Вот в чем фокус

ОПРОКИДНЕВ УХОДИТ, ОПРОКИДНЕВ ОСТАЕТСЯ

Однажды Опрокиднев разочаровался в жизни и ре­шил покончить жизнь самоубийством.

В обеденный перерыв он подошел к профоргу Курсовкину и сказал:

— Товарищ Курсовкин! Я принял решение уйти из этой жизни. А поскольку сегодня только второе число, прошу вернуть мне взносы, уплаченные мною вчера за текущий месяц.

— Сегодня я тебе верну, а завтра ты сам вернешь­ся? — спросил Курсовкин.— Что тогда?

— Товарищ Курсовкин,— сказал Опрокиднев.— Я ухожу туда, откуда не возвращаются.

— Аабаев! — крикнул Курсовкин,— Ты слышишь? Опрокиднева переманили в «Монтажсистематику».

— С удовольствием бы ушел вместе с тобой,— за­вистливо сказал Аабаев.

— Нет, Аабаев,— вздохнул Опрокиднев,—Туда луч­ше уходить по одному.

— Правильно,— согласился Курсовкин.— А то пани­ка поднимется, и вообще никого не отпустят.

— Извините,— твердо сказал Опрокиднев,— но мне пора. Прощайте, больше не увидимся.

— Отчего же? — удивился Курсовкин.— Заходи, всег­да будем рады видеть.

— Лучше вы ко мне заходите,— уклончиво ответил Опрокиднев и вернулся к себе в отдел.

Там он обошел всех сотрудников и тепло попрощался с ними. В эту скорбную минуту он сумел для каждого найти особенно нежные, чуткие слова. И только с Шараруевой простился молча.

— Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я лю­бил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.

В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.

«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собствен­ному желанию».

Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.

— Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».

— Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернул­ся к своему столу.

«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это бла­городно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорит­ся, по-английски. А почему я должен уходить по-англий­ски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!

Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали ариф­мометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.

— Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!

В пять часов тридцать минут вечера весь отдел друж­но покинул рабочие места и устремился к выходу.

— Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?

— Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.

— Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем ос­тальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.

За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.

«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:

1. Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.

2. Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.

3. Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.

4. Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.

5. Шараруеву, как не отвечающую моим настойчи­вым духовным запросам.

6. Футбольную команду «Спартак», как не оправдав­шую мои надежды.

7. Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.

8. Марионеточное правительство банановой респуб­лики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»

Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.

И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные про­жекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все ви­новные в его уходе.

Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.

Сидит двоюродная сестра Люська.

Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.

Сидит опухшая от слез Шараруева.

Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за при­лавка.

В полном составе, с дублем, с массажистом, с психо­логом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.

И сидит смуглое правительство Бавона Терра, преда­тели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпи­вок и забвение народных традиций читаются на их лицах.

— Встать! Суд идет,— разносится над залом.

В наступившей тишине слово берет судья.

— Вы обвиняетесь,— говорит он,— в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признае­те ли вы себя виновными?

...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:

— Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край на­падения. Все голы, забитые нами справа, будут заносить­ся на его лицевой счет.

И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:

— Дамы и господа, мы не предполагали, что бесприн­ципная деятельность нашего марионеточного правитель­ства будет принята так близко к сердцу гражданином Опрокидневым. В виде компенсации приглашаем без­утешную вдову погибшего совершить бесплатную турис­тическую поездку по нашим джунглям.

— Это был одинокий человек,— сухо заметит судья.— И от него не осталось даже вдовы.

— Осталась! — пронзительно крикнет Шараруева.— Я его вдова!

— И я! И я! И я! — закричат с разных трибун На­талья Сергеевна, Марианна Власьевна, официантка Ве­роника, лаборантка Рита и многие другие.— Мы все его вдовы!

А Толька Клюев и двоюродная сестра Люська рухнут на колени и с криком: «Прости!» — упадут в обморок.

Однако не исключено, что некоторые из обвиняемых начнут изворачиваться.

Встанет, к примеру, продавщица из гастронома и скажет, что якобы не помнит такого покупателя. Тогда ей предъявят фотокарточку покойного. Шараруева попы­тается вырвать карточку из рук прокурора, чтобы покрыть ее слезами и поцелуями, и ее долго будут успо­каивать и отпаивать водой из казенного стакана. А продавщица равнодушно скользнет взглядом по задорному носу Опрокиднева, по всему его лицу, отмеченному крепкой природной красотой, и откровенно спасая шку­ру, скажет:

Первый раз вижу.

И от этих ее слов что-то вдруг переменится в зале. Кто-то шумно вздохнет, кто-то хихикнет, кто-то распах­нет неведомо откуда взявшиеся окна... Очнется от обмо­рока Толька Клюев, сядет на скамейку и как ни в чем не бывало закурит. Люська деловито посмотрит на часи­ки, поправит прическу и спокойно уйдет. Эдуард Фомич Буровин вытянет из нагрудного кармана своего пиджа­ка логарифмическую линейку и недрогнувшей рукой при­мется умножать четырнадцать на девятнадцать. Судья встретится взглядом с прокурором, и оба зевнут...

Зевнул и сам Опрокиднев, зевнул и открыл глаза.

Солнечный свет лился из распахнутого окна. Безза­ботный ветерок выкручивал занавеску. Снизу, с тро­туара, доносилось повизгивание метлы. Его заглушал грохот трамвая. Алая железно-стеклянная коробка про­ползла мимо окон, выбивая дугой синеватые искры. Пробежали хохочущие школьницы. Потом снова завиз­жала метла, потом она умолкла, и голос институтского дворника произнес:

— А дальше пусть горсовет подметает.

И окончательно понял Опрокиднев неуместность сво­ей мечты. Нет, не встанет спартаковский капитан и не скажет: «Прости, Опрокиднев». А встанет он и скажет:

— Знать не знаем Опрокиднева, гражданин судья. Мало ли у нас сумасшедших болельщиков, которые ме­шают нам жить и работать над дальнейшим совер­шенствованием спортивного мастерства.

И не встанет Шараруева, не скажет: «Я его вдова». А встанет она и скажет:

— Да, я согласна быть вдовой. Но не Опрокиднева, а нашего директора. Но он, к сожалению, женат...

— Ах так?! — воскликнул Опрокиднев.— Вы меня не знаете? Вы меня не любите? Вы для меня не прекратите? Тогда и я для вас не уйду. Никуда я отсюда не уйду, слышите?!

— Слышим, слышим,— ответил Эдуард Фомич Буро­вин, входя в помещение.— Начинайте работать.

Часы пробили половину девятого. Сотрудники склони­лись над столами, встали у кульманов. Затрещали ариф­мометры, зазвенел телефон. Опрокиднев углубился в рас­чет паропровода высокого давления и начал жить дальше.