Вот в чем фокус

НА МАЧТЕ

Около одиннадцати вечера появляется юноша на велосипеде. Он в кожаной куртке, воротник поднят. Осень. Велосипед дорожный, с широко раскинутым рулем. Велосипедист едет по тротуару. Останавливается, при­слоняет машину к стене. Достает короткую металли­ческую трубку с поперечной рукояткой — торцевой ключ — и отмыкает незаметную прохожим, выкрашен­ную под цвет стены коробочку. В ней упрятан рубильник. Юноша опускает ножи, в них проскакивает искра, и малиновая надпись «ГАСТРОНОМ» гаснет. Он запи­рает коробку и едет к следующему магазину. Гаснет «РЫБА», гаснут «ФРУКТЫ», гаснет «КНИЖНЫЙ МИР». Заодно он отключает рекламу джемов и про­тивопожарный призыв. Такая у него работа.

Улица становится скромнее и просторнее.

По карнизу высокого здания бежит огненная строка: городские новости — зеленым, репертуар кинотеатров — синим, транспортные аварии за истекшие сутки — крас­ным, погода на завтра — белым. Вслед за погодой не­сколько секунд плывут четырехцветные квадратики — как слоеный мармелад по конвейеру кондитерской фаб­рики. Последний квадратик доезжает до края... над карнизом темно.

Но еще остались широкие светящиеся окна первых этажей и желто-розовая мозаика домашних окон.

Полночь. Нет мозаики.

Час ночи. Погасли рестораны.

Половина второго. Последний трамвай, немилосердно скрежеща на поворотах, уходит в депо.

Два часа. Дежурный горсвета нажимает кнопки — и пятикилометровые проспекты падают во тьму.

Часом позже окрепший ветер разрывает тучи и пол­ную силу набирает луна. Ровный мертвенный свет за­ливает открытые пространства города и его крыши. Великолепное сияние струится в тысячи окон. Нежные голубоватые лучи просвечивают кисейные занавеси, ло­жатся на полы и стены, тускло вспыхивают в зеркалах, дверях, в застекленных фотографиях, в никелирован­ных боках чайников, в кафеле кухонь.

За одним из окон просыпается лунатик.

Он лежит неподвижно, впитывая широко раскры­тыми глазами отраженный свет. Рядом посапывает жена. Он осторожно выползает из-под одеяла. Пол приятно холодит пятки.

Лунатик в черных сатиновых трусах и шелковой фиолетовой майке. Резинка у трусов завязана курча­вым узелком. Узелок спрятан в подшивку, но упрямо вылезает оттуда и пружинит под пальцами.

«Черт с ним, с узелком,— думает лунатик.— Не на танцы же я собрался».

Он стоит, опершись обеими руками о подоконник. Луна прямо против него — идеально круглая, розовая, в таинственных тенях, от которых ее свет кажется еще чище и тревожней.

— Странное все-таки у меня влечение,— бормочет лунатик, выдирая шпингалет из тугого гнезда,— И откуда взялось? Родители — простые люди, и сам я в дневное время — обычный человек. И жена моя — обычная жен­щина: официантка в шашлычной. И дети мои куда как незамысловаты: учатся себе в школе, сын марки собирает, дочь в хоре поет. Ничего особенного она там не поет.

«Нет, ей-богу, это не влечение, а какой-то бред, кап­риз, прихоть,— думает он, раздвигая створки окна и тяжело переваливаясь через подоконник.— Отчего, когда можно спокойно храпеть рядом с горячей от здорового сна женой, отчего вместо этого я должен вылезать на стужу, на ветер и шататься, как привидение, по пустын­ному безрадостному городу?»

Полуметром ниже окна в стену загнан железный костыль, и к нему через изолятор прикреплена растяж­ка троллейбусных проводов.

«Интересно, как бы я вылезал, не будь под окном этой растяжки?» — размышляет лунатик, нащупывая пяткой костыль. Костыль чрезвычайно холоден и обжи­гает пятку.

— Не было у нас в роду ни поэтов, ни канатоход­цев,— вспоминает он, шагая по растяжке, скользкой от инея.— Вот разве дядя Толя был со странностями: на моей свадьбе сидел-сидел да как прыгнет на стол с вилкой в зубах. Но на него определенно водка подей­ствовала, а отнюдь не луна.

Проволока скрипит под грузом. Лицо у шагающего повернуто к луне, боковым зрением он догадывается о семиметровой пропасти под ним, но не ощущает по этому поводу никакой тревоги.

Пройдя растяжку, он переходит на провода. Он хо­рошо знает, куда идет.

«Куда я поперся в этакий час? — размышляет он.— Что я там позабыл? Кто меня там ждет? Кому я нужен, босой, в трусах до колен, в дурацкой фиолетовой майке, всклокоченный, с опухшими от сна глазами и общим безумным выражением лица?»

