Вот в чем фокус

КТО Я?

Пробуждение было ужасным. Я открыл глаза и пря­мо под собой, на расстоянии трех метров, увидел ров­ную поверхность пола. Я висел на потолке! Привычная сила земного тяготения действовала в обратную сторо­ну: она прижимала меня спиной и затылком к потолку. Но стоит ей хоть на миг вернуться к своему обычному направлению — и я загремлю мордой об пол. Едва я об этом подумал, как начал падать и заорал от ужаса. Я падал и орал, а пол все не приближался. Сердце во мне бухало, как пьяный сапогом в дверь, ушные перепонки лопались от моего же крика — так медленно я падал. Падал и падал, пока не понял, что это не пол, а потолок.

Людям, которых миновала слава, моя жизнь кажет­ся сплошным праздником. Им трудно представить, что. и у меня бывают такие пробуждения, когда в голове трещит от вчерашнего и не хочется жить. Да и кто поверит, что в эту минуту я казался себе самым боль­ным, самым угрюмым, неудачливым и несчастным, если на самом деле я тот самый широко известный, попу­лярный, чье имя знакомо всем и каждому:

_................................................................. !

Что-то вылетело оно у меня с утра из головы, это мое популярное имя. Вместе с отчеством и фамилией. Это так развеселило меня, что нашлись силы поднять­ся и доплестись до душа. Освежив тело, я почувство­вал себя увереннее. Прошел на кухню и начал с упо­ением поджаривать охотничьи колбаски. Они шипели и ворчали.

— Тихо, вы! — сказал я колбаскам.— Вам выпала высокая честь. Сейчас вас будет жрать широко изве­стный, популярный... Тот самый, который... Чье имя... Который... Которому... Которого...

Это становилось любопытным. Несколько мгновений, в течение которых я падал из перевернутого мира' об­ратно в нормальный, полностью выпотрошили мою па­мять. Я стоял в центре просторной, залитой солнцем кухни — еще не старый мужчина в махровом купаль­ном халате, в тапочках на босу ногу — и знал только то, что видел в этот момент. У меня не было ни ма­лейшего представления ни о том, как меня зовут, ни о том, чем я занимаюсь в этой жизни. Одно я пом­нил твердо: я широко известен в своем городе, обо мне- постоянно пишет местная газета, меня узнают на улицах, я куда-то избран...

На сковороде укоризненно ворчали колбаски. Я вы­шел из кухни. Самым простым было посмотреть пас­порт и другие документы. В письменном столе есть ящик, забитый удостоверениями и дипломами. Полчаса я безуспешно искал ключ от этого ящика. В конце кон­цов, его можно и взломать. Но жалко красивый ста­ринный стол с резьбой и перламутровой инкрустацией И потом, взыграло самолюбие: мне захотелось вспом­нить самому. Я оглядел комнату. Один ее угол зани­мал великолепный белый рояль. Кто же я в таком слу­чае? Певец? Дирижер? Пианист? Наверное, пианист вы­сокого класса. Судя по моему возрасту, минимум заслу­женный деятель искусств. Я откинул крышку рояля. Уверенно положил пальцы на клавиши. «Чижик» полу­чился сразу. С «Собачьим вальсом» пришлось пово­зиться.

Нет, насчет пианиста, да и музыканта вообще осо­бой уверенности не возникало. В другом углу комнаты стояла байдарка. Может быть, я олимпийский чемпион по гребле? Байдарка была — загляденье. Красная, си­няя, желтая. Сверкало полированное сиденье. Не пом­ню, чтоб я когда-нибудь на него садился. И потом, где весло? Руками я гребу, что ли? Я подошел ближе и увидел на борту байдарки красиво вырезанную надпись: «Ты плыви, наша лодка, плыви...»

Из кухни потянуло дымком: горели колбаски. Я сже­вал их, похрустывая угольками. С наслаждением выпил холодного апельсинового сока. Вчерашняя выпивка да­вала себя знать. Нельзя так надираться, даже если это банкет. Что за банкет, кстати? Что в мою честь, это я помнил точно. Но по какому поводу? То ли сорок со дня рождения, то ли двадцать с начала деятель­ности. Какой деятельности? Общественной или научной?

