Возвращение на Большой Каретный

«В НАШ ТЕСНЫЙ КРУГ НЕ КАЖДЫЙ ПОПАДАЛ…»

Компания на Большом Каретном, как я уже говорил, собиралась самая разношёрстная, приходили люди самых разных профессий. Кто-то приводил своих друзей, и те становились на какое-то время членами «коммуны». Так, Лёва Кочарян подружил нас с режиссёрами Иваном Пырьевым, Эдмондом Кеосаяном, Эдуардом Абаловым, Алексеем Салтыковым, Алексеем Габриловичем, Михаилом Туманишвили, Алексеем Сахаровым, поэтом Григорием Поженяном. Здесь часто бывали актеры Кирилл Лавров, Олег и Глеб Стриженовы, Анатолий Солоницын, Семен Соколовский, Зиновий Высоковский, Владимир Лапин, Нонна Мордюкова, Людмила Марченко, писатель Юлиан Семёнов. В компанию вливались и друзья Артура Макарова: кроме Василия Шукшина и Андрея Тарковского был актёр Евгений Урбанский, художники Илья Глазунов и Слава Савосин. Здесь часто бывал наш гениальный шахматист Михаил Таль, моряк Олег Халимонов (он снимался в нескольких фильмах Кочаряна), сыщик Юрий Гладков, учёный-физик Владимир Меклер…

Володя Высоцкий, в свою очередь, познакомил нас с Володей Акимовым, Игорем Кохановским, Георгием Епифанцевым, Всеволодом Абдуловым. Как сказал Игорь Кохановский, «Высоцкий не мыслил себя вне компании всех лучших и самых знаменитых людей своего времени — они непременно должны были войти в его биографию. И они вошли! Но, может быть, в большей степени — всё-таки в миф о Высоцком. Впрочем, я бы не отделял этот миф от его действительно сказочной судьбы». В общем, «палитру» товарищества составляли разные «краски»: сыщики и следователи, моряки, спортсмены и даже космонавты.

Всех нас, несмотря на разные профессии, характеры, интересы и возраст, объединяло очень многое. И лучше всего об этом говорил (а позже и писал) сам Высоцкий, подчёркивая, что общими были такие человеческие черты, как терпимость в отношении друг к другу, мудрость, ненавязчивость, стремление делать добрые дела и неприятие таких качеств, как глупость, серость, трусость.

Всеволод (Сева) Абдулов был одним из самых близких друзей Володи, начиная со студии МХАТа. Вот что рассказывал об этой дружбе сам Сева, мой близкий товарищ:

«Я приехал в Москву и поступил в Школу-студию МХАТа. Там существовала такая система: те, кто заканчивают школу, несмотря на загруженность (дипломные спектакли, госэкзамены, суета по поводу будущего трудоустройства), абсолютно все бегали в приёмную комиссию, чтобы увидеть, кто будет следующим набором у их педагогов? Володя подсел ко мне на консультации, пытался чем-нибудь помочь и пристально следил за всем, что я делал. Таким было наше первое знакомство. Но я его знал и до этого: я сразу посмотрел все дипломные спектакли выпускного курса студии видел Володю и в роли Бубнова («На дне»), и Папеньки в чеховской «Свадьбе». Только «Золотого мальчика» не видел, Высоцкий был там помощником режиссёра и играл какую-то ерунду. А главной его работой стал Бубнов, двадцатилетний Володя играл его так, что с ума сойти можно было!.. Это тоже было началом знакомства.

После окончания Школы-студии Володя поступил в Театр имени Пушкина, а у меня началась учёба на первом курсе. Общались: он заходил ко мне, я бывал у него на улице Телевидения. Потом мы попытались затеять свой театр — новый театр на базе клуба имени Дзержинского. Встречались там, репетировали. Пять лет разницы в возрасте не сказывались на наших с Володей отношениях, не замечались нами. С самого начала сложилось так, что мы никогда друг перед другом не качали права. Не было выяснения отношений: кто главный, кто не главный. Чаще — главным был Володя, иногда — я. Говорил: «Володя, ну нельзя же так! Возьми себя в руки, сократись!..» — и всё такое прочее.

