки, резиденция которой, руководимая жандармским ротмистром Стахурским, находилась в Сретенске.
Вскоре после поездки моей в этот городок я был арестован и заключен в читинскую тюрьму. Аресты шли по всему Забайкалью — в Верхнеудинске, Нерчинске. В Сретенске партийная организация была полностью разгромлена. Был арестован и Федор Васильевич Гладков.
Много лет мы не видели друг друга. Я был осужден по делу Читинского комитета нашей партии на восемь лет каторжных работ, которые отбывал в Горном Зерентуе, Кадае, Кутомаре и на приисковых каторжных работах в Лопатихе и Шаманке.
Вновь мы встретились с Федором Васильевичем Гладковым в 1921 году в Москве, и с тех пор наша старая дружба никогда и ничем не была омрачена. Мы дружили и уважали друг друга, стараясь по-прежнему помогать — по мере своих сил — народу строить лучшую, радостную жизнь на земле.
Федор Васильевич принадлежал к категории людей, как говорят, «беспокойных». Это, конечно, правда. Но «беспокойным» он был в лучшем смысле этого слова. Он гордился замечательными успехами нашей страны, победами ее в строительстве фабрик, заводов, дорог и всего того, что увеличивает ее мощь, резко и гневно реагируя на имевшиеся, хотя бы и отдельные, факты бюрократизма, извращений, недостатков. Его возмущали бытовая распущенность, грубость и, как он говорил, языкоблудие. Эти отрицательные явления, наблюдающиеся среди небольшой части нашей молодежи, не давали ему покоя. И он реагировал на это своими выступлениями в печати и по радио.
Федор Васильевич был образцовым семьянином, всегда с глубоким уважением и любовью относившимся к своему другу и спутнице — жене Татьяне Ниловне, прошедшей вместе с ним славный путь жизни и борьбы, деля горе и радость.
Был он и хорошим другом. Нас с ним спаяла товарищеская дружба, рожденная общей борьбой в далеком прошлом, в тяжелые и мрачные годы реакции и в радостные годы победы социализма.
За несколько дней до смерти Федора Васильевича я был у него в больнице... Удивительной казалась его уверенность в том, что ему удастся преодолеть тяжелую болезнь и написать большую работу о советском народе, о Коммунистической партии и о славных делах строительства новой жизни.
Через несколько дней после нашей последней встречи в больнице смерть оборвала жизнь этого славного человека и борца.
Хорошую, общественно полезную и благородную жизнь прожил Федор Васильевич Гладков. Память о нем как о большом человеке, о боевом товарище-коммунисте, общественнике, литераторе-художнике, давшем стране «Цемент», «Энергию» и многие другие произведения, будет жить в веках.
1964