— Нет, скорее всего, у меня с психикой не в поряд­ке,— говорит он вслух, вместе с проводами пересекая просторную площадь, на которой в этот час нет ни души.— Надо будет показаться врачам.

Луна идет теперь впереди него, немного правее, заде­вая гребни крыш. Чердаки, трубы, антенны вспыхивают на ее фоне силуэтами безупречной четкости и чистоты.

От ходьбы лунатик постепенно разогревается.

— Что ж меня влечет к тебе, проклятой? — воскли­цает он, повеселев. До этого он шагал размеренно, а теперь, толкаясь левой ногой, правой скользит по про­воду, как это делают дети, скатываясь по ледяной до­рожке зимнего тротуара. Перед ним провод — сухой и сверкающе белый от инея, за ним — мокрый и черный.— Допустим, это сравнимо с влечением к женщине. Если меня влечет к женщине, что я постараюсь сделать? Разумеется, сблизиться. Вот в такой же поздний час, без свидетелей, подойти, заглянуть в глаза, положить руки на плечи... Бог с тобой, товарищ,— одергивает он себя,— что за сравнение? Неужели ты надеешься когда-нибудь сблизиться с небесным светилом? В каком, собственно, смысле?

— Да дьявол с ней, с психикой! — весело вскрики­вает он, чувствуя, что хорошо разогрелся.— Вечно мы со своим копанием в душе: отчего мы такие да отчего сякие. Меньше рассуждать надо, больше жить. Ну, идешь по проводу. Ну, не как все. Зато оригинально. Развивает чувство юмора. Ну, ночью. Зато тишина. Привольно дышит грудь. Никого из знакомых не встретишь. Что у тебя еще есть, кроме этих прогулок? Работа? Знаю я твою работу. Семья? Знаю твою семью. Друзья- приятели? Знаю твоих приятелей. А здесь — ночь!

Пустыня! Простор мозгам, масса забавных мыслей. Например, почему меня током не бьет?

— Почему тебя током не бьет? А птиц видел? Ви­дел птиц на высоковольтных линиях?

Порыв ветра обдает холодом незащищенное тело лунатика и несколько умеряет поэтические восторги.

— Вряд ли я птица,— самокритично признает он.— А ток просто-напросто отключили.

На выходе с площади троллейбусные провода пере­сечены трамвайными. Слева, из глубины улицы, по трам­вайному проводу, заложив руки за спину и сильно сутулясь, бредет некто. Он одет в полосатую пижаму приятного покроя и на голове имеет вязаную шапочку, а на ногах — мягкие домашние туфли с загнутыми по- турецки носами.

Они встречаются на пересечении.

— Привет, коллега! — кланяется босой.— Как само­чувствие?

— Будьте любезны пропустить меня по моему марш­руту,— хмуро произносит сутулый, не отвечая на при­ветствие.

— Непременно, непременно! Хоть и напомню, как всегда, что из-за вас я делаю преогромнейший крюк!

Сутулый презрительно смотрит на босого и морщит­ся, как перед чихом.

— Послушайте,— весело говорит тот,— если вам не нравится, зачем же вы ходите? Лежали бы в постельке.

Сутулый криво улыбается.

— Посмотрите на себя: как вы ходите? Как горбун. Ведь вы ее даже не видите! — Размашистым жестом босой указывает на луну. Румяная луна принимает уко­ризненное выражение.— Она вас, получается, не очень- то волнует. Честное слово, вы извините — но если не нравится, нечего и ходить. Нечего тут шляться,— грубо заканчивает босой.

Сутулый переминается с ноги на ногу, взгляд его полон скепсиса и презрения.

— А вам, стало быть, нравится? — сухо спрашива­ет он.

— Нравится.

— Идиот! — взрывается сутулый.— Вы больной. Та­кой же больной, как я. Мы оба больны.

— Ерунда,— бодро опровергает босой.— Я здоров, нигде ничего не болит.

— Не юродствуйте,— возмущается сутулый.— Вы меня прекрасно понимаете. Вам тоже стыдно бродить среди ночи по проводам, когда все нормальные люди спят.

— С чего вы взяли, что все? Взгляните.

В доме на углу светится одинокое окно.

— Скорее всего, бессонница,— предполагает суту­лый.— Или, еще вероятнее, напился и уснул при полном свете.

— А может, стихи сочиняет?.. Надо из вас этот пес­симизм выбивать. Выколачивать надо... Давайте, летом в Ленинград махнем. Я давно собираюсь. Исаакий... Нева... Над мостами побродим... Белые ночи — пред­ставляете?

Сутулый глядит на него с ласковым сожалением.

— Лечить нас с вами надо, молодой человек. Но как? Вот вопрос. Физиотерапия не помогает, медикаменты бессильны, гипноз — чушь. Иглоукалывание пробовал — мертвому припарка... Вы как на провод ступаете? — неожиданно спрашивает он.