В 1962 году у Володи был не самый легкий период жизни, и в наших разговорах постоянно звучала ненавистная мне тема: «Володя, нельзя так пить, пора одуматься и хорошо себя вести…» Как-то раз ложусь спать и с трудом различаю звонок в дверь. Открываю — стоит Володя. Побитый, несчастный. Где-то в районе сада «Эрмитаж» его сильно отметелили. Я уложил его спать, сел рядом в кресло и потом — не помню, сколько часов — говорил, читал ему нравоучения. Он сквозь сон поддакивал. Потом мы заснули: я в кресле, он на постели. Утром я убежал в Школу-студию, а когда вернулся, Володи не было — ушёл на репетицию в театр и оставил мне записку: «Ты самый близкий мне человек… Я не предполагал, что друг может быть так необходим…» и т. д. Если Володя на меня кричал, я не сопротивлялся. Если начинал орать я — не сопротивлялся Володя. Когда мы начинали ругаться, присутствующим становилось страшно. Кто-то залезал под стол, чтобы не слышать этого и не видеть, кто-то выскакивал в другую комнату… Мы так кричали! Хотя никогда не дрались. Спасало то, что после крика тот из нас, кто был не прав, признавал это».

Когда Сева Абдулов попал в тяжелейшую автокатастрофу где-то под Ефремовом и несколько недель буквально был между тем и этим светом, Володя метался между Москвой и Ефремовом, между своими спектаклями и больницами, плакал и пел для медперсонала, заклинал врачей вытащить Севу с того света. И ведь вытащили. Позднее Сева Абдулов и Володя Высоцкий вместе снялись в одном фильме: «Место встречи изменить нельзя».

…Артур Макаров был одним из близких друзей Лёвы Кочаряна. Впоследствии познакомился с ним и я и крепко подружился. А в 1954 году уже мы с Лёвой познакомили Артура с Высоцким, который тогда ещё учился в школе. И тогда, как пишет в своих воспоминаниях Артур Макаров, «круг замкнулся». Артур многое сделал для того, чтобы Володя чувствовал себя ровней в компании людей старше его. Макаров запомнился мне сильной личностью, талантливым литератором, спортсменом, человеком жёстким, но справедливым. Он пользовался у нас безграничным авторитетом. Володя привязался к Артуру так сильно, что одно время даже пытался ему подражать какими-то жестами, словечками. А впоследствии Высоцкий посвятил ему эту песню:

Лежит камень в степи,

А под него вода течёт,

А на камне написано слово:

«Кто направо пойдёт —

Ничего не найдёт,

А кто прямо пойдёт —

Никуда не придёт,

Кто налево пойдёт —

Ничего не поймёт

И ни за грош пропадёт».

Перед камнем стоят

Без коней и без мечей

И решают: идти или не надо.

Был один из них зол -

Он направо пошёл,

В одиночку пошёл, —

Ничего не нашёл —

Ни деревни, ни сёл, —

И обратно пришёл.

Прямо нету пути —

Никуда не прийти,

Но один не поверил в заклятья

И, подобравши подол,

Напрямую пошёл, —

Сколько он ни бродил —

Никуда не добрёл, —

Он вернулся и пил,

Он обратно пришёл.

Ну а третий был дурак —

Ничего не знал и так, —

И пошёл без опаски налево.

Долго ль, коротко ль шагал —

И совсем не страдал,

Пил, гулял и отдыхал,

Ничего не понимал,

Ничего не понимал, —

Так всю жизнь и прошагал —

И не сгинул, и не пропал.