А может, литературной? Вон сколько у меня книг. Две стены в стеллажах, забиты до потолка. Если литератур­ной, что я такое написал? Тургенев, Чехов, Хемингуэй... Это уж точно не я... Паустовский, Брехт, Макс Фриш. Макс Фриш... Может, у меня псевдоним? Я раскрыл книгу. К счастью, она была снабжена портретом автора. Рядом стоял толстый том в ярком супере. Крестонос­цев Андрей, роман «В горах мое сердце». Крестонос­цев... Вот это определенно мог быть я. Горы я, кажется, люблю. По-моему, бывал на Кавказе. Я раскрыл кни­гу. Портрета автора не было. На титульном листе зна­чилось: «Всеобщему любимцу от автора». Поскольку книга стояла у меня, приходилось признать, что я был не автором, а «всеобщим любимцем». Господи, что же я-то сочинил? И не помню, когда последний раз за перо брался. В прошлом году вроде бы матери письмо написал.

От этих размышлений я устал и вернулся к роялю. «Чижик» пошел с третьего раза, в «Собачьем вальсе» никак не ловилась нотка. Я бесцельно побродил по квартире. Телефон! Как я сразу не догадался? Раскрыл записную книжку и набрал номер, записанный первым. Под ним значился Коля, мой старый друг. Не помню, правда, где мы с ним подружились и где встречаемся.

— Коля, здорово! — бодро сказал я.— Угадай, кто звонит.

— Здравствуйте, Семен Николаевич,— ответил Ко­ля.— Что это вы меня на «ты»?

Я задумался: не может быть, чтобы мы с Колей были на «вы».

— Нет,— сказал я.— Это не Семен Николаевич.

— А кто? — спросил Коля.

Я повесил трубку. Понятно, голос у меня после вче­рашнего узнать невозможно. Что же делать? Нельзя же прямо сказать: подскажи, кто я такой. Все равно примет за шутку. И тут мне в голову пришла одна комбинация. Я снова набрал Колин номер.

— Здравствуйте, Коля. Это я вас разыгрывал.

— Здравствуйте, Семен Николаевич. Я так и понял.

— Весна, знаете, игривое настроение и все такое,— объяснил я.— Кстати, слыхали, что вчера наш всеоб­щий любимец на банкете отколол?

— Еще бы не слыхал. Об этом уже весь город треп­лется.

Любопытно было бы узнать, что я там натворил, но сейчас передо мной стояла более важная задача

— А вы понимаете, Коля, о ком я говорю?

— О нем, конечно. О ком еще можно говорить?

Я понял, что Коля не собирается произносить мою фамилию, и сменил направление поиска:

— Скажите, а вы никогда не задумывались: чем он в общем-то так уж знаменит? Можно ли его, скажем, в прямом смысле считать видным деятелем .

— Безусловно,— перебил Коля.

— ...искусства?

— Не уверен.

— Науки?

— Вряд ли.

—- Промышленности?

— Абсолютно исключено.

— Уж не поэт ли он у нас? — спросил я предель­но саркастическим тоном.

— Он такой же поэт, как я композитор,— поддер­жал меня Коля.

— А если он композитор?

— Тогда я поэт.

— Пойдем дальше. Как спортсмен он весь в прошлом.

— В будущем,— уточнил Коля.

— Слушайте, а может, он космонавт?

Коля засмеялся.

— Тогда изобретатель?

Коля захохотал.

— Остается предположить, что он философ, вла­ститель дум.

Коля заржал.

— Самое удивительное,— сказал я,— это то, что мы с вами прекрасно знаем, кто он такой. Давайте ска­жем вместе: он...

— Свой парень,— сказал Коля.— И за это я все прощаю ему, и вы, надеюсь, тоже. Вы зачем звонили, Семен Николаевич?

— Да так, вообще,— сказал я и повесил трубку.

Лег на тахту, начал падать в потолок. В дверь по­звонили. Я поднялся и открыл.

— Извините за беспокойство,— сказал вошедший.— Я ваш управдом. У вас за квартиру не уплаче­но. Ровно год. Сегодня второй пошел. Извините, по­жалуйста.

Я взял его под руку и ввел в квартиру.

— Это вы меня извините. Я такой же квартиро­съемщик, как и все остальные.

— Скажете тоже — такой же,— не согласился уп­равдом.

— А что? Кто я такой, чтоб по году за квартиру не платить? Кто?

— Известно кто,— с уважением сказал он.

— Вы не юлите, дружок. Вы мне прямо скажите, как моя фамилия? Может, вы меня с кем-то путаете?

— Вас спутаешь — как же... Да вы не беспокой­тесь. Год ждали, можем и два подождать. Позвольте пожелать вам дальнейших успехов.

— Каких там еще успехов,— буркнул я.— Творче­ских, научных, спортивных? Ну?

Он выдохнул через нос, долго и протяжно.

— Я так думаю: научных.

«Вот оно,— мысленно воскликнул я,— наконец-то! Все-таки я ученый. Правда, Коля сказал: «вряд ли Но он мог так сказать из понятного чувства зависти».

— Значит, вы желаете мне успехов в науке?

Управдом кивнул.

— Нет, этого не могу,— сказал он,— Не силен в на­уках.

Но чем я занимаюсь, слышали?

— Вроде слышал.

— Тогда я вам помогу.— Я взял с полки энцикло­педию, том на букву «Н», открыл на статье «Наука».— Сейчас буду читать все науки по алфавиту. Как до моей дойдет, вы меня остановите. Алгебра, анатомия, антропология... Вы слушаете? Археология, астрономия, аэронавтика, библиография, вирусология, география, геометрия, геология, гельминтология...

— Она! — встрепенулся управдом, пробуждаясь от легкой дремы.

— Значит, гельминтология? А я, выходит, гельмин­толог?

— Выходит, он.

Я задумался. Название красивое, бесспорно. Но чем эта наука занимается? Я взял другой том и начал ис­кать свою родную науку.

— Удивляюсь вашей энергии,— сказал управдом.— Столько дел проворачиваете, а теперь еще за эту... головоногию... беретесь.

— Что значит — теперь берусь? — удивился я,— Разве я не посвятил ей всю жизнь? Вы мне каких успе­хов желали?

— Каких вы просили, таких и желал,— с достоин­ством ответил он.— Вы просили научных, я и пожелал научных.

— А может, мне спортивные нужны?

— Желаю вам дальнейших спортивных успехов!

«Гельминтология — наука о паразитических червях

и вызываемых ими болезнях»,— прочел я...

— Спасибо за все! — с чувством сказал я управдому,— Можете быть свободны.

Он ушел, а я лег на тахту и начал падать в по­толок. В дверь снова позвонили: принесли газеты. Я быст­ро пролистал их. Не было еще дня, чтобы моя фамилия не появилась в местной прессе. Позволь, спохва­тился я, а что ты ищещь? Если ты не помнишь своей фамилии, как ты догадаешься, что речь идет о тебе?

Единственное, что удалось извлечь из газет,— какое сегодня число. Я снова раскрыл записную книжку и изу­чил записи, помеченные сегодняшним числом. Их было две: «ТВ—12 ч.» и «пн. м.—5 ч.». Первая была по­нятна — в полдень у меня запись на телевидении. Вто­рую так и не разгадал. Впрочем, достаточно первой, Перед выступлением меня объявят, и я наконец узнаю, кто я такой.

Я побрился, надел свежую сорочку, повязал галстук. Заказал такси.

— Ваша фамилия и номер телефона? — спросил диспетчер.

Номер я прочел на картонке, прикрепленной к ап­парату. Назвался Сергеевым.

— Непременно передайте водителю, что моя фами­лия Сергеев.

— Какая ему разница? Ладно, передам...

В этом был тонкий расчет. Если он оправдается, я узнаю свою настоящую фамилию еще до телевиде­ния. Как я и ожидал, водитель, едва увидел меня, пе­ременился в лице. Все, кто видят меня впервые, меняют­ся в лице. Словно они виноваты в том, что прозябают в неизвестности.

Он распахнул дверцу. Без видимой надобности про­тер до блеска ветровое стекло с моей стороны. Поехали. Он крутил руль и посматривал на меня. Потом спросил:

— Товарищ Сергеев, трудновато вам от нашего брата приходится?

— От таксистов?

— Нет, вообще от простых смертных.

— Вы меня с кем-то путаете. Я сам простой, сам смертный. Я просто Сергеев.

— Вы меня за идиота не считайте,— обиделся во­дитель.— Весь город вас знает, а я не знаю?

— Говорю вам, я просто Сергеев.

— А я говорю — не Сергеев.

— А я говорю — Сергеев.

— А я говорю — нет!

— Спорим на полбанки,— вырвалось у меня.

Мы ударили по рукам.

— Ну, кто я? — спросил я с замиранием в сердце.— Кто?

Он вдруг стал очень внимателен к дороге.

— Будто сами не знаете,— он смущенно улыбнулся.— Еще скажете, не вы на прошлой неделе по телевиде­нию выступали?

— А о чем я говорил?

— Сами знаете о чем.— Он так вперился в бегу­щую под капот ленту асфальта, словно впереди вот- вот должна была разверзнуться пропасть.— Толково говорили — хоть кого спросите.

— Как моя фамилия? — грубо перебил я.

Он густо покраснел и без всякой необходимости перестроился в другой ряд.

— Фамилию вашу я, конечно, знаю,— наконец ска­зал он.— Но специально не запоминал. Да вы не огор­чайтесь: вас и без фамилии знают. Лицо ваше знают, и вообще...

— А спорил-то ты зачем?!

— Думал, вспомню.— Он притормозил у светофора.— С меня полбанки.

Возле нас остановилось еще одно такси. Мой води­тель окликнул коллегу и показал на меня большим пальцем. Коллега завистливо кивнул.

Десять солидных мужчин сидело за круглым сто­лом под ярким светом прожекторов. Я едва успел сесть рядом, как передача началась.

— Поэт Панфутьев, доктор наук Кондрацкий...— перечисляла ведущая.

Камера приближалась ко мне. Я напрягся.

— Заслуженный артист республики Бологих... И на­конец,— она склонилась надо мной, как мать над колы­белью ребенка,— и наконец, человек, которого вам не надо представлять, которого мы все давно знаем и лю­бим и с которого, дорогие товарищи телезрители, мы и начнем нашу передачу.

Камера наехала прямо на меня, и я начал. Гово­рил я недолго. После меня камера уехала к Панфутьеву, а я встал и на цыпочках вышел из павильона. В две­рях стоял редактор.

— Ну, как? — спросил я.

Он молча послал мне воздушный поцелуй.

Весь город как угорелый мчался на какой-то фут­бол, и мне не удалось взять такси. Да и куда было то­ропиться? Я пошел пешком. Время от времени кто- нибудь из прохожих обращался ко мне за автографом, и я ставил: «Сергеев». Поклонников это не удивляло. Поистине, людям хватало моего лица. Я размышлял об этом неожиданном открытии и не замечал, куда иду. Ноги вынесли к двенадцатиэтажной башне, застрявшей сре­ди старинных особняков. Что-то дрогнуло во мне. Я вспом­нил: здесь живет девушка, подарившая мне байдарку.

Я позвонил. Она открыла дверь. Да, именно такой я ее и представлял. Она пригласила пройти. Подала кофе. Я пил кофе и смотрел на нее. Я помнил, что у нас были какие-то сложные, запутанные отношения. То ли я не собирался жениться на ней, то ли она не хотела идти за меня замуж. То ли у кого-то из нас был ребенок от прежнего брака. А может быть, она не дает мне развода. Или я ей его не даю. Словом, отношения были сложными, это я помнил точно.

— Как живешь? — спросил я.

Мы пили кофе. В углу бормотал телевизор. Передача, в которой я участвовал, давно закончилась. Шел спектакль.

Она рассказала, как живет, и спросила, как живу я.

— Скажи, пожалуйста,— попросил я.— Кто я такой?

Она посмотрела на меня с нежностью:

— О, для меня ты не такой, как для всех.

— А для всех? Кто я для всех?

— Для всех ты совсем другой. Но я-то знаю, кто ты на самом деле.

— Кто же? Кто?

Она зарумянилась.

— Могу ли я считать себя настоящим поэтом? — нервно спросил я.

— Да, конечно.

— А композитором?

— Без всякого сомнения.

— Иногда мне кажется, что я — великий изобрета­тель.

— Разве это не так?

— А что ты скажешь о моих успехах в гельминто­логии?

— Они бесспорны.

Я залпом выпил кофе. Спектакль кончился. На эк­ране телевизора воникла заставка: «Футбол». Затем ее сменил овал стадиона.

— Внимание, внимание! — взволнованно произнес комментатор.— Сегодня мы транслируем первый между­городный матч в этом сезоне.

В центре поля команды обменивались приветствия­ми. Стадион гудел. На ослепительно белой, свежепро- ложенной линии лежал мяч. Даже отсюда было вид­но, какой он тугой и упругий. Таинственным образом он все сильнее приковывал меня к себе. Я медленно достал записную книжку и раскрыл ее. «Пн. м.— 5 ч.». Боже мой! Я торопливо поднялся.

— Куда ты? — испугалась она.

— Пн.м.! — Я показал на экран.— Обещал пнуть этот мяч. Мне предоставлено право первого удара.

— Пусть пнет кто-нибудь другой, позвони,— робко предложила она. Но я уже выбегал из квартиры.

Впрочем, на улице я заложил руки за спину и на­правился к стадиону неспешным прогулочным шагом. Задержу матч на часик-другой, и после этого болель­щики бросят мне в лицо всю правду. Уж от них-то я услышу, кто я такой!

Я пришел на стадион через час с четвертью. Би­летеры приветливо заулыбались.

— Какой счет? — спросил я.

Они засмеялись.

Служебным ходом я вышел на поле. Футболисты кучками жались у бровки. Судьи дремали на скамейке. Тридцать тысяч болельщиков сидели и ждали как ми­ленькие. При моем появлении они разразились бурей аплодисментов. Я пнул мяч и, не посмотрев, куда он улетел, тут же ушел.

Возле своего подъезда я снова встретил управдома. Затащил к себе. Откупорил вторую бутылку коньяка. Когда мы ее допили, я обнял его за плечи и стал втолковывать, что потерял память.

Он долго не мог понять.

— Не знаю, кто я такой и как зовут,— говорил я, тыча себя кулаком в грудь.

Наконец до него дошло.

— В документах посмотрите,— предложил он.— Или потеряли?

—- В документах любой дурак посмотрит,— горько сказал я.— Мне надо, чтоб люди сказали. Народ. Ты.

— Сейчас скажу,— пообещал он,— Только за поро­жек выйду, можно? Там ведь у вас на дверях табличка привинчена. Медная. Федор привинчивал, наш слесарь. Вы еще ему за это шотландское виски дали, а он ее на «Экстру» сменял. Там, на этой табличке, все напи­сано: имя ваше, отчество, фамилия. Сейчас схожу.

— Погоди,— сказал я.— Иди в кухню, там в ниж­нем ящике стола — отвертка.

Он сходил за отверткой. Мы вышли на лестничную площадку.

— Откручивай,— приказал я, не оборачиваясь.

Завизжали шурупы.

— Готово? Давай сюда.

Она была тяжелая, прохладная. Буквы были про­резаны глубоко. Прикрыв глаза, я на ощупь изучал табличку, но ничего угадать не смог.

Крышка мусоропровода была откинута. Я швырнул табличку. Она полетела в подвал, звякая по этажам. Я обернулся. На двери темнела прямоугольная вмятина.

— Так и не прочитали,— огорчился управдом, за­глядывая в зев мусоропровода,— Может, сбегать, по­искать?

— Не надо,— сказал я.— Я вспомнил.