Вот в чем фокус

МОЛОДЕЦ, СЕРВАНТЕС!

В маленьких городах свои законы жизни. В част­ности, приезжих здесь как бы не предусматривают. Например, водитель автобуса остановок не объявляет: ему и в голову не приходит, что кто-то может их не знать. Или вход в учреждение оказывается не там, где табличка, а с противоположной стороны здания, где три подъезда для жильцов верхних этажей, и вот в один из них нужно войти, а в какой — догадайся. Найдешь, выскажешь недоумение, а тебе: «Ой, а наши-то все знают!»

Зато таких славных уютных гостиниц, какие встре­чаются в маленьких городах, в больших не найдешь. В большом городе гостиница из стекла и камня, жи­вешь, как в витрине. А в Энске, о котором здесь речь, гостиница деревянная, в ней дышится легко. Полы кра­шеные. Занавески, коврики, покрывала — все какое-то домашнее. В коридорах — пальмы и фикусы в кадках. Фикусы! А как с улицы войдешь — уютный вестибюль, из которого в две стороны убегают винтом деревянные лестницы с резными перилами. Под одной из лестниц дежурная в конторке. По вечерам — как в фонарике. Вдоль стен диваны, те еще, со спинками и полочкой. С валиками. Прелесть! А над лестницами, от стены и до стены, растянуто полотнище, и на нем белым по алому написано: «Ничто не ценится так дорого и не обходится нам так дешево, как вежливость». М. Сервантес. Ка­ково? Это вам не безликое «Добро пожаловать!» А мне тем более понравилось, что Сервантес у меня — из са­мых любимых писателей. Я его не только за творчество уважаю, но и за биографию. Героический был старик. И как бы ему приятно было узнать, что через три с лиш­ним века его эффектное высказывание будет в виде тактичного девиза украшать гостиницу в маленьком го­родке, на другой, можно сказать, стороне земного шара — по отношению к Испании. На века сказанул — молодец!

Дело мое командировочное к концу дня успешно ре­шилось, и товарищ, с которым мы это дело решали, позвал меня в гости. Я подумал: чем коротать вечер в гостинице, пусть в уютной, отчего бы не посидеть за семейным столом? И не ошибся: приятно провел время. В двенадцатом часу откланялся, пошел в гостиницу. Легкий морозец, снежок скрипит под ногами. Тихо на улицах, безлюдно. Хорошо! Подхожу к гостинице. Вес­тибюль ярко освещен, и высказывание Сервантеса про­сто-таки пылает. Но дверь заперта. Я немного удивляюсь. Ведь гостиница. А если кто ночью приедет? Стучу. Сна­чала пальчиком в окно. Потом кулаком в дверь: тук- тук. Потом: бряк-бряк-бряк. Потом: трах-трах-та-ра- рах!!! Тут, как по команде, в вестибюле появляются второпях одетые постояльцы и кричат мне через двой­ные стекла разные сердитые слова. А я им знаками показываю: мол, найдите же наконец дежурную! Они бросаются к конторке... И оттуда выходит заспанная женщина — крепкий же у нее сон!— и отпирает дверь. Я вхожу, и мы с ней начинаем орать друг на друга с выдающейся для глубокой ночи энергией.

Она:

— Всю гостиницу разбудил! Какой! Выпили, так спите, где пили! Ваше счастье, телефон не работает, сейчас бы милицию вызвала. Поспали бы в кутузке! Замок чуть не высадил! Хулиган!

Я:

— Какого черта запираете! Это гостиница, а не ваша квартира! И нечего спать, вам не за это деньги платят!

Но вот она видит, что я трезвый, и ей становится немного неудобно. Мне тоже, из-за этой дурацкой фра­зы о деньгах. Правильно, конечно, но какие тут у нее деньги?

И мы берем тоном ниже.

— У нас в одиннадцать закрывают, надо знать. Наши все знают.

— Но это гостиница! Она не для «ваших», а для «наших»!

— И для наших. У нас ресторан. Ресторан закры­вают в одиннадцать и гостиницу тоже. А я виновата, что вы в гости ушли?

— Ну, хорошо. Ну, тогда надо табличку повесить: так, мол, и так, в одиннадцать дверь на клюшку, про­сим учесть.

— Табличку нельзя, потому что это гостиница. Она должна быть открыта круглые сутки, вы не понимаете, что ли? Не имеем мы права такую табличку вешать. А всю ночь дверь открытой держать — никакого смысла. Ночью ни одного поезда нет.

— Да поймите: невежливо это все, невежливо! Еще Сервантеса повесили...

Тут мы оба почувствовали, что весь пар вышел, и прекратили дискуссию. Дежурная пошла к себе в кон­торку, я — в свой номер. Лег. Сна нет. Стал думать о том, о сем. Например, о Сервантесе. С чего к нему эта мысль о вежливости привязалась? С ним-то ведь самим жизнь обошлась не очень вежливо. По бедности всту­пил в армию. В морском сражении с турками получил ранения в грудь и в руку. Между прочим, случи­лось это в день его рождения, седьмого октября. Хо­роший подарок! Руку искалечило. Еще ладно, что ле­вую, а то, может, и писателем бы не стал. И не было бы у нас «Дон-Кихота»... Мало этого. Через несколько лет возвращался домой, в Испанию. На корабле плыл. Вдруг — пираты. Хвать—и продали алжирскому паше. Четырежды пытался бежать, и все неудачно. А позже, когда все-таки вернулся в Испанию? Три раза сидел в тюрьме, хотя виноват ни разу не был. В последней отсидке, в севильской, и «Дон-Кихота» начал. А годков ему к этому моменту было уже пятьдесят пять. Каково? А наглец этот, герцог Бехарский, он же маркиз Хибралеонский, граф Беналькасарский и так далее? Сколько пришлось поунижаться перед этим надменным господи­ном, прежде чем он снизошел и согласился, чтобы ро­ман был посвящен ему. А без посвящения какому-ни­будь вельможе, покровителю, книгу тогда выпустить было невозможно... И вот такой человек славит веж­ливость. Есть над чем подумать. В самом деле, за что, скажем, его в севильскую темницу турнули? Будучи, по общему признанию, безупречно честным служащим, по какой-то теперь неизвестной причине, не успел сдать подотчетную сумму в казну. Не присвоил — нет, только лишь не успел сдать. А его — в тюрьму. Ему бы ра­зозлиться, как мне на дежурную, как дежурной на меня. Права покачать: за что?! Почему камера холодная? Чем кормите? А он вежливо так уселся на голый пол в камере и давай потихоньку «Дон-Кихота» писать. Вот бы и нам так: нагрубили тебе — а ты в ответ на­пиши хорошую книжку. Сколько бы у нас хороших книг прибавилось!.. Молодец, Сервантес.