Конечно же, обывателю наша своеобразная коммуна на Большом Каретном представлялась сборищем чуть ли не тунеядцев. Представьте: обычные люди идут утром на работу, вечером домой, а здесь — поздно встают, поют песни, бегают с пустыми бутылками. В общем, непорядок. А раз так, надо доложить, «стукнуть» куда следует. Доброжелателей было достаточно, и Артура Макарова с его заработками «неизвестного» происхождения решили выселить из Москвы. Хорошо, что вступился «Новый мир», во главе которого в то время был Александр Твардовский. Помнится, именно тогда Высоцкий в соавторстве с Макаровым написали юмористический «Гимн тунеядцев», который исполнялся на весьма известную мелодию. Вот два фрагмента из него:

И артисты, и юристы, —

Тесно держим в жизни круг,

Есть средь нас жиды и коммунисты,

Только нет средь нас подлюг!

А припев такой:

Ребята, в путь, в путь, в путь!

Идём сдавать посуду,

Её берут повсюду,

Работа нас не ждёт!

Ребята, вперёд!

В нашей компании частым гостем был Вячеслав Савосин, ставший впоследствии известным художником и поэтом. Читатель старшего возраста наверняка припомнит его знаменитый портрет Хемингуэя, который стал графическим символом 1960-х годов. Впоследствии Вячеслав Савосин посвятил Володе стихотворение. Позволю себе его привести:

Мне бы только пропеть,

Лишь хватило бы дней,

Как травили волков,

Как загнали коней,

Мне бы только успеть

Прошагать по ножу,

Я такого еще нам о нас расскажу.

Но гитара молчит,

Смерть со мною на «ты»,

Обрядили меня и зарыли в цветы.

Вот несколько эпизодов из встреч Славы с Володей Высоцким.

«Мы были дома у Миши Туманишвили, когда позвонил Володя и сказал, что сейчас приедет, — вспоминает Вячеслав Савосин. — Когда он появился, мы обратили внимание, что он как-то странно ходит. Оказывается, он откуда-то уходил и случайно надел чьи-то ортопедические ботинки. Мы посмеялись, провели вместе день, а вечером ему надо было идти по важным делам. Что делать? Не ехать же в этих ботинках?! И я предложил ему свои, а сам остался ночевать у Миши. Утром надевать эти ортопедические ботинки пришлось мне, и можно себе представить, как я добирался до дома в этой обуви: у Володи оказался сорок первый размер ноги, а у меня — сорок второй с половиной!

А ещё был такой случай. Как-то у моей мамы был день рождения, пришёл Володя с гитарой. Мы шутили, пели песни, слушали его. И мои родители в него буквально влюбились! Мне тогда очень нужны были деньги. Просить у мамы я боялся, она бы мне их не дала. И я обратился к Володе, чтобы он взял у моей мамы — как бы для себя. И, вы только представьте, моя мама, Анна Фёдоровна, которая не дала бы денег родному сыну, просто и без слов открыла сумочку и достала нужную сумму!»

Одну забавную историю напомнил мне Михаил Туманишвили, и я привожу её здесь с его слов.

«У меня на квартире часто бывали мои друзья: Утевский, Кочарян, Володя Высоцкий, Олег и Славка Савосины, иногда заходил и Артур Макаров. Мы собирались для того, чтоб встретиться весёлой дружной компашкой, поговорить про кино, в котором кто-то сейчас снимается, или про спектакли, которые кто видел. А застолье было, так сказать, вспомогательным орудием, что ли. Как-то мы сидели, говорили, пели, пили… Время было к 12 часам ночи. И вдруг Утевский обиделся — то ли на Лёвку Кочаряна, то ли на Володю, то ли на меня — не помню. И взял да и залез на огромный немецкий шкаф из красного дерева, что стоял в комнате — массивный такой шкаф, килограммов под 500–600, никак не меньше. Утевский, сидя на шкафу, сказал, что с нами не разговаривает, и вообще, перестаёт с нами общаться, и отвернулся от нас. Мы зовём его: «Толян, ты что дурака валяешь? Слезай, иди к нам!», но Толян ответил: «Нет, не буду! И вообще вы — все подонки, и не хочу я с вами иметь дело». Тогда мы стали Утевского задабривать: так как у нас на столе ещё оставалось, то после каждого тоста давали ему рюмки, чтоб выпил вместе с нами. Утевский рюмки забирал, но, сидя к нам спиной, продолжал обиженно бурчать. Это всё продолжалось часов до 4–5 утра, пока мы, в общем, всё не выпили и решили оставить его в покое. И по своим койкам разошлись, и про Утевского забыли.