— Черт меня знает, как ступаю,— радостно откли­кается босой.— Не задумывался.

— А у меня он, как назло, между пальцами вреза­ется. Между большим и указательным. Прямо через подметку режет.

Он поочередно снимает туфли, растирает ступни, кряхтит.

— Ходим-бродим, ходим-бродим,— шепчет он, обу­ваясь.— Стыд, стыд-то какой...

Забрасывает руки за спину.

— Прощайте, молодой человек.

— До новых встреч! До скорого свиданья.

Сутулый уходит по троллейбусным проводам. Руки

заброшены за спину, пальцы раздраженно мнут воздух, словно в каждой ладони зажато по резиновому мячику для развития мускульной силы. Турецкие туфли с легким свистом шаркают по проволоке.

— В Ленинград, а? — кричит вдогонку босой.— Не пожалеете!

Сутулый не оборачивается.

«Неизлечим,— думает он про босого.— Абсолютно безнадежен».

«Вот чудак-человек,— думает босой про сутулого.— Нормальный, а лечится».

Он показывает вслед ему язык, после чего идет на­право, по трамвайному проводу. Проходит через весь центр города, постепенно выворачивая влево, и в конце концов снова оказывается на троллейбусной трассе. Затем, знакомым уже способом, по растяжке, он дости­гает стены огромного Зданияс многоколонным фрон­тоном. Ловко оттолкнувшись, перелетает на пожарную лестницу. Взбирается на крышу. Здесь луна ближе. Ее оранжевый лик разгорелся уже с необычайной силой, прихотливый рисунок теней все более становится похо­жим на прекрасное женское лицо. Спокойные, неподвиж­ные, очень глубокие глаза встречаются взглядом с чело­веком на крыше.

— Я иду, иду,— бормочет он, с поднятой головой пересекая пространную многоступенчатую крышу, удиви­тельным образом не запинаясь на подъемах и не падая на спусках. Наконец он спотыкается, но именно там, где надо. Это противоположный край крыши.

Он спускается на несколько ступенек по висящей здесь лестнице. Пятки вновь нащупывают опору: кабель толщиной в полено вываливается из специальное оконца в стене и, на некотором расстоянии провиснув от собственной тяжести, взмывает затем ввысь, к теле­визионной мачте.

— Я иду, иду к тебе,— повторяет он, подымаясь по кабелю, как воздушный гимнаст над цирковой ареной.— Я здесь, я иду.

В основании мачта широка, и лестница подымается ломкими отрезками, наискось, из угла в угол. Луна то слева, то справа, молча и сочувственно следит она за его подъемом, светя ему, как из заточения, через решетку конструкций.

Наступает высота, где мачту раскачивает ветер, а ступени идут вертикально, и вот самая верхняя пло­щадка ходуном заходила под ногами: выше — ничего, выше — она, ее спокойное задумчивое лицо...

Сутулый уже здесь, но теперь они не видят и не воспринимают один другого.

Перламутровым сиянием облиты двое на мачте.

— Хорошо тебе? — спрашивает луна.

— Хорошо-то хорошо,— отвечает сутулый,— Да ни­чего хорошего. Стыдно...

Он уходит. Босой остается один.

— Хорошо тебе? — спрашивает она.

— Да. А тебе?

Проходит неизвестно сколько времени, и она отвечает:

— И мне хорошо. А теперь иди. Тебе пора.

Обратный путь он обычно помнит плохо, в нем на­растает беспокойство. Возвращаются прежние мысли.

— Нет, все-таки это не чувство и даже не прихоть,— с горечью говорит он себе.— И даже не бред, а именно болезнь.

Провода успели побелеть от инея снова.

Он влезает в комнату, садится на подоконнике. Ни­чего не изменилось.

— Мне повезло, что у нее поздняя и тяжелая работа, от которой она так крепко спит...— думает он, глядя на жену.— Бедняжка... Как славно, что она никогда не просыпается. А то бы замучилась: что за радость — жить с припадочным?

Жена дышит тихо и спокойно, как здоровый ребенок

Он ложится рядом и быстро засыпает.

Жена осторожно сползает с постели. Поправляет на нем одеяло. Запирает окно. Ежась от ледяной све­жести, идет в кухню. Луна светит теперь сюда.

Жена закуривает сигарету, забирается с ногами на табурет. Обхватив колени, она курит и глядит на луну, стоящую высоко над крышами.

С глухим воем проносится внизу первый троллейбус.

Она встает и смотрит вниз, на улицу.

Из-за угла выезжает велосипедист. Въезжает на тротуар, прислоняет велосипед к стене. Отмыкает ко­робочку, поворачивает рубильник. Вспыхивает малиновая надпись: «ГАСТРОНОМ».