А утром у всех башка с похмелюги трещит, колотун и так далее. Денег ни копейки, естественно; мы сидим за тем самым столом, друг на друга смотрим и соображаем, где бы достать денег. В этот момент сверху, со шкафа, раздаётся голос: «Выпить хотите небось, подонки?» Это был Утевский, Анатолий Борисович. Мы ответили: «Хотим!» Он сказал: «Ну что, могу по пятерочке предложить. В честь будущей зарплаты». Оказывается, всю ночь, когда мы таскали ему те рюмки, он их забирал, но не пил, а собирал в рядочек, зная о том, что нам утром будет хреново, и готовил вот такой благотворительный жест. У него там на шкафу было рюмок десять-пятнадцать! И, деваться-то некуда, подписали мы Утевскому бумажку, что будем должны. Потом, когда мы эти деньги ему отдали, то тут же бодро всё и пропили вместе, так же, в общем, красиво и здорово» (впоследствии этот эпизод будет остроумно озвучен Мишей в телепередаче «Блеф-клуб»).

Через много лет Владимир Высоцкий скажет о том периоде нашей жизни: «Тогда мы только начинали, а теперь, как выяснилось, это всё были интересные люди, достаточно высокого уровня. Кто бы чем ни занимался. Там бывали люди, которые уже больше не живут: Вася Шукшин прожил с нами полтора года, он только начинал тогда снимать «Живёт такой парень» и хотел, чтобы я пробовался у него. Но он ещё раньше обещал эту роль Куравлёву, и я очень рад, что Лёня её сыграл. Так и не пришлось мне поработать с Шукшиным, хотя он хотел, чтобы я играл у него Разина, если бы он стал его снимать. Нет больше Васи. И ещё нет хозяина этой квартиры — Лёвы Кочаряна. Он успел снять только одну картину как режиссёр — «Один шанс из тысячи». Он его поймал и быстро умер. Он успел немного. Он жил жарко: вспыхнул и погас — мгновенно. А из ныне живущих и работающих — это Андрей Тарковский, он тогда только думал про «Рублёва», это писатель Артур Макаров, актер Миша Туманов (Туманишвили. — А. У.), позже он работал в режиссуре на «Мосфильме»; сценарист Володя Акимов… Толя Утевский и ещё несколько человек, не имеющих никакого отношения к таким публичным профессиям. Вот эти люди были моими первыми слушателями и судьями. Мы собирались вечерами, каждый божий день, и жили так полтора года. Только время от времени кто-то уезжал на заработки»[6].

Творческая судьба Высоцкого во многом сходна с судьбой «человека из нашей компании» — Василия Шукшина — как писателя, актёра и режиссёра. Видимо, именно это объединяло и тянуло друг к другу двух талантливых людей. С Шукшиным мне доводилось встречаться в разных местах, в том числе и в доме у Лёвы — они и дружили, и вместе работали. Василий Шукшин снимался в фильме «Живые и мёртвые», на котором вторым режиссёром, как я уже говорил, был Кочарян.

Признание Шукшин получил лишь после смерти. Володя долго переживал потерю Шукшина. Чисто человеческое «понять друг друга» было, по-моему, главным в их отношениях. «Очень уважаю все, что сделал Шукшин, — говорил на одной из встреч со зрителями Высоцкий. — Знал его близко, встречался с ним часто, беседовал, спорил, и мне особенно обидно сегодня, что так и не удалось сняться ни в одном из его фильмов. Зато на всю жизнь останусь их самым постоянным зрителем. В данном случае это для меня значит больше, чем быть участником и исполнителем. Я написал стихи о Василии, которые должны были быть напечатаны в «Авроре». Но опять они мне предложили оставить меньше, чем я написал. И я отказался печататься не полностью. Считаю, что её хорошо читать глазами, эту балладу. Её жаль петь, жалко… Я с ним очень дружил. И как-то я спел раз, а потом подумал, что, наверное, больше не надо…»[7]

ПАМЯТИ ВАСИЛИЯ ШУКШИНА

Ещё — ни холодов, ни льдин,

Земля тепла, красна калина, —

А в землю лёг ещё один

На Новодевичьем мужчина.

Должно быть, он примет не знал, —

Народец праздный суесловит, —

Смерть тех из нас всех прежде ловит,

Кто понарошку умирал.

Коль так, Макарыч, — не спеши,

Спусти колки, ослабь зажимы,

Пересними, перепиши,

Переиграй — останься живым!

Но, в слёзы мужиков вгоняя,

Он пулю в животе понёс,

Припал к земле, как верный пёс…

А рядом куст калины рос —

Калина красная такая.

Смерть самых лучших намечает -

И дёргает по одному.

Такой наш брат ушел во тьму! —

Не поздоровилось ему, —

Не буйствует и не скучает.

А был бы «Разин» в этот год…

Натура где? Онега? Нарочь?

Всё — печки-лавочки, Макарыч, —

Такой твой парень не живёт!

Вот после временной заминки

Рок процедил через губу:

«Снять со скуластого табу —

За то, что он видал в гробу

Все панихиды и поминки.

Того, с большой душою в теле

И с тяжким грузом на горбу, —

Чтоб не испытывал судьбу, —

Взять утром тёпленьким с постели!»

И после непременной бани,

Чист перед Богом и тверёз,

Вдруг взял да умер он всерьёз —

Решительней, чем на экране.

«Сейчас, — вспоминает Людмила Абрамова, — все склонны несколько переоценивать Володину дружбу с Андреем Тарковским и Василием Шукшиным — с теми людьми, которые тоже стали великими. Но такой близкой, каждодневной, легкой, развесёлой дружбы, как с Гариком Кохановским или Толяном Утевским. или с Геной Яловичем у него не было»[8].

Нина Максимовна Высоцкая, мать Володи, сказала, что не берётся судить, кто был его истинным другом: «Думаю, что это знал только Володя…» Да, друзей у него было много и очень разных, и в каждом он хотел видеть хорошего, интересного человека. Таль говорил, что друзей у Высоцкого, наверное, было много, но при всей его общедоступности — держал дистанцию и к себе, внутрь, пускал очень немногих. Для Высоцкого любой человек был очень хорош. — до тех пор, пока тому не удавалось доказать обратное. Он увлекался знакомствами, порой находил действительно равных себе, но в большинстве случаев, на мой взгляд, это были просто знакомые, какие-то проходящие рядом люди. Но если ему кто-то нравился, дружеские отношения продолжались долго.

Я не случайно в своих воспоминаниях о Высоцком говорю и о других. Нельзя из контекста наших отношений и жизни на Большом Каретном откинуть кого-то — все действующие лица в одной пьесе жизни, и уж коли ей, как драматургу, суждено было свести нас вместе, то и разговор должен идти обо всех.

Наше содружество было каким-то удивительным. У нас не существовало иерархии отношений, мы все были вместе и вольно или невольно жили общими интересами, увлечениями, стремлениями. Как-то так получилось, что хорошее одного незаметно переходило к другому. Прекрасно сказал о той поре Володя Акимов: «Мы тогда словно прорастали друг из друга, питая душу тем, что было особенностью, неким даром другого. По-моему, это закон всякого дружества, вторая сторона которого — бескорыстие. Больше дать, чем взять». О каждом без исключения из нашей компании следовало бы сказать доброе слово. Надеюсь, у меня это получилось, и я при этом не «ушёл» от главной